Машина времени

Герберт Уэллс

The Time Machine

1895

1. Изобретатель

Путешественник по Времени (будем называть его так) рассказывал нам

невероятные вещи. Его серые глаза искрились и сияли, лицо, обычно

бледное, покраснело и оживилось. В камине ярко пылал огонь, и мягкий свет

электрических лампочек, ввинченных в серебряные лилии, переливался в

наших бокалах. Стулья собственного его изобретения были так удобны,

словно ласкались к нам; в комнате царила та блаженная послеобеденная

атмосфера, когда мысль, свободная от строгой определенности, легко

скользит с предмета на предмет. Вот что он нам сказал, отмечая самое

важное движениями тонкого указательного пальца, в то время как мы лениво

сидели на стульях, удивляясь его изобретательности и тому, что он серьезно

относится к своему новому парадоксу (как мы это называли).

— Прошу вас слушать меня внимательно. Мне придется опровергнуть

несколько общепринятых представлений. Например, геометрия, которой вас

обучали в школах, построена на недоразумении…

— Не думаете ли вы, что это слишком широкий вопрос, чтобы с него

начинать? — сказал рыжеволосый Филби, большой спорщик.

— Я и не предполагаю, что вы согласитесь со мной, не имея на это

достаточно разумных оснований. Но вам придется согласиться со мной, я вас

заставлю. Вы, без сомнения, знаете, что математическая линия, линия без

толщины, воображаема и реально не существует. Учили вас этому? Вы

знаете, что не существует также и математической плоскости. Все это чистые

абстракции.

— Совершенно верно, — подтвердил Психолог.

— Но ведь точно так же не имеет реального существования и куб,

обладающий только длиной, шириной и высотой…

— С этим я не могу согласиться, — заявил Филби. — Без сомнения,

твердые тела существуют. А все существующие предметы…

— Так думает большинство людей. Но подождите минуту. Может ли

существовать вневременный куб?

— Не понимаю вас, — сказал Филби.

— Можно ли признать действительно существующим кубом то, что не

существует ни единого мгновения?

Филби задумался.

— А из этого следует, — продолжал Путешественник по Времени, — что

каждое реальное тело должно обладать четырьмя измерениями: оно должно

иметь длину, ширину, высоту и продолжительность существования. Но

вследствие прирожденной ограниченности нашего ума мы не замечаем этого

факта. И все же существуют четыре измерения, из которых три мы называем

пространственными, а четвертое — временным. Правда, существует

тенденция противопоставить три первых измерения последнему, но только

потому, что наше сознание от начала нашей жизни и до ее конца движется

рывками лишь в одном-единственном направлении этого последнего

измерения.

— Это, — произнес Очень Молодой Человек, делая отчаянные усилия

раскурить от лампы свою сигару, — это… право, яснее ясного.

— Замечательно. Однако это совершенно упускают из виду, —

продолжал Путешественник по Времени, и голос его слегка повеселел. —

Время и есть то, что подразумевается под Четвертым Измерением, хотя

некоторые трактующие о Четвертом Измерении не знают, о чем говорят. Это

просто иная точка зрения на Время. Единственное различие между Временем

и любым из трех пространственных измерений заключается в том, что

наше сознание движется по нему. Некоторые глупцы неправильно понимают

эту мысль. Все вы, конечно, знаете, в чем заключаются их возражения против

Четвертого Измерения?

— Я не знаю, — заявил Провинциальный Мэр.

— Все очень просто. Пространство, как понимают его наши математики,

имеет три измерения, которые называются длиной, шириной и высотой, и

оно определяется относительно трех плоскостей, расположенных под

прямым углом друг к другу. Однако некоторые философские умы задавали

себе вопрос: почему же могут существовать только три измерения? Почему

не может существовать еще одно направление под прямым углом к трем

остальным? Они пытались даже создать Геометрию Четырех Измерений.

Всего около месяца тому назад профессор Саймон Ньюком излагал эту

проблему перед Нью-йоркским математическим обществом. Вы знаете, что

на плоской поверхности, обладающей только двумя измерениями, можно

представить чертеж трехмерного тела. Предполагается, что точно так же при

помощи трехмерных моделей можно представить предмет в четырех

измерениях, если овладеть перспективой этого предмета. Понимаете?

— Кажется, да, — пробормотал Провинциальный Мэр.

Нахмурив брови, он углубился в себя и шевелил губами, как человек,

повторяющий какие-то магические слова.

— Да, мне кажется, я теперь понял, — произнес он спустя несколько

минут, и его лицо просияло.

— Ну, я мог бы рассказать вам, как мне пришлось заниматься одно время

Геометрией Четырех Измерений. Некоторые из моих выводов довольно

любопытны. Например, вот портрет человека, когда ему было восемь лет,

другой — когда ему было пятнадцать, третий — семнадцать, четвертый —

двадцать три года и так далее. Все это, очевидно, трехмерные представления

его четырехмерного существования, которое является вполне определенной и

неизменной величиной.

— Ученые, — продолжал Путешественник по Времени, помолчав для

того, чтобы мы лучше усвоили сказанное, — отлично знают, что Время —

только особый вид Пространства. Вот перед вами самая обычная диаграмма,

кривая погоды. Линия, по которой я веду пальцем, показывает колебания

барометра. Вчера он стоял вот на такой высоте, к вечеру упал, сегодня утром

снова поднялся и полз понемногу вверх, пока не дошел вот до этого места.

Без сомнения, ртуть не нанесла этой линии ни в одном из общепринятых

пространственных измерений. Но так же несомненно, что ее колебания

абсолютно точно определяются нашей линией, и отсюда мы должны

заключить, что такая линия была проведена в Четвертом Измерении — во

Времени.

— Но, — сказал Доктор, пристально глядя на уголь в камине, — если

Время действительно только Четвертое Измерение Пространства, то почему

же всегда, вплоть до наших дней, на него смотрели как на нечто отличное? И

почему мы не можем двигаться во Времени точно так же, как движемся во

всех остальных измерениях Пространства?

Путешественник по Времени улыбнулся.

— А вы так уверены в том, что мы можем свободно двигаться в

Пространстве? Правда, мы можем довольно свободно пойти вправо и влево,

назад и вперед, и люди всегда делали это. Я допускаю, что мы свободно

движемся в двух измерениях. Ну, а как насчет движения вверх? Сила

тяготения ограничивает нас в этом.

— Не совсем, — заметил Доктор. — Существуют же аэростаты.

— Но до аэростатов, кроме неуклюжих прыжков и лазанья по

неровностям земной поверхности, у человека не было иной возможности

вертикального движения.

— Все же мы можем двигаться немного вверх и вниз, — сказал Доктор.

— Легче, значительно легче вниз, чем вверх!

— Но двигаться во Времени совершенно немыслимо, вы никуда не

уйдете от настоящего момента.

— Мой дорогой друг, тут-то вы и ошибаетесь. В этом-то и ошибался весь

мир. Мы постоянно уходим от настоящего момента. Наша духовная жизнь,

нематериальная и не имеющая измерений, движется с равномерной

быстротой от колыбели к могиле по Четвертому Измерению Пространства —

Времени. Совершенно так же, как если бы мы, начав свое существование в

пятидесяти милях над земной поверхностью, равномерно падали бы вниз.

— Однако главное затруднение, — вмешался Психолог, — заключается в

том, что можно свободно двигаться во всех направлениях Пространства, но

нельзя так же свободно двигаться во Времени!

— В этом-то и заключается зерно моего великого открытия. Вы

совершаете ошибку, говоря, что нельзя двигаться во Времени. Если я,

например, очень ярко вспоминаю какое-либо событие, то возвращаюсь ко

времени его совершения и как бы мысленно отсутствую. Я на миг делаю

прыжок в прошлое. Конечно, мы не имеем возможности остаться в прошлом

на какую бы то ни было частицу Времени, подобно тому как дикарь или

животное не могут повиснуть в воздухе на расстоянии хотя бы шести футов

от земли. В этом отношении цивилизованный человек имеет преимущество

перед дикарем. Он вопреки силе тяготения может подняться вверх на

воздушном шаре. Почему же нельзя надеяться, что в конце концов он сумеет

также остановить или ускорить свое движение по Времени или даже

повернуть в противоположную сторону?

— Это совершенно невозможно… — начал было Филби.

— Почему нет? — спросил Путешественник по Времени.

— Это противоречит разуму, — ответил Филби.

— Какому разуму? — сказал Путешественник по Времени.

— Конечно, вы можете доказывать, что черное — белое, — сказал Филби,

— но вы никогда не убедите меня в этом.

— Возможно, — сказал Путешественник по Времени. — Но все же

попытайтесь взглянуть на этот вопрос с точки зрения Геометрии Четырех

Измерений. С давних пор у меня была смутная мечта создать машину…

— Чтобы путешествовать по Времени? — прервал его Очень Молодой

Человек.

— Чтобы двигаться свободно в любом направлении Пространства и

Времени по желанию того, кто управляет ею.

Филби только рассмеялся и ничего не сказал.

— И я подтвердил возможность этого на опыте, — сказал

Путешественник по Времени.

— Это было бы удивительно удобно для историка, — заметил Психолог.

— Можно было бы, например, отправиться в прошлое и проверить известное

описание битвы при Гастингсе!

— А вы не побоялись бы, что на вас нападут обе стороны? — сказал

Доктор. — Наши предки не очень-то любили анахронизмы.

— Можно было бы изучить греческий язык из уст самого Гомера или

Платона, — сказал Очень Молодой Человек.

— И вы, конечно, провалились бы на экзамене. Немецкие ученые так

удивительно усовершенствовали древнегреческий язык!

— В таком случае уж лучше отправиться в будущее! — воскликнул

Очень Молодой Человек. — Подумайте только! Можно было бы поместить

все свои деньги в банк под проценты — и вперед!

— А там окажется, — перебил я, — что общество будущего основано на

строго коммунистических началах.

— Это самая экстравагантная теория!.. — воскликнул Психолог.

— Да, так казалось и мне, но я не говорил об этом до тех пор…

— Пока не могли подтвердить это опытом! — подхватил я. — И вы

можете доказать…

— Требую опыта! — закричал Филби, которому надоели рассуждения.

— Покажите же нам свой опыт, — сказал Психолог, — хотя, конечно, все

это чепуха.

Путешественник по Времени, улыбаясь, обвел нас взглядом. Затем все с

той же усмешкой засунул руки в карманы и медленно вышел из комнаты. Мы

услышали шарканье его туфель по длинному коридору, который вел в

лабораторию.

Психолог посмотрел на нас.

— Интересно, зачем он туда пошел?

— Наверно, это какой-нибудь фокус, — сказал Доктор.

Филби принялся рассказывать о фокуснике, которого он видел в

Барслеме, но тут Путешественник по Времени вернулся, и рассказ Филби

остался неоконченным.

2. Машина Времени

Путешественник по Времени держал в руке искусно сделанный

блестящий металлический предмет немного больше маленьких настольных

часов. Он был сделан из слоновой кости и какого-то прозрачного, как

хрусталь, вещества. Теперь я постараюсь быть очень точным в своем

рассказе, так как за этим последовали совершенно невероятные события.

Хозяин придвинул один из маленьких восьмиугольных столиков,

расставленных по комнате, к самому камину так, что две его ножки

очутились на каминном коврике. На этот столик он поставил свой аппарат.

Затем придвинул стул и сел на него. Кроме аппарата, на столе стояла еще

небольшая лампа под абажуром, от которой падал яркий свет. В комнате

теперь горело еще около дюжины свечей: две в бронзовых подсвечниках на

камине, остальные в канделябрах, — так что вся она была освещена. Я сел в

низкое кресло поближе к огню и выдвинул его вперед так, что оказался почти

между камином и Путешественником по Времени. Филби уселся позади и

смотрел через его плечо. Доктор и Провинциальный Мэр наблюдали с

правой стороны, а Психолог — слева. Очень Молодой Человек стоял позади

Психолога. Все мы насторожились. Мне кажется невероятным, чтобы при

таких условиях нас можно было обмануть каким-нибудь фокусом, даже

самым хитрым и искусно выполненным.

Путешественник по Времени посмотрел на нас, затем на свой аппарат.

— Ну? — сказал Психолог.

— Этот маленький механизм — только модель, — сказал

Путешественник по Времени, облокотившись на стол и сплетя пальцы над

аппаратом. По ней я делаю машину для путешествия по Времени. Вы

замечаете, какой у нее необычный вид? Например, вот у этой пластинки

очень смутная поверхность, как будто бы она в некотором роде не совсем

реальна.

Он указал пальцем на одну из частей модели.

— Вот здесь находится маленький белый рычажок, а здесь другой.

Доктор встал со стула и принялся рассматривать модель.

— Чудесно сделано, — сказал он.

— На это ушло два года, — ответил Путешественник по Времени. Затем,

после того как мы все по примеру Доктора осмотрели модель, он добавил: —

А теперь обратите внимание на следующее: если нажать на этот рычажок,

машина начинает скользить в будущее, а второй рычажок вызывает обратное

движение. Вот седло, в которое должен сесть Путешественник по Времени.

Сейчас я нажму рычаг — и машина двинется. Она исчезнет, умчится в

будущее и скроется из наших глаз. Осмотрите ее хорошенько. Осмотрите

также стол и убедитесь, что тут нет никакого фокуса. Я вовсе не желаю

потерять свою модель и получить за это только репутацию шарлатана.

Наступило минутное молчание. Психолог как будто хотел что-то сказать

мне, но передумал. Путешественник по Времени протянул палец по

направлению к рычагу.

— Нет, — сказал он вдруг. — Дайте-ка мне вашу руку. — Обернувшись к

Психологу, он взял его за локоть и попросил вытянуть указательный палец.

Таким образом, Психолог сам отправил модель Машины Времени в ее

бесконечное путешествие. Мы все видели, как рычаг повернулся. Я глубоко

убежден, что здесь не было обмана. Произошло колебание воздуха, и пламя

лампы задрожало. Одна из свечей, стоявших на камине, погасла. Маленькая

машина закачалась, сделалась неясной, на мгновение она представилась нам

как тень, как призрак, как вихрь поблескивавшего хрусталя и слоновой кости

— и затем исчезла, пропала. На столе осталась только лампа.

С минуту мы все молчали. Затем Филби пробормотал проклятие.

Психолог, оправившись от изумления, заглянул под стол.

Путешественник по Времени весело рассмеялся.

— Ну! — сказал он, намекая на сомнения Психолога.

Затем, встав, он взял с камина жестянку с табаком и преспокойно

принялся набивать трубку.

Мы посмотрели друг на друга.

— Слушайте, — сказал Доктор, — неужели вы это серьезно? Неужели вы

действительно верите, что ваша машина отправилась путешествовать по

Времени?

— Без сомнения, — ответил он, наклонился к камину и сунул в огонь

клочок бумаги. Затем, закурив трубку, посмотрел на Психолога. (Психолог,

стараясь скрыть свое смущение, достал сигару и, позабыв обрезать кончик,

тщетно пытался закурить.) — Скажу более, — продолжал наш хозяин, — у

меня почти окончена большая машина… Там. — Он указал в сторону своей

лаборатории. — Когда она будет готова, я предполагаю сам совершить

путешествие.

— Вы говорите, что эта машина отправилась в будущее? — спросил

Филби.

— В будущее или в прошлое — наверняка не знаю.

— Постойте, — сказал Психолог с воодушевлением. — Она должна была

отправиться в прошлое, если вообще можно допустить, что она куда-нибудь

отправилась.

— Почему? — спросил Путешественник по Времени.

— Потому что если бы она не двигалась в Пространстве и отправилась в

будущее, то все время оставалась бы с нами: ведь и мы путешествуем туда

же!

— А если бы она отправилась в прошлое, — добавил я, — то мы видели

бы ее еще в прошлый четверг, когда были здесь, и в позапрошлый четверг и

так далее!

— Серьезные возражения! — заметил Провинциальный Мэр и с видом

полного беспристрастия повернулся к Путешественнику по Времени.

— Вовсе нет, — сказал тот и, обращаясь к Психологу, сказал: — Вы сами

легко можете им это объяснить. Это вне восприятия, неуловимо чувством.

— Конечно, — ответил Психолог, — обращаясь к нам. — С

психологической точки зрения это очень просто. Я должен был бы

догадаться раньше. Психология разъясняет ваш парадокс. Мы действительно

не можем видеть, не можем воспринять движение этой машины, как не

можем видеть спицу быстро вертящегося колеса или пулю, летящую в

воздухе. И если машина движется в будущее со скоростью в пятьдесят или

сто раз большей, чем мы сами, если она проходит хотя бы минуту времени,

пока мы проходим секунду, то восприятие ее равняется, безусловно, только

одной пятидесятой или одной сотой обычного восприятия. Это совершенно

ясно. — Он провел рукой по тому месту, где стоял аппарат. — Понимаете? —

сказал он, смеясь.

Целую минуту мы не сводили взгляда с пустого стола. Затем

Путешественник по Времени спросил, что мы обо всем этом думаем.

— Все это кажется сегодня вполне правдоподобным, — ответил Доктор,

— но подождем до завтра. Утро вечера мудренее.

— Не хотите ли взглянуть на саму Машину Времени? — спросил

Путешественник по Времени.

И, взяв лампу, он повел нас по длинному холодному коридору в свою

лабораторию. Ясно помню мерцающий свет лампы, его темную крупную

голову впереди, наши пляшущие тени на стенах. Мы шли за ним, удивленные

и недоверчивые, и увидели в лаборатории, так сказать, увеличенную копию

маленького механизма, исчезнувшего на наших глазах. Некоторые части

машины были сделаны из никеля, другие из слоновой кости; были и детали,

несомненно, вырезанные или выпиленные из горного хрусталя. В общем,

машина была готова. Только на скамье, рядом с чертежами, лежало

несколько прозрачных, причудливо изогнутых стержней. Они, по-видимому,

не были окончены. Я взял в руку один из них, чтобы получше рассмотреть.

Мне показалось, что он был сделан из кварца.

— Послушайте, — сказал Доктор, — неужели это действительно

серьезно? Или это фокус вроде того привидения, которое вы показывали нам

на прошлое рождество?

— На этой машине, — сказал Путешественник по Времени, держа лампу

высоко над головой, — я собираюсь исследовать Время. Понимаете? Никогда

еще я не говорил более серьезно, чем сейчас.

Никто из нас хорошенько не знал, как отнестись к этим его словам.

Выглянув из-за плеча Доктора, я встретился взглядом с Филби, и он

многозначительно подмигнул мне.

3. Путешественник по Времени возвращается

Мне кажется, в то время никто из нас серьезно не верил в Машину

Времени. Дело в том, что Путешественник по Времени принадлежал к числу

людей, которые слишком умны, чтобы им можно было слепо верить. Всегда

казалось, что он себе на уме, никогда не было уверенности в том, что его

обычная откровенность не таит какой-нибудь задней мысли или хитроумной

уловки. Если бы ту же самую модель показал нам Филби, объяснив сущность

дела теми же словами, мы проявили бы значительно больше доверия. Мы

понимали бы, что им движет: всякий колбасник мог бы понять Филби; Но

характер Путешественника по Времени был слишком причудлив, и мы

инстинктивно не доверяли ему. Открытия и выводы, которые доставили бы

славу человеку менее умному, у него казались лишь хитрыми трюками.

Вообще достигать своих целей слишком легко — недальновидно. Серьезные,

умные люди, с уважением относившиеся к нему, никогда не были уверены в

том, что он не одурачит их просто ради шутки, и всегда чувствовали, что их

репутация в его руках подобна тончайшему фарфору в руках ребенка. Вот

почему, как мне кажется, ни один из нас всю следующую неделю, от четверга

до четверга, ни словом не обмолвился о путешествии по Времени, хотя, без

сомнения, оно заинтересовало всех: кажущаяся правдоподобность и вместе с

тем практическая невероятность такого путешествия, забавные анахронизмы

и полный хаос, который оно вызвало бы, — все это очень занимало нас. Что

касается меня лично, то я особенно заинтересовался опытом с моделью.

Помню, я поспорил об этом с Доктором, встретившись с ним в пятницу в

Линнеевском обществе. Он говорил, что видел нечто подобное в Тюбингене,

и придавал большое значение тому, что одна из свечей во время опыта

погасла. Но как все это было проделано, он не мог объяснить.

В следующий четверг я снова поехал в Ричмонд, так как постоянно бывал

у Путешественника по Времени, и, немного запоздав, застал уже в гостиной

четверых или пятерых знакомых.

Доктор стоял перед камином с листком бумаги в одной руке и часами в

другой. Я огляделся: Путешественника по Времени не было.

— Половина восьмого, — сказал Доктор. — Мне кажется, пора садиться

за стол.

— Но где же хозяин? — спросил я.

— Ага, вы только что пришли? Знаете, это становится странным. Его, по-

видимому, что-то задержало. В этой записке он просит нас сесть за стол в

семь часов, если он не вернется, и обещает потом объяснить, в чем дело.

— Досадно, если обед будет испорчен, — сказал Редактор одной

известной газеты.

Доктор позвонил.

Из прежних гостей, кроме меня и Доктора, был только один Психолог.

Зато появились новые: Бленк — уже упомянутый нами Редактор, один

журналист и еще какой-то тихий, застенчивый бородатый человек, которого

я не знал и который, насколько я мог заметить, за весь вечер не проронил ни

слова. За обедом высказывались всевозможные догадки о том, где сейчас

хозяин. Я шутливо намекнул, что он путешествует по Времени. Редактор

захотел узнать, что это значит, и Психолог принялся длинно и неинтересно

рассказывать об «остроумном фокусе», очевидцами которого мы были

неделю назад. В самой середине его рассказа дверь в коридор медленно и

бесшумно отворилась. Я сидел напротив нее и первый заметил это.

— А! — воскликнул я. — Наконец-то! — Дверь распахнулась настежь, и

мы увидели Путешественника по Времени.

У меня вырвался крик изумления.

— Господи, что с вами? — воскликнул и Доктор.

Все сидевшие за столом повернулись к двери.

Вид у него был действительно странный. Его сюртук был весь в грязи, на

рукавах проступали какие-то зеленые пятна; волосы были всклокочены и

показались мне посеревшими от пыли или оттого, что они за это время

выцвели. Лицо его было мертвенно-бледно, на подбородке виднелся темный,

едва затянувшийся рубец, глаза дико блуждали, как у человека, перенесшего

тяжкие страдания. С минуту он постоял в дверях, как будто ослепленный

светом. Затем, прихрамывая, вошел в комнату. Так хромают бродяги, когда

натрут ноги. Мы все выжидающе смотрели на него.

Не произнося ни слова, он заковылял к столу и протянул руку к бутылке.

Редактор налил шампанского и пододвинул ему бокал. Он осушил бокал

залпом, и ему, казалось, стало лучше, — он обвел взглядом стол, и на лице

его мелькнуло подобие обычной улыбки.

— Что с вами случилось? — спросил Доктор.

Путешественник по Времени, казалось, не слышал вопроса.

— Не беспокойтесь, — сказал он, запинаясь. — Все в порядке.

Он замолчал и снова протянул бокал, затем выпил его, как и прежде,

залпом.

— Вот хорошо, — сказал он.

Глаза его заблестели, на щеках показался слабый румянец. Он взглянул

на нас с одобрением и два раза прошелся из угла в угол комнаты, теплой и

уютной… Потом заговорил, запинаясь и как будто с трудом подыскивая

слова.

— Я пойду приму ванну и переоденусь, а затем вернусь и все вам

расскажу… Оставьте мне только кусочек баранины. Я смертельно хочу мяса.

Он взглянул на Редактора, который редко бывал в его доме, и

поздоровался с ним. Редактор что-то спросил у него.

— Дайте мне только одну минутку, и я вам отвечу, — сказал

Путешественник по Времени. — Видите, в каком я виде. Но через минуту все

будет в порядке.

Он поставил бокал на стол и направился к двери. Я снова обратил

внимание на его хромоту и шаркающую походку. Привстав со стула как раз в

то мгновение, когда он выходил из комнаты, я поглядел на его ноги. На них

не было ничего, кроме изорванных и окровавленных носков. Дверь

закрылась. Я хотел его догнать, но вспомнил, как он ненавидит лишнюю

суету. Несколько минут я не мог собраться с мыслями.

— Странное Поведение Знаменитого Ученого, — услышал я голос

Редактора, который по привычке мыслил всегда в форме газетных

заголовков. Эти слова вернули меня к ярко освещенному обеденному столу.

— В чем дело? — спросил Журналист. — Что он, разыгрывает из себя

бродягу, что ли? Ничего не понимаю.

Я встретился взглядом с Психологом, и на его лице прочел отражение

собственных мыслей. Я подумал о путешествии по Времени и о самом

Путешественнике, ковылявшем теперь наверх по лестнице. Кажется, никто,

кроме меня, не заметил его хромоты.

Первым опомнился Доктор. Он позвонил — Путешественник по Времени

не любил, чтобы прислуга находилась в комнате во время обеда, — и велел

подать следующее блюдо.

Проворчав что-то себе под нос, Редактор принялся орудовать ножом и

вилкой, и Молчаливый Гость последовал его примеру. Все снова принялись

за еду. Некоторое время разговор состоял из одних удивленных восклицаний,

перемежавшихся молчанием. Любопытство Редактора достигло предела.

— Не пополняет ли наш общий друг свои скромные доходы нищенством?

— начал он снова. — Или с ним случилось то же самое, что с

Навуходоносором?

— Я убежден, что это имеет какое-то отношение к Машине Времени, —

сказал я и стал продолжать рассказ о нашей предыдущей встрече с того

места, где остановился Психолог. Новые гости слушали с явным недоверием.

Редактор принялся возражать.

— Хорошенькое путешествие по Времени! — воскликнул он. —

Подумайте только! Не может же человек покрыться пылью только потому,

что запутался в своем парадоксе!

Найдя эту мысль забавной, он принялся острить:

— Неужели в Будущем нет платяных щеток?

Журналист тоже ни за что не хотел нам верить и присоединился к

Редактору, легко нанизывая одну на другую насмешки и несообразности. Оба

они были журналистами нового типа — веселые разбитные молодые люди.

— Наш специальный корреспондент из послезавтрашнего дня сообщает!

— сказал или, скорее, выкрикнул Журналист в то мгновение, когда

Путешественник по Времени появился снова. Он был теперь в своем

обычном костюме, и, кроме блуждающего взгляда, во внешности его не

осталось никаких следов недавней перемены, которая меня так поразила.

— Вообразите, — весело сказал Редактор, — эти шутники утверждают,

что вы побывали в середине будущей недели!.. Не расскажете ли вы нам что-

нибудь о Розбери? Какой желаете гонорар?

Не произнося ни слова, Путешественник по Времени подошел к

оставленному для него месту. Он улыбался своей обычной спокойной

улыбкой.

— Где моя баранина? — спросил он. — Какое наслаждение снова

воткнуть вилку в кусок мяса!

— Выкладывайте! — закричал Редактор.

— К черту! — сказал Путешественник по Времени. — Я умираю с

голоду. Не скажу ни слова, пока не подкреплюсь. Благодарю вас. И, будьте

любезны, передайте соль.

— Одно только слово, — проговорил я. — Вы путешествовали по

Времени?

— Да, — ответил Путешественник по Времени с набитым ртом и кивнул

головой.

— Готов заплатить по шиллингу за строчку! — сказал Редактор.

Путешественник по Времени пододвинул к Молчаливому Человеку свой

бокал и постучал по нему пальцем; Молчаливый Человек, пристально

смотревший на него, нервно вздрогнул и налил вина.

Обед показался мне бесконечно долгим. Я с трудом удерживался от

вопросов, и думаю, то же самое было со всеми остальными. Журналист

пытался поднять настроение, рассказывая анекдоты. Но Путешественник по

Времени был поглощен обедом и ел с аппетитом настоящего бродяги. Доктор

курил сигару и, прищурившись, незаметно наблюдал за ним. Молчаливый

Человек, казалось, был застенчивей обыкновенного и нервно пил

шампанское. Наконец Путешественник по Времени отодвинул тарелку и

оглядел нас.

— Я должен извиниться перед вами, — сказал он. — Простите! Я умирал

с голоду. Со мной случилось удивительнейшее происшествие.

Он протянул руку за сигарой и обрезал ее конец.

— Перейдемте в курительную. Это слишком длинная история, чтобы

рассказывать ее за столом, уставленным грязными тарелками.

И, позвонив прислуге, он отвел нас в соседнюю комнату.

— Рассказывали вы Бленку, Дэшу и Чоузу о Машине? — спросил он

меня, откидываясь на спинку удобного кресла и указывая на троих новых

гостей.

— Но ведь это просто парадокс, — сказал Редактор.

— Сегодня я не в силах спорить. Рассказать могу, но спорить не в

состоянии. Если хотите, я расскажу вам о том, что со мной случилось, но

прошу не прерывать меня. Я чувствую непреодолимую потребность

рассказать вам все. Знаю, что едва ли не весь мой рассказ покажется вам

вымыслом. Пусть так! Но все-таки это правда — от первого до последнего

слова… Сегодня в четыре часа дня я был в своей лаборатории, и с тех пор…

за три часа прожил восемь дней… Восемь дней, каких не переживал еще ни

один человек! Я измучен, но не лягу спать до тех пор, пока не расскажу вам

все. Тогда только я смогу заснуть. Но не прерывайте меня. Согласны?

— Согласен, — сказал Редактор.

И все мы повторили хором:

— Согласны!

И Путешественник по Времени начал свой рассказ, который я привожу

здесь. Сначала он сидел, откинувшись на спинку кресла, и казался крайне

утомленным, но потом понемногу оживился. Пересказывая его историю, я

слишком глубоко чувствую полнейшее бессилие пера и чернил и, главное,

собственную свою неспособность передать все эти характерные особенности.

Вероятно, вы прочтете ее со вниманием, но не увидите бледного искреннего

лица рассказчика, освещенного ярким светом лампы, и не услышите звука

его голоса. Вы не сможете представить себе, как по ходу рассказа изменялось

выражение этого лица. Большинство из нас сидело в тени: в курительной

комнате не были зажжены свечи, а лампа освещала только лицо Журналиста

и ноги Молчаливого Человека, да и то лишь до колен.

Сначала мы молча переглядывались, но вскоре забыли обо всем и

смотрели только на Путешественника по Времени.

4. Путешествие по Времени

— В прошлый четверг я объяснял уже некоторым из вас принцип

действия моей Машины Времени и показывал ее, еще не законченную, в

своей мастерской. Там она находится и сейчас, правда, немного потрепанная

путешествием. Один из костяных стержней надломлен, и бронзовая полоса

погнута, но все остальные части в исправности. Я рассчитывал закончить ее

еще в пятницу, но, собрав все, заметил, что одна из никелевых деталей на

целый дюйм короче, чем нужно. Пришлось снова ее переделывать. Вот

почему моя Машина была закончена только сегодня. В десять часов утра

первая в мире Машина Времени была готова к путешествию. В последний

раз я осмотрел все, испробовал винты и, снова смазав кварцевую ось, сел в

седло. Думаю, что самоубийца, который подносит револьвер к виску,

испытывает такое же странное чувство, какое охватило меня, когда одной

рукой я взялся за пусковой рычаг, а другой — за тормоз. Я быстро повернул

первый и почти тотчас же второй. Мне показалось, что я покачнулся,

испытав, будто в кошмаре, ощущение падения. Но, оглядевшись, я увидел

свою лабораторию такой же, как и за минуту до этого. Произошло ли что-

нибудь? На мгновение у меня мелькнула мысль, что все мои теории

ошибочны. Я посмотрел на часы. Минуту назад, как мне казалось, часы

показывали начало одиннадцатого, теперь же — около половины четвертого!

Я вздохнул и, сжав зубы, обеими руками повернул пусковой рычаг.

Лаборатория стала туманной и неясной. Вошла миссис Уотчет и, по-

видимому, не замечая меня, двинулась к двери в сад. Для того чтобы перейти

комнату, ей понадобилось, вероятно, около минуты, но мне показалось, что

она пронеслась с быстротой ракеты. Я повернул рычаг до отказа. Сразу

наступила темнота, как будто потушили лампу, но в следующее же

мгновение вновь стало светло. Я неясно различал лабораторию, которая

становилась все более и более туманной. Вдруг наступила ночь, затем снова

день, снова ночь и так далее, все быстрее. У меня шумело в ушах, и странное

ощущение падения стало сильнее.

Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия

по Времени. Чтобы понять меня, их надо испытать самому. Они очень

неприятны. Как будто мчишься куда-то, беспомощный, с

головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного

падения не покидает тебя. Пока я мчался таким образом, ночи сменялись

днями, подобно взмахам крыльев. Скоро смутные очертания моей

лаборатории исчезли, и я увидел солнце, каждую минуту делавшее скачок по

небу от востока до запада, и каждую минуту наступал новый день. Я решил,

что лаборатория разрушена и я очутился под открытым небом. У меня было

такое чувство, словно я нахожусь на эшафоте, но я мчался слишком быстро,

чтобы отдаваться такого рода впечатлениям. Самая медленная из улиток

двигалась для меня слишком быстро. Мгновенная смена темноты и света

была нестерпима для глаз. В секунды потемнения я видел луну, которая

быстро пробегала по небу, меняя свои фазы от новолуния до полнолуния,

видел слабое мерцание кружившихся звезд. Я продолжал мчаться так со все

возрастающей скоростью, день и ночь слились наконец в сплошную серую

пелену; небо окрасилось в ту удивительную синеву, приобрело тот чудесный

оттенок, который появляется в ранние сумерки; метавшееся солнце

превратилось в огненную полосу, дугой сверкавшую от востока до запада, а

луна — в такую же полосу слабо струившегося света; я уже не мог видеть

звезд и только изредка замечал то тут, то там светлые круги, опоясавшие

небесную синеву.

Вокруг меня все было смутно и туманно. Я все еще находился на склоне

холма, на котором и сейчас стоит этот дом, и вершина его поднималась надо

мной, серая и расплывчатая. Я видел, как деревья вырастали и изменяли

форму подобно клубам дыма: то желтея, то зеленея, они росли,

увеличивались и исчезали. Я видел, как огромные великолепные здания

появлялись и таяли, словно сновидения. Вся поверхность земли изменялась

на моих глазах. Маленькие стрелки на циферблатах, показывавшие скорость

Машины, вертелись все быстрей и быстрей. Скоро я заметил, что полоса, в

которую превратилось солнце, колеблется то к северу, то к югу — от летнего

солнцестояния к зимнему, — показывая, что я пролетал более года в минуту,

и каждую минуту снег покрывал землю и сменялся яркой весенней зеленью.

Первые неприятные ощущения полета стали уже не такими острыми.

Меня вдруг охватило какое-то исступление. Я заметил странное качание

машины, но не мог понять причины этого. В голове моей был какой-то хаос,

и я в припадке безумия летел в будущее. Я не думал об остановке, забыл обо

всем, кроме своих новых ощущений. Но вскоре эти ощущения сменились

любопытством, смешанным со страхом. «Какие удивительные изменения,

произошедшие с человечеством, какие чудесные достижения прогресса по

сравнению с нашей зачаточной цивилизацией, — думал я, — могут

открыться передо мной, если я взгляну поближе на мир, смутно мелькающий

сейчас перед моими глазами!» Я видел, как вокруг меня проносились

огромные сооружения чудесной архитектуры, гораздо более величественные,

чем здания нашего времени, но они казались как бы сотканными из

мерцающего тумана. Я видел, как склон этого холма покрылся пышной

зеленью и она оставалась на нем круглый год — летом и зимой. Даже сквозь

дымку, окутавшую меня, зрелище показалось мне удивительно прекрасным.

И я почувствовал желание остановиться.

Риск заключался в том, что пространство, необходимое для моего тела

или моей Машины, могло оказаться уже занятым. Пока я с огромной

скоростью мчался по Времени, это не имело значения, я находился, так

сказать, в разжиженном состоянии, подобно пару, скользил между

встречавшимися предметами. Но остановка означала, что я должен молекула

за молекулой втиснуться в то, что оказалось бы на моем пути; атомы моего

тела должны были войти в такое близкое соприкосновение с атомами этого

препятствия, что между теми и другими могла произойти бурная химическая

реакция — возможно, мощный взрыв, после которого я вместе с моим

аппаратом оказался бы по ту сторону всех измерений, в Неизвестности. Эта

возможность не раз приходила мне на ум, пока я делал Машину, но тогда я

считал, что это риск, на который необходимо идти. Теперь же, когда

опасность казалась неминуемой, я уже не смотрел на нее так беззаботно.

Дело в том, что новизна окружающего, утомительные колебания и дрожание

Машины, а главное, непрерывное ощущение падения — все это незаметно

действовало на мои нервы. Я говорил себе, что уже больше не смогу никогда

остановиться, и вдруг, досадуя на самого себя, решил это сделать. Как

глупец, я нетерпеливо рванул тормоз. Машина в то же мгновение

перевернулась, и я стремглав полетел в пространство.

В ушах у меня словно загремел гром. На мгновение я был оглушен.

Потом с трудом сел и осмотрелся. Вокруг меня со свистом падал белый град,

а я сидел на мягком дерне перед опрокинутой Машиной. Все вокруг по-

прежнему казалось серым, но вскоре я почувствовал, что шум в ушах

прошел, и еще раз осмотрелся: я находился, по-видимому, в саду, на

лужайке, обсаженной рододендронами, лиловые и алые цветы падали на

землю под ударами града. Отскакивая от земли, градины летели над моей

Машиной, таяли и сырым покровом стлались по земле. В одно мгновение я

промок до костей.

«Нечего сказать, хорошенькое гостеприимство, — сказал я, — так

встречать человека, который промчался сквозь бесчисленное множество

лет».

Решив, что мокнуть дольше было бы глупо, я встал и осмотрелся. Сквозь

туман за рододендронами я смутно различил колоссальную фигуру,

высеченную, по-видимому, из какого-то белого камня. Больше ничего видно

не было.

Трудно передать мои ощущения. Когда град стал падать реже, я подробно

разглядел белую фигуру. Она была очень велика — высокий серебристый

тополь достигал только до ее половины. Высечена она была из белого

мрамора и походила на сфинкса, но крылья его не прилегали к телу, а были

распростерты, словно он собирался взлететь. Пьедестал показался мне

сделанным из бронзы и позеленевшим от времени. Лицо Сфинкса было

обращено прямо ко мне, его незрячие глаза, казалось, смотрели на меня, и по

губам скользила улыбка. Он был сильно потрепан непогодами, словно

изъеден болезнью. Я стоял и глядел на него, быть может, полминуты, а

может, и полчаса. Казалось, он то приближался, то отступал, смотря по тому,

гуще или реже падал град. Наконец я отвел от него глаза и увидел, что завеса

града прорвалась, небо прояснилось и скоро должно появиться солнце.

Я снова взглянул на белую фигуру Сфинкса и вдруг понял все

безрассудство своего путешествия. Что увижу я, когда совершенно рассеется

этот туман? Разве люди не могли за это время измениться до

неузнаваемости? Что, если они стали еще более жестокими? Что, если они

совершенно утратили свой облик и превратились во что-то нечеловеческое,

мерзкое и неодолимо сильное? А может быть, я увижу какое-нибудь дикое

животное, еще более ужасное и отвратительное в силу своего

человекоподобия, чем первобытный ящер, — мерзкую тварь, которую

следовало бы тотчас же уничтожить?

Я взглянул кругом и увидел вдали какие-то очертания — огромные дома

с затейливыми перилами и высокими колоннами, они отчетливо выступали

на фоне лесистого холма, который сквозь утихающую грозу смутно

вырисовывался передо мною. Панический страх вдруг овладел мною. Как

безумный, я бросился к Машине Времени и попробовал снова запустить ее.

Солнечные лучи пробились тем временем сквозь облака. Серая завеса

расплылась и исчезла. Надо мной в густой синеве летнего неба растаяло

несколько последних облаков. Ясно и отчетливо показались огромные

здания, блестевшие после обмывшей их грозы и украшенные белыми

грудами нерастаявших градин. Я чувствовал себя совершенно беззащитным в

этом неведомом мире. Вероятно, то же самое ощущает птичка, видя, как

парит ястреб, собирающийся на нее броситься. Мой страх граничил с

безумием. Я собрался с силами, сжал зубы, руками и ногами уперся в

Машину, чтобы перевернуть ее. Она поддалась моим отчаянным усилиям и

наконец перевернулась, сильно ударив меня по подбородку. Одной рукой

держась за сиденье, другой — за рычаг, я стоял, тяжело дыша, готовый снова

взобраться на нее.

Но вместе с возможностью отступления ко мне снова вернулось

мужество. С любопытством, к которому примешивалось все меньше страха, я

взглянул на этот мир далекого будущего. Под аркой в стене ближайшего

дома я увидел несколько фигур в красивых свободных одеждах. Они меня

тоже увидели: их лица были обращены ко мне.

Затем я услышал приближающиеся голоса. Из-за кустов позади Белого

Сфинкса показались головы и плечи бегущих людей. Один из них выскочил

на тропинку, ведущую к лужайке, где я стоял рядом со своей Машиной. Это

было маленькое существо — не более четырех футов ростом, одетое в

пурпуровую тунику, перехваченную у талии кожаным ремнем. На ногах у

него были не то сандалии, не то котурны. Ноги до колен были обнажены, и

голова не покрыта. Обратив внимание на его легкую одежду, я впервые

почувствовал, какой теплый был там воздух.

Подбежавший человек показался мне удивительно прекрасным,

грациозным, но чрезвычайно хрупким существом. Его залитое румянцем

лицо напомнило мне лица больных чахоткой, — ту чахоточную красоту, о

которой так часто приходится слышать. При виде его я внезапно

почувствовал уверенность и отдернул руку от Машины.

5. В Золотом Веке

Через мгновение мы уже стояли лицом к лицу — я и это хрупкое

существо далекого будущего. Он смело подошел ко мне и приветливо

улыбнулся. Это полное отсутствие страха чрезвычайно поразило меня. Он

повернулся к двум другим, которые подошли вслед за ним, и заговорил с

ними на странном, очень нежном и певучем языке.

Тем временем подоспели другие, и скоро вокруг меня образовалась

группа из восьми или десяти очень изящных созданий. Один из них

обратился ко мне с каким-то вопросом. Не знаю почему, но мне пришло

вдруг в голову, что мой голос должен показаться им слишком грубым и

резким. Поэтому я только покачал головой и указал на свои уши. Тот, кто

обратился ко мне, сделал шаг вперед, остановился в нерешительности и

дотронулся до моей руки. Я почувствовал еще несколько таких же нежных

прикосновений на плечах и на спине. Они хотели убедиться, что я

действительно существую. В их движениях не было решительно ничего

внушающего опасение. Наоборот, в этих милых маленьких существах было

что-то вызывающее доверие, какая-то грациозная мягкость, какая-то детская

непринужденность. К тому же они были такие хрупкие, что, казалось, можно

совсем легко в случае нужды разбросать их, как кегли, — целую дюжину

одним толчком. Однако, заметив, что маленькие руки принялись ощупывать

Машину Времени, я сделал предостерегающее движение. Я вдруг вспомнил

то, о чем совершенно забыл, — что она может внезапно исчезнуть, —

вывинтил, нагнувшись над стержнями, рычажки, приводящие Машину в

движение, и положил их в карман. Затем снова повернулся к этим людям,

раздумывая, как бы мне с ними объясниться.

Я пристально разглядывал их изящные фигурки, напоминавшие

дрезденские фарфоровые статуэтки. Их короткие волосы одинаково

курчавились, на лице не было видно ни малейшего признака растительности,

уши были удивительно маленькие. Рот крошечный, с ярко-пунцовыми,

довольно тонкими губами, подбородок остроконечный. Глаза большие и

кроткие, но — не сочтите это за тщеславие! — в них недоставало выражения

того интереса ко мне, какого я был вправе ожидать.

Они больше не делали попыток объясняться со мной и стояли, улыбаясь и

переговариваясь друг с другом нежными воркующими голосами. Я первым

начал разговор. Указал рукой на Машину Времени, потом на самого себя.

После этого, поколебавшись, как лучше выразить понятие о Времени, указал

на солнце. Тотчас же одно изящное существо, одетое в клетчатую пурпурно-

белую одежду, повторило мой жест и, несказанно поразив меня, издало звук,

подражая грому.

На мгновение я удивился, хотя смысл жеста был вполне ясен. Мне вдруг

пришла мысль: а не имею ли я дело просто-напросто с дураками? Вы едва ли

поймете, как это поразило меня. Я всегда держался того мнения, что люди

эпохи восемьсот второй тысячи лет, куда я залетел, судя по счетчику моей

Машины, уйдут невообразимо дальше нас в науке, искусстве и во всем

остальном. И вдруг один из них задает мне вопрос, показывающий, что его

умственный уровень не выше уровня нашего пятилетнего ребенка: он всерьез

спрашивает меня, не упал ли я с солнца во время грозы? И потом, эта их

яркая одежда, хрупкое, изящное сложение и нежные черты лица. Я

почувствовал разочарование и на мгновение подумал, что напрасно трудился

над своей Машиной Времени.

Кивнув головой, я указал на солнце и так искусно изобразил гром, что все

они отскочили от меня на шаг или два и присели от страха. Но тотчас снова

ободрились, и один, смеясь, подошел ко мне с гирляндой чудесных и

совершенно неизвестных мне цветов. Он обвил гирляндой мою шею под

мелодичные одобрительные возгласы остальных. Все принялись рвать цветы,

и, смеясь, обвивать ими меня, пока наконец я не стал задыхаться от

благоухания. Вы, никогда не видевшие ничего подобного, вряд ли можете

представить себе, какие чудесные, нежные цветы создала культура, этого

невообразимо далекого от нас времени. Кто-то, видимо, подал мысль

выставить меня в таком виде в ближайшем здании, и они повели меня к

высокому серому, покрытому трещинами каменному дворцу, мимо Сфинкса

из белого мрамора, который, казалось, все время с легкой усмешкой смотрел

на мое изумление. Идя с ними, я едва удержался от смеха при воспоминании

о том, как самоуверенно предсказывал вам несколько дней назад серьезность

и глубину ума людей будущего.

Здание, куда меня вели, имело огромный портал, да и все оно было

колоссальных размеров. Я с интересом рассматривал огромную, все

растущую толпу этих маленьких существ и зияющий вход, темный и

таинственный. Общее впечатление от окружающего было таково, как будто

весь мир покрыт густой порослью красивых кустов и цветов, словно давно

запущенный, но все еще прекрасный сад. Я видел высокие стебли и нежные

головки странных белых цветов. Они были около фута в диаметре, имели

прозрачный восковой оттенок и росли дико среди разнообразных

кустарников; в то время я не мог хорошенько рассмотреть их. Моя Машина

Времени осталась без присмотра среди рододендронов.

Свод был украшен чудесной резьбой, но я, конечно, не успел ее как

следует рассмотреть, хотя, когда я проходил под ним, мне показалось, что он

сделан в древнефиникийском стиле, и меня поразило, что резьба сильно

попорчена и стерта.

Под взрывы мелодичного смеха и веселые разговоры меня встретило на

пороге несколько существ, одетых в еще более светлые одежды, и я вошел

внутрь в своем неподходящем темном одеянии девятнадцатого века. Я не мог

не чувствовать, что вид у меня довольно забавный, — я был весь увешан

гирляндами цветов и окружен волнующейся толпой людей, облаченных в

светлые, нежных расцветок одежды, сверкавших белизной обнаженных рук и

смеявшихся и мелодично ворковавших.

Большая дверь вела в огромный, завешанный коричневой тканью зал.

Потолок его был в тени, а через окна с яркими цветными стеклами, а местами

совсем незастекленные, лился мягкий, приятный свет. Пол состоял из какого-

то очень твердого белого металла — это были не плитки и не пластинки, а

целые глыбы, но шаги бесчисленных поколений даже в этом металле выбили

местами глубокие колеи. Поперек зала стояло множество низких столов,

сделанных из полированного камня, высотою не больше фута, — на них

лежали груды плодов. В некоторых я узнал что-то вроде огромной малины,

другие были похожи на апельсины, но большая часть была мне совершенно

неизвестна.

Между столами было разбросано множество мягких подушек. Мои

спутники расселись на них и знаками указали мне мое место. С милой

непринужденностью они принялись есть плоды, беря их руками и бросая

шелуху и огрызки в круглые отверстия по бокам столов. Я не заставил себя

долго просить, так как чувствовал сильный голод и жажду. Поев, я принялся

осматривать зал.

Меня особенно поразил его запущенный вид. Цветные оконные стекла,

составлявшие узоры лишь строго геометрические, во многих местах были

разбиты, а тяжелые занавеси покрылись густым слоем пыли. Мне также

бросилось в глаза, что угол мраморного стола, за которым я сидел, отбит.

Несмотря на это, зал был удивительно живописен. В нем находилось, может

быть, около двухсот человек, и большинство из них с любопытством

теснилось вокруг меня. Их глаза весело блестели, а белые зубы деликатно

грызли плоды. Все они были одеты в очень мягкие, но прочные шелковистые

ткани.

Фрукты были их единственной пищей. Эти люди далекого будущего

были строгими вегетарианцами, и на время я принужден был сделаться таким

же травоядным, несмотря на потребность в мясе. Впоследствии я узнал, что

лошади, рогатый скот, овцы, собаки в это время уже вымерли, как вымерли

когда-то ихтиозавры. Однако плоды были восхитительны, в особенности

один плод (который, по-видимому, созрел во время моего пребывания там), с

мучнистой мякотью, заключенной в трехгранную скорлупу. Он стал моей

главной пищей. Я был поражен удивительными плодами и чудесными

цветами, но не знал, откуда они берутся: только позднее я начал это

понимать.

Таков был мой первый обед в далеком будущем. Немного насытившись, я

решил сделать попытку научиться языку этих новых для меня людей. Само

собой разумеется, это было необходимо. Плоды показались мне подходящим

предметом для начала, и, взяв один из них, я попробовал объясниться при

помощи вопросительных звуков и жестов. Мне стоило немалого труда

заставить их понимать меня. Сначала все мои слова и жесты вызывали

изумленные взгляды и бесконечные взрывы смеха, но вдруг одно белокурое

существо, казалось, поняло мое намерение и несколько раз повторило какое-

то слово. Все принялись болтать и перешептываться друг с другом, а потом

наперебой начали весело обучать меня своему языку. Но мои первые

попытки повторить их изящные короткие слова вызывали у них новые

взрывы неподдельного веселья. Несмотря на то, что я брал у них уроки, я

все-таки чувствовал себя как школьный учитель в кругу детей. Скоро я

заучил десятка два существительных, а затем дошел до указательных

местоимений и даже до глагола «есть». Но это была трудная работа, быстро

наскучившая маленьким существам, и я почувствовал, что они уже избегают

моих вопросов. По необходимости пришлось брать уроки понемногу и

только тогда, когда мои новые знакомые сами этого хотели. А это бывало не

часто — я никогда не встречал таких беспечных и быстро утомляющихся

людей.

6. Закат человечества

Всего более поразило меня в этом новом мире почти полное отсутствие

любознательности у людей. Они, как дети, подбегали ко мне с криками

изумления и, быстро оглядев меня, уходили в поисках какой-нибудь новой

игрушки. Когда все поели и я перестал их расспрашивать, то впервые

заметил, что в зале уже нет почти никого из тех людей, которые окружали

меня вначале. И, как это ни странно, я сам быстро почувствовал равнодушие

к этому маленькому народу. Утолив голод, я вышел через портал на яркий

солнечный свет. Мне всюду попадалось на пути множество этих маленьких

людей будущего. Они недолго следовали за мной, смеясь и переговариваясь,

а потом, перестав смеяться, предоставляли меня самому себе.

Когда я вышел из зала, в воздухе уже разлилась вечерняя тишина и все

вокруг было окрашено теплыми лучами заходящего солнца. Сначала

окружающее казалось мне удивительно странным. Все здесь так не походило

на тот мир, который я знал, — все, вплоть до цветов. Огромное здание, из

которого я вышел, стояло на склоне речной долины, но Темза по меньшей

мере на милю изменила свое теперешнее русло. Я решил добраться до

вершины холма, лежавшего от меня на расстоянии примерно полутора миль,

чтобы с его высоты поглядеть на нашу планету в восемьсот две тысячи

семьсот первом году нашей эры — именно эту дату показывала стрелка на

циферблате моей Машины.

По дороге я искал хоть какое-нибудь объяснение тому гибнущему

великолепию, в состоянии которого я нашел мир, так как это великолепие,

несомненно, гибло. Немного выше на холме я увидел огромные груды

гранита, скрепленные полосами алюминия, гигантский лабиринт отвесных

стен и кучи расколовшихся на мелкие куски камней, между которыми густо

росли удивительно красивые растения. Возможно, что это была крапива, но

ее листья были окрашены в чудесный коричневый цвет и не были жгучими,

как у нашей крапивы. Вблизи были руины какого-то огромного здания,

непонятно для чего предназначенного. Здесь мне пришлось впоследствии

сделать одно странное открытие, но об этом я вам расскажу потом.

Я присел на уступе холма, чтобы немного отдохнуть, и, оглядевшись

вокруг, заметил, что нигде не видно маленьких домов. По-видимому,

частный дом и частное хозяйство окончательно исчезли. То тут, то там среди

зелени виднелись огромные здания, похожие на дворцы, но нигде не было

тех домиков и коттеджей, которые так характерны для современного

английского пейзажа.

«Коммунизм», — сказал я сам себе.

А следом за этой мыслью возникла другая.

Я взглянул на маленьких людей, которые следовали за мной, и вдруг

заметил, что на всех одежда всевозможных светлых цветов, но одинакового

покроя, у всех те же самые безбородые лица, та же девичья округленность

конечностей. Может показаться странным, что я не заметил этого раньше, но

все вокруг меня было так необычно. Теперь это бросилось мне в глаза.

Мужчины и женщины будущего не отличались друг от друга ни костюмом,

ни телосложением, ни манерами, одним словом, ничем, что теперь отличает

один пол от другого. И дети, казалось, были просто миниатюрными копиями

своих родителей. Поэтому я решил, что дети этой эпохи отличаются

удивительно ранним развитием, по крайней мере, в физическом отношении,

и это мое мнение подтвердилось впоследствии множеством доказательств.

При виде довольства и обеспеченности, в которой жили эти люди,

сходство полов стало мне вполне понятно. Сила мужчины и нежность

женщины, семья и разделение труда являются только жестокой

необходимостью века, управляемого физической силой. Но там, где

народонаселение многочисленно и достигло равновесия, где насилие —

редкое явление, рождение многих детей нежелательно для государства, и нет

никакой необходимости в существовании семьи. А вместе с тем и разделение

полов, вызванное жизнью и потребностью воспитания детей, неизбежно

исчезает. Первые признаки этого явления наблюдаются и в наше время, а в

том далеком будущем оно уже вполне укоренилось. Таковы были мои

тогдашние выводы. Позднее я имел возможность убедиться, насколько они

были далеки от действительности.

Размышляя так, я невольно обратил внимание на небольшую постройку

приятной архитектуры, похожую на колодец, прикрытый куполом. У меня

мелькнула мысль: как странно, что до сих пор существуют колодцы, но затем

я снова погрузился в раздумья. До самой вершины холма больше не было

никаких зданий, и, продолжая идти, я скоро очутился один, так как

остальные за мной не поспевали. С чувством свободы, ожидая

необыкновенных приключений, я направился к вершине холма.

Дойдя до вершины, я увидел скамью из какого-то желтого металла; в

некоторых местах она была разъедена чем-то вроде красноватой ржавчины и

утопала в мягком мхе; ручки ее были отлиты в виде голов грифонов. Я сел и

принялся смотреть на широкий простор, освещенный лучами догоравшего

заката. Картина была небывалой красоты. Солнце только что скрылось за

горизонтом; запад горел золотом, по которому горизонтально тянулись

легкие пурпурные и алые полосы. Внизу расстилалась долина, по которой,

подобно полосе сверкающей стали, дугой изогнулась Темза. Огромные

старые дворцы, о которых я уже говорил, были разбросаны среди

разнообразной зелени; некоторые уже превратились в руины, другие были

еще обитаемы. Тут и там, в этом огромном, похожем на сад мире, виднелись

белые или серебристые изваяния; кое-где поднимались кверху купола и

остроконечные обелиски. Нигде не было изгородей, не было даже следов

собственности и никаких признаков земледелия, — вся земля превратилась в

один цветущий сад.

Наблюдая все это, я старался объяснить себе то, что видел, и сделал вот

какие выводы из своих наблюдений. (Позже я убедился, что они были

односторонними и содержали лишь половину правды.)

Мне казалось, что я вижу человечество в эпоху увядания. Красноватая

полоса на западе заставила меня подумать о закате человечества. Я впервые

увидел те неожиданные последствия, к которым привели общественные

отношения нашего времени. Теперь я прихожу к убеждению, что это были

вполне логические последствия. Сила есть только результат необходимости;

обеспеченное существование ведет к слабости. Стремление к улучшению

условий жизни — истинный прогресс цивилизации, делающий наше

существование все более обеспеченным, — привело к своему конечному

результату. Объединенное человечество поколение за поколением

торжествовало победы над природой. То, что в наши дни кажется

несбыточными мечтами, превратилось в искусно задуманные и

осуществленные проекты. И вот какова оказалась жатва!

В конце концов охрана здоровья человечества и земледелие находятся в

наше время еще в зачаточном состоянии. Наука объявила войну лишь малой

части человеческих болезней, но она неизменно и упорно продолжает свою

работу. Земледельцы и садоводы то тут, то там уничтожают сорняки и

выращивают лишь немногие полезные растения, предоставляя остальным

бороться как угодно за свое существование. Мы улучшаем немногие

избранные нами виды растений и животных путем постепенного отбора

лучших из них; мы выводим новый, лучший сорт персика, виноград без

косточек, более душистый и крупный цветок, более пригодную породу

рогатого скота. Мы улучшаем их постепенно, потому что наши

представления об идеале смутны и вырабатываются путем опыта, а знания

крайне ограниченны, да и сама природа робка и неповоротлива в наших

неуклюжих руках. Когда-нибудь все это будет организовано лучше.

Несмотря на водовороты, поток времени неуклонно стремится вперед. Весь

мир когда-нибудь станет разумным, образованным, все будут трудиться

коллективно; это поведет к быстрейшему и полнейшему покорению

природы. В конце концов мы мудро и заботливо установим равновесие

животной и растительной жизни для удовлетворения наших потребностей.

Это должно было свершиться и действительно свершилось за то время,

через которое промчалась моя Машина. В воздухе не стало комаров и мошек,

на земле — сорных трав и плесени. Везде появились сочные плоды и

красивые душистые цветы; яркие бабочки порхали повсюду. Идеал

профилактической медицины был достигнут. Болезнетворные микробы были

уничтожены. За время своего пребывания там я не видел даже и признаков

заразных болезней. Благодаря всему этому даже процессы гниения и

разрушения приняли совершенно новый вид.

В общественных отношениях тоже была одержана большая победа. Я

видел, что люди стали жить в великолепных дворцах, одеваться в роскошные

одежды и освободились от всякого труда. Не было и следов борьбы,

политической или экономической. Торговля, промышленность, реклама —

все, что составляет основу нашей государственной жизни, исчезло из этого

мира Будущего. Естественно, что в тот золотистый вечер я невольно счел

окружающий меня мир земным раем. Опасность перенаселения исчезла, так

как население, по-видимому, перестало расти.

Но изменение условий неизбежно влечет за собой приспособление к этим

изменениям. Что является движущей силой человеческого ума и энергии,

если только вся биология не представляет собой бесконечного ряда

заблуждений? Только труд и свобода; таковы условия, при которых

деятельный, сильный и ловкий переживает слабого, который должен

уступить свое место; условия, дающие преимущество честному союзу

талантливых людей, умению владеть собой, терпению и решительности.

Семья и возникающие отсюда чувства: ревность, любовь к потомству,

родительское самоотвержение — все это находит себе оправдание в

неизбежных опасностях, которым подвергается молодое поколение. Но где

теперь эти опасности? Уже сейчас начинает проявляться протест против

супружеской ревности, против слепого материнского чувства, против

всяческих страстей, и этот протест будет нарастать. Все эти чувства даже

теперь уже не являются необходимыми, они делают нас несчастными и, как

остатки первобытной дикости, кажутся несовместимыми с приятной и

возвышенной жизнью.

Я стал думать о физической слабости этих маленьких людей, о бессилии

их ума и об огромных развалинах, которые видел вокруг. Все это

подтверждало мое предположение об окончательной победе, одержанной над

природой. После войны наступил мир.

Человечество было сильным, энергичным, оно обладало знаниями; люди

употребляли все свои силы на изменение условий своей жизни. А теперь

измененные ими условия оказали свое влияние на их потомков.

При новых условиях полного довольства и обеспеченности неутомимая

энергия, являющаяся в наше время силой, должна была превратиться в

слабость. Даже в наши дни некоторые склонности и желания, когда-то

необходимые для выживания человека, стали источником его гибели.

Храбрость и воинственность, например, не помогают, а скорее даже мешают

жизни цивилизованного человека. В государстве же, основанном на

физическом равновесии и обеспеченности, превосходство — физическое или

умственное — было бы совершенно неуместно. Я пришел к выводу, что на

протяжении бесчисленных лет на земле не существовало ни опасности войн,

ни насилия, ни диких зверей, ни болезнетворных микробов, не существовало

и необходимости в труде. При таких условиях те, кого мы называем слабыми,

были точно так же приспособлены, как и сильные, они уже не были слабыми.

Вернее, они были даже лучше приспособлены, потому что сильного

подрывала не находящая выхода энергия. Не оставалось сомнения, что

удивительная красота виденных мною зданий была результатом последних

усилий человечества перед тем, как оно достигло полной гармонии жизни, —

последняя победа, после которой был заключен окончательный мир. Такова

неизбежная судьба всякой энергии. Достигнув своей конечной цели, она еще

ищет выхода в искусстве, в любви, а затем наступает бессилие и упадок.

Даже эти художественные порывы в конце концов должны были

заглохнуть, и они почти заглохли в то Время, куда я попал. Украшать себя

цветами, танцевать и петь под солнцем — вот что осталось от этих

стремлений. Но и это в конце концов должно было смениться бездействием.

Все наши чувства и способности обретают остроту только на точиле труда и

необходимости, а это неприятное точило было наконец разбито.

Пока я сидел в сгущавшейся темноте, мне казалось, что этим простым

объяснением я разрешил загадку мира и постиг тайну прелестного

маленького народа. Возможно, они нашли удачные средства для ограничения

рождаемости, и численность населения даже уменьшалась. Этим можно было

объяснить пустоту заброшенных дворцов. Моя теория была очень ясна и

правдоподобна — как и большинство ошибочных теорий!

7. Внезапный удар

Пока я размышлял над этим слишком уж полным торжеством человека,

из-за серебристой полосы на северо-востоке выплыла желтая полная луна.

Маленькие светлые фигурки людей перестали праздно двигаться внизу,

бесшумно пролетела сова, и я вздрогнул от вечерней прохлады. Я решил

спуститься с холма и поискать ночлега.

Я стал отыскивать глазами знакомое здание. Мой взгляд упал на фигуру

Белого Сфинкса на бронзовом пьедестале, и, по мере того как восходящая

луна светила все ярче, фигура яснее выступала из темноты. Я мог отчетливо

рассмотреть стоявший около него серебристый тополь. Вон и густые

рододендроны, черные при свете луны, вон и лужайка. Я еще раз взглянул на

нее. Ужасное подозрение закралось в мою душу.

«Нет, — решительно сказал я себе, — это не та лужайка».

Но это была та самая лужайка. Бледное, словно изъеденное проказой

лицо Сфинкса было обращено к ней. Можете ли вы представить себе, что я

почувствовал, когда убедился в этом! Машина Времени исчезла!

Как удар хлыстом по лицу, меня обожгла мысль, что я никогда не вернусь

назад, навеки останусь беспомощный в этом новом, неведомом мире! Сама

мысль об этом была мучительна. Я почувствовал, как сжалось мое горло,

пресеклось дыхание. Ужас овладел мною, и дикими прыжками я кинулся

вниз по склону. Я упал и расшиб лицо, но даже не попытался остановить

кровь, вскочил на ноги и снова побежал, чувствуя, как теплая струйка стекает

по щеке. Я бежал и не переставал твердить себе: «Они просто немного

отодвинули ее, поставили под кустами, чтобы она не мешала на дороге». Но,

несмотря на это, бежал изо всех сил. С уверенностью, которая иногда

рождается из самого мучительного страха, я с самого начала знал, что

утешительная мысль моя — вздор; чутье говорило мне, что Машина унесена

куда-то, откуда мне ее не достать. Я едва переводил дыхание. От вершины

холма до лужайки было около двух миль, и я преодолел это расстояние за

десять минут. А ведь я уже не молод. Я бежал и громко проклинал свою

безрассудную доверчивость, побудившую меня оставить Машину, и

задыхался от проклятий еще больше. Я попробовал громко кричать, но никто

мне не ответил. Ни одного живого существа не было видно на залитой

лунным светом земле!

Когда я добежал до лужайки, худшие мои опасения подтвердились:

Машины нигде не было видно. Похолодев, я смотрел на пустую лужайку

среди черной чащи кустарников, потом быстро обежал ее, как будто Машина

могла быть спрятана где-нибудь поблизости, и резко остановился,

схватившись за голову. Надо мной на бронзовом пьедестале возвышался

Сфинкс, все такой же бледный, словно изъеденный проказой, ярко озаренный

светом луны. Казалось, он насмешливо улыбался, глядя на меня.

Я мог бы утешиться мыслью, что маленький народец спрятал Машину

под каким-нибудь навесом, если бы не знал наверняка, что у них не хватило

бы на это ни сил, ни ума. Нет, меня ужасало теперь другое: мысль о какой-то

новой, до сих пор неведомой мне силе, захватившей мое изобретение. Я был

уверен только в одном: если в какой-либо другой век не изобрели точно

такого же механизма, моя Машина не могла без меня отправиться

путешествовать по Времени. Не зная способа закрепления рычагов — я

потом покажу вам, в чем он заключается, — невозможно воспользоваться ею

для путешествия. К тому же рычаги были у меня. Мою Машину перенесли,

спрятали где-то в Пространстве, а не во Времени. Но где же?

Я совершенно обезумел. Помню, как я неистово метался взад и вперед

среди освещенных луной кустов вокруг Сфинкса; помню, как вспугнул

какое-то белое животное, которое при лунном свете показалось мне

небольшой ланью. Помню также, как поздно ночью я колотил кулаками по

кустам до тех пор, пока не исцарапал все руки о сломанные сучья. Потом,

рыдая, в полном изнеможении, я побрел к большому каменному зданию,

темному и пустынному, поскользнулся на неровном полу и упал на один из

малахитовых столов, чуть не сломав ногу, зажег спичку и прошел мимо

пыльных занавесей, о которых я уже рассказывал вам.

Дальше был второй большой зал, устланный подушками, на которых

спали два десятка маленьких людей. Мое вторичное появление, несомненно,

показалось им очень странным. Я так внезапно вынырнул из ночной тишины

с отчаянными нечленораздельными криками и с зажженной спичкой в руке.

Спички давно уже были позабыты в их время.

«Где моя Машина Времени?» — кричал я во все горло, как рассерженный

ребенок. Я хватал их и тряс полусонных. Вероятно, это их поразило.

Некоторые смеялись, другие казались растерянными. Когда я увидел их,

стоящих вокруг меня, я понял, что стараться пробудить в них чувство страха

— чистое безумие. Вспоминая их поведение днем, я сообразил, что это

чувство совершенно ими позабыто.

Бросив спичку и сбив с ног кого-то, попавшегося на пути, я снова

ощупью прошел по большому обеденному залу и вышел на лунный свет.

Позади меня вдруг раздались громкие крики и топот маленьких

спотыкающихся ног, но тогда я не понял причины этого. Не помню всего, что

я делал при лунном свете. Неожиданная потеря довела меня почти до

безумия. Я чувствовал себя теперь безнадежно отрезанным от своих

современников, каким-то странным животным в неведомом мире. В

исступлении я бросался в разные стороны, плача и проклиная бога и судьбу.

Помню, как я измучился в эту длинную отчаянную ночь, как рыскал в самых

неподходящих местах, как ощупью пробирался среди озаренных лунным

светом развалин, натыкаясь в темных углах на странные белые существа;

помню, как в конце концов я упал на землю около Сфинкса и рыдал в

отчаянии. Вместе с силами исчезла и злость на себя за то, что я так

безрассудно оставил Машину… Я ничего не чувствовал, кроме ужаса. Потом

незаметно я уснул, а когда проснулся, уже совсем рассвело и вокруг меня по

траве, на расстоянии протянутой руки, весело и без страха прыгали воробьи.

Я сел, овеваемый свежестью утра, стараясь вспомнить, как я сюда попал и

почему все мое существо полно чувства одиночества и отчаяния. Вдруг я

вспомнил обо всем, что случилось. Но при дневном свете у меня хватило сил

спокойно взглянуть в лицо обстоятельствам. Я понял всю нелепость своего

вчерашнего поведения и принялся рассуждать сам с собою.

«Предположим самое худшее, — говорил я. — Предположим, что

Машина навсегда утеряна, может быть, даже уничтожена. Из этого следует

только то, что я должен быть терпеливым и спокойным, изучить образ жизни

этих людей, разузнать, что случилось с Машиной, попытаться добыть

необходимые материалы и инструменты; в конце концов я, может быть,

сумею сделать новую Машину. На это теперь моя единственная надежда,

правда, очень слабая, — но все же надежда лучше отчаяния. Но, во всяком

случае, я очутился в прекрасном и любопытном мире. И вполне вероятно, что

моя Машина где-нибудь спрятана. Значит, я должен спокойно и терпеливо

искать то место, где она спрятана, и постараться взять ее силой или

хитростью».

С такими мыслями я встал на ноги и осмотрелся вокруг в поисках места,

где можно было бы выкупаться. Я чувствовал себя усталым, мое тело

одеревенело и покрылось грязью. Утренняя свежесть вызывала желание

стать самому чистым и свежим. Волнение истощало меня. Когда я принялся

размышлять о своем положении, то удивился вчерашним опрометчивым

поступкам. Я тщательно исследовал лужайку. Некоторое время ушло на

напрасные расспросы проходивших мимо маленьких людей. Никто не

понимал моих жестов: одни тупо смотрели на меня, другие принимали мои

слова за шутку и смеялись. Мне стоило невероятных усилий удержаться и не

броситься с кулаками на этих весельчаков. Безумный порыв! Но сидевший во

мне дьявол страха и слепого раздражения еще не был обуздан и пытался

овладеть мною.

Очень помогла мне густая трава. На полпути между пьедесталом Сфинкса

и моими следами, там, где я возился с опрокинутой Машиной, на земле

оказалась свежая борозда. Были видны и другие следы: странные узкие

отпечатки ног, похожие, как мне казалось, на следы ленивца. Это побудило

меня тщательней осмотреть пьедестал. Я уже, кажется, сказал, что он был из

бронзы. Однако он представлял собою не просто плиту, а был с обеих сторон

украшен искусно выполненными панелями. Я подошел и постучал.

Пьедестал оказался полым. Внимательно осмотрев панели, я понял, что они

не составляют одного целого с пьедесталом. На них не было ни ручек, ни

замочных скважин, но, возможно, они открывались изнутри, если, как я

предполагал, служили входом в пьедестал. Во всяком случае, одно было мне

ясно: Машина Времени находилась внутри пьедестала. Но как она попала

туда — это оставалось загадкой.

Я увидел головы двух людей в оранжевой одежде, шедших ко мне между

кустами и цветущими яблонями. Улыбаясь, я повернулся к ним и поманил их

рукой. Когда они подошли, я указал им на бронзовый пьедестал и постарался

объяснить, что хотел бы открыть его. Но при первом же моем жесте они

стали вести себя очень странно. Не знаю, сумею ли я объяснить вам, какое

выражение появилось на их лицах. Представьте себе, что вы сделали бы

неприличный жест перед благовоспитанной дамой — именно с таким

выражением она посмотрела бы на вас. Они ушли, как будто были грубо

оскорблены. Я попытался подозвать к себе миловидное существо в белой

одежде, но результат оказался тот же самый. Мне стало стыдно. Но Машина

Времени была необходима, и я сделал новую попытку. Малыш с

отвращением отвернулся от меня. Я потерял терпение. В три прыжка я

очутился около него и, захлестнув его шею полой его же одежды, потащил к

Сфинксу. Тогда на лице у него вдруг выразились такой ужас и отвращение,

что я тотчас же выпустил его.

Однако я не сдавался. Я принялся бить кулаками по бронзовым панелям.

Мня показалось, что внутри что-то зашевелилось, послышался звук, похожий

на хихиканье, но я решил, что это мне только почудилось. Подобрав у реки

большой камень, я вернулся и принялся колотить им до тех пор, пока не

расплющил одно из украшений и зеленая крошка не стала сыпаться на

землю. Маленький народец, должно быть, слышал грохот моих ударов на

расстоянии мили вокруг, но ничего у меня не вышло. Я видел целую толпу на

склоне холма, украдкой смотревшую на меня. Злой и усталый, я опустился на

землю, но нетерпение не давало мне долго сидеть на месте, я был слишком

деятельным человеком для неопределенного ожидания. Я мог годами

трудиться над разрешением какой-нибудь проблемы, но сидеть в бездействии

двадцать четыре часа было свыше моих сил.

Скоро я встал и принялся бесцельно бродить среди кустарника. Потом

направился к холму.

«Терпение, — сказал я себе. — Если хочешь вновь получить свою

Машину, оставь Сфинкса в покое. Если кто-то решил отнять ее у тебя, ты не

принесешь себе никакой пользы тем, что станешь портить бронзовые панели

Сфинкса; если же у похитителя не было злого умысла, ты получишь ее

обратно, как только найдешь способ попросить об этом. Бессмысленно

торчать здесь, среди незнакомых вещей, становясь в тупик перед каждым

новым затруднением. Это прямой путь к безумию. Осмотрись лучше вокруг.

Изучи нравы этого мира, наблюдай его, остерегайся слишком поспешных

заключений! В конце концов ты найдешь ключ ко всему!»

Мне ясно представлялась и комическая сторона моего приключения: я

вспомнил о годах напряженной учебы и труда, потраченных только для того,

чтобы попасть в будущее и изучить его, и сопоставил с этим свое нетерпение

поскорее выбраться отсюда. Я своими руками изготовил себе самую

сложную и самую безвыходную ловушку, какая когда-либо была создана

человеком. И хотя смеяться приходилось только над самим собой, я не мог

удержаться и громко расхохотался.

Войдя в зал огромного дворца, я заметил, что маленькие люди стали

избегать меня. Быть может, причина этому была и другая, но их отчуждение

могло быть связано и с моей попыткой разбить бронзовые двери. Я ясно

чувствовал, что они избегали меня, но постарался не придавать этому

значения и не пытался более заговаривать с ними. Через день-другой все

пошло своим чередом. Насколько было возможно, я продолжал изучать их

язык и урывками производил исследования. Не знаю, был ли их язык

слишком прост, или же я упускал в нем какие-нибудь тонкие оттенки, но, по-

моему, он почти исключительно состоял из существительных и глаголов.

Отвлеченных понятий было мало или, скорее, совсем не было, так же, как и

слов, имеющих переносный смысл. Фразы обыкновенно были несложны и

состояли всего из двух слов, и мне не удавалось высказать или уловить

ничего, кроме простейших вопросов или ответов. Мысли о моей Машине

Времени и о тайне бронзовых дверей под Сфинксом я решил запрятать в

самый дальний уголок памяти, пока накопившиеся знания не приведут меня

к ним естественным путем. Но чувство, без сомнения, понятное вам, все

время удерживало меня поблизости от места моего прибытия.

8. Все становится ясным

Насколько я мог судить, весь окружавший меня мир был отмечен той же

печатью изобилия и роскоши, которая поразила меня в долине Темзы. С

вершины каждого нового холма я видел множество великолепных зданий,

бесконечно разнообразных по материалу и стилю; видел повсюду те же чащи

вечнозеленых растений, те же цветущие деревья и высокие папоротники.

Кое-где отливала серебром зеркальная гладь воды, а вдали тянулись

голубоватые волнистые гряды холмов, растворяясь в прозрачной синеве

воздуха. С первого взгляда мое внимание привлекли к себе круглые колодцы,

казалось, достигавшие во многих местах очень большой глубины. Один из

них был на склоне холма, у тропинки, по которой я поднимался во время

своей первой прогулки. Как и другие колодцы, он был причудливо отделан

по краям бронзой и защищен от дождя небольшим куполом. Сидя около этих

колодцев и глядя вниз, в непроглядную темноту, я не мог увидеть в них

отблеска воды или отражения зажигаемых мною спичек. Но всюду слышался

какой-то стук: «Тук, тук, тук», — похожий на шум работы огромных машин.

По колебанию пламени спички я убедился, что в глубь колодца постоянно

поступал свежий воздух. Я бросил в один из них кусочек бумаги, и, вместо

того, чтобы медленно опуститься, он быстро полетел вниз и исчез.

Вскоре я заметил, что между этими колодцами и высокими башнями на

склонах, холмов существует какая-то связь. Над ними можно было часто

увидеть марево колеблющегося воздуха вроде того, какое бывает в жаркий

день над берегом моря. Сопоставив все это, я пришел к заключению, что

башни вместе с колодцами входили в систему какой-то загадочной

подземной вентиляции. Сначала я подумал, что она служит каким-нибудь

санитарным целям. Это заключение само напрашивалось, но оказалось потом

неверным.

Вообще должен сознаться, что за время своего пребывания в Будущем я

очень мало узнал относительно водоснабжения, связи, путей сообщения и

тому подобных жизненных удобств. В некоторых прочитанных мною

утопиях и рассказах о грядущих временах я всегда находил множество

подробностей насчет домов, общественного порядка и тому подобного. Нет

ничего легче, как придумать сколько угодно всяких подробностей, когда весь

будущий мир заключен только в голове автора, но для путешественника,

находящегося, подобно мне, среди незнакомой действительности, почти

невозможно узнать обо всем этом в короткое время. Вообразите себе негра,

который прямо из Центральной Африки попал в Лондон. Что расскажет он

по возвращении своему племени? Что будет он знать о железнодорожных

компаниях, общественных движениях, телефоне и телеграфе, транспортных

конторах и почтовых учреждениях? А ведь мы охотно согласимся все ему

объяснить! Но даже то, что он узнает из наших рассказов, как передаст он

своим друзьям, как заставит их поверить себе? Учтите при этом, что негр

сравнительно недалеко отстоит от белого человека нашего времени, между

тем как пропасть между мною и этими людьми Золотого Века была

неизмеримо громадна! Я чувствовал существование многого, что было

скрыто от моих глаз, и это давало мне надежду, но, помимо общего

впечатления какой-то автоматически действующей организации, я, к

сожалению, могу передать вам лишь немногое.

Я нигде не видел следов крематория, могил или чего-либо связанного со

смертью. Однако было весьма возможно, что кладбища (или крематории)

были где-нибудь за пределами моих странствий. Это был один из тех

вопросов, которые я сразу поставил перед собой и разрешить которые

сначала был не в состоянии. Отсутствие кладбищ поразило меня и повело к

дальнейшим наблюдениям, которые поразили меня еще сильнее: среди

людей будущего совершенно не было старых и дряхлых.

Должен сознаться, что мои первоначальные теории об автоматически

действующей цивилизации и о приходящем в упадок человечестве недолго

удовлетворяли меня. Но я не мог придумать ничего другого. Вот что меня

смущало: все большие дворцы, которые я исследовал, служили

исключительно жилыми помещениями — огромными столовыми и

спальнями. Я не видел нигде машин или других приспособлений. А между

тем на этих людях была прекрасная одежда, требовавшая обновления, и их

сандалии, хоть и без всяких украшений, представляли собой образец

изящных и сложных изделий. Как бы то ни было, но вещи эти нужно было

сделать. А маленький народец не проявлял никаких созидательных

наклонностей. У них не было ни цехов, ни мастерских, ни малейших следов

ввоза товаров. Все свое время они проводили в играх, купании,

полушутливом флирте, еде и сне. Я не мог понять, на чем держалось такое

общество.

К этому добавилось происшествие с Машиной Времени: кто-то, мне

неведомый, спрятал ее в пьедестале Белого Сфинкса. Для чего? Я никак не

мог ответить на этот вопрос! Вдобавок — безводные колодцы и башни с

колеблющимся над ними воздухом. Я чувствовал, что не нахожу ключа к

этим загадочным явлениям. Я чувствовал… как бы это вам объяснить?

Представьте себе, что вы нашли бы надпись на хорошем английском языке,

перемешанном с совершенно вам незнакомыми словами. Вот как на третий

день моего пребывания представлялся мне мир восемьсот две тысячи семьсот

первого года!

В этот день я приобрел в некотором роде друга. Когда я смотрел на

группу маленьких людей, купавшихся в реке на неглубоком месте, кого-то из

них схватила судорога, и маленькую фигурку понесло по течению. Течение

было здесь довольно быстрое, но даже средний пловец мог бы легко с ним

справиться. Чтобы дать вам некоторое понятие о странной психике этих

существ, я скажу лишь, что никто из них не сделал ни малейшей попытки

спасти бедняжку, которая с криками тонула на их глазах. Увидя это, я быстро

сбросил одежду, побежал вниз по реке, вошел в воду и, схватив ее, легко

вытащил на берег. Маленькое растирание привело ее в чувство, и я с

удовольствием увидел, что она совершенно оправилась. Я сразу же оставил

ее, поскольку был такого невысокого мнения о ней и ей подобных, что не

ожидал никакой благодарности. Но на этот раз я ошибся.

Все это случилось утром. После полудня, возвращаясь к своим

исследованиям, я снова встретил ту же маленькую женщину. Она подбежала

с громкими криками радости и поднесла мне огромную гирлянду цветов,

очевидно, приготовленную специально для меня. Это создание очень меня

заинтересовало. Вероятно, я чувствовал себя слишком одиноким. Но как бы

то ни было, я, насколько сумел, высказал ей, что мне приятен подарок. Мы

оба сели в небольшой каменной беседке и завели разговор, состоявший

преимущественно из улыбок. Дружеские чувства этого маленького существа

радовали меня, как радовали бы чувства ребенка. Мы обменялись цветами, и

она целовала мои руки. Я отвечал ей тем же. Когда я попробовал заговорить,

то узнал, что ее зовут Уина, и хотя не понимал, что это значило, но все же

чувствовал, что между ней и ее именем было какое-то соответствие. Таково

было начало нашей странной дружбы, которая продолжалась неделю, а как

окончилась — об этом я расскажу потом!

Уина была совсем как-ребенок. Ей хотелось всегда быть со мной. Она

бегала за мной повсюду, так что на следующий день мне пришло в голову

нелепое желание утомить ее и наконец бросить, не обращая внимания на ее

жалобный зов. Мировая проблема, думал я, должна быть решена. Я не для

того попал в Будущее, повторял я себе, чтобы заниматься легкомысленным

флиртом. Но ее отчаяние было слишком велико, а в ее сетованиях, когда она

начала отставать, звучало исступление. Ее привязанность тронула меня, я

вернулся, и с этих пор она стала доставлять мне столько же забот, сколько и

удовольствия. Все же она была для меня большим утешением. Мне казалось

сначала, что она испытывала ко мне лишь простую детскую привязанность, и

только потом, когда было уже слишком поздно, я ясно понял, чем я сделался

для нее и чем стала она для меня. Уже потому одному, что эта малышка

выказывала мне нежность и заботу, я, возвращаясь к Белому Сфинксу,

чувствовал, будто возвращаюсь домой, и каждый раз, добравшись до

вершины холма, отыскивал глазами знакомую фигурку в белой, отороченной

золотом одежде.

От нее я узнал, что чувство страха все еще не исчезло в этом мире. Днем

она ничего не боялась и испытывала ко мне самое трогательное доверие.

Однажды у меня возникло глупое желание напугать ее страшными

гримасами, но она весело засмеялась. Она боялась только темноты, густых

теней и черных предметов. Страшней всего была ей темнота. Она

действовала на нее настолько сильно, что это натолкнуло меня на новые

наблюдения и размышления. Я открыл, между прочим, что с наступлением

темноты маленькие люди собирались в больших зданиях и спали все вместе.

Войти к ним ночью значило произвести среди них смятение и панику. Я ни

разу не видел, чтобы после наступления темноты кто-нибудь вышел на

воздух или спал один под открытым небом. Но все же я был таким глупцом,

что не обращал на это внимания и, несмотря на ужас Уины, продолжал спать

один, не в общих спальнях.

Сначала это очень беспокоило ее, но наконец привязанность ко мне взяла

верх, и пять ночей за время нашего знакомства, считая и самую последнюю

ночь, она спала со мной, положив голову на мое плечо. Но, говоря о ней, я

отклоняюсь от главной темы своего рассказа. Кажется, в ночь накануне ее

спасения я проснулся на рассвете. Ночь прошла беспокойно, мне снился

очень неприятный сон: будто бы я утонула море, и морские анемоны

касались моего лица мягкими щупальцами. Вздрогнув, я проснулся, и мне

почудилось, что какое-то сероватое животное выскользнуло из комнаты. Я

попытался снова заснуть, но мучительная тревога уже овладела мною. Был

тот ранний час, когда предметы только начинают выступать из темноты,

когда все вокруг кажется бесцветным и каким-то нереальным, несмотря на

отчетливость очертаний. Я встал и, пройдя по каменным плитам большого

зала, вышел на воздух. Желая извлечь хоть какую-нибудь пользу из этого

случая, я решил посмотреть восход солнца.

Луна закатывалась, ее прощальные лучи и первые бледные проблески

наступающего дня смешивались в таинственный полусвет. Кусты казались

совсем черными, земля — темно-серой, а небо — бесцветным и туманным.

На верху холма мне почудились привидения. Поднимаясь по его склону, я

три раза видел смутные белые фигуры. Дважды мне показалось, что я вижу

какое-то одинокое белое обезьяноподобное существо, быстро бегущее к

вершине холма, а один раз около руин я увидел их целую толпу: они тащили

какой-то темный предмет. Двигались они быстро, и я не заметил, куда они

исчезли. Казалось, они скрылись в кустах. Все вокруг было еще смутным,

поймите это. Меня охватило то неопределенное предрассветное ощущение

озноба, которое вам всем, вероятно, знакомо. Я не верил своим глазам.

Когда на востоке заблестела заря и лучи света возвратили всему миру

обычные краски и цвета, я тщательно обследовал местность. Но нигде не

оказалось и следов белых фигур. По-видимому, это была просто игра теней.

«Может быть, это привидения, — сказал я себе. — Желал бы я знать, к

какому времени они принадлежат…»

Я сказал это потому, что вспомнил любопытный вывод Гранта Аллена,

говорившего, что если б каждое умирающее поколение оставляло после себя

привидения, то в конце концов весь мир переполнился бы ими. По этой

теории, их должно было накопиться бесчисленное множество за восемьсот

тысяч прошедших лет, и потому не было ничего удивительного, что я увидел

сразу четырех. Эта шутливая мысль, однако, не успокоила меня, и я все утро

думал о-белых фигурках, пока наконец появление Уины не вытеснило их из

моей головы. Не знаю почему, я связал их с белым животным, которое

вспугнул при первых поисках своей Машины. Общество Уины на время

отвлекло меня, но, несмотря на эту, белые фигуры скоро снова овладели

моими мыслями.

Я уже говорил, что климат Золотого Века значительно теплее нашего.

Причину я не берусь объяснить. Может быть, солнце стало горячее, а может

быть, земля приблизилась к нему. Принято считать, что солнце постепенно

охлаждается. Однако люди, незнакомые с такими теориями, как теория

Дарвина-младшего, забывают, что планеты должны одна за другой

приближаться к центральному светилу и в конце концов упасть на него.

После каждой из таких катастроф солнце будет светить с обновленной

энергией; и весьма возможно, что эта участь постигла тогда одну из планет.

Но какова бы ни была причина, факт остается фактом: солнце грело

значительно сильнее, чем в наше время.

И вот в одно очень жаркое утро — насколько помню, четвертое по моем

прибытии, — когда я собирался укрыться от жары и ослепительного света в

гигантских руинах (невдалеке от большого здания, где я ночевал и питался),

со мной случилось странное происшествие. Карабкаясь между каменными

грудами, я обнаружил узкую галерею, конец и окна которой были завалены

обрушившимися глыбами. После ослепительного дневного света галерея

показалась мне непроглядно темной. Я вошел в нее ощупью, потому что от

яркого солнечного света перед глазами у меня плыли цветные пятна и ничего

нельзя было разобрать. И вдруг я остановился как вкопанный. На меня из

темноты, отражая проникавший в галерею дневной свет, смотрела пара

блестящих глаз.

Древний инстинктивный страх перед дикими зверями охватил меня. Я

сжал кулаки и уставился в светившиеся глаза. Мне было страшно повернуть

назад. На мгновение в голову мне пришла мысль о той абсолютной

безопасности, в которой, как казалось, жило человечество. И вдруг я

вспомнил странный ужас этих людей перед темнотой. Пересилив свой страх,

я шагнул вперед и заговорил. Мой голос, вероятно, звучал хрипло и дрожал.

Я протянул руку и коснулся чего-то мягкого. В то же мгновение блестящие

глаза метнулись в сторону и что-то белое промелькнуло мимо меня.

Испугавшись, я повернулся и увидел маленькое обезьяноподобное существо

со странно опущенной вниз головой, бежавшее по освещенному

пространству галереи. Оно налетело на гранитную глыбу, отшатнулось в

сторону и в одно мгновение скрылось в черной тени под другой грудой

каменных обломков.

Мое впечатление о нем было, конечно, неполное. Я заметил только, что

оно было грязно-белое и что у него были странные, большие, серовато-

красные глаза; его голова и спина были покрыты светлой шерстью. Но, как я

уже сказал, оно бежало слишком быстро, и мне не удалось его отчетливо

рассмотреть. Не могу даже сказать, бежало ли оно на четвереньках или же

руки его были так длинны, что почти касались земли. После минутного

замешательства я бросился за ним ко второй груде обломков. Сначала я не

мог ничего найти, но скоро в кромешной темноте наткнулся на один из тех

круглых безводных колодцев, о которых я уже говорил. Он был частично

прикрыт упавшей колонной. В голове у меня блеснула внезапная мысль. Не

могло ли это существо спуститься в колодец? Я зажег спичку и, взглянув

вниз, увидел маленькое белое создание с большими блестящими глазами,

которое удалялось, упорно глядя на меня. Я содрогнулся. Это было что-то

вроде человекообразного паука. Оно спускалось вниз по стене колодца, и я

впервые заметил множество металлических скобок для рук и ног,

образовавших нечто вроде лестницы. Но тут догоревшая спичка обожгла мне

пальцы и, выпав, потухла; когда я зажег другую, маленькое страшилище уже

исчезло.

Не знаю, долго ли я просидел, вглядываясь в глубину колодца. Во всяком

случае, прошло немало времени, прежде чем я пришел к заключению, что

виденное мною существо тоже было человеком. Понемногу истина

открылась передо мной. Я понял, что человек разделился на два различных

вида. Изящные дети Верхнего Мира не были единственными нашими

потомками: это беловатое отвратительное ночное существо, которое

промелькнуло передо мной, также было наследником минувших веков.

Вспомнив о дрожании воздуха над колодцами и о своей теории

подземной вентиляции, я начал подозревать их истинное значение. Но какую

роль, хотелось мне знать, мог играть этот лемур в моей схеме окончательной

организации человечества? Каково было его отношение к безмятежности и

беззаботности прекрасных жителей Верхнего Мира? Что скрывалось там, в

глубине этого колодца? Я присел на его край, убеждая себя, что мне, во

всяком случае, нечего опасаться и что необходимо спуститься туда для

разрешения моих недоумений. Но вместе с тем я чувствовал какой-то страх!

Пока я колебался, двое прекрасных наземных жителей, увлеченные

любовной игрой, пробежали мимо меня через освещенное пространство в

тень. Мужчина бежал за женщиной, бросая в нее цветами.

Они, казалось, очень огорчились, увидя, что я заглядываю в колодец,

опираясь на упавшую колонну. Очевидно, было принято не замечать эти

отверстия. Как только я указал на колодец и попытался задать вопросы на их

языке, смущение их стало еще очевиднее, и они отвернулись от меня. Но

спички их заинтересовали, и мне пришлось сжечь несколько штук, чтобы

позабавить их. Я снова попытался узнать что-нибудь про колодцы, но снова

тщетно. Тогда, оставив их в покое, я решил вернуться к Уине и попробовать

узнать что-нибудь у нее. Все мои представления о новом мире теперь

перевернулись. У меня был ключ, чтобы понять значение этих колодцев, а

также вентиляционных башен и таинственных привидений, не говоря уже о

бронзовых дверях и о судьбе, постигшей Машину Времени! Вместе с этим ко

мне в душу закралось смутное предчувствие возможности разрешить ту

экономическую проблему, которая до сих пор приводила меня в недоумение.

Вот каков был мой новый вывод. Ясно, что этот второй вид людей обитал

под землей. Три различных обстоятельства приводили меня к такому

заключению. Они редко появлялись на поверхности земли, по-видимому,

вследствие давней привычки к подземному существованию. На это

указывала их блеклая окраска, присущая большинству животных,

обитающих в темноте, — например, белые рыбы в пещерах Кентукки. Глаза,

отражающие свет, — это также характерная черта ночных животных,

например, кошки и совы. И, наконец, это явное замешательство при дневном

свете, это поспешное неуклюжее бегство в темноту, эта особая манера

опускать на свету лицо вниз — все это подкрепляло мою догадку о крайней

чувствительности сетчатки их глаз.

Итак, земля у меня под ногами, видимо, была изрыта тоннелями, в

которых и обитала новая раса. Существование вентиляционных башен и

колодцев по склонам холмов — всюду, кроме долины реки, — доказывало,

что эти тоннели образуют разветвленную сеть. Разве не естественно было

предположить, что в искусственном подземном мире шла работа,

необходимая для благосостояния дневной расы? Мысль эта была так

правдоподобна, что я тотчас же принял ее и пошел дальше, отыскивая

причину раздвоения человеческого рода. Боюсь, что вы с недоверием

отнесетесь к моей теории, но что касается меня самого, то я убедился в

скором времени, насколько она была близка к истине.

Мне казалось ясным, как день, что постепенное углубление теперешнего

временного социального различия между Капиталистом и Рабочим было

ключом к новому положению вещей. Без сомнения, это покажется вам

смешным и невероятным, но ведь уже теперь есть обстоятельства, которые

указывают на такую возможность. Существует тенденция использовать

подземные пространства для нужд цивилизации, не требующих особой

красоты: существует, например, подземная железная дорога в Лондоне,

строятся новые электрические подземные дороги и тоннели, существуют

подземные мастерские и рестораны, все они растут и множатся. Очевидно,

думал я, это стремление перенести работу под землю существует с

незапамятных времен. Все глубже и глубже под землю уходили мастерские,

где рабочим приходилось проводить все больше времени, пока наконец… Да

разве и теперь искусственные условия жизни какого-нибудь уэст-эндского

рабочего не отрезают его, по сути дела, от поверхности земли?

А вслед за тем кастовая тенденция богатых людей, вызванная все

большей утонченностью жизни, — тенденция расширить пропасть между

ними и оскорбляющей их грубостью бедняков тоже ведет к захвату

привилегированными сословиями все большей и большей части поверхности

земли исключительно для себя. В окрестностях Лондона и других больших

городов уже около половины самых красивых мест недоступно для

посторонних! А эта неуклонно расширяющаяся пропасть между богатыми и

бедными, результат продолжительности и дороговизны высшего образования

и стремления богатых к утонченным привычкам, — разве не поведет это к

тому, что соприкосновения между классами станут все менее возможными?

Благодаря такому отсутствию общения и тесных отношений браки между

обоими классами, тормозящие теперь разделение человеческого рода на два

различных вида, станут в будущем все более и более редкими. В конце

концов на земной поверхности должны будут остаться только Имущие,

наслаждающиеся в жизни исключительно удовольствиями и красотой, а под

землей окажутся все Неимущие — рабочие, приспособившиеся к подземным

условиям труда. А раз очутившись там, они, без сомнения, должны будут

платить Имущим дань за вентиляцию своих жилищ. Если они откажутся от

этого, то умрут с голода или задохнутся. Неприспособленные или

непокорные вымрут. Мало-помалу при установившемся равновесии такого

порядка вещей выжившие Неимущие сделаются такими же счастливыми на

свой собственный лад, как и жители Верхнего Мира. Таким образом,

естественно возникнут утонченная красота одних и бесцветная бедность

других.

Окончательный триумф Человечества, о котором я мечтал, принял теперь

совершенно иной вид в моих глазах. Это не был тот триумф духовного

прогресса и коллективного труда, который я представлял себе. Вместо него я

увидел настоящую аристократию, вооруженную новейшими знаниями и

деятельно потрудившуюся для логического завершения современной нам

индустриальной системы. Ее победа была не только победой над природой,

но также и победой над своими собратьями-людьми. Такова была моя теория.

У меня не было проводника, как в утопических книгах. Может быть, мое

объяснение совершенно неправильно. Но все же я думаю и до сих пор, что

оно самое правдоподобное. Однако даже и эта по-своему законченная

цивилизация давно прошла свой зенит и клонилась к упадку. Чрезмерная

обеспеченность жителей Верхнего Мира привела их к постепенной

дегенерации, к общему вырождению, уменьшению роста, сил и умственных

способностей. Это я видел достаточно ясно. Что произошло с Подземными

Жителями, я еще не знал, но все виденное мной до сих пор показывало, что

«морлоки», как их называли обитатели Верхнего Мира, ушли еще дальше от

нынешнего человеческого типа, чем «элои» — прекрасная наземная раса, с

которой я уже познакомился.

Во мне возникли тревожные опасения. Для чего понадобилась морлокам

моя Машина Времени? Теперь я был уверен, что это они похитили ее. И

почему элои, если они господствующая раса, не могут возвратить ее мне?

Почему они так боятся темноты? Я попытался было расспросить о

Подземном Мире Уину, но меня снова ожидало разочарование. Сначала она

не понимала моих вопросов, а затем отказалась на них отвечать. Она так

дрожала, как будто не могла вынести этого разговора. Когда к начал

настаивать, быть может, слишком резко, она горько расплакалась. Это были

единственные слезы, которые я видел в Золотом Веке, кроме тех, что пролил

я сам. Я тотчас же перестал мучить ее расспросами о морлоках и постарался,

чтобы с ее лица исчезли эти следы человеческих чувств. Через минуту она

уже улыбалась и хлопала в ладоши, когда я торжественно зажег перед ней

спичку.

9. Морлоки

Вам может показаться странным, что прошло целых два дня, прежде чем

я решился продолжать свои изыскания в новом и, очевидно, верном

направлении. Я ощущал какой-то страх перед этими белыми фигурами. Они

походили на почти обесцвеченных червей и другие препараты, хранящиеся в

спирту в зоологических музеях. А прикоснувшись к ним, я почувствовал,

какие они были отвратительно холодные! Этот страх отчасти объяснялся

моей симпатией к элоям, чье отвращение к морлокам стало мало-помалу

передаваться и мне.

В следующую ночь я спал очень плохо. Вероятно, мое здоровье

расстроилось. Страхи и сомнения угнетали меня. Порой на меня нападало

чувство ужаса, причину которого я не мог понять. Помню, как я тихонько

пробрался в большую залу, где, освещенные луной, спали маленькие люди. В

эту ночь с ними Спала и Уина. Их присутствие успокоило меня. Мне еще

тогда пришло в голову, что через несколько дней луна будет в последней

четверти и наступят темные ночи, когда должны участиться появления этих

белых лемуров, этих новых червей, пришедших на смену старым. В

последние два дня меня не оставляло тревожное чувство, какое обыкновенно

испытывает человек, уклоняясь от исполнения неизбежного долга. Я был

уверен, что смогу вернуть Машину Времени, только проникнув без страха в

тайну Подземного Мира. Но я все еще не решался встретиться с этой тайной.

Будь у меня товарищ, возможно, все сложилось бы иначе. Но я был так

ужасно одинок, что даже самая мысль спуститься в мрачную глубину

колодца была невыносима для меня. Не знаю, поймете ли вы мое чувство, но

мне непрестанно казалось, что за спиной мне угрожает страшная опасность.

Вероятно, это беспокойство и ощущение неведомой опасности заставляли

меня уходить все дальше и дальше на разведку. Идя на юго-запад к

возвышенности, которая в наше время называется Ком-Вуд, я заметил далеко

впереди, там, где в девятнадцатом веке находится городок Бэнсгид, огромное

зеленое здание, совершенно не похожее по стилю на все дома, виденные

мной до сих пор. Размерами оно превосходило самые большие дворцы. Его

фасад был отделан в восточном духе; выкрашенный блестящей бледно-

зеленой краской с голубоватым оттенком, он походил на дворец из

китайского фарфора. Такое отличие во внешнем виде невольно наводило на

мысль о его особом назначении, и я намеревался получше осмотреть дворец.

Но впервые я увидел его после долгих и утомительных скитаний, когда день

уже клонился к вечеру; поэтому, решив отложить осмотр до следующего дня,

я вернулся домой к ласкам приветливой маленькой Уины. На следующее

утро я ясно понял, что мое любопытство к Зеленому Фарфоровому Дворцу

было вроде самообмана, изобретенного мною для того, чтобы еще на день

отложить страшившее меня исследование Подземного Мира. Без дальнейших

проволочек я решил пересилить себя и в то же утро спуститься в один из

колодцев; я направился прямо к ближайшему из них, расположенному возле

кучи гранитных и алюминиевых обломков.

Маленькая Уина бежала рядом, со мной. Она, танцуя, проводила меня до

колодца, но когда увидела, что я перегнулся через край и принялся смотреть

вниз, пришла в ужасное волнение.

«Прощай, маленькая Уина», — сказал я, целуя ее.

Отпустив ее и перегнувшись через стенку, я принялся ощупывать

металлические скобы. Не скрою, что делал я это торопливо из страха, что

решимость меня покинет. Уина сначала смотрела на меня с изумлением.

Потом, испустив жалобный крик, бросилась ко мне и принялась оттаскивать

меня прочь своими маленькими ручками. Мне кажется, ее сопротивление и

побудило меня действовать решительно. Я оттолкнул ее руки, может быть,

немного резко и мгновенно спустился в шахту колодца. Взглянув вверх, я

увидел полное отчаяния лицо Уины и улыбнулся, чтобы ее успокоить. Но

тотчас же вслед за тем я должен был обратить все свое внимание на скобы,

едва выдерживавшие мою тяжесть.

Мне нужно было спуститься примерно на глубину двухсот ярдов. Так как

металлические скобы были приспособлены для спуска небольших существ,

то очень скоро я почувствовал усталость. Нет, не только усталость, но и

подлинный ужас! Одна скоба неожиданно прогнулась под моей тяжестью, и

я едва не полетел вниз, в непроглядную темноту. С минуту я висел на одной

руке и после этого случая не решался более останавливаться. Хотя я скоро

ощутил жгучую боль в руках и спине, но все же продолжал спускаться

быстро, как только мог. Посмотрев наверх, я увидел в отверстии колодца

маленький голубой кружок неба, на котором виднелась одна звезда, а головка

Уины казалась на фоне неба черным круглым пятнышком. Внизу все громче

раздавался грохот машин. Все, кроме небольшого кружка вверху, было

темным. Когда я снова поднял голову, Уина уже исчезла.

Мучительная тревога овладела мной. У меня мелькнула мысль вернуться

наверх и оставить Подземный Мир в покое. Но все-таки я продолжал

спускаться вниз. Наконец, не знаю через сколько времени, я с невероятным

облегчением увидел или скорее почувствовал справа от себя небольшое

отверстие в стене колодца. Проникнув в него, я убедился, что это был вход в

узкий горизонтальный тоннель, где я мог прилечь и отдохнуть. Это было

необходимо. Руки мои ныли, спину ломило, и я весь дрожал от страха перед

падением. К тому же непроницаемая темнота сильно угнетала меня. Все

вокруг было наполнено гулом машины, накачивавшей в глубину воздух.

Не знаю, сколько времени я пролежал так. Очнулся я от мягкого

прикосновения чьей-то руки, ощупывавшей мое лицо. Вскочив в темноте, я

торопливо зажег спичку и разглядел при ее свете три сутуловатые белые

фигуры, подобные той, какую я видел в развалинах наверху. Они быстро

отступили при виде огня. Морлоки, как я уже говорил, проводили всю жизнь

в темноте, и потому глаза их были необычайно велики. Они не могли

вытерпеть света моей спички и отражали его, совсем как зрачки

глубоководных океанских рыб. Я нимало не сомневался, что они видели меня

в этой густой темноте, и их пугал только свет. Едва я зажег новую спичку,

чтобы разглядеть их, как они обратились в бегство и исчезли в темных

тоннелях, откуда сверкали только их блестящие глаза.

Я попытался заговорить с ними, но их язык, видимо, отличался от языка

наземных жителей, так что волей-неволей пришлось мне положиться на свои

собственные силы. Снова мелькнула у меня мысль бежать, бросив все

исследования. Но я сказал самому себе: «Надо довести дело до конца».

Двигаясь ощупью по тоннелю, я заметил, что с каждым шагом гул машины

становится все громче. Внезапно стены раздвинулись, я вышел на открытое

место и, чиркнув спичкой, увидел, что нахожусь в просторной сводчатой

пещере. Я не успел рассмотреть ее всю, потому что спичка скоро погасла.

Разумеется, мои воспоминания — очень смутны. В темноте проступали

контуры огромных машин, отбрасывавших при свете спички причудливые

черные тени, в которых укрывались похожие на привидения морлоки. Было

очень душно, и в воздухе чувствовался слабый запах свежепролитой крови.

Чуть подальше, примерно в середине пещеры, стоял небольшой стол из

белого металла, на котором лежали куски свежего мяса. Оказалось, что

морлоки не были вегетарианцами! Помню, как уже тогда я с изумлением

подумал, — что это за домашнее животное сохранилось от наших времен,

мясо которого лежало теперь передо мной? Все вокруг было видно смутно;

тяжелый запах, громадные контуры машин, отвратительные фигуры,

притаившиеся в тони и ожидающие только темноты, чтобы снова

приблизиться ко мне! Догоревшая спичка обожгла мне пальцы и упала на

землю, тлея красной точкой в непроглядной тьме.

С тех пор много раз я думал, как плохо был я подготовлен к такому

исследованию. Отправляясь в путешествие на Машине Времени, я был

исполнен нелепой уверенности, что люди Будущего опередили нас во всех

отношениях. Я пришел к ним без оружия, без лекарств, без табака, а

временами мне так ужасно хотелось курить! Даже спичек у меня было мало.

Ах, если б я только сообразил захватить фотографический аппарат! Можно

было бы запечатлеть этот Подземный Мир и потом спокойно рассмотреть

его. Теперь же я стоял там, вооруженный лишь тем, чем снабдила меня

Природа, — руками, ногами и зубами; только это да четыре спасительные

спички еще оставались у меня.

Я побоялся пройти дальше в темный проход между машинами и только

при последней вспышке зажженной спички увидел, что моя коробка

кончается. До этой минуты мне и в голову не приходило, что нужно беречь

спички, и я истратил почти половину коробки, удивляя наземных жителей,

для которых огонь сделался диковинкой. Теперь, когда у меня оставалось

только четыре спички, а сам я очутился в темноте, я снова почувствовал, как

чьи-то тонкие пальцы принялись ощупывать мое лицо, и меня поразил какой-

то особенно неприятный запах. Мне казалось, что я слышу дыхание целой

толпы этих ужасных существ. Я почувствовал, как чьи-то руки осторожно

пытаются отнять у меня спичечную коробку, а другие тянут меня сзади за

одежду. Мне было нестерпимо ощущать присутствие невидимых созданий.

Там, в темноте, я впервые ясно осознал, что не могу понять их побуждений и

поступков. Я крикнул на них изо всех сил. Они отскочили, но тотчас же я

снова почувствовал их приближение. На этот раз они уже смелее хватали

меня и обменивались какими-то странными звуками. Я задрожал, крикнул

опять, еще громче прежнего. Но в этот раз они уже не так испугались и

тотчас приблизились снова, издавая странные звуки, похожие на тихий смех.

Признаюсь, меня охватил страх. Я решил зажечь еще спичку и бежать под

защитой света. Сделав это, я вынул из кармана кусок бумаги, зажег его и

отступил назад в узкий тоннель. Но едва я вошел туда, мой факел задул ветер

и стало слышно, как морлоки зашуршали в тоннеле, словно осенние листья.

Их шаги звучали негромко и часто, как капли дождя…

В одно мгновение меня схватило несколько рук. Морлоки пытались

втащить меня назад в пещеру. Я зажег еще спичку и помахал ею прямо перед

их лицами. Вы едва ли можете себе представить, какими омерзительно

нечеловеческими они были, эти бледные лица без подбородков, с большими,

лишенными век красновато-серыми глазами! Как они дико смотрели на меня

в своем слепом отупении! Впрочем, могу вас уверить, что я недолго

разглядывал их. Я снова отступил и, едва догорела вторая спичка, зажег

третью. Она тоже почти догорела, когда мне наконец удалось добраться до

шахты колодца. Я прилег, потому что у меня кружилась голова от стука

огромного насоса внизу. Затем сбоку я нащупал скобы, но тут меня схватили

за ноги и потащили обратно. Я зажег последнюю спичку… она тотчас же

погасла. Но теперь, ухватившись за скобы и рассыпая ногами щедрые пинки,

я высвободился из цепких объятий морлоков и принялся быстро взбираться

по стене колодца. Все они стояли внизу и, моргая, смотрели на меня, кроме

одной маленькой твари, которая некоторое время следовала за мной и чуть не

сорвала с меня башмак в качестве трофея.

Подъем показался мне бесконечным. Преодолевая последние двадцать

или тридцать футов, я почувствовал ужасную тошноту. Невероятным

усилием я овладел собой. Последние несколько ярдов были ужасны. Сил

больше не было. Несколько раз у меня начинала кружиться голова, и тогда

падение казалось неминуемым. Сам не знаю, как я добрался до отверстия

колодца и, шатаясь, выбрался из руин на ослепительный солнечный свет. Я

упал ничком. Даже земля показалось мне здесь чистой и благоуханной.

Помню, как Уина осыпала поцелуями мои руки и лицо и как вокруг меня

раздавались голоса других элоев. А потом я потерял сознание.

10. Когда настала ночь

После этого я оказался еще в худшем положении, чем раньше. Если не

считать минут отчаяния в ту ночь, когда я лишился Машины Времени, меня

все время ободряла надежда на возможность бегства. Однако новые

открытия пошатнули ее. До сих пор я видел для себя препятствие лишь в

детской непосредственности миленького народа и в каких-то неведомых мне

силах, узнать которые, казалось мне, было равносильно тому, чтобы их

преодолеть. Теперь же появилось совершенно новое обстоятельство —

отвратительные морлоки, что-то нечеловеческое и враждебное. Я

инстинктивно ненавидел их. Прежде я чувствовал себя в положении

человека, попавшего в яму: думал только о яме и о том, как бы из нее

выбраться. Теперь же я чувствовал себя в положении зверя, попавшего в

западню и чующего, что враг близко.

Враг, о котором я говорю, может вас удивить: это темнота перед

новолунием. Уина внушила мне этот страх несколькими сначала

непонятными словами о Темных Ночах. Теперь нетрудно было догадаться,

что означало это приближение Темных Ночей. Луна убывала, каждую ночь

темнота становилась все непроницаемей. Теперь я хоть отчасти понял

наконец причину ужаса жителей Верхнего Мира перед темнотой. Я

спрашивал себя, что за мерзости проделывали морлоки в безлунные ночи. Я

был уже окончательно убежден, что моя гипотеза о господстве элоев над

морлоками совершенно неверна. Конечно, раньше жители Верхнего Мира

были привилегированным классом, а морлоки — их рабочими-слугами, но

это давным-давно ушло в прошлое. Обе разновидности людей, возникшие

вследствие эволюции общества, переходили или уже перешли к совершенно

новым отношениям. Подобно династии Каролингов, элои переродились в

прекрасные ничтожества. Они все еще из милости владели поверхностью

земли, тогда как морлоки, жившие в продолжение бесчисленных поколений

под землей, в конце концов стали совершенно неспособными выносить

дневной свет. Морлоки по-прежнему делали для них одежду и заботились об

их повседневных нуждах, может быть, вследствие старой привычки работать

на них. Они делали это так же бессознательно, как конь бьет о землю

копытом или охотник радуется убитой им дичи: старые, давно исчезнувшие

отношения все еще накладывали свою печать на человеческий организм. Но

ясно, что изначальные отношения этих двух рас стали теперь прямо

противоположны. Неумолимая Немезида неслышно приближалась к

изнеженным счастливцам. Много веков назад, за тысячи и тысячи поколений,

человек лишил своего ближнего счастья и солнечного света. А теперь этот

ближний стал совершенно неузнаваем! Элои снова получили начальный урок

жизни. Они заново познакомились с чувством страха. Я неожиданно

вспомнил о мясе, которое видел в Подземном Мире. Не знаю, почему мне это

пришло в голову: то было не следствие моих мыслей, а как бы вопрос извне.

Я попытался припомнить, как выглядело мясо. Оно уже тогда показалось мне

каким-то знакомым, но что это было, я не мог понять.

Маленький народ был беспомощен в присутствии существ, наводивших

на него этот таинственный страх, но я был не таков. Я был сыном своего

века, века расцвета человеческой расы, когда страх перестал сковывать

человека и таинственность потеряла свои чары. Во всяком случае, я мог

защищаться. Без промедления я решил приготовить себе оружие и найти

безопасное место для сна. Имея такое убежище, я мог бы сохранить по

отношению к этому неведомому миру некоторую долю той уверенности,

которой я лишился, узнав, какие существа угрожали мне по ночам. Я знал,

что не засну до тех пор, пока сон мой не будет надежно защищен. Я

содрогнулся при мысли, что эти твари уже не раз рассматривали меня.

Весь день я бродил по долине Темзы, но не нашел никакого убежища,

которое было бы для них недосягаемым. Все здания и деревья казались легко

доступными для таких ловких и цепких существ, какими были морлоки, судя

по их колодцам. И тут я снова вспомнил о высоких башенках и гладких

блестящих стенах Зеленого Фарфорового Дворца. В тот же вечер, посадив

Уину, как ребенка, на плечо, я отправился по холмам на юго-запад. Я

полагал, что до Зеленого Дворца семь или восемь миль, но, вероятно, до него

были все восемнадцать. В первый раз я увидел это место в довольно

пасмурный день, когда расстояния кажутся меньше. А теперь, когда я

двинулся в путь, у меня, кроме всего остального, еще оторвался каблук и в

ногу впивался гвоздь — это были старые башмаки, которые я носил только

дома. Я захромал. Солнце давно уже село, когда показался дворец,

вырисовывавшийся черным силуэтом на бледно-желтом фоне неба.

Уина была в восторге, когда я понес ее на плече, но потом она захотела

сойти на землю и семенила рядом со мной, перебегая то на одну, то на

другую сторону за цветами и засовывая их мне в карманы. Карманы всегда

удивляли Уину, и в конце концов она решила, что это своеобразные вазы для

цветов. Во всяком случае, она их использовала для этой цели… Да! Кстати…

Переодеваясь, я нашел…

(Путешественник по Времени умолк, опустил руку в карман и положил

перед нами на столик два увядших цветка, напоминавших очень крупные

белые мальвы. Потом возобновил свой рассказ.)

— Землю уже окутала вечерняя тишина, а мы все еще шли через холм по

направлению к Уимблдону. Уина устала и хотела вернуться в здание из

серого камня. Но я указал на видневшиеся вдалеке башенки Зеленого Дворца

и постарался объяснить ей, что там мы найдем убежище. Знакома ли вам та

мертвая тишина, которая наступает перед сумерками? Даже листья на

деревьях не шелохнутся. На меня эта вечерняя тишина всегда навевает какое-

то неясное чувство ожидания. Небо было чистое, высокое и ясное; лишь на

западе виднелось несколько легких облачков. Но к этому гнету вечернего

ожидания примешивался теперь страх. В тишине мои чувства, казалось,

сверхъестественно обострились. Мне чудилось, что я мог даже ощущать

пещеры в земле у себя под ногами, мог чуть ли не видеть морлоков, кишащих

в своем подземном муравейнике в ожидании темноты. Мне казалось, что они

примут мое вторжение как объявление войны. И зачем взяли они мою

Машину Времени?

Мы продолжали идти в вечерней тишине, а сумерки тем временем

постепенно сгущались. Голубая ясность дали померкла, одна за другой стали

загораться звезды. Земля под ногами становилась смутной, деревья —

черными. Страх и усталость овладели Уиной. Я взял ее на руки, успокаивая и

лаская. По мере наступления темноты она все крепче и крепче прижималась

лицом к моему плечу. По длинному склону холма мы спустились в долину, и

тут я чуть было не свалился в маленькую речку. Перейдя ее вброд, я

взобрался на противоположный склон долины, прошел мимо множества

домов, мимо статуи, изображавшей, как мне показалось, некое подобие

фавна, но только без головы. Здесь росли акации. Морлоков не было видно,

но ведь ночь только начиналась и самые темные часы, перед восходом

ущербленной луны, были еще впереди.

С вершины следующего холма я увидел густую чащу леса, которая

тянулась передо мной широкой и черной полосой. Я остановился в

нерешительности. Этому лесу не было видно конца ни справа, ни слева.

Чувствуя себя усталым — у меня нестерпимо болели ноги, — я осторожно

снял с плеча Уину и опустился на землю. Я уже не видел Зеленого Дворца и

не знал, куда идти. Взглянув на лесную чащу, я невольно подумал о том, что

могла скрывать она в своей глубине. Под этими густо переплетенными

ветвями деревьев, должно быть, не видно даже звезд. Если б в лесу меня

даже и не подстерегала опасность — та опасность, самую мысль о которой я

гнал от себя, — там все же было достаточно корней, чтобы споткнуться, и

стволов, чтобы расшибить себе лоб. К тому же я был измучен волнениями

этого дня и решил не идти в лес, а провести ночь на открытом месте.

Я был рад, что Уина уже крепко спала. Заботливо завернув ее в свою

куртку, я сел рядом с ней и стал ожидать восхода луны. На склоне холма

было тихо и пустынно, но из темноты леса доносился по временам какой-то

шорох. Надо мной сияли звезды, ночь была очень ясная. Их мерцание

успокаивало меня. На небе уже не было знакомых созвездий: они приняли

новые очертания благодаря тем медленным перемещениям звезд, которые

становятся ощутимы лишь по истечении сотен человеческих жизней. Один

только Млечный Путь, казалось, остался тем же потоком звездной пыли, что

и в наше время. На юге сияла какая-то очень яркая, неизвестная мне красная

звезда, она была ярче даже нашего Сириуса. И среди всех этих мерцающих

точек мягко и ровно сияла большая планета, как будто спокойно

улыбающееся лицо старого друга.

При свете звезд все заботы и горести земной жизни показались мне

ничтожными. Я подумал о том, как они бесконечно далеки, как медленно

движутся из неведомого прошлого в неведомое будущее. Подумал о кругах,

которые описывает в пространстве земная ось. Всего сорок раз описала она

этот круг за восемьсот тысяч лет, которые я преодолел. И за это время вся

деятельность, все традиции, вся сложная организация, все национальности,

языки, вся литература, все человеческие стремления и даже самое

воспоминание о Человеке, каким я его знал, исчезли. Взамен этого в мире

появились хрупкие существа, забывшие о своем высоком происхождении, и

белесые твари, от которых я в ужасе бежал. Я думал и о том Великом Страхе,

который разделил две разновидности человеческого рода, и впервые с

содроганием понял, что за мясо видел я в Подземном Мире. Нет, это было бы

слишком ужасно! Я взглянул на маленькую Уину, спавшую рядом со мной,

на ее личико, беленькое и ясное, как звездочка, и тотчас же отогнал

страшную мысль.

Всю эту долгую ночь я старался не думать о морлоках и убивал время,

стараясь найти в путанице звезд следы старых созвездий. Небо было

совершенно чистое, кроме нескольких легких облачков. По временам я

дремал. Когда такое бдение совсем истомило меня, в восточной части неба

показался слабый свет, подобный зареву какого-то бесцветного пожара, и

вслед за тем появился белый тонкий серп убывающей луны. А следом, как бы

настигая и затопляя его своим сиянием, блеснули первые лучи утренней зари,

сначала бледные, но потом с каждой минутой все ярче разгоравшиеся

теплыми алыми красками. Ни один морлок не приблизился к нам; в эту ночь

я даже не видел никого из них. С первым светом наступающего дня все мои

ночные страхи стали казаться почти смешными. Я встал и почувствовал, что

моя нога в башмаке без каблука распухла у лодыжки, пятка болела. Я сел на

землю, снял башмаки и отшвырнул их прочь.

Разбудив Уину, я спустился с ней вниз. Мы вошли в лес, теперь зеленый

и приветливый, а не черный и зловещий, как ночью. Мы позавтракали

плодами, а потом встретили несколько прекрасных маленьких существ,

которые смеялись и танцевали на солнышке, как будто в мире никогда и не

существовало ночей. Но тут я снова вспомнил о том мясе, которое видел у

морлоков. Теперь мне стало окончательно ясно, что это было за мясо, и я от

всей души пожалел о том слабом ручейке, который остался на земле от

некогда могучего потока Человечества. Ясно, что когда-то давно, века назад,

пища у морлоков иссякла. Возможно, что некоторое время они питались

крысами и всякой другой мерзостью. Даже и в наше время человек гораздо

менее разборчив в пище, чем когда-то, — значительно менее разборчив, чем

любая обезьяна. Его предубеждение против человеческого мяса не есть

глубоко укоренившийся инстинкт. И теперь вот что делали эти

бесчеловечные потомки людей!.. Я постарался взглянуть на дело с научной

точки зрения. Во всяком случае, морлоки были менее человекоподобны и

более далеки от нас, чем наши предки-каннибалы, жившие три или четыре

тысячи лет назад. А тот высокоразвитый ум, который сделал бы для нас

людоедство истинной пыткой, окончательно исчез. «О чем мне

беспокоиться? — подумал я. — Эти элои просто-напросто откормленный

скот, который разводят и отбирают себе в пищу муравьеподобные морлоки,

— вероятно, они даже следят за тем, чтобы элои были хорошо

откормлены…» А маленькая Уина тем временем танцевала около меня.

Я попытался подавить отвращение, заставляя себя думать, что такое

положение вещей — суровая кара за человеческий эгоизм. Люди хотели жить

в роскоши за счет тяжкого труда своих собратьев и оправдывались

необходимостью, а теперь, когда настало время, та же необходимость

повернулась к ним своей обратной стороной. Я даже, подобно Карлейлю,

пытался возбудить в себе презрение к этой жалкой, упадочной аристократии.

Но мне это не удалось. Как ни велико было их духовное падение, все же элои

сохранили в своей внешности слишком много человеческого, и я невольно

сочувствовал им, разделяя с ними унижение и страх.

Что мне делать, я еще не знал. Прежде всего я хотел найти безопасное

убежище и раздобыть какое-нибудь металлическое или каменное оружие.

Это было необходимо. Затем я надеялся найти средства для добывания огня,

чтобы иметь факел, так как знал, что это оружие было самым действенным

против морлоков. А еще я хотел сделать какое-нибудь приспособление для

того, чтобы выломать бронзовые двери в пьедестале Белого Сфинкса. Я

намеревался сделать таран. Я был уверен, что если войду в эти двери, неся с

собой факел, то найду там Машину Времени и смогу вырваться из этого

ужасного мира. Я не думал, чтобы у морлоков хватило сил утащить мою

Машину куда-нибудь очень далеко. Уину я решил взять с собой в наше

время. Обдумывая все эти планы, я продолжал идти к тому зданию, которое

избрал для своего жилища.

11. Зеленый Дворец

Когда около полудня мы дошли до Зеленого Дворца, то нашли его

полуразрушенным и пустынным. В окнах торчали только осколки стекол, а

большие куски зеленой облицовки отвалились от проржавевшего

металлического каркаса. Дворец стоял на высоком травянистом склоне, и,

взглянув на северо-восток, я изумился, увидя большой эстуарий, или, скорее,

бухту, там, где, по моим соображениям, были наши Уондсворт и Бэттерси. И

я сразу подумал, — что же произошло или происходит теперь с существами,

населяющими морскую глубину, но долго раздумывать об этом не стал.

Оказалось, что дворец был действительно сделан из фарфора, и вдоль его

фасада тянулась надпись на каком-то незнакомом языке. Мне пришла в

голову нелепая мысль, что Уина может помочь разобрать ее, но оказалось,

что она и понятия не имеет о письме. Она всегда казалась мне более

человеком, чем была на самом деле, может быть, потому, что ее

привязанность ко мне была такой человеческой.

За огромными поломанными створчатыми дверями, которые были

открыты настежь, мы увидели вместо обычного зала длинную галерею с

целым рядом окон. С первого же взгляда я понял, что это музей. Паркетный

пол был покрыт густым слоем пыли, и такой же серый покров лежал на

удивительных и разнообразных предметах, в беспорядке сваленных повсюду.

Среди прочего я увидел что-то странное и высохшее посреди зала —

несомненно, это была нижняя часть огромного скелета. По форме его ног я

определил, что это вымершее животное типа мегатерия. Рядом в густой пыли

лежали его череп и кости верхних конечностей, а в одном месте, где крыша

протекала, часть костей почти совершенно рассыпалась. Далее в галерее

стоял огромный скелет бронтозавра. Мое предположение, что это музей,

подтвердилось. По бокам галереи я нашел то, что принял сначала за

покосившиеся полки, но, стерев с них густой слой пыли, убедился, что это

стеклянные витрины. Вероятно, они были герметически закупорены, судя по

некоторым прекрасно сохранившимся экспонатам.

Ясно, что мы находились среди развалин огромного музея, подобного

Южно-Кенсингтонскому, но относившегося к более поздним временам.

Здесь, по-видимому, был палеонтологический отдел, обладавший

чудеснейшей коллекцией ископаемых, однако неизбежное разрушение,

искусственно остановленное на некоторое время и утратившее благодаря

уничтожению бактерий и грибков девяносто девять сотых своей силы, все же

верно и медленно продолжало свою работу. То тут, то там находил я следы

посещения музея маленьким народом: кое-где попадались редкие

ископаемые, разломанные ими на куски или нанизанные гирляндами на

тростник. В некоторых местах витрины были сорваны. И я решил, что это

сделали морлоки. Дверец был совершенно пуст. Густой слой пыли заглушал

звук наших шагов. Пока я с изумлением осматривался, ко мне подошла Уина,

которая до тех пор забавлялась тем, что катала морского ежа по наклонному

стеклу витрины. Она тихонько взяла меня за руку и встала рядом со мной.

Я был так изумлен при виде этого разрушающегося памятника

интеллектуального периода существования человечества, что не подумал о

той пользе, какую отсюда мог бы для себя извлечь. Даже мысль о Машине

вылетела у меня на время из головы.

Судя по размерам, Зеленый Дворец должен был заключать в себе не

только палеонтологическую галерею: вероятно, тут были и исторические

отделы, а может быть, даже библиотека. Для меня это было бы неизмеримо

интереснее, чем геологическая выставка времен упадка. Принявшись за

дальнейшие исследования, я открыл вторую, короткую, галерею,

пересекавшую первую. По-видимому, это был Минералогический отдел, и

вид куска серы навел меня на мысль о порохе. Но я нигде не мог отыскать

селитры или каких-нибудь азотнокислых солей. Без сомнения, они

разложились много столетий назад. Но сера не выходила у меня из головы и

натолкнула меня на целый ряд мыслей. Все остальное здесь мало меня

интересовало, хотя, в общем, пожалуй, этот отдел сохранился лучше всего. Я

не специалист по минералогии, и потому я отправился дальше в

полуразрушенное крыло здания, параллельное первой галерее, через которую

я вошел. По-видимому, этот новый отдел был посвящен естественной

истории, но все в нем давным-давно изменилось до неузнаваемости.

Несколько съежившихся и почерневших остатков того, что прежде было

чучелом зверей, высохшие коконы в банках, когда-то наполненных спиртом,

темная пыль, оставшаяся от засушенных растений, — вот и все, что я здесь

нашел. Я пожалел об этом; мне было бы интересно проследить те медленные

терпеливые усилия, благодаря которым была достигнута полная победа над

животным и растительным миром. Оттуда мы попали в огромную плохо

освещенную галерею. Пол постепенно понижался, хотя и под небольшим

углом, от того конца, где мы стояли. С потолка через одинаковые

промежутки свешивались белые шары; некоторые из них были треснуты или

разбиты вдребезги, и у меня невольно явилась мысль, что это помещение

когда-то освещалось искусственным светом. Тут я больше чувствовал себя в

своей среде, гак как по обе стороны от меня поднимались остовы огромных

машин, все сильно попорченные и многие даже поломанные; некоторые,

однако, были еще в сравнительной целости. Вы знаете, у меня слабость к

машинам; мне захотелось подольше остаться здесь, тем более что большая

часть их поразила меня новизной и непонятностью, и я мог строить лишь

самые неопределенные догадки относительно целей, которым они служили.

Мне казалось, что если я разрешу эти загадки, то найду могущественное

оружие для борьбы с морлоками.

Вдруг Уина прижалась ко мне. Это было так неожиданно, что я

вздрогнул. Если бы не она, я, по всей вероятности, не обратил бы внимания

на покатость пола. Тот конец галереи, откуда я вошел, поднимался довольно

высоко над землей и был освещен через немногие узкие окна. Но по мере

того как мы шли дальше, склон холма подступал к самым окнам, постепенно

заслоняя их, так что наконец осталось только углубление, как в Лондоне

перед полуподвалом, а в неширокую щель просачивалась лишь едва заметная

полоска света. Я медленно шел вперед, с любопытством рассматривая

машины. Это занятие совершенно поглотило меня, и поэтому я не заметил

постепенного ослабления света, пока наконец возрастающий страх Уины не

привлек моего внимания. Я заметил тогда, что галерея уходит в

непроглядную темноту.

Остановившись в нерешительности и осмотревшись вокруг, я увидел, что

слой пыли здесь был тоньше и местами лежал неровно. Еще дальше, в

темноте, на пыльном полу как будто виднелись небольшие узкие следы. При

виде их я вспомнил о близости морлоков. Я почувствовал, что даром теряю

время на осмотр машин, и спохватился, что уже перевалило далеко за

полдень, а я все еще не имею оружия, убежища и средств для добывания

огня. Вдруг далеко в глубине темной галереи я услышал тот же своеобразный

шорох, те же странные звуки, что и тогда в глубине колодца.

Я взял Уину за руку. Но вдруг мне в голову пришла новая мысль, я

оставил Уину и направился к машине, из которой торчал рычаг, вроде тех,

какие употребляются на железнодорожных стрелках. Взобравшись на

подставку и ухватившись обеими руками за рычаг, я всей своей тяжестью

навалился на него. Уина, оставшись одна, начала плакать. Я рассчитал

правильно: рычаг сломался после минутного усилия, и я вернулся к Уине с

палицей в руке, достаточно надежной для того, чтобы проломить череп

любому морлоку, который повстречался бы на пути. А мне ужасно хотелось

убить хотя бы одного! Быть может, вам это желание убить одного из наших

потомков покажется бесчеловечным. Но к этим отвратительным существам

невозможно было относиться по-человечески. Только мое нежелание

оставить Уину и уверенность, что может пострадать Машина Времени, если

я примусь за избиение морлоков, удержали меня от попытки тотчас же

спуститься по галерее вниз и начать истребление копошившихся там тварей.

И вот, держа палицу в правой руке, а левой обнимая Уину, я вышел из

этой галереи и направился в другую — с виду еще большую, — которую я с

первого взгляда принял за военную часовню, обвешанную изорванными

знаменами. Но скоро в этих коричневых и черных лоскутьях, которые висели

по стенам, я узнал остатки истлевших книг. Они давным-давно рассыпались

на куски, на них не осталось даже следов букв. Лишь кое-где валялись

покоробленные корешки и треснувшие металлические застежки, достаточно

красноречиво свидетельствовавшие о своем прошлом назначении. Будь я

писателем, возможно, при виде всего этого я пустился бы философствовать о

тщете всякого честолюбия. Но так как я не писатель, меня всего сильнее

поразила потеря колоссального труда, о которой говорили эти мрачные

груды истлевшей бумаги. Должен сознаться, впрочем, что в ту минуту я

вспомнил о «Трудах философского общества» и о своих собственных

семнадцати статьях по оптике.

Поднявшись по широкой лестнице, мы вошли в новое помещение,

которое было когда-то отделом прикладной химии. У меня была надежда

найти здесь что-нибудь полезное. За исключением одного угла, где

обвалилась крыша, эта галерея прекрасно сохранилась. Я торопливо

подходил к каждой уцелевшей витрине и наконец в одной из них,

закупоренной поистине герметически, нашел коробку спичек. Горя от

нетерпения, я испробовал одну из них. Спички оказались вполне

пригодными: они нисколько не отсырели. Я повернулся к Уине.

«Танцуй!» — воскликнул я на ее языке.

Теперь у нас действительно было оружие против ужасных существ,

которых мы боялись. И вот в этом заброшенном музее, на густом ковре пыли,

к величайшему восторгу Уины, я принялся торжественно исполнять

замысловатый танец, весело насвистывая песенку «Моя Шотландия». Это

был частью скромный канкан, частью полонез, частью вальс (заставлявший

развеваться фалды моего сюртука) и частью мое собственное оригинальное

изобретение. Вы же знаете, что я в самом деле изобретателен.

Эта коробка спичек, которая сохранилась в течение стольких лет вопреки

разрушительному действию времени, была самой необычайной и счастливой

случайностью. К своему удивлению, я сделал еще одну неожиданную

находку — камфору. Я нашел ее в запечатанной банке, которая, я думаю,

случайно была закупорена герметически. Сначала я принял ее за парафин и

разбил банку. Но запах камфоры не оставлял сомнений. Среди общего

разрушения это летучее вещество пережило, быть может, многие тысячи

столетий. Она напомнила мне об одном рисунке, сделанном сепией,

приготовленной из ископаемого белемнита, погибшего и ставшего

окаменелостью, вероятно, миллионы лет тому назад. Я хотел уже выбросить

камфору, как вдруг вспомнил, что она горит прекрасным ярким пламенем,

так что из нее можно сделать отличную свечку. Я положил ее в карман. Зато

я нигде не нашел взрывчатых веществ или каких-либо других средств, чтобы

взломать бронзовые двери. Железный рычаг был самым полезным орудием,

на которое я до сих пор наткнулся. Тем не менее я с гордым видом вышел из

галереи.

Не могу пересказать вам всего, что я видел за этот долгий день.

Пришлось бы сильно напрячь память, чтобы по порядку рассказать о всех

моих изысканиях. Помню длинную галерею с заржавевшим оружием и свои

размышления: не выбрать ли мне топор или саблю вместо моего железного

рычага? Но я не мог унести то и другое, а железный лом был более пригоден

для атаки на бронзовые двери. Я видел множество ружей, пистолетов и

винтовок. Почти все они были совершенно изъедены ржавчиной, хотя

некоторые, сделанные из какого-то неизвестного металла, прекрасно

сохранились. Но патроны и порох давно уже рассыпались в пыль. Один угол

галереи обгорел и был совершенно разрушен; вероятно, это произошло

вследствие взрыва патронов. В другом месте оказалась большая коллекция

идолов: полинезийских, мексиканских, греческих, финикийских, —

собранных со всех концов земли. И тут, уступая непреодолимому желанию, я

написал свое имя на носу каменного урода из Южной Америки, особенно

меня поразившего.

К вечеру мое любопытство ослабело. Одну за другой проходил я галереи,

пыльные, безмолвные, часто разрушенные, все содержимое которых

представляло собой по временам груды ржавчины и обуглившихся обломков.

В одном месте я неожиданно наткнулся на модель рудника, а затем, также

совершенно случайно, нашел в плотно закупоренной витрине два

динамитных патрона.

«Эврика!» — воскликнул я с радостью и разбил витрину.

Но вдруг на меня напало сомнение. Я остановился в раздумье. Выбрав

маленькую боковую галерею, я сделал опыт. Никогда в жизни не чувствовал

я такого разочарования, как в те пять — десять минут, когда ждал взрыва и

ничего не дождался. Без сомнения, это были модели, я мог бы догадаться об

этом уже по их виду. Уверен, что иначе я тотчас же кинулся бы к Белому

Сфинксу и отправил бы его одним взрывом в небытие вместе с его

бронзовыми дверями и (как оказалось впоследствии) уже никогда не получил

бы обратно Машину Времени.

Насколько я могу припомнить, мы вышли в маленький открытый дворик

внутри главного здания. Среди зеленой травы росли три фруктовых дерева.

Здесь мы отдохнули и подкрепились. Приближался закат, и я стал

обдумывать наше положение. Ночь уже надвигалась, а безопасное убежище

все еще не было найдено. Однако теперь это меня мало тревожило. В моих

руках была лучшая защита от морлоков: спички! А на случай, если бы

понадобился яркий свет, у меня в кармане была камфора. Самое лучшее,

казалось мне, — провести ночь на открытом месте под защитой костра. А

наутро я хотел приняться за розыски Машины Времени. Единственным

средством для этого был железный лом. Но теперь, лучше зная, что к чему, я

совершенно иначе относился к бронзовым дверям. Ведь до сих пор я не хотел

их ломать, не зная, что находилось по другую их сторону. Однако они

никогда не казались мне очень прочными, и теперь я надеялся, что легко

взломаю их своим рычагом.

12. Во мраке

Мы вышли из Зеленого Дворца, когда солнце еще не скрылось за

горизонтом. Я решил на следующий же день, рано утром, вернуться к Белому

Сфинксу, а пока, до наступления темноты, предполагал пробраться через лес,

задержавший нас по пути сюда. В этот вечер я рассчитывал пройти возможно

больше, а затем, разведя костер, лечь спать под защитой огня. Дорогой я

собирал сучья и сухую траву и скоро набрал целую охапку. С этим грузом мы

подвигались вперед медленнее, чем я предполагал, и к тому же Уина очень

устала. Мне тоже ужасно хотелось спать. Когда мы дошли до леса, наступила

полная темнота. Из страха перед ней Уина хотела остаться на склоне холма

перед опушкой, но чувство опасности толкало меня вперед, вместо того

чтобы образумить и остановить. Я не спал всю ночь и два дня находился в

лихорадочном, раздраженном состоянии. Я чувствовал, как ко мне

подкрадывается сон, а вместе с ним и морлоки.

Пока мы стояли в нерешительности, я увидел сзади на темном фоне

кустов три притаившиеся твари. Нас окружали высокая трава и мелкий

кустарник, так что они могли коварно подкрасться вплотную. Чтобы

пересечь лес, надо было, по моим расчетам, пройти около мили. Мне

казалось, что если бы нам удалось выйти на открытый склон, то мы нашли

бы там безопасное место для отдыха. Спичками и камфорой я рассчитывал

освещать дорогу. Но, чтобы зажигать спички, я, очевидно, должен был

бросить сучья, набранные для костра. Волей-неволей мне пришлось это

сделать. И тут у меня возникла мысль, что я могу позабавить наших друзей,

если подожгу кучу хвороста. Впоследствии я понял, какое это было безумие,

но тогда такой маневр показался мне отличным прикрытием нашего

отступления.

Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над тем, какой редкостью

бывает пламя в умеренном климате, где нет человека. Солнечный жар редко

способен зажечь какое-нибудь дерево даже в том случае, если его лучи

собирают, словно зажигательные стекла, капли росы, как это иногда

случается в тропических странах. Молния разит и убивает, но редко служит

причиной большого пожара. Гниющая растительность иногда тлеет от

теплоты внутренних химических реакций, но редко загорается. А в этот

период упадка на земле было позабыто самое искусство добывания огня.

Красные языки, которые принялись лизать груду хвороста, были для Уины

чем-то совершенно новым и поразительным.

Она хотела подбежать и поиграть с пламенем. Вероятно, она даже

бросилась бы в огонь, не удержи я ее. Я схватил ее и, несмотря на

сопротивление, смело увлек за собой в лес. Некоторое время костер освещал

нам дорогу. Потом, оглянувшись назад, я увидел сквозь частые стволы

деревьев, как занялись ближние кустарники и пламя, змеясь, поползло вверх

на холм. Я засмеялся и снова повернулся к темным деревьям. Там царил

полнейший мрак; Уина судорожно прижималась ко мне, но мои глаза быстро

освоились с темнотой, и я достаточно хорошо видел, чтобы не натыкаться на

стволы. Над головой было черным-черно, и только кое-где сиял клочок неба.

Я не зажигал спичек, потому что руки мои были заняты. На левой руке

сидела малышка Уина, а в правой я держал свой лом.

Некоторое время я не слышал ничего, кроме треска веток под ногами,

легкого шелеста ветра, своего дыхания и стука крови в ушах. Затем я

услышал позади топот, но упорно продолжал идти вперед. Топот становился

все громче, и вместе с ним долетали странные звуки и голоса, которые я уже

слышал в Подземном Мире. Очевидно, за нами гнались морлоки; они

настигали нас. Действительно, в следующее же мгновение я почувствовал,

как кто-то дернул меня за одежду, а потом за руку. Уина задрожала и

притихла.

Необходимо было зажечь спичку. Но, чтобы достать ее, я должен был

спустить Уину на землю. Я так и сделал, но пока я рылся в кармане, около

моих ног в темноте началась возня. Уина молчала, и только морлоки что-то

бормотали. Чьи-то маленькие мягкие руки скользнули по моей спине и даже

прикоснулись к шее. Спичка чиркнула и зашипела. Я подождал, пока она не

разгорелась, и тогда увидел белые спины убегавших в чащу морлоков.

Поспешно вынув из кармана кусок камфоры, я приготовился его зажечь, как

только начнет гаснуть спичка. Я взглянул на Уину. Она лежала ничком,

обхватив мои колени, совершенно неподвижная. Со страхом я наклонился

над ней. Казалось, она едва дышала. Я зажег кусок камфоры и бросил его на

землю; расколовшись, он ярко запылал, отгоняя от нас морлоков и ночные

тени. Я встал на колени и поднял Уину. В лесу, позади нас, слышался шум и

бормотание огромной толпы.

По-видимому, Уина лишилась чувств. Я осторожно положил ее к себе на

плечо, встал и собрался идти дальше, но вдруг ясно понял безвыходность

нашего положения. Возясь со спичками и с Уиной, я несколько раз

повернулся и теперь не имел ни малейшего понятия, куда мне идти. Может

быть, я снова шел назад к Зеленому Дворцу. Меня прошиб холодный пот.

Нельзя было терять времени; приходилось действовать. Я решил развести

костер и остаться на месте. Положив все еще неподвижную Уину на

мшистый пень, я принялся торопливо собирать сучья и листья, пока догорал

кусок камфоры. Вокруг меня то тут, то там, подобно рубинам, светились в

темноте глаза морлоков.

Камфора в последний раз вспыхнула и погасла. Я зажег спичку и увидел,

как два белые существа, приближавшиеся к Уине, поспешно метнулись

прочь. Одно из них было так ослеплено светом, что прямо натолкнулось на

меня, и я почувствовал, как под ударом моего кулака хрустнули его кости.

Морлок закричал от ужаса, сделал, шатаясь, несколько шагов и упал. Я зажег

другой кусок камфоры и продолжал собирать хворост для костра. Скоро я

заметил, что листья здесь совершенно сухие, так как со времени моего

прибытия, то есть целую неделю, ни разу не было дождя. Я перестал

разыскивать меж деревьями хворост и начал вместо этого прыгать и

обламывать нижние ветви деревьев. Скоро разгорелся удушливо-дымный

костер из свежего дерева и сухих сучьев, и я сберег остаток камфоры. Я

вернулся туда, где рядом с моим ломом лежала Уина. Я всеми силами

старался привести ее в чувство, но она лежала как мертвая. Я не мог даже

понять, дышала она или нет.

Тут мне пахнуло дымом прямо в лицо, и голова моя, и без того тяжелая от

запаха камфоры, отяжелела еще больше. Костра должно было хватить

примерно на час. Смертельно усталый, я присел на землю. Мне почудилось,

что по лесу носится какой-то непонятный сонливый шепот. Я, наверное,

вздремнул, но как мне показалось, лишь на миг. Вокруг меня была темнота, и

руки морлоков касались моего тела. Стряхнув с себя их цепкие пальцы, я

торопливо принялся искать в кармане спички, но их там не оказалось.

Морлоки снова схватили меня, окружив со всех сторон. В одну секунду я

сообразил, что случилось. Я заснул, костер погас. Меня охватил смертельный

ужас. Весь лес, казалось, был наполнен запахом гари. Меня схватили за шею,

за волосы, за руки и старались повалить. Ужасны были в темноте

прикосновения этих мягкотелых созданий, облепивших меня. Мне казалось,

что я попал в какую-то чудовищную паутину. Они пересилили меня, и я

упал. Чьи-то острые зубы впились мне в шею. Я перевернулся, и в то же

мгновение рука моя нащупала железный рычаг. Это придало мне силы.

Стряхнув с себя всю кучу человекообразных крыс, я вскочил и,

размахнувшись рычагом, принялся бить им наугад, стараясь попасть по их

головам. Я слышал, как под моими ударами обмякали их тела, как хрустели

кости. На минуту я освободился.

Мною овладело то странное возбуждение, которое, говорят, так часто

приходит во время боя. Я знал, что мы оба с Уиной погибли, но решил

дорого продать свою жизнь. Я стоял, опираясь спиной о дерево и размахивая

перед собой железной палицей. Лес оглашали громкие крики морлоков.

Прошла минута. Голоса их, казалось, уже не могли быть пронзительней,

движения становились все быстрее и быстрее. Но ни один не подходил ко

мне близко. Я все время стоял на месте, стараясь хоть что-нибудь разглядеть

в темноте. В душу мою закралась надежда: может быть, морлоки испугались?

И тут произошло нечто необычайное. Казалось, окружающий меня мрак стал

проясняться. Я смутно начал различать фигуры морлоков, трое корчились у

моих ног, а остальные непрерывным потоком бежали мимо меня в глубь

леса. Спины их казались уж не белыми, а красноватыми. Застыв в

недоумении, я увидел красную полосу, скользившую между деревьев,

освещенных светом звезд. Я сразу понял, откуда взялся запах гари и

однообразный шорох, перешедший теперь в страшный рев, и красное зарево,

обратившее в бегство морлоков.

Отойдя от дерева и оглянувшись назад, я увидел между черными

стволами пламя лесного пожара. Это меня догонял мой первый костер. Я

искал Уину, но ее не было… Свист и шипенье позади, треск загоревшихся

ветвей — все это не оставляло времени для размышлений. Схватив свой лом,

я побежал за морлоками. Пламя следовало за мной по пятам. Пока я бежал,

оно обогнало меня справа, так что я оказался отрезанным и бросился влево.

Наконец я выбежал на небольшую поляну. Один из морлоков, ослепленный,

наткнулся на меня и промчался мимо прямо в огонь.

После этого мне пришлось наблюдать самое потрясающее зрелище из

всех, какие я видел в Будущем. От зарева стало светло, как днем. Посреди

огненного моря был холмик или курган, на вершине которого рос

полузасохший боярышник. А дальше, в лесу, бушевали желтые языки

пламени, и холм был со всех сторон окружен огненным забором. На склоне

холма толпилось около тридцати или сорока морлоков; ослепленные, они

метались и натыкались в замешательстве друг на друга. Я забыл об их

слепоте и, как только они приближались, в безумном страхе принимался

яростно наносить им удары. Я убил одного и искалечил многих. Но, увидев,

как один из них ощупью пробирался в багровом свете среди боярышника, и

услыхав стоны, я убедился в полной беспомощности и отчаянии морлоков и

не трогал уже больше никого.

Иногда некоторые из них натыкались на меня и так дрожали, что я сразу

давал им дорогу. Однажды, когда пламя немного угасло, я испугался, что эти

гнусные существа скоро меня увидят. Я даже подумывал о том, не убить ли

мне нескольких из них, прежде чем это случится, но пламя снова ярко

вспыхнуло. Я бродил между морлоками по холму, избегая столкновений, и

старался найти хоть какие-нибудь следы Уины. Но Уина исчезла.

Я присел наконец на вершине холма и стал смотреть на это необычайное

сборище слепых существ, бродивших ощупью и перекликавшихся

нечеловеческими голосами при вспышках пламени. Огромные клубы дыма

плыли по небу, и сквозь красное зарево изредка проглядывали звезды, такие

далекие, как будто они принадлежали какой-то иной вселенной. Два или три

морлока сослепу наткнулись на меня, и я, задрожав, отогнал их ударами

кулаков.

Почти всю ночь продолжался этот кошмар. Я кусал себе руки и кричал в

страстном желании проснуться, колотил кулаками по земле, вставал, потом

садился, бродил взад-вперед и снова садился на землю. Я тер глаза, умолял

бога дать мне проснуться. Три раза я видел, как морлоки, опустив головы,

обезумевшие, кидались прямо в огонь. Наконец над утихшим пламенем

пожара, над клубами дыма, над почерневшими стволами деревьев и над

жалким остатком этих мерзких существ блеснули первые лучи рассвета.

Я снова принялся искать Уину, но не нашел ее. По-видимому, ее

маленькое тельце осталось в лесу. Все же она избегла той ужасной участи,

которая, казалось, была ей уготована. При этой мысли я чуть снова не

принялся за избиение беспомощных отвратительных созданий, но сдержался.

Холмик, как я сказал, был чем-то вроде острова в лесу. С его вершины сквозь

пелену дыма я теперь мог разглядеть Зеленый Дворец и определить путь к

Белому Сфинксу. Когда окончательно рассвело, я покинул кучку проклятых

морлоков, все еще стонавших и бродивших ощупью по холму, обмотал ноги

травой и по дымящемуся пеплу, меж черных стволов, среди которых еще

трепетал огонь, поплелся туда, где была спрятана Машина Времени. Шел я

медленно, так как почти выбился из сил и, кроме того, хромал: я чувствовал

себя глубоко несчастным, вспоминая об ужасной смерти бедной Уины. Это

было тяжко. Теперь, когда я сижу здесь у себя, в привычной обстановке,

потеря Уины кажется мне скорее тяжелым сном, чем настоящей утратой. Но

в то утро я снова стал совершенно одинок, ужасно одинок. Я вспомнил о

своем доме, о вас, друзья мои, и меня охватила мучительная тоска.

Идя по дымящемуся пеплу под ясным утренним небом, я сделал одно

открытие. В кармане брюк уцелело несколько спичек. По-видимому, коробка

разломалась, прежде чем ее у меня похитили.

13. Ловушка Белого Сфинкса

В восемь или девять часов утра я добрался до той самой скамьи из

желтого металла, откуда в первый вечер осматривал окружавший меня мир.

Я не мог удержаться и горько посмеялся над своей самоуверенностью,

вспомнив, к каким необдуманным выводам пришел я в тот вечер. Теперь

передо мной была та же дивная картина, та же роскошная растительность, те

же чудесные дворцы и великолепные руины, та же серебристая гладь реки,

катившей свои воды меж плодородными берегами. Кое-где среди деревьев

мелькали яркие одежды очаровательно-прекрасных маленьких людей.

Некоторые из них купались на том самом месте, где я спас Уину, и у меня

больно сжалось сердце. И над всем этим чудесным зрелищем, подобно

черным пятнам, подымались купола, прикрывавшие колодцы, которые вели в

подземный мир. Я понял теперь, что таилось под красотой жителей Верхнего

Мира. Как радостно они проводили день! Так же радостно, как скот,

пасущийся в поле. Подобно скоту, они не знали врагов и ни о чем не

заботились. И таков же был их конец.

Мне стало горько при мысли, как кратковременно было торжество

человеческого разума, который сам совершил самоубийство. Люди упорно

стремились к благосостоянию и довольству, к тому общественному строю,

лозунгом которого была обеспеченность и неизменность; и они достигли

цели, к которой стремились, только чтобы прийти к такому концу… Когда-то

Человечество дошло до того, что жизнь и собственность каждого оказались в

полной безопасности. Богатый знал, что его благосостояние и комфорт

неприкосновенны, а бедный довольствовался тем, что ему обеспечены жизнь

и труд. Без сомнения, в таком мире не было ни безработицы, ни нерешенных

социальных проблем. А за всем этим последовал великий покой.

Мы забываем о законе природы, гласящем, что гибкость ума является

наградой за опасности, тревоги и превратности жизни. Существо, которое

живет в совершенной гармонии с окружающими условиями, превращается в

простую машину. Природа никогда не прибегает к разуму до тех пор, пока ей

служат привычка и инстинкт. Там, где нет перемен и необходимости в

переменах, разум погибает. Только те существа обладают им, которые

сталкиваются со всевозможными нуждами и опасностями.

Таким путем, мне кажется, человек Верхнего Мира пришел к своей

беспомощной красоте, а человек Подземного Мира — к чисто

механическому труду. Но даже и для этого уравновешенного положения

вещей, при всем его механическом совершенстве, недоставало одного —

полной неизменности. С течением времени запасы Подземного Мира

истощились. И вот Мать-Нужда, сдерживаемая в продолжение нескольких

тысячелетий, появилась снова и начала внизу свою работу. Жители

Подземного Мира, имея дело со сложными машинами, что, кроме, навыков,

требовало все же некоторой работы мысли, невольно удерживали в своей

озверелой душе больше человеческой энергии, чем жители земной

поверхности. И когда обычная пища пришла к концу, они обратились к тому,

чего до сих пор не допускали старые привычки. Вот как все это

представилось мне, когда я в последний раз смотрел на мир восемьсот две

тысячи семьсот первого года. Мое объяснение, быть может, ошибочно,

поскольку человеку свойственно ошибаться. Но таково мое мнение, и я

высказал его вам.

После трудов, волнений и страхов последних дней, несмотря на тоску по

бедной Уине, эта скамья, мирный пейзаж и теплый солнечный свет все же

казались мне прекрасными. Я смертельно устал, меня клонило ко сну, и,

размышляя, я вскоре начал дремать. Поймав себя на этом, я не стал

противиться и, растянувшись на дерне, погрузился в долгий освежающий

сон.

Проснулся я незадолго до заката солнца. Теперь я уже не боялся, что

морлоки захватят меня во сне. Расправив члены, я спустился с холма и

направился к Белому Сфинксу. В одной руке я держал лом, другой перебирал

спички у себя в кармане.

Но там меня ждала Самая большая неожиданность. Приблизившись к

Белому Сфинксу, я увидел, что бронзовые двери открыты и обе половинки

задвинуты в специальные пазы.

Я остановился как вкопанный, не решаясь войти.

Внутри было небольшое помещение, и в углу на возвышении стояла

Машина Времени. Рычаги от нее лежали у меня в кармане. Итак, здесь после

всех приготовлений к осаде Белого Сфинкса меня ожидала покорная сдача. Я

отбросил свой лом, почти недовольный тем, что не пришлось им

воспользоваться.

Но в ту самую минуту, когда я уже наклонился, чтобы войти, у меня

мелькнула внезапная мысль. Я сразу понял нехитрый замысел морлоков. С

трудом удерживаясь от смеха, я перешагнул через бронзовый порог и

направился к Машине Времени. К своему удивлению, я видел, что она была

тщательно смазана и вычищена. Впоследствии мне пришло в голову, что

морлоки даже разбирали машину на части, стараясь своим слабым разумом

понять ее назначение.

И пока я стоял и смотрел на свою машину, испытывая удовольствие при

одном прикосновении к ней, случилось то, чего я ожидал. Бронзовые панели

скользнули вверх и с треском закрылись. Я попался. Так, по крайней мере,

думали морлоки. Эта мысль вызвала у меня только веселый смех.

Они уже бежали ко мне со своим противным хихиканьем. Сохраняя

хладнокровие, я чиркнул спичкой. Мне оставалось только укрепить рычаги и

умчаться от них, подобно призраку. Но я упустил из виду одно маленькое

обстоятельство. Это были отвратительные спички, которые зажигаются

только о коробки.

Куда по девалось мое спокойствие! Маленькие, гадкие твари уже

окружили меня. Кто-то прикоснулся ко мне. Отбиваясь рычагами, я полез в

седло. Меня схватила чья-то рука, потом еще и еще. Мне пришлось с трудом

вырывать рычаги из цепких пальцев и в то же время ощупывать гнезда, в

которых они крепились. Один раз морлоки вырвали у меня рычаг. Когда он

выскользнул из моих рук, мне пришлось, чтобы найти его на полу в темноте,

отбиваться от них головой. Черепа морлоков трещали под моими ударами.

Мне кажется, эта последняя схватка была еще упорнее, чем битва в лесу.

В конце концов я укрепил рычаги и повернул их. Цепкие руки

соскользнули с моего тела. Темнота исчезла из моих глаз. Вокруг не было

ничего, кроме туманного света и шума, о которых я уже вам говорил.

14. Новые видения

Я уже рассказывал о болезненных и муторных ощущениях, которые

вызывает путешествие по Времени. Но на этот раз я к тому же плохо сидел в

седле, неловко свесившись набок. Не знаю, долго ли я провисел таким

образом, не замечая, как моя Машина дрожит и раскачивается. Когда я

пришел в себя и снова посмотрел на циферблаты, то был поражен. На одном

из циферблатов отмечались дни, на другом тысячи, на третьем миллионы и

на четвертом миллиарды дней. Оказалось, что вместо того, чтобы повернуть

рычаги назад, я привел их в действие таким образом, что Машина помчалась

вперед, и, взглянув на указатели, я увидел, что стрелка, отмечающая тысячи

дней, вертелась с быстротой секундной стрелки, — я уносился в Будущее.

По мере движения все вокруг начало принимать какой-то

необыкновенный вид. Дрожащая серая пелена стала темнее; потом снова —

хотя я все еще продолжал двигаться с невероятной скоростью — началась

мерцающая смена ночи и дня, обычно указывавшая на не очень быстрое

движение Машины. Это чередование становилось все медленнее и

отчетливее. Сначала я очень удивился. День и ночь уже не так быстро

сменяли друг друга. Солнце тоже постепенно замедляло свое движение по

небу, пока наконец мне не стало казаться, что сутки тянутся целое столетие.

В конце концов над землей повисли сумерки, которые лишь но временам

прорывались ярким светом мчавшейся по темному небу кометы. Красная

полоса над горизонтом исчезла; солнце больше не закатывалось — оно

просто поднималось и опускалось на западе, становясь все более огромным и

кровавым. Луна бесследно исчезла. Звезды, медленно описывавшие свои

круговые орбиты, превратились из сплошных полосок света в отдельные,

ползущие по небу точки. Наконец, незадолго до того, как я остановился,

солнце, кровавое и огромное, неподвижно застыло над горизонтом; оно

походило на огромный купол, горевший тусклым светом и на мгновения

совершенно потухавший. Один раз оно запылало прежним своим ярким

огнем, но быстро вновь приобрело угрюмо-красный цвет. Из того, что солнце

перестало всходить и закатываться, я заключил, что периодическое

торможение наконец завершилось. Земля перестала вращаться, она была

обращена к Солнцу одной стороной, точно так же, как в наше время

обращена к Земле Луна. Помня свое предыдущее стремительное падение, я с

большой осторожностью принялся замедлять движение Машины. Стрелки

стали крутиться все медленней и медленней, пока наконец та, что указывала

тысячи дней, не замерла неподвижно, а та, что указывала дни, перестала

казаться сплошным кругом. Я еще замедлил движение, и передо мной стали

смутно вырисовываться очертания пустынного берега.

Наконец я осторожно остановился и, не слезая с Машины Времени,

огляделся. Небо утратило прежнюю голубизну. На северо-востоке оно было

как чернила, и из глубины мрака ярким и неизменным светом сияли бледные

звезды. Прямо над головой небо было темно-красное, беззвездное, а к юго-

востоку оно светлело и становилось пурпурным; там, усеченное линией

горизонта, кровавое и неподвижное, огромной горой застыло солнце. Скалы

вокруг меня были темно-коричневые, и единственным признаком жизни,

который я увидел сначала, была темно-зеленая растительность, покрывавшая

все юго-западные выступы на скалах. Эта густая, пышная зелень походила на

лесные мхи или лишайники, растущие в пещерах, — растения, которые

живут в постоянной полутьме.

Моя Машина стояла на отлогом берегу. К юго-западу вплоть до резкой

линии горизонта расстилалось море. Не было ни прибоя, ни волн, так как не

чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Только слабая ровная зыбь

слегка вздымалась и опускалась, море как будто тихо дышало, сохраняя еще

признаки своей вечной жизни. Вдоль берега, там, где вода отступила,

виднелась кора соли, красноватая под лучами солнца. Голова у меня была

словно налита свинцом, и я заметил, что дыхание мое участилось. Это

напомнило мне мою единственную попытку восхождения в горы, и я понял,

что воздух стал более разреженным, чем прежде.

Вдали, на туманном берегу, я услышал пронзительный писк и увидел

нечто похожее на огромную белую бабочку. Она взлетела и, описав

несколько неровных кругов, исчезла за невысокими холмами. Писк ее был

таким зловещим, что я невольно вздрогнул и поплотнее уселся в седле.

Оглядевшись снова, я вдруг увидел, как то, что я принимал за красноватую

скалу, стало медленно приближаться ко мне. Это было чудовищное

существо, похожее на краба. Представьте себе краба величиной с этот стол,

со множеством медленно и нерешительно шевелящихся ног, с огромными

клешнями, с длинными, как хлысты, щупальцами и выпуклыми глазами,

сверкающими по обе стороны отливающего металлом лба! Спина его была

вся в отвратительных буграх и выступах, местами покрытая зеленоватым

налетом. Я видел, как шевелились и дрожали многочисленные щупальца у

его рта.

С ужасом глядя на это подползающее чудище, я вдруг почувствовал

щекочущее прикосновение на щеке. Казалось, будто на нее села муха. Я

попробовал согнать ее взмахом руки, но ощущение сразу же возобновилось,

и почти одновременно я почувствовал такое же прикосновение возле уха. Я

отмахнулся и схватил рукой нечто похожее на нитку. Она быстро

выдернулась. Дрожа от ужаса, я обернулся и увидел, что это было щупальце

другого чудовищного краба, очутившегося как раз у меня за спиной. Его

свирепые глаза вращались, рот был разинут в предвкушении добычи,

огромные, неуклюжие клешни, покрытые слизью водорослей, нацелились

прямо на меня! В одно мгновение я схватился за рычаг, и между мной и

чудовищами сразу же легло расстояние целого месяца. Но я по-прежнему

находился на том же берегу и, как только остановился, снова увидел тех же

самых чудовищ. Они десятками ползали взад и вперед под мрачным небом,

среди скользкой зелени мхов и лишайников.

Не могу передать вам, какое страшное запустение царило в мире. На

востоке — багровое небо, на севере — темнота, мертвое соленое море,

каменистый берег, по которому медленно ползали эти мерзкие чудовища.

Однообразные, ядовито-зеленые лишайники, разреженный воздух,

вызывающий боль в легких, — все это производило подавляющее

впечатление! Я перенесся на столетие вперед и увидел все то же багровое

солнце — только немного больше и тусклее, — тот же умирающий океан, тот

же серый холодный воздух и то же множество ракообразных, ползающих

среди красных скал и зеленых лишайников. А на западе, низко над

горизонтом, я увидел бледный серп, похожий на огромную нарождающуюся

луну.

Так продолжал я передвигаться по времени огромными скачками, каждый

в тысячу лет и больше, увлеченный тайной судеб Земли и в состоянии

какого-то гипноза наблюдая, как солнце на западе становится все огромней и

тусклей, как угасает жизнь. Наконец больше чем через тридцать миллионов

лет огромный красный купол солнца заслонил собой десятую часть

потемневшего неба. Я остановился, так как многочисленные крабы уже

исчезли, а красноватый берег казался безжизненным и был покрыт лишь

мертвенно-бледными мхами и лишайниками. Местами виднелись пятна

снега. Ужасный холод окружал меня. Редкие белые хлопья медленно падали

на землю. На северо-востоке под звездами, усеивавшими траурное небо,

блестел снег и высились волнистые вершины красновато-белых гор.

Прибрежная полоса моря была скована льдом, и огромные ледяные глыбы

уносились на простор; однако большая часть соленого океана, кровавая от

лучей негаснущего заката, еще не замерзла.

Я огляделся в поисках каких-нибудь животных. Смутное опасение все

еще удерживало меня в седле Машины. Но ни в небе, ни на море, ни на земле

не было признаков жизни. Лишь зеленые водоросли на скалах

свидетельствовали, что жизнь еще не совсем угасла. Море далеко отступило

от прежних берегов, обнажив песчаное дно. Мне показалось, что на отмели

что-то движется, но когда я вгляделся пристальнее, то не увидел никакого

движения; я решил, что зрение обмануло меня и это был просто черный

камень. На небе горели необычайно яркие звезды, и мне казалось, что они

почти перестали мерцать.

Вдруг я увидел, что диск солнца на западе стал менять свои очертания. На

его краю появилась какая-то трещина или впадина. Она все более

увеличивалась. С минуту я в ужасе смотрел, как на солнце наползала

темнота, а потом понял, что это начинается затмение. Должно быть, Луна

или Меркурий проходили перед его диском. Разумеется, прежде всего я

подумал о Луне, но дальнейшие соображения привели меня к выводу, что в

действительности очень близко к Земле прошла перед солнцем одна из

крупных планет нашей системы.

Темнота быстро надвигалась. Холодными порывами задул восточный

ветер, и в воздухе гуще закружились снежные хлопья. С моря до меня

донеслись всплески волн. Но, кроме этих мертвенных звуков, в мире царила

тишина. Тишина? Нет, невозможно описать это жуткое безмолвие. Все звуки

жизни, блеяние овец, голоса птиц, жужжание насекомых, все то движение и

суета, которые нас окружают, — все это отошло в прошлое. По мере того как

мрак сгущался, снег падал все чаще, белые хлопья плясали у меня перед

глазами, мороз усиливался. Одна за другой погружались в темноту белые

вершины далеких гор. Ветер перешел в настоящий ураган. Черная тень

ползла на меня. Через мгновение на небе остались одни только бледные

звезды. Кругом была непроглядная тьма. Небо стало совершенно черным.

Ужас перед этой безбрежной тьмой охватил все мое существо. Холод,

пронизывавший до мозга костей, и боль при дыхании стали невыносимы. Я

дрожал и чувствовал сильную тошноту. Потом, подобно раскаленной дуге, на

небе снова появилось солнце. Я слез с Машины, чтобы немного прийти в

себя. Голова у меня кружилась, и не было сил даже подумать об обратном

путешествии. Измученный и растерянный, я вдруг снова увидел на отмели,

на фоне красноватой морской воды, какое-то движение. Теперь сомневаться

уже не приходилось. Это было нечто круглое, величиною с футбольный мяч,

а может быть, и больше, и с него свисали длинные щупальца; мяч этот

казался черным на колыхавшейся кроваво-красной воде, и передвигался он

резкими скачками. Я почувствовал, что начинаю терять сознание. Но ужас

при мысли, что я могу беспомощно упасть на землю в этой далекой и

страшной полутьме, заставил меня снова взобраться на седло.

15. Возвращение путешественника по Времени

И я отправился назад. Долгое время я лежал без чувств на своей Машине.

Снова началась мерцающая смена дней и ночей, снова солнце заблистало

золотом, а небо — прежней голубизной. Дышать стало легче. Внизу подо

мной быстро изменялись контуры земли. Стрелки на циферблатах вертелись

в обратную сторону. Наконец я снова увидел неясные очертания зданий

периода упадка человечества. Они изменялись, исчезали, и появлялись

другие. Когда стрелка, показывавшая миллионы дней, остановилась на нуле,

я уменьшил скорость. Я стал узнавать знакомую архитектуру наших домов.

Стрелка, отмечавшая тысячи дней, возвращалась ко времени отправления,

ночь и день сменяли друг друга все медленней. Стены лаборатории снова

появились вокруг меня. Осторожно замедлил я движение Машины.

Мне пришлось наблюдать странное явление. Я уже говорил вам, что,

когда я отправился в путь и еще не развил большой скорости, через комнату

промчалась миссис Уотчет, двигаясь, как мне показалось, с быстротой

ракеты. Когда же я возвратился, то снова миновал ту минуту, в которую она

проходила по лаборатории. Но теперь каждое ее движение казалось мне

обратным. Сначала открылась вторая дверь в дальнем конце комнаты, потом,

пятясь, появилась миссис Уотчет и исчезла за той дверью, в которую прежде

вошла. Незадолго перед этим мне показалось, что я вижу Хилльера, но он

мелькнул мгновенно, как вспышка.

Я остановил Машину и снова увидел свою любимую лабораторию, свои

инструменты и приборы в том же виде, в каком я их оставил. Совершенно

разбитый, я сошел с Машины и сел на скамью. Сильная дрожь пробежала по

моему телу. Но понемногу я начал приходить в себя. Лаборатория была такой

же, как всегда. Мне казалось, что я заснул и все это мне приснилось.

Но нет! Не все было по-прежнему. Машина Времени отправилась в

путешествие из юго-восточного угла лаборатории, а вернулась она в северо-

западный и остановилась напротив той стены, у которой вы ее видели. Точно

такое же расстояние было от лужайки до пьедестала Белого Сфинкса, в

котором морлоки спрятали мою Машину.

Не знаю, долго ли, но я был не в состоянии думать. Наконец я встал и

прошел сюда через коридор, хромая, потому что пятка моя еще болела. Я был

весь перепачкан грязью. На столе у двери я увидел номер «Пэл-мэл газэтт».

Она была сегодняшняя. Взглянув на часы, я увидел, что было около восьми.

До меня донеслись ваши голоса и звон тарелок. Я не сразу решился войти:

так я был слаб и утомлен! Но я почувствовал приятный запах еды и открыл

дверь. Остальное вы знаете. Я умылся, пообедал и вот теперь рассказываю

вам свою историю.

16. Когда история была рассказана

— Я знаю, — сказал он, помолчав, — все это кажется вам совершенно

невероятным; для меня же самое невероятное состоит в том, что я сижу

здесь, в этой милой, знакомой комнате, вижу ваши дружеские лица и

рассказываю вам свои приключения.

Он взглянул на Доктора.

— Нет, я даже не надеюсь, что вы поверите мне. Примите мой рассказ за

ложь или… за пророчество. Считайте, что я видел это во сне, у себя в

лаборатории. Представьте себе, что я раздумывал о грядущих судьбах

человечества и придумал эту сказку. Отнеситесь к моим уверениям в ее

достоверности как к простой уловке, к желанию придать ей побольше

интереса. Но, относясь ко всему этому как к выдумке, что вы скажете?

Он вынул изо рта трубку и начал по старой привычке нервно постукивать

ею о прутья каминной решетки. Наступило минутное молчание. Потом

послышался скрип стульев и шарканье ног по полу. Я отвел глаза от лица

Путешественника по Времени и взглянул на его слушателей. Все они сидели

в теки, и блики от огня в камине скользили по их лицам. Доктор пристально

вгляделся в лицо рассказчика. Редактор, закурив шестую сигару, уставился

на ее кончик. Журналист вертел в руках часы. Остальные, насколько помню,

сидели неподвижно.

Глубоко вздохнув, Редактор встал.

— Какая жалость, что вы не пишете статей, — сказал он, кладя руку на

плечо Путешественника по Времени.

— Вы не верите?

— Ну, знаете…

— Я так и думал.

Путешественник по Времени повернулся к нам.

— Где спички? — спросил он.

Он зажег спичку и, дымя трубкой, сказал:

— Признаться… я и сам верю с трудом, но все же…

Его глаза с немым вопросом устремились на белые увядшие цветы,

лежавшие на столе. Потом он повернул руку, в которой была трубка, и

посмотрел на едва затянувшиеся шрамы на своих пальцах.

Доктор встал, подошел к лампе и принялся рассматривать цветы.

— Какие странные у них пестики, — сказал он.

Психолог наклонился вперед и протянул руку за одним из цветков.

— Ручаюсь головой, что уже четверть первого, — сказал Журналист. —

Как же мы доберемся до дому?

— У станции много извозчиков, — сказал Психолог.

— Странная вещь, — произнес Доктор. — Я не могу определить вид этих

цветов. Не позволите ли мне взять их с собою?

На лице Путешественника по Времени мелькнула нерешительность.

— Конечно, нет, — сказал он.

— Серьезно, откуда вы их взяли? — спросил Доктор.

Путешественник по Времени приложил руку ко лбу. Он имел вид

человека, который старается собрать разбегающиеся мысли.

— Их положила мне в карман Уина, когда я путешествовал по Времени.

Он оглядел комнату.

— Все плывет у меня в глазах. Эта комната, вы и вся знакомая обстановка

не вмещаются в моей голове. Строил ли я когда-нибудь Машину Времени

или ее модель? Может быть, все это был сон? Говорят, вся жизнь — это сон,

и к тому же скверный, жалкий, короткий сон, хотя ведь другой все равно не

приснится. С ума можно сойти. И откуда взялся этот сон?.. Я должен

взглянуть на мою Машину. Существует ли она?..

Он схватил лампу и пошел по коридору. Пламя колебалось и по временам

вспыхивало красным огнем. Мы последовали за ним. Освещенная

трепетавшим пламенем лампы, низкая, изуродованная, погнутая, перед нами,

несомненно, была та же самая Машина, сделанная из бронзы, черного дерева,

слоновой кости и прозрачного блестящего кварца. Я потрогал ее. Она была

тут, ощутимая и реальная. Темные полосы и пятна покрывали слоновую

кость, а на нижних частях висели клочья травы и мха, одна из металлических

полос была изогнута.

Поставив лампу на скамью, Путешественник по Времени ощупал

поврежденную полосу.

— Теперь ясно, — сказал он. — То, что я вам рассказал, правда.

Простите, что я привел вас в этот холод…

Он взял лампу. Никто из нас не произнес ни слова, и мы вернулись

обратно в курительную.

Провожая нас в переднюю, он помог Редактору надеть пальто. Доктор

посмотрел ему в лицо и сказал несколько неуверенно, что он переутомлен.

Путешественник по Времени громко рассмеялся. Помню, как он, стоя в

дверях, крикнул нам вслед несколько раз: «Спокойной ночи!»

Я поехал в одном кэбе с Редактором. По его словам, весь рассказ был

«эффектным вымыслом». Что касается меня, я не мог ничего решить. Этот

рассказ был таким невероятным и фантастическим, а тон рассказчика так

искренен и правдив. Почти всю ночь я не спал и думал об этом. На другое

утро я решил снова повидать Путешественника по Времени. Мне сказали,

что он в лаборатории. Я запросто бывал у него в доме и поэтому пошел

прямо туда. Но лаборатория была пуста. На минуту я остановился перед

Машиной Времени, протянул руку и дотронулся до рычага. В то же

мгновение она, такая тяжелая и устойчивая, заколыхалась, как листок от

порыва ветра. Это поразило меня, и в голове моей мелькнуло забавное

воспоминание о том, как в детстве мне запрещали трогать разные вещи. Я

вернулся обратно. Пройдя по коридору, я столкнулся в курительной с

Путешественником по Времени, который собирался уходить. В одной руке у

него был небольшой фотографический аппарат, в другой — сумка. При виде

меня он рассмеялся и протянул мне для пожатия локоть.

— Я очень занят, хочу побывать там, — сказал он.

— Значит, это правда? — спросил я. — Вы действительно путешествуете

по Времени?

— Да, действительно и несомненно.

Он посмотрел мне в глаза. На его лице отразилась нерешительность.

— Мне нужно только полчаса, — сказал он. — Я знаю, зачем вы пришли,

это очень мило с вашей стороны. Вот здесь журналы. Если вы подождете до

завтрака, я, безусловно, докажу вам возможность путешествия по Времени,

доставлю вам образцы и все прочее… Вы позволите оставить вас?

Я согласился, едва ли понимая все значение его слов. Он кивнул мне и

вышел в коридор. Я услышал, как хлопнула дверь его лаборатории, потом сел

и стал читать газету. Что он собирается делать до завтрака? Взглянув на одно

из объявлений, я вдруг вспомнил, что в два часа обещал встретиться с

Ричардсоном по издательским делам. Я посмотрел на часы и увидел, что

опаздываю. Я встал и пошел по коридору, чтобы сказать об этом

Путешественнику по Времени.

Взявшись за ручку двери, я услышал отрывистое восклицание, треск и

удар. Открыв дверь, я очутился в сильном водовороте воздуха и услышал

звук разбитого стекла. Путешественника по Времени в лаборатории не было.

Мне показалось, что на миг передо мной промелькнула неясная, похожая на

призрак фигура человека, сидевшего верхом на кружившейся массе из

черного дерева и бронзы, настолько призрачная, что скамья позади нее, на

которой лежали чертежи, была видна совершенно отчетливо. Но едва я успел

протереть глаза, как это видение исчезло. Исчезла и Машина Времени.

Дальний угол лаборатории был пуст, и там виднелось легкое облако

оседавшей пыли. Одно из верхних стекол окна было, очевидно, только что

разбито.

Я стоял в изумлении. Я видел, что случилось нечто необычное, но не мог

сразу понять, что именно. Пока я так стоял, дверь, ведущая в сад, открылась,

и на пороге показался слуга.

Мы посмотрели друг на друга. В голове у меня блеснула внезапная

мысль.

— Скажите, мистер… вышел из этой двери? — спросил я.

— Нет, сэр, никто не выходил. Я думал, он здесь.

Теперь я все понял. Рискуя рассердить Ричардсона, я остался ждать

возвращения Путешественника по Времени, ждать его нового, быть может,

еще более странного рассказа и тех образцов и фотографий, которые он мне

обещал. Теперь я начинаю опасаться, что никогда его не дождусь. Прошло

уже три года со времени его исчезновения, и все знают, что он не вернулся.

Эпилог

Нам остается теперь лишь строить догадки. Вернется ли он когда-нибудь?

Может быть, он унесся в прошлое и попал к кровожадным дикарям

палеолита, или в пучину мелового моря, или же к чудовищным ящерам и

огромным земноводным юрской эпохи? Может быть, и сейчас он бродит в

одиночестве по какому-нибудь кишащему плезиозаврами оолитовому рифу

или по пустынным берегам соленых морей триасового периода? Или, может

быть, он отправился в Будущее, в эпоху расцвета человеческой расы, в один

из тех менее отдаленных веков, когда люди оставались еще людьми, но уже

разрешили все сложнейшие вопросы и все общественные проблемы,

доставшиеся им в наследство от нашего времени? Я лично не могу поверить,

чтобы наш век только что начавшихся исследований, бессвязных теорий и

всеобщего разногласия по основным вопросам науки и жизни был

кульминационным пунктом развития человечества! Так, по крайней мере,

думаю я. Что же до него, то он держался другого мнения. Мы не раз спорили

с ним об этом задолго до того, как была сделана Машина Времени, и он

всегда мрачно относился к Прогрессу Человечества. Развивающаяся

цивилизация представлялась ему в виде беспорядочного нагромождения

материала, который в конце концов должен обрушиться и задавить

строителей. Но если это и так, все же нам ничего не остается, как продолжать

жить. Для меня будущее неведомо, полно загадок и только кое-где освещено

его удивительным рассказом. И я храню в утешение два странных белых

цветка, засохших и блеклых, с хрупкими лепестками, как свидетельство того,

что даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и

нежность продолжают жить в сердцах.