Annotation
С детских лет Саня Григорьев умел добиваться успеха в любом деле. Он вырос
мужественным и храбрым человеком. Мечта разыскать остатки экспедиции капитана
Татаринова привела его в ряды летчиков—полярников. Жизнь капитана Григорьева полна
героическихсобытий:онлеталнадАрктикой,сражалсяпротивфашистов.Егоподстерегали
опасности,приходилосьтерпетьвременныепоражения,нонастойчивыйицелеустремленный
характергерояпомогаетемусдержатьданнуюсебеещевдетствеклятву:«Боротьсяиискать,
найтиинесдаваться».
ВениаминАлександровичКаверин
ЧАСТЬ1.
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
Глава5.
Глава6.
Глава7.
Глава8.
Глава9.
Глава10.
Глава11.
Глава12.
Глава13.
Глава14.
Глава15.
Глава16.
Глава17.
Глава18.
ЧАСТЬ2.
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
Глава5.
Глава6.
Глава7.
Глава8.
Глава9.
Глава10.
Глава11.
Глава12.
Глава13.
Глава14.
ЧАСТЬ3.
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
Глава5.
Глава6.
Глава7.
Глава8.
Глава9.
Глава10.
Глава11.
Глава12.
Глава13.
Глава14.
Глава15.
Глава16.
Глава17.
Глава18.
Глава19.
Глава20.
Глава21.
Глава22.
Глава23.
Глава24.
Глава25.
ЧАСТЬ4.СЕВЕР
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
Глава5.
Глава6.
Глава7.
Глава8.
Глава9.
Глава10.
Глава11.
Глава12.
Глава13.
Глава14.
Глава15.
ЧАСТЬ5.
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
Глава5.
Глава6.
Глава7.
Глава8.
Глава9.
Глава10.
Глава11.
Глава12.
ЧАСТЬ6,
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
Глава5.
Глава6.
Глава7.
Глава8.
Глава9.
Глава10.
Глава11.
Глава12.
Глава13.
Глава14.
Глава15.
Глава16.
ЧАСТЬ7.
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
Глава5.
Глава6.
Глава7.
Глава8.
Глава9.
Глава10.
Глава11.
Глава12.
Глава13.
Глава14.
Глава15.
Глава16.
ЧАСТЬ8,
Глава1.
Глава2.
Глава3.
Глава4.
ВениаминАлександровичКаверин
Двакапитана
ЧАСТЬ1.
ДЕТСТВО.
Глава1.
ПИСЬМО.ЗАГОЛУБЫМРАКОМ.
Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесенные забором. Двор сеял у
самой реки, и по веснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а
иногдаидругими,кудаболееинтереснымивещами.Так,однаждымынашлитугонабитую
письмамисумку,апотомводапринеслаиосторожноположиланаберегясамогопочтальона.
Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой,
белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в
свойпоследнийрейс,почтальонначистилихмелом.
Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились,
взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно
запиралась.Каждыйвечер тетяДаша читала вслухпоодномуписьму,иногда толькомне, а
иногда всему двору. Это было так интересно, что старухи, ходившие к Сковородникову
играть в «козла», бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тетя Даша
читала чаще других – так часто, что, в конце концов, я выучил его наизусть. С тех пор
прошломноголет,нояещепомнюегоотпервогодопоследнегослова.
«ГлубокоуважаемаяМарияВасильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому
назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек
команды.НадеясьвскореувидетьсясВами,небудурассказыватьовашемтяжелом
путешествиинаЗемлюФранца—Иосифапоплавучимльдам.Невероятныебедствияи
лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один
благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флоры. «Св.
Фока» экспедиции лейтенанта Седова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я
осталсяжив,ноприходится,кажется,пожалетьобэтом,таккаквближайшиедни
мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие
Божие, а как ябудужить безног – незнаю. Новотчтоядолженсообщить Вам:
«Св. Мария» замерзла еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно
движетсянасевервместесполярнымильдами.Когдамыушли,шхунанаходиласьна
широте82°55'.Онастоитспокойносредиледяногополя,или,вернее,стояласосени
1913годадомоегоухода.Можетбыть,онаосвободитсяивэтомгоду,но,помоему
мнению,вероятнее,чтовбудущем,когдаонабудетприблизительновтомместе,где
освободился«Фрам».Провизииуоставшихсяещедовольно,иеехватитдооктября—
ноябрябудущегогода.Вовсякомслучае,спешуВасуверить,чтомыпокинулисудноне
потому, что положение его безнадежно. Конечно, я должен был выполнить
предписаниекомандиракорабля,нонескрою,чтооношлонавстречумоемужеланию.
Когдаястринадцатьюматросамиуходилссудна,ИванЛьвовичвручилмнепакетна
имяпокойноготеперьначальникаГидрографическогоуправления,иписьмодляВас.Не
рискую посылать их почтой, потому что оставшись один, дорожу каждым
свидетельствоммоегочестногоповедения.ПоэтомупрошуВасприслатьзанимиили
приехать лично в Архангельск, так как не менее трех месяцев я должен провести в
больнице.ЖдуВашегоответа.
Ссовершеннымуважением,готовыйкуслугам
штурмандальнегоплавания
И.Климов».
Адрес был размыт водой, но все же видно было, что он написан тем же твердым,
прямымпочеркомнатолстомпожелтевшемконверте.
Должно быть, это письмо стало для меня чем—то вроде молитвы, – каждый вечер я
повторялего,дожидаясь,когдапридетотец.
Онпоздновозвращалсяспристани:пароходыприходилитеперькаждыйденьигрузили
не лен я хлеб, как раньше, а тяжелые ящики с патронами и частями оруд ий. Он приход ил –
грузный, коренастый, усатый, в маленькой суконной шапочке, в брезентовых штанах. Мать
говорилаиговорила,аонмолчаелитолькооткашливалсяизредкадавытиралусы.Потомон
брал детей – меня я сестру – и заваливался на кровать. От него пахло пенькой, иногда
яблоками, хлебом, а иногда каким—то протухшим машинным маслом, и я пожню, как от
этогозапахамнестановилосьскучно.
Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лежа рядом с отцом, я впервые
сознательно оценил то, что меня окружало. Маленький, тесный домик с низким потолком,
оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под окном, из которой тянет свежестью и
пахнетрекою,–этонашдом.Красиваячернаяженщинасраспущеннымиволосами,спящаяза
полунадвухмешках,набитыхсоломой,–этомоямать.Маленькиедетскиеноги,торчащие
из—подлоскутногоодеяла,–этоногимоейсестры.Худенькийчерныймальчиквбольших
штанах,который,дрожа,слезаетспостелиикрадучисьвыходитводвор,–этоя.
Ужедавнобыловыбраноподходящееместо,веревкаприпасена,идажехворостсложен
уПролома;–нахваталотолькокускагнилогомяса,чтобыотправитьсязаголубымраком.В
нашей реке разноцветное дно, и раки попадались разноцветные – черные, зеленые, желтые.
Эти шли на лягушек, на костер. Но голубой рак – в этом были твердо убеждены все
мальчишки – шел только на гнилое мясо. Вчера, наконец, повезло: я стащил у материкусок
мясаяцелыйденьдержалегонасолнце.Теперьонобылагнилое,–чтобыубедитьсявэтом,
ненужнобылодажебратьеговруки…
ЯбыстропробежалпоберегудоПролома:здесьбылсложенхворостдлякостра.Вдали
видны были башни – на одном берегу Покровская, на другом Спасская, в которой, когда
началась война, устроили военный кожевенный склад. Петька Сковородников уверял, что
прежде в Спасской башне жили черти и что юн сам видел, как они перебирались за наш
берег, – перебрались, затопили паром и пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что
чертилюбяткуритьипьянствовать,чтоонивостроголовыеичтосрединихмногохромых,
потому что они упали с неба. В Покровской башне они развелись и в хорошую погоду
выходят на реку красть табак, – который рыбаки привязывают к сетям, чтобы подкупить
водяного.
Словом, я не очень удивился, когда, раздувая маленький костер, увидел черную худую
фигурувпроломекрепостнойстены.
–Тычтоздесьделаешь,шкет?–спросилчерт,совершеннокаклюди.
Еслибыяимог,ябыничегонеответил.Ятолькосмотрелнанегоитрясся.
В эту минуту луна вышла из—за облаков, а сторож, ходивший на том берегу вокруг
кожевенногосклада,сталвиден–большой,грузный,свинтовкой,торчавшейзаспиною.
–Раковловишь?
Онлегкопрыгнулвнизиприселукостра.
–Чтожтымолчишь,дурак?–спросилонсурово.
Нет,этобылнечерт!Этобылтощийчеловекбезшапки,стросточкой,которойонвсе
время похлопывал себя по ногам. Я не разглядел лица, но зато успел заметить, что пиджак
былнадетнаголоетело,арубашкузаменялшарф.
– Что ж – ты говорить со мной не хочешь, подлец? – Он ткнул меня тростью. – Ну,
отвечай!Отвечай!Или…
Невставая,онсхватилменязаногуипотащилксебе.Язамычал.
–Э,датыглухонемой!
Онотпустилменяидолгосидел,пошевеливаятросточкойугли.
–Прекрасныйгород,–сказалонсотвращением.–Вкаждомдворе–собаки;городовые–
зверя.Ракоедыпроклятые!
Ионсталругаться.
Если бы язнал, что произойдет через час, я постаралсябы запомнить, чтоон говорил,
хотявсеравнонемогникомупередатьнислова.Ондолгоругался,дажеплюнулвко стери
заскрипелзубами.Потом замолчал, закинувголову–и обнявколени.Ямелькомвзглянул на
негои,кажется,пожалелбы,еслибыоннебылтакойнеприятный.
Вдругчеловеквскочил.Черезнесколькоминутонбылуженапонтонноммосту,который
недавнонаводилисолдаты,апотоммелькнулнатомберегуиисчез.
Костер мой погас, но и без костра я видел очень ясно, что среди раков, которых я
натаскал уже немало, не было ни одного голубого. Обыкновенные черные раки, не очень
крупные,–впивнойзатакихплатиликопейкупара.
Холодный ветер начал тянуть откуда—то сзади, штаны мои раздувались, я стал
замерзать. Пора домой! В последний раз была закинута веревка с мясом, когда я увидел на
жомберегусторожа,бежавшеговнизпосклону.Спасскаябашнястоялавысоконадрекой,и
от нее спускался к берегу косогор, усеянный камнями. Никого не видно было на косогоре
яркоосвещенномлуной,носторожпочему—тонаходуснялвинтовку.
–Стой!
Онневыстрелил,толькощелкнулзатвором,ивэтуминутуяувиделнапонтонноммосту
того,закемонбежал.Пишутакосторожнопотому,чтоитеперьещенеуверен,чтоэтобыл
человек, который час назад сидел у моего костра. Но я как будто вижу перед собой эту
картину:тихиеберега,расширяющиесялуннуюдорогупрямоотменякбаржампонтонного
мо стаинамо студведлинныетенибегущихлюдей.
Сторожбежалтяжелоиодинраздажеостановился,чтобыперевестидух.Нотому,кто
бежалвпереди,было,каквидно,ещетяжелее,потомучтоонвдругприселуперил.Сторож
подбежалкнему, крякнулявдруготкинулсяназад,– должно быть,егоударилиснизу. Ион
ещевиселнаперилах,медленносползаявниз,аубийцаужеисчеззакрепостнойстеной.
Незнаюпочему,новэтуночьниктонекараулилпонтонныймост:будкабылапуста,и
вокругникого,толькосторож,лежавшийнабоку,вытянуввпередруки.Большаяяловаякожа
валяласьрядомсним,ионмедленнозевал,когда,трясясьотстраха,яподошелкнему.Через
многолетяузнал,чтомногиепередсмертьюзевают.Потомонглубоковздохнул,какбудтос
облегчением,ивсесталотихо.
Не зная,чтоделать, янаклонилсянад ним, побежалк будке –и воттут—то,аувидел,
чтоонапуста,исновавернулсяксторожу.Ядажекричатьнемог,инетолькопотому,что
былтогданемой,апростоотстраха.Новотсберегадонеслисьголоса,иябросилсяназад,к
томуместу,гделовилраков.Никогдабольшенеспалосьмнебегатьстакойбыстротой,даже
в груди закололо и остановилось дыхание. Я не успел прикрыть травой раков я растерял
половину,покадобралсядодому,Нотутбылонедораков!
С быстро бьющимся сердцем я бесшумно приоткрыл дверь. В нашей единственной
комнатебылотемно,всеспокойноспали,никтонезаметилнимоегоухода,нивозвращения.
Ещеминута,и ялежал на прежнем месте, рядомсотцом. Но долгоещеянемог уснуть. У
меняпередглазамибылиэтотмост,совещенныйлуной,ядведлинныебегущиетени.
Глава2.
ОТЕЦ.
Дваогорченияожидалименянаследующееутро.
Во—первых,матьнашлараковисварилаих.Такимобразом,пропалмойдвугривенный,а
с ним надежда на новые крючки и блесну для щук. Во—вторых, пропал перочинный нож.
Собственноговоря,этобылотцовскийнож,нотаккаклезвиебылосломано,отецподарил
егомне.Явсеперебралядомаяводворе–ножкаксквозьземлюпровалился.
Такпровозилсяядодвенадцатичасов,когданужнобылоидтинапристань–нестиотцу
обед.Этобыламояобязанность,ияеюоченьгордился.
Пристаньтеперьнадругомберегу,анаэтом–бульвар,засаженныйлипами,которыетак
иосталисьлюбимымидеревьяминашегогорода.Новтотдень,когдаянесотцугоршокщей
в узелке и картошку на месте этого бульвара стояли балаганы, построенные для рабочих;
вдолькрепостнойстеныбылисложеныпирамидамихлебныекулиямешки;широкиедоски
перекинуты с барж на берег, и грузчики с криком: «Эй, поберегись!» – катили по нам
заваленные товарами тачки. Я помню воду у пристани в жирных перламутровых пятнах,
стертыестолбы,накоторыевзбрасывалисьпричалы,смешанныйзапахрыбы,смолы,рогожи.
Ещеработали,когдаяпришел.Тачказастряламеждудосками,ивседвижениесбортана
берег остановилось Задние кричала и ругались, двое каталей лежали на ломе, стараясь
поднятьипоставитьвколеюсоскользнувшуютачку.Отецнеторопливообошелих.Ончто—
то сказал, наклонился… Таким я запомнил его – большим, с круглым усатым лицом,
широкоплечим, легко поднимающим тяжело нагруженную тачку. Таким я его больше же
видел.
Он ел и все посматривал на меня – «что, Саня?», – когда толстый пристав и трое
городовыхпоявилисьнапристани.Одинкрикнул«дядю»–такназывалсястаростаартели–и
что—тосказалему.«Дядя»ахнул,перекрестился,ивсеонинаправилиськнам.
–ТыИванГригорьев?–спросилпристав,закладываязаспинушашку.
–Я.
–Беритеего!–закричалприставипобагровел.–Онарестован!
Всезашумели.Отецвстал,явсезамолчали.
–Зачто?
–Тыуменяпоговори!Взять!
Городовыеподошликотцуявзялиегоподруки.Отецдвинулплечом–ониотскочили,я
одингородовойвынулшашку.
–Вашеблагородие,какжетак?–оказалотец.–Зачтожебратьженя?Янекто—нибудь,
менявсезнают.
–Нет,брат,тебяещенезнают,–возразилпристав.
–Тыразбойник.Взять!
Сновагородовыеподступиликотцу.
–Ты,дурак,селедкой—тонемахай,–тихо,сквозьзубысказалотецтому,которыйвынул
шашку.–Вашеблагородие,ясемейныйчеловек,работаюнаэтойпристанидвадцатьлет.Что
я сделал? Вы скажите всем, чтобы все знали, за что меня берут. А то ведь и вправду
подумаютлюди,чтоя–разбойник!
–Ну,прикидывайся,святой!–закричалпристав.–Незнаюявас!Ну!
Городовыекакбудтомедлили.
–Ну!
–Подождите,вашеблагородие,ясампойду,–сказалотец.–Саня…–оннаклонилсяко
мне.–Саня,бегикматери,скажией…Ах,датыведь…
Онхотелсказать,чтоянемой,ноудержался.Онникогданепроизносилэтогослова,как
будтонадеялся,чтоякогда—нибудьещезаговорю.Онзамолчалиоглянулся
–Ясхожусним,Иван,–сказалстароста,–тынебеспокойся.
– Сходи, дядя Миша. Да вот еще… – Отец вынул три рубля и отдал артельному. –
Передайей.Ну,прощайте!
Всехоромответилиему.
Онпогладилменяпоголовеисказал:
–Неплачь,Саня.
Аяинезнал,чтоплачу.
И теперь страшно мне вспомнить, что сделалось с матерью, – когда она узнала, что
забралиотца.Онанезаплакала,нозато,только«дядя»ушел,селанакроватьистиснувзубы,
сильноудариласьголовойостену.Мыссестройзаревели,онадаженеоглянулась.Бормоча
что—тоонабиласьголовойостену.Потомвстала,накинулаплатокиушла.
Тетя Даша хозяйничала у нас целый день. Мы спали, то есть сестра спала, а я лежал с
открытыми глазами и думал: сперва об отце, как он со всеми прощался, потом о толстом
приставе,потомоегомаленькомсыневматроске,которогоявиделвгубернаторскомсаду,
потом о трехколесном велосипеде, на котором катался этот мальчик, – вот бы мне такой
велосипед!
– и, наконец, ни о чем, – когда вернулась мать. Она вошла похудевшая, черная, и тетя
Дашаподбежалакней…
Не знаю почему, мне вдруг представилось, что отца зарубили городовые, и несколько
минутялежалнедвигаясь,непомнясебяотгоряинеслышанислова.Потомпомял,чтонет,
он жив, но мать к нему не пускают. Три раза она сказала, что он взят за убийство, – ночью
убили сторожа на понтонном мосту, – прежде чем я догадался, что ночью – это сегодня
ночью,чтосторож
–этототсамыйсторож,чтопонтонныйвоет–тотсамыйпонтонныймо ст,накотором
он лежал, вытянув руки. Я вскочил, бросился к матери, закричал. Она обняла меня: должно
быть,подумала,чтояиспугался.Нояуже«говорил»…
Еслибыяумытогдаговорить!
Мнехотелосьрассказатьвсе,решительновсе:икакятайкомудралнаПесчинкуловить
раков, и как черный человек с тро сточкой появился в проломе крепостной стены, и как он
ругался, скрипел зубами, а потом плюнул в костер и ушел. Слишком трудная задача для
восьмилетнегомальчика,которыйедвамогпроизнестидва—триневнятныхслова!
–Идети—торасстроились,–вздохнув,сказалатетяДаша,когдаязамолчали,думая,что
теперьвсеясно,посмотрелзамать.
–Нет,ончто—тохочетсказать.Тычто—нибудьзнаешь,Саня?
О, сели бы я умел говорить! Снова принялся я рассказывать, изображать… Мать
понимала меня лучше всех, но на этот раз я с отчаянием видел, что и она не понимает ни
слова.Ещебы!Какнепохожабыласценанапонтонноммостузато,чтопыталсяизобразить
худенький черный мальчик, метавшийся по комнате в одной рубашке. То он бросался на
кровать,чтобыпоказать,каккрепкоспалотецвэтуночь,товскакивалнастулиподнимал
крепкосложенныекулакинаднедоумевающейтетейДашей.
Онаперекрестиламеня,наконец.
–Егомальчишкипобили.
Язамоталполовой.
– Он рассказывает, как отца арестовали, – сказала мать, – как городовой на него
замахнулся.Правда,Саня?
Язаплакал,уткнувшисьвееколен.Онаотнесламенянакровать,иядолголежал,слушая,
какониговорят,идумая,какбымнепередатьсвоюнеобыкновеннуютайну.
Глава3.
ХЛОПОТЫ.
Всежемнеэтоудалосьбывконцеконцов,еслибынаутронезаболеламать.Онауменя
всегдабыластранная,нотакойстраннойяееещеникогданевидел.
Прежде,когдаонавдругначиналастоятьуокначасамиилиночьювскакиватьиводной
рубашкесидетьустоладоутра,отецотвозилеезанесколькоднейдомой,вдеревню,иона
возвращаласьздоровой.Теперьнебылоотца,да,впрочем,едвалипомоглабыейтеперьэта
поездка!
Простоволосая,босая,она стояла всеняхи даже не оборачивалась, когдакто—нибудь
проходилвдом.Онавсемолчала,толькоизредкарассеянноговориладва—трислова.
И она как будто боялась меня. Когда я начинал «говорить», она с болезненным
выражениемзатыкалауши.Какбудтостараясьчто—топрипомнить,онапроводиларукойпо
глазам,полбу.Онабылатакая,чтодажететяДашавтихомолкукрестилась,когда,вответза
ее уговоры, мать оборачивалась и молча смотрела на нее исподлобья черными, страшными
глазами…
Прошло,должнобыть,неделидве,преждечем онасшилась. Рассеянность ещемучила
ее, но понемногу она стала разговаривать, выходить со двора, работать. Теперь все чаще
повторялосьунееслово«хлопотать».ПервыйсказалегостарикСковородников,занимтетя
Даша,апотомужеивесьдвор.Нужнохлопотать!Мнесмутноказалось,чтоэтословочем—
тосвязаносигрушечныммагазином«Эврика»наСергиевскойулице,вокнахкотороговисели
хлопушки.
Новскореяубедился,чтоэтосовсемдругое.
В этот день мать взяла нас с собой – меня и сестру. Мы шли в «присутствие» и несли
прошение. «Присутствие» – это было темное здание за Базарной площадью, за высокой
железнойоградой.
Мне случалось видеть несколько раз, как чиновники по утрам шли в присутствие. Не
знаю,откудапоявилосьуменятакоестранноепредставление,ноябылтвердоубежден,что
онитамиоставались,анадругоеутровприсутствиешлиуженовыечиновники,натретье–
новые,итаккаждыйдень.
Мы с сестрой долго сидели в полутемном высоком коридоре на железной скамейке.
Сторожабегалисбумагами,хлопалидвери.Потомматьвернулась,схватиласеструзаруку,в
мыпобежали.Комната,в которуюмывошли,быларазделенабарьером, ияневидел,скем
говорилаикомууниженнокланяласьмоямать.Нояуслышалсухой,равнодушныйголос,и
этот голос, к моему ужасу, говорил то, на что только я один во всем мире мог бы
основательноответить.
– Григорьев Иван… – И послышался шорох переворачиваемых страниц. – Статья 1454
Уложенияонаказаниях.–Предумышленноеубийство.Чтожты,голубушка,хочешь?
–Вашеблагородие,–незнакомым,напряженнымголосомсказаламать,–онневиноват.
Неубивалонникогда.
–Судразберет.
Ядавноужестоялнаносках,закинувголовутакдалеко,чтоона,кажется,готовабыла
отвалиться, но видел над барьером только руку с длинными сухими пальцами, в которых
медленнопокачивалисьочки.
–Вашеблагородие, –снова сказаламать, –яжелаю подать прощение в суд. Весьдвор
подписал.
–Прошениеможешьподать,оплативгербовоймаркойводинрубль.
–Тутзаплачено.Вашеблагородие,этонеегоножнашли.
Нож?!Яподумал,чтоослышался.
–Наэтотсчетимеетсясобственноепоказаниеподсудимого.
–Может,онегонеделюкакпотерял…
Явиделснизу,какуматеризадрожалигубы.
–Подобралибы,голубушка!Впрочем,судразберет.
Большеяничего не слышал. Вэту минуту японял,почему арестовали отца. Неон, а я
потерял этот нож – старый монтерский нож с деревянной ручкой. Нож, который я искал
наутропослеубийства.Нож,которыймогвыпастьизмоегокармана,когдаянаклонялсянад
сторожемнапонтонноммосту.Нож,накоторомПетькаСковородниковвыжегмоюфамилию
сквозьувеличительноестекло.
Теперь,вспоминаяобэтом,яначинаюдумать,чтомоемурассказувсеравнонеповерили
бычиновники,сидевшиевэнскомприсутствиизавысокимибарьерамивполутемныхзалах.
Нотогда!Чембольшеядумал,темвсетяжелеестановилосьуменянадуше.Значит,помоей
винеарестовалиотца,помоейвинемытеперьголодаем.Помоейвинебылопроданоновое
драповое пальто, на которое мать целый год копила, по моей вине она должна ходить в
присутствие и говорить таким незнакомым голо сом и униженно кланяться этому
невидимому человеку с такими длинными, страшными, сухими пальцами, в которых
медленнопокачивалисьочки…
Никогдаещестакойсилойянечувствовалсвоюнемоту.
Глава4.
ДЕРЕВНЯ.
Последние плоты уже прошли вниз по реке. Огоньки в маленьких, медленно
двигающихся домиках не были видны по ночам, когда я просыпался. Пусто было на реке,
пустоводворе,пустовдоме.
Мать стирала в больнице, уходила с утра, когда мы еще спали, а я шел к
Сковородниковымислушал,какругалсястарик.
В стальных очках, седой и косматый, он сидел в маленькой черной кухне за низком
кожаномтабуретеишилсапоги.Иногдаоншилсапоги,иногдаплелсетииливырезывализ
осиныфигуркиптициконейнапродажу.Эторемесло–ононазывалось«точитьлясы»–он
вывезсВолги,откудабылродом.
Он любил меня, – должно быть, за то, что я был его единственным собеседником, от
которого он никогда не слышал ни одного возражения. Он ругал докторов, чиновников,
торговцев.Носособеннойзлостьюонругалпопов.
– Человек умирает, но смеет ли он за это роптать на бога? Попы говорят, что нет. А я
говорю:да!Чтотакоеропот?
Янезнал,чтотакоеропот.
– Ропот есть недовольство. А что такое недовольство? Желать больше, чем тебе
предназначено.Попыговорят:нельзя.Почему?..
Янезналпочему.
–Потому,что«земляесиивземлюидеши».
Онгорькосмеялся
–Ачтонужноземле?Небольшетого,чтоейпредназначено.
Я сидел у него по целым дням. Мне все нравилось – и как он говорит совершенно
непонятно,икаксмеетсястакимстрашным,ржавымскрипом,чтояневольнозасматривался
нанеговкаком—тооцепенении.
Итак, была уже осень, и даже раки, которые за последнее время стали серьезным
подспорьемвнашемхозяйстве,забилисьвнорыинесоблазнялисьбольшемоимилягушками.
Мыголодали,иматьрешила,наконец,отправитьменяисеструвдеревню.
Яплохопомню нашепутешествие,икак разпопричине тогостранногооцепенения,о
котором только что упомянул. В детстве я часто засматривался, заслушивался и очень
многогонепонимал.Самыепростыевещипоражалименя.Соткрытымотизумленияртомя
изучалрасстилающийсяпередомноюмир…
Теперьязасмотрелсянамальчишку,проверявшегобилетынапароходе.Двенеделиназад
его звали Минькой, и он играл с Петькой Сковородниковым в рюхи у нас на дворе.
Разумеется, он не узнал меня. В синей курточке с матро сскими пуговицами, в кепи, на
котором быловышито «Нептун» – так называлсяпароход, – онстоялна лесенке,небрежно
поглядываянапассажиров.Ничтобольшенезанималоменя–нитаинственныйкапитан,он
же рулевой, бородатая морда которого виднелась в будке над рулем, ни грозное пыхтение
машины. Минька поразил меня, и я не сводил с него глаз всю дорогу. «Нептун» был
знаменитыйпароход,на которомямечталпрокатиться. Сколько размыждалиего,купаясь,
чтобы с размаху броситься в волны! Теперь все пропало. Как очарованный, я смотрел на
Миньку до тех пор, пока не стемнело, до тех пор, пока бородатый капитан—рулевой не
сказал глухо в трубку: «Стоп! Задний ход!» Забурлила под кормой вода, и матро с ловко
поймалброшенныйемусбортаканат.
Яникогданебылвдеревне,нознал,чтовдеревнеуотцаестьдомипридомеусадьба.
Усадьба! Как я был разочарован, узнав, что под этим словом скрывается просто маленький
заросшийогород,посредикоторогостоялонесколькостарыхяблонь!
Отцу было восемнадцать лет, когда он получил это наследство. Но он не стал жить в
деревне,истехпордомстоялпустой.Словом,домбылотцовский,имнеказалось,чтоон
долженпоходитьнаотца,тоестьбытьтакимжепросторнымикруглым.Какяошибся!
Этобылмаленькийдомик,когда—топошатнувшийсяистехворстоявшийвнаклонном
положении.Крышаунегобылакривая,окнавыбиты,нижниевенцысогнулись.Русскаяпечь
навидбылахороша,покамыеенезатопили.Длинныечерныескамейкистояливдольстен,в
одномуглувиселаикона,инаеезакоптелыхдоскахчутьвиднобылочье—толицо.
Каков бы он ни был, это был наш д ом, и мы развязали узлы, набили сенники соломой,
вставилистеклаисталижить.
Номатьпровеласнамитольконеделитриивернуласьвгород.Еевзяласьзаменитьнам
бабушкаПетровна,приходившаясятеткойотцу,анам,сталобыть,двоюроднойбабкой.Это
была добрая старуха, хотя к ее седой бороде и усам трудно было привыкнуть. Беда была
только в том, что она сама нуждалась в уходе, – и точно: мы с сестрой всю зиму
присматривализаней–носиливоду,топилипечь,благоизбаее,котораябыланемноголучше
нашей,стояланедалеко.
Втузимуяпривязалсяксестре.Ейшелвосьмойгод.Внашейсемьевсебыличерные,а
она – беленькая, с вьющимися косичками, с голубыми главами. Мы все молчаливые,
особенно мать, а она начинала разговаривать, чуть только открывала глаза. Я никогда же
видел,чтобыонаплакала,ноничегонестоилоеерассмешить.Также, как именя,еезвали
Саней,–меняАлександром,ееАлександрой.ТетяДашанаучилаеепеть,ионапелакаждый
вечероченьдлинныепеснитакимсерьезнымтончайшимголоском,чтонельзябылослушать
еебезсмеха.
Акакловкохозяйничалаонавсвоисемьлет!Впрочем,хозяйствобылопростое:водном
углучердакалежалакартошка,вдругом–свекла,капуста,лукисоль.Захлебоммыходилик
Петровне.
Такмыжили–двоедетей–впустойизбевглухой,заваленнойснегомдеревне.Каждое
утромыпротаптывалидорожкукПетровне.Страшнобылотолькоповечерам:тактихо,что
слышен,кажется,дажемягкийстукпадающегоснега,ивтакойтишиневдругначиналвытьв
трубеветер.
Глава5.
ДОКТОРИВАНИВАНЫЧ.УЧУСЬГОВОРИТЬ.
И вот однажды, когда мы только что легли и только что умолкла сестра, засыпавшая
всегда в ту минуту, когда она произносила последнее слово, и наступила эта печальная
тишина,апотомзавылвтрубеветер,яуслышал,чтостучатвокно.
Этобылвысокийбородатыйчеловеквполушубке,втреухе,такойзамерзший,чтокогда
я зажег лампу и впустил его в дом, он не мог даже закрыть за собой дверь. Заслонив свет
ладонью, я увидел, что у него совершенно белый нос. Он хотел снять заплечный мешок,
согнулсяивдругселнапол.
Таким впервыепредстал передомнойэтотчеловек, которомуяобязантем,чтосейчас
пишуэтуповесть,–замерзшийдополусмерти,онвползкомнечутьлиненачетвереньках.
Пытаясь положить в рот дрожащие пальцы, он сидел на полу и громко дышал. Я стал
сниматьснегополушубок.Онпробормоталчтотоивобморокеповалилсянабок.
Мнеслучилосьвидетьоднажды,какматьлежалавобморокеитетяДашадулаейврот.
Точнотакжепоступилиявэтомслучае.Мойгостьлежалутеплойпечки,инеизвестно,в
концеконцов,чтопомоглоему,хотядуляпростоотчаянно,такчтоиуменясамогоголова
закружилась.Какбытонибыло,онпришелвсебя,селисталсжадностьюгреться.Носего
отошел.Ондажепопробовалулыбнуться,когдаяналилемукружкугорячейводы.
–Выздесьодни,ребята?
Санятолькосказала:«Одни»,аонужеспал.Такбыстрозаснул,чтояиспугался:неумер
ли?Ноон,какбудтовответ,захрапел.
По—настоящемуонпришелвсебянаследующийдень.
Когдаяпроснулся,онсиделналежанкерядомссестрой,иониразговаривали.Онауже
знала, что его зовут Иваном Иванычем, что он заблудился и что никому не нужно о нем
говорить, а то его «возьмут на цугундер». Честно сознаюсь – до сих пор не знаю точного
смысла этого выражения, но помню, что мы с сестрой сразу поняли, что нашему гостю
грозиткакая—тоопасность,и,несговариваясь,решили,чтоникомуинизачтонескажемо
нем ни слова. Разумеется, мне легче было промолчать, чем Сане. Иван Иваныч сидел на
лежанке, подложив под себя руки, и слушал, а она болтала. Все уже было рассказано: отца
забрали в тюрьму, мы подавали прошение, мать привезла нас и уехала в город, я – немой,
бабкаПетровнаживет–второйдомотколодца,иунеетожеестьборода,толькопоменьше
иседая.
–Ахвы,моимилые,–сказалИванИванычилегкососкочилслежанки.
Унегобылисветлые,глаза,абородачернаяигладкая.Спервамнебылостранно,чтоон
делаетрукамитакмноголишнихдвижений;такиказалось,чтоонсейчасвозьметсебязаухо
черезголовуилипочешетподошву.Носкорояпривыккнему.Разговаривая,онвдругбралв
рукикакую—нибудьвещьиначиналподкидыватьееилиставитьнаруку,какжонглер.
В первый же день он показал нам множество интересных затей. Он сделал из спичек,
коры и головки лука какого—то смешного зверя, напоминавшего кошку, а из хлебного
мякиша –мышку,и кошка ловиламышку имурлыкала,какнастоящаякошка,Онпоказывал
фокусы: глотал часы, а потом вынимал их из рукава; он научил нас печь картошку на
палочках,–словом,этидни,которыеонпровелунас,мыссестройнескучали.
– Ребята, а ведь я доктор, – однажды сказал он. – Говорите, что у кого болит? Сразу
вылечу.
Мы были здоровы. Но он почему—то не захотел идти к старосте, у которого заболела
дочка.
Новтакойпозиции
Ябоюся,страх,
Чтобыинквизиции
Недонесмонах,
–сказалонизасмеялся.
Отнегоявпервыеуслышалстихи.Ончастоговорилстихами,дажепелихилибормотал,
поднявбровиисидяпо—турецкипередогнем.
Сперваему,кажется,нравилось,чтояниочемнемогуегоспросить,особеннокогдаон
поночампросыпалсяоткаждогоскрипашаговзаокномидолголежал,опершисьналокоть
иприслушиваясь.Иликогдаонпряталсяначердакеисидел,поканестемнеет,–таконпровел
одиндень,помнится,праздникЕгория.ИликогдаонотказалсяпознакомитьсясПетровной.
Нопрошлодва—тридня,ионзаинтересовалсямоейнемотой.
–Тыпочемунеговоришь?Нехочешь?
Ямолчасмотрелнанего.
–Аятебескажу,чтотыдолженговорить.Тыслышишь,сталобыть,долженговорить.
Это,брат,редчайшийслучай,колитывсеслышишь–инемой.Может,тыглухонемой?
Язамоталголовой.
–Ну,вот.Значит,заговоришь.
Он вынул из заплечного мешка какие—то инструменты, пожалел, что мало света, хотя
былясныйсолнечныйдень,иполезмневухо.
–Уховульгарис,–объявилонсудовольствием,–ухообыкновенное.
Онотошелвуголисказалшепотом:«Дурак».
–Слышал?
Язасмеялся.
–Хорошослышишь,каксобака.–ОнподмигнулСане,которая,разинярот,смотрелана
нас.–Отличнослышишь.Чтожеты,милый,неговоришь?
Он взял меня двумя пальцами за язык и вытащил его так далеко, что я испугался и
захрипел.
–Утебя,брат,такоегорло!ЧистыйШаляпин.Н—да!
Онсминутусмотрелнаменя.
–Нужноучиться,милый,–серьезносказалон.–Тыпросебя—томожешьчто—нибудь
сказать?Вуме?
Онстукнулменяполбу.
–Вголове,понимаешь?
Япромычал,чтода.
–Ну,авслух?Скаживслухвсе,чтотыможешь.Ну,скажи:«да».
Япочтиничегонемог.Новсе—такисказал:
–Да.
–Прекрасно!Ещераз.
Ясказалещераз.
–Теперьсвистни.
Ясвистнул.
–Теперьскажи:«у».
Ясказал«у».
–Лентяйты,вотчто!Ну,повторяйзамной…
Он не знал, что я все говорил в уме. Без сомнения, именно поэтому с такой
отчетливостьюзапомнилисьмнепервыегоды.Ноотмоейнемойречиещетакдалекобыло
до всех этих «е», «у», «ы», до этих незнакомых движений губ, языка и горла, в котором
застревалисамыепро стыеслова.Мнеудавалосьповторятьзанимотдельныезвукиглавным
образомгласные,носоединятьих,произноситьихплавно,не«лаять»,каконмневелел,–вот
былазадача!
Толькотрислова:«ухо»,«мама»и«плита»,получилисьсразу,какбудтояпроизносилих
когда—то,атеперьоставалосьтолькоприпомнить.Таконоибыло:матьрассказывала,чтов
двагодаяуженачиналговоритьивдругзамолчалпослекакой—тоболезни.
Мой учитель спал на полу,покрывшись полушубком иположивпод сенник какую—то
металлическую светлую штуку, а я все ворочался, пил воду, садился на постели, смотрел в
замерзшееузорамиокно.Ядумалотом,какявернусьдомой,какстануговоритьсматерью,с
тетейДашей.Явспомнилпервуюминуту,когдаяпонял,чтонеумею,немогуговорить:это
было вечером, мать думала, что я сплю, и, бледная, прямая, с черными косами,
переброшенными на грудь, долго смотрела на меня. Тогда впервые пришла мне в голову
горькаямысль,отравившаямоипервыегоды:«Яхужевсех,ионаменястыдится.Повторяя
„е“,„у“,„ы“,янеспалдоутраотсчастья.Саняразбудиламеня,когдабылужедень.
–Якбабушкебегала,атывсеспишь,–сказалаонабистро.–Убабушкикотенокпропал,
егоМуркавкотелснесла.АИванИванычгде?
Сенник лежал на полу, и еще видны были примятые места: голова, плечи, ноги. Но
самогоИванаИванычанебило.Онподкладывалподголовузаплечныймешок–имешкане
было.Онпокрывалсяполушубком–небылоиполушубка.
–ИванИваныч!
Мыпобежалиначердак–никого.
–Воттекрест,онспал,покаякбабушкебегала,янанегоещепосмотрела,вижу–спит,
думаю–покаякбабушкесбегаю.Санька,смотри!Настолестоялачернаятрубочкасдвумя
кружкаминаконцах:одинплоский,побольше,другоймаленькийипоглубже.Мывспомнили,
чтоИванИванычвынималеевместесдругимиинструментамииззаплечногомешка,когда
смотрелмоиуши.
Гдежеон?ИванИваныч!..
Стехпорпрошломноголет.ЯлеталнадБеринговым,надБаренцевымморями.Ябылв
Испании.ЯизучалпобережьемеждуЛенойиЕнисеем.Инеизсуеверия,аизблагодарностик
этому человеку я всегда вожу с собой эту черную трубочку, которую он забыл у нас или,
может быть, оставил на память. Скоро я узнал, что это – стетоскоп, очень простой
инструмент,которымдокторавыслушиваютлегкиеисердце.Нотогдаонказалсямнетаким
жетаинственнымимилым,какисамИванИваныч,каквсе,чтоонговорилиделал.
–ИванИваныч!
Исчез,пропал,ушел,никомунесказавшись!Грустный,явышелводвориобошелвокруг
дома.Следы!Егоследы,ужеслегказапорошенныеснегом,шлипрямовполе,минуядорогу,
лежавшую в другой стороне. Все меньше становились они и, дойдя до пруда, исчезли на
тропинке,покоторойбабыходилиполоскатьвпрорубибелье.
Глава6.
СМЕРТЬОТЦА.НЕХОЧУГОВОРИТЬ.
Всю зиму я учился говорить. С утра, едва проснувшись, и громко произносил шесть
слов, которые Иван Иваныч завещал мне произно сить ежедневно: «кура», «седло», «ящик»,
«вьюга»,«пьют»,«Абрам».Какэтобылотрудно!Икакхорошо,какнепохожеговорилаэти
слова сестра! Но я был настойчив. Точно заклинанье, которое должно было мне помочь, я
повторял их по тысяче раз в день. Они мне снились. Я представлял себе какого—то
загадочного Абрама, который сажает куру в ящик или уходит из дому в шляпе и несет на
плечеседло.Вьюга,пьют!
Язык мой не слушался, губы чуть двигались. Сколько раз я готов был побить Саню,
которая невольно смеялась надо мной. По ночам я про сыпался в тоске и чувствовал; нет,
никогда я не научусь говорить, навсегда о станусь уродом, как однажд ы назвала меня мать.
Но в эту же минуту я пробовал сказать и это слово: урод. Я помню, как это удалось мне
наконец,ияуснулсчастливый.ИванИванычвелелмнеучитьсяговорить,недвигаяруками,
чтобы отстать от той привычки глухонемых, которая уже довольно прочно во мне
укоренилась. Положив руки в карманы, я глазами показывал на что—нибудь – на окно, на
печь, на ведра – и громко, по слогам произносил это слово. Почему—то ударения мне не
давались,яещеидосихпорставлюнеправильныеударения…
День, когда, проснувшись, я не сказал шести заветных слов, был одним из самых
печальных в моейжизни. Петровна раноразбудиланасвэтот день – ужеи это было очень
странно,потомучтонеона,амыобычноприходиликнейпоутрам,топилипечку,ставили
чайник.Онавошла,стучапалкой,иостановиласьпередиконой.Онадолгобормоталачто—
тоикрестилась.Потомокликнуласестру,велелазажечьлампу…
Черезмноголет,взрослымчеловеком,якак—тоувиделвдетскойкнижкебабу—ягу.Это
былатажеПетровна–бородатая,сгорбленная,склюкою.НоПетровнабыладобраябаба—
яга,авэтотдень…вэтотдень,тяжеловздыхая,онасиделаналавке,имнепоказалосьдаже,
чтослезыкатятсяпоеебороде.
–Слезай,Санька!–сказалаона.–Идикомне.
Яподошел.
– Ты уже большой, Санька. – Петровна погладила меня по голове. – Вчера от матери
письмопришло,чтоИванзаболел.
Онаплакала.
–Оченьдюжезаболелонвтюрьме.Головаунегораспухлаиноги.
Пишет,чтонезнает,живонтеперьилинет.
Исестразаплакала.
–Чтоделать,божьяволя,–сказалаПетровна.–Божьяволя,–повторилаонаскакой—то
злостьюисноваподнялаглазанаикону.
Она сказала только, что отец заболел, но вечером, в церкви, я понял, что он умер.
ВечеромПетровнаповеланасвцерковь,чтобымы«помолилисьвоздравие»,каконасказала.
Очень странно, но, прожив в деревне три месяца, я почти никого не знал, кроме
нескольких мальчишек, с которыми катался на лыжах. Я никуда не ходил, стесняясь своей
немоты. И вот теперь, в церкви, я увидел всю нашу деревню – толпу женщин и стариков,
бедно одетых, молчаливых и таких же невеселых, как мы. Они стояли в темноте, – только
спереди,гдепротяжночиталпоп,горелисвечи.Многиевздыхалиикрестились.
«Господи, помилуй», – без конца повторял поп. Изо рта у него шел пар, а из кадила,
которым он помахивал, – синеватый дымок. И мне казалось, что все, так же как и я не
молятся,апростосмотрятнаэтотдымок,каконподнимаетсяструйками,кружитсяинесется
вверх,ксинему,замерзшемуокну.Должнобыть,язабылоботце.НовдругПетровнасердито
толкнуламенявспину–досихпорнезнаю,зачто,–ивэтуминутуявспомнилегоипонял,
чтоонумер.
Всевздыхалиикрестились,потомучтоонумер,имыссестройстоялиздесь,втемноте
церкви, потому что он умер, и Петровна сердито толкнула меня, потому что он умер. Мы
стоими«молимсявоздравие»,потомучтоонумер.
Петровнавзяласеструксебе,аявернулсядомойидолгосидел,незажигаяогня.Черные
тараканы,которыхбабканарочно–насчастье–принеслакнам,шуршалинахолоднойплите.
Яелкартошкуиплакал.
Умер,ияегоникогданеувижу!Вотеговыносятизприсутствия,изтойкомнаты,гдемы
с матерью подавали прошение… Я перестал есть и стиснул зубы, вспомнив этот холодный
голо сирукусдлиннымисухимипальцами,вкотороймедленнокачалисьочки.Подождиже!
Я тебе отплачу! Когда—нибудь ты мне будешь кланяться, а я отвечу: «Голубчик, суд
разберет…»Вотгробнесутпокоридору,амимопробегаютсторожасбумагами,иниктоне
видит,нехочетвидеть,чтоегонесут.ТолькотетяДашаидетнавстречувдлинномчерном
платке,какмонашка.Идетикреститсяиплачет.Новотмыостанавливаемся,кто—тостоиту
дверей, гроб качается на руках и опускается на пол. Мать кланяется, и я вижу снизу, как
дрожатунеегубы…
Яопомнился,услышавсвойголо.Должнобыть,уменябылжар,потомучтоянескакую
—тобессвязную,чепуху,ругалсебяипочему—томатьи,помнится,разговаривалсИваном
Иванычем, хотя отлично знал, что он давно ушел и даже что его следы держались в поле
толькодвадня,апотомихзавалилоснегом.
Нояговорил–громкоиясно!Яговорил,ямогбытеперьрассказать,чтопроизошловту
ночьнапонтонноммосту,ядоказалбы,чтонож–мой,чтояпотерялего,когданаклонялся
надубитым.Поздно!Опоздалнавсюжизнь,иуженичемнельзяпомочь!
Обхвативголовуруками,ялежалвтемноте.Визбебылохолодно,ногизастыли,ноятак
иневсталдоутра.Ярешил,чтобольшенестануговорить.Зачем?Всеравноонумер,ияего
никогданеувижу.
Глава7.
МАТЬ.
Я плохо помню Февральскую революцию и до возвращения в город не понимал этого
слова. Но я помню, что загадочное волнение, непонятные разговоры я тогда связал с моим
ночнымгостем,научившимменяговорить.
Повечерам,насаживаянапалочкикартошку,ячастодумалонем,ивсетаинственнее,все
привлекательнее онмнепредставлялся. Почемуон так неожиданно исчез? Не простился,не
сказал, куда он идет. Почему он прятался на чердаке? Почему не хотел лечить старостину
Манькуи дажек Петровненепошел?Гдеонтеперь? Вернетсяли? Просыпаясь по ночам, я
прислушивался:нестучатливокно?Неонли?Никтоне,стучал,толькомягко,снеслышным
шумомпадалснегнанашдом,ивдругначиналсвистетьвтрубеветер.
Иникто не спрашивалнас о нем. Но ябыл уверен, самнезнаю почему, что теперь все
былобыиначе.Теперьемунепришлосьбыпрятатьсяначердаке.Пожалуй,оннеотказался
бытеперьпознакомитьсясПетровной!
Я не заметил, когда окончилась весна. Но лето началось в тот день, когда «Нептун»,
свистяигрознопятясьзадом,причалилкпристани,накотороймысмамойждалиегосутра.
Минька,вкепкесзолотымибуквами,всиней,ужеизряднопотрепаннойкурточке,стоял,
какпрежде,налесенке,отважноинебрежнопоглядываянапассажиров.Бородатыйкапитан
—рулевой глухо говорил в трубку: «Стоп! Вперед!» и «Стоп! Задний ход!» Палуба
таинственно дрожала. Мы возвращались в город. Мать везла нас домой – похудевшая,
помолодевшая,вновомпальтоиновомцветномплатке…
Я часто думал зимой, как она будет поражена, услышав, что я говорю. А она только
обняламеняизасмеялась.Онасталасовсемдругаязазиму.Всевремяонадумалаочем—то–
это я сразу узнавал по живым движеньям лица – и то расстраивалась молча, про себя, то
улыбалась.Петровнарешила,чтоонасходитсума,и,ахнув,однаждыспросилаееобэтом.
Матьулыбнуласьисказала,чтонет.
Мы пошли в лес драть лыко для Петровны, которая плела лапти на продажу, и мать
запомнилась мне такой, какой она была в этот день: черноволосая, крепкая, белозубая, в
цветномплатке,повязанномнагрудикрестнакрест;онанаклонялась,ловкосрезаладеревцо
и, оборвав ветки, надкусив комель, одним движением сдирала лыко. Она и меня хотела
научить,ноничегоневышло,иятолькопорезалпалец.
Потомяспряталсявкустахидолгосиделзадумавшись,слушая,какнаперебойщебечут
птицы,ипоглядываянамать,котораяуходилаотменявседальше.Ивдругоназапела:
Приехалиторгашизазадниеворота.
Кобылушкупродала,белилясебевзяла;
Якоровушкупродала,румянясебевзяла;
Подойничекпродала,сурьмыясебевзяла.
Солнцеосветилокусты,ионавыпрямилась,раскрасневшаяся,сблестящимиглазами.Тут
что—то было! При нас она редко вспоминала отца. Но каждый раз, когда она ласково
говориласомной,язнал,чтоонадумалаонем.Сеструонавсегдалюбила…
На пароходе она все думала – поднимала брови, покачивала головой, – должно быть,
спорила с кем—товуме. Ятожедумалидумал: мнепредставлялось,скакой важностью и
буду разгуливать по двору и вдруг небрежно скажу что—нибудь, как будто всегда умел
говорить.Заглядевшисьнаводу,язадремалидосмертииспугалавосне:мнепомерещилось,
чтояопятьонемел.
–Мама,–сказаляшепотом.
Онамолчала.
–Мама!–вужасезаораля.
Онаобернулась.
Какимзаброшенным,какимбеднымпоказалсямненашдвор,когдамывернулись!Вэтом
годуниктонепозаботилсяостоках,игрязнаявода,вкоторойплавалищепки,такиосталась
стоять под кажд ым крыльцом. Низенькие амбары еще больше покосились за зиму, в заборе
образовались такие дыры, через которые можно было въехать на телеге, за
Сковородниковымибыланаваленагоравонючихкостей,копытиобрезковшкур.
Старикварилклей.Онсиделнатомжетабурете,впереднике,вочках,примусстоялна
плите, а на примусе – железная шайка, от которой так страшно несло, что меня все время
тошнило,покаяунегосидел.
– Все думают, что это обыкновенный клей, – сказал он мне, когда полчаса спустя я
запросился на свежий воздух, – а это клей универсальный. Он все берет – Железо, стекло,
дажекирпич,если найдетсятакойдурак,чтобыкирпичиклеить. Яегоизобрел.Мездровый
клейСковородникова.Ичемонкрепчевоняет,темкрепчеберет.
Оннедоверчивопосмотрелнаменяповерхочков.
–МездровыйклейСковородникова,–повторилонивздохнул.–Изанятьбыещеукого
—нибудь семь рублей на рекламу – отбою бы не было. Мужики берут на рынке столярный
клейсороккопеекфунт.Этокакназвать?Грабеж.Ну—ка,скажичто—нибудь!
Ясказал.Онодобрительнокивнулголовой.
–Эх,Иванамнежаль,–сказалон.
ТетяДашабылавотъездеивернуласьнеделичерездве.Воткогояобрадовалииспугал!
Мы сидели на кухне вечером. Она все спрашивала меня, как нам жилось в деревне, –
спрашивалаисамажеотвечала.
–Чтожевы,бедняги,должнобыть,скучалиодни—тодаодни?Ктожевамварил—то?
Петровна?Петровна.
–Нет,неПетровна,–вдругсказаля,–мысамиварили.
Никогда не забуду, какое лицо сделалось у тети Даши, когда я произнес эти слова.
Открыврот,онапотряслаголовойиикнула.
–Инескучали,–добавиляхохоча.–Толькопотебе,тетяДаша,скучали.Чтожетык
намнеприехала,а?
Онаобняламеня.
–Милыйтымой,дакакжеэто?Заговорил?Заговорил,голубчиктымой!Имолчит,еще
притворяется,ахтыэтакой!Ну,рассказывай!
Иярассказал ейозамерзшем докторе,постучавшемсявнашуизбу,какмыпряталиего
троесуток,каконпоказалмне«е»,«у»,«ы»изаставилсказать«ухо».
–Тызанегодолженмолиться,Саня,–серьезносказалатетяДаша.–Какегозовут?
–ИванИваныч.
–Молись,каждыйвечермолись!
Ноянеумелинелюбилмолиться.
Глава8.
ПЕТЬКАСКОВОРОДНИКОВ.
Тетя Даша сказала, что я очень переменился с тех пор, как стал говорить. Я и сам это
чувствовал. Прошлым летом я чурался товарищей, тяжелое сознание своего недостатка
связываломеня.Ябылболезненнозастенчив,угрюмиоченьпечален.Теперьэтому,пожалуй,
трудноповерить.
Задва—тримесяцаядогналсвоихсверстников.ПетькаСковородников,которомубыло
двенадцатьлет,подружилсясомной.Онбылдлинный,решительный,рыжиймальчик.
Первые в моей жизни книги я увидел у Петьки. Это были «Рассказы о действиях
охотниковвпрежниевойны»,«ЮрийМилославский»и«Письмовник»,наобложкекоторого
былизображенусатыймолодецвкраснойрубашке,сперомвруке,анаднимвголубомовале
–девица.
Зачтениемэтого«Письмовника»мыиподружились.Что—тотаинственноебыловэтих
обращениях: «Любезный друг» или «Милостивый государь А.Ф.». Письмо штурмана
дальнегоплаванияприпомнилосьмне,иявпервыесказалеговслух.
Мы сидели в Соборном саду. По ту сторону реки был виден наш двор и дома, очень
маленькие,гораздоменьше,чемнасамомделе.ВотмеленькаятетяДашавышланакрыльцо
и села чистить рыбу. Мне казалось, что я вижу, как серебристые чешуйки отскакивают и,
поблескивая,ложатсяуееног.ВотКарлуша,городскойсумасшедший,которыйбеспрестанно
то хмурился, то улыбался, прошел по тому берегу и о становился у наших ворот, – должно
быть,заговорилстетейДашей.
Явсевремясмотрелнаних,покачиталписьмо.Петькавнимательнослушал.
–Интересно,–сказалон.–Яэтотожезнал,дазабыл.Апотомчто?
–Все.
–Интересно,чтопотомсэтимкораблемстало?
Кнемумоглапомощьподоспеть.ТычиталНикаКартера?
–Нет.
– Там тоже был такой случай. Одного миллионера бросили в водоем. Он догадался и
закрылкран.Тогдасадовниксталполиватьидумает:почемунеидетвода?Ивпоследнюю
минутуподоспелапомощь.Онбытамподох.Атыздоровонаизустьговоришь.Долгоучил?
–Незнаю.
–Ясейчасчто—нибудьпрочитаю,атыможешьповторить?
Онпрочитал:
«Ответсотказом.
МилостливыйгосударьС.Н.
Выраженные Вами чувства чрезвычайно лестны для меня, но мне невозможно
принятьихпопричинам, которые бесполезно приводить здесь,ибоонине касаются
Вас:
Примитеипроч.
Примечание. Ответы с отказомвсегдапишутсяобщими простымифразами. В
нихнедолжнозаключатьсяникакихпостороннихидей,кромеучтивости».
Слово в слово я повторил это письмо вместе с примечанием. Петька недоверчиво
высморкался.
–Здорово–сказалон.–Аэто?
Ионпрочитал,неостанавливаясь,однимдухом:
«Письмокнемуикней.
Начну чужими словами: «Я желала б забыть все минувшее, да с минувшим
расстатьсямнежаль:внемисчастье,мгновенномелькнувшее,внемирадостьмоя,
и печаль». Знаешь ли? Я нашла то, что дорого ценю в тебе (следует указать, что
именно). Лучше тебя, дороже и милее нет, ты мне мил был, как (следует как).
Вспомнилаяпервыеслезыипервыйтвойпоцелуйнарукемоей.Вотужедвадня,какя
живу без тебя (следует: весело, скучно, хорошо или о семейных обстоятельствах),
Прощай,целуютебя».
Слегказапинаясь,яповторилиэтописьмо.
–Здорово!–свосхищениемсказалПетька.–Воттакпамять!
К сожалению, мы очень редко так хорошо проводили время. Петька был занят: он
«торговал папиросами от китайцев» – так называлось в нашем городе это тяжелое дело.
Китайцы,жившиевПокровскойслободе,набивалигильзыинанималимальчишекторговать.
Как сейчас, я вижу перед собой одного из них, по фамилии Ли, – маленького, черно—
желтого, с необыкновенно морщинистым лицом и довольно доброго: считалось, что «на
угощенье»Лидаетбольшедругихкитайцев.«Наугощенье»–этобылнашчистыйзаработок
(потом и я стал торговать), потому что мы действительно всех угощали: «Курите,
пожалуйста»;нототнаивныйпокупатель, которыйпринималугощение,непременноплатил
за него чистоганом. Это были наши денежки. Папиросы были в коробках по двести
пятьдесят штук – «Катык», «Александр III», и мы продавали их на вокзале, в поездах, на
бульварах.
Приближаласьосень1917года,ноябысказалнеправду,еслибысталуверять,чтовидел,
чувствовал или хоть немного понимал все глубокое значение этого времени для меня, для
всей страны и для всего земного шара… Ничего я не видел и ничего не понимал. Я забыл
дажеитонеопределенноеволнение,котороеиспыталвесноювдеревне.Япростожилдень
за днем, торговал папиросами и ловил раков, желтых, зеленых, серых, – голубой так и не
попалсяниразу.
Новсемвольностямскоропришелконец.
Глава9.
ПАЛОЧКА,ПАЛОЧКА,ПАЛОЧКА,ПЯТАЯ,ДВАДЦАТАЯ,
СОТАЯ…
Наверно,онбывалунасещедонашеговозвращениявгород:всезналиеговодворе,ито
неопределенно—насмешливое отношение, которое он встречал у Сковородниковых и тети
Даши,ужесложилось.Нотеперьонсталприходитьпочтикаждыйдень.Иногдаонприносил
что—нибудь,но,честноеслово,янесъелниоднойегосливы,ниодногостручка,ниодной
карамели!
Он был кудреватый, усы – кольцами, с жирным лицом, но довольно стройный. Густой
голо с его был, по—моему, очень противен. Он лечился от угрей, заметных на его смуглой
коже. Но со всеми своими угрями и кудрями, со своим густым противным голосом он, к
сожалению,нравилсямоейматери–развеиначесталбыонбыватьунаспочтиежедневно?
Да,оннравилсяей.Принемонастановиласьсовсемдругая,смеяласьидаженачиналатакже
длинноговорить,какион.Однаждыявидел,каконасиделаоднаиулыбалась,–япоеелицу
догадался, что она думает о нем. Другой раз, разговаривая с тетей Дашей, она сказала про
кого—то:«Ненормальностейсколькоугодно».Этобылиегослова.
ФамилияегобылаТимошкин,ноонпочему—тоназывалсебяГаерКулий,–досихпорне
знаю,чтоонхотелэтимсказать.Помнютолько,чтоонлюбилговоритьматери,что«вжизни
онбедныйгаер»ичто«жизньшвырялаего,какщелку».
Приэтомонделалзначительноелицоисглупым,задумчивымвидомсмотрелнамать.
Иэтотгаербывалтеперьунаскаждыйвечер.Вотодинизтакихвечеров.
Кухонная лампа висит на стене, и вихрастая тень моей головы закрывает тетрадку, –
бутылкучернилируку, которая,беспомощноскрипяпером,двигаетсяпобумаге.Ясижуза
столом, от старания упираясь языком в щеку, и вывожу палочки – одну, другую, третью,
сотую,тысячную.Явывелнеменьшемиллионапалочек,потомучтомойучительутверждал,
что, пока они не будут «попиндикулярны», дальше двигаться ни в коем случае нельзя. Он
сидитрядомсомнойиучитменя,повременамснисходительнопоглядываянамать.Онучит
не только как писать, но и как жить, и от этих бесконечных дурацких рассуждений у меня
начинаеткружитьсяголова,ипалочкивыходятпузатые,хвостатые,какиеугодно,нотолько
непрямые,не«попиндикулярные».
–Каждомуохотасхватитьлакомыйкусок,–говоритон,–икэтомупоприродекаждый
долженстремиться.Номожнолиподобныйкусокназватьобеспечивающимявлением–это
ещевопрос!
Палочка,палочка,палочка,пятая,двадцатая,сотая…
– Я, например, с детства попал в трудную атмосферу, и мне отнюдь не удалось
рассчитыватьнарабочуюсилумоейматери.Наоборот,когдасемейнаяжизньпришлаунаск
развалуиотца,какобвиненноговкражелошадей,приговориликтюремномузаключению,не
ктоиной,какя,былвынуждендобыватькусокхлеба.
Палочка,палочка,толстая,тонкая,кривая,пузатая,пятая,двадцатая,сотая…
– Печально то, что, вернувшись из тюрьмы, отец стал выпивать, а поскольку человек
углубляетсявпьянство,постолькуразрушаетсяиегохозяйство.Потомеговстреласмерть,и,
безусловно,скоропостижная,потомучтоонаявиласьследствиемобдиранияпавшейлошади.
Я отлично знаю, что произошло потом с отцом моего учителя: он распух, и «начатый
делать гроб пришлось спешно переделывать, ибо фигура покойника до трех раз превзошла
егоживогопообъему».Этаотвратительнаясмертьоднаждыприсниласьмне…
Палочка,палочка,палочка…пероскрипит,палочка,клякса…
–Иопустеланашародоваяизбенка.Нояотнюдьнепалдухоминеселнашеюматерив
одиннадцатьлет.
Учитель смотрит на меня. Мне только десять, но я начинаю беспокойно ерзать на
табурете.
– Я поступил в ресторан, я стал слугой и побегушкой, но перестал, как лишний рот,
отражатьсяназаработкемоейматери.
Без сомнения, именно эта удивительная манера выражаться произвела такое сильное
впечатлениенамоюмать.ЕслибыГаерговорилпросто;онабымигомдогадалась,чтоэто
обыкновенныйчеловек–глупый,ленивыйижестокий.Впрочем,отом,чтооноченьжесток,
онаскороузнала.
Она сидит за тем же столом и слушает его, как зачарованная. Она чинит рубашки –
отцовские рубашки, – и я знаю, д ля кого она их чинит. С предчувствием какой—то беды я
поднимаюглазанаеебледноелицо,начерныеволосыспроборомпосредине,натонкиеруки
– и возвращаюсь к своим палочкам… Очень хочется провести хоть одну, длинную черту
вдоль строчки, вышел бы прекрасный забор, – но нельзя! Палочки должны быть
«попиндикулярны».
– Между тем моя мать, – продолжал Гаер, – стала заметно подаваться в сторону
доброхотных подаяний. Что же я сделал? Сознавая, что для моего развития это является
безусловным минусом, я обратился к моему дяде, незабвенной памяти Никите Зуеву, и
попросилегоповлиятьнамать…
Сотый раз я слышу про этого незабвенной памяти дядю, и мне представляется, как
старый жирный человек с таким же угреватым лицом приезжает на розвальнях из деревни,
снимает желтую шубу и входит, отряхивая снег и крестясь на икону. Он бьет мать, а
маленькийГаерКулийстоитиспокойносмотрит,какбьютегомать.
Палочки, палочки… но забор уже давно нарисован, и хотя я отлично знаю, что мне
сейчаспопадет,ябыстрорисуюнадзаборомсолнце,птиц,облака.Продолжаяговорить,Гаер
коситсянаменя,яторопливозакрываюсолнцеиптицрукавом.Поздно!Онберетврукимою
тетрадку.Онподнимаетброви.Явстаю.
–Авоттеперьпосмотрите,АксиньяФедоровна,чемзанимаетсявашлюбезныйсынок!
И моя мать, которая никогда не била детей, пока был жив отец, берет меня за ухо и
стучит моей головой о стол. Бывали и другие вечера: случалось, что мой будущий отчим
читал вслух, – и как не похожи были эти чтения на наши с Петькой Сковородниковым в
Соборном саду. Гаер читал всегда одну и ту же книгу: «Из дневника артурца», с таким
стихотворением,напечатаннымнаобложке:
Нынеполныйкавалер,
Защищаяцаряиотечество,
Шкурысвоейнежалел,
Пятьранидвеконтузииполучил,
Нохорошоиврагапроучил.
Иэтукнигуончиталстакимназидательно—угрожающимвыражением,какбудтонекто
иной,какя,былвиноватвовсехбедствияххраброгоартурца.
Уроки прекратились в тот день, когда Гаер Кулий переехал к нам. Накануне была
отпразднованасвадьба,накоторую,сказавшисьбольной,непришлатетяДаша.
Я помню, какая нарядная сидела на свадьбе мать. Она была в белой жакетке рытого
бархата – подарок жениха – и причесана, как девушка: ко сы крест на крест вокруг головы.
Онаразговаривала,пила,улыбалась,ноиногдасостраннымвыражениемпроводиларукойпо
лицу. Гаер Кулий произнес речь, в которой указал на свои заслуги перед бедной семьей,
«безусловно шедшей к развалу, поскольку ее бывший глава оставил разрушительную
картину», и, между прочим, упомянул о том, что он открыл передо мной «общее
образование»,очевиднопонимаяподэтимсловом«папиндикулярные»палочки.
Едва ли мама слышала эту речь. Опустив глаза, она сидела рядом с женихом и, вдруг
нахмурясь,смотрелапрямопередсобойсрастеряннымвыражением.
СтарикСковородников,крепковыпив,подошелкнейиударилпоплечу.
–Эх,Аксинья,променялаты…
Онасталабеспомощно,торопливоулыбаться.
Месяца два после свадьбы мой отчим служил на пристани в конторе, и, хотя очень
тяжело было видеть, как он приходит и садится, развалясь, на то место, где прежде сидел
отец, и ест его ложкой, из его тарелки, все—таки еще можно было жить, убегая,
отмалчиваясь, возвращаясь домой, когда он уже спал. Но вскоре, за какие—то темные дела
еговыгналиизконторы,ижизньсразусталаневыносимой.Несчастнаямысльзанятьсянашим
воспитанием–моимисестры–пришлавэтутуманнуюголову,иуменянесталобольшени
однойсвободнойминутки.
Теперьядогадываюсь,чтовюно стионслужилвлакеях–виделжеонгде—нибудьвсе
этисмешныеистранныештуки,которымонподвергалменяисестру!
Преждевсегоонпотребовал,чтобымыприходилиздороватьсяснимпоутрам,хотямы
спали на полу в двух шагах от его кровати. И мы приходили. Но никакие силы не могли
заставитьменяпроизнести:«Доброеутро,папа!»
Утробылонедоброе,ипапабылнепапа.Нельзябылопрежденегосадитьсязастол,а
чтобывстать,нужнобылопопроситьунегопозволения.Мыдолжныбылиблагодаритьего,
хотя мать по прежнему стирала в больнице, а обед, купленный на ее и мои деньги, варила
сестра. Я помню отчаяние, овладевшее мною, когда бедная Саня встала из—за стала и,
некрасиво присев, как он ее учил, сказала в первый раз: «Благодарю вас, папа». Как мне
хотелосьброситьвэтотолстоелицотарелкуснедоеденнойкашей!Янесделалэтогоидо
сихпорсожалею…
Как я его ненавидел! Мне противны были его походка, его храп, его волосы, даже его
сапоги, которые с мрачной энергией он сам чистил каждое утро. Просыпаясь по ночам, я
подолгу с ненавистно смотрел на его толстое спящее лицо. Он не подозревал, какой
опасностиподвергался!Ябыубилего,еслибынететяДаша.
Глава10.
ТЕТЯДАША.
Янесталбы,пожалуй,ивспоминатьэтовремя,нодругойимилыйобразвстаетпередо
мной–тетяДаша,которуюятогдавпервыесознательнооценилиполюбил.
Яприходилкнейимолчал–онаитаквсезнала.
Чтобыутешитьменя,онарассказываламнеисториюсвоейжизни.Судивлениемяузнал,
чтоейнетещеисорокалет!Амнеонаказаласьнастоящейбабушкой,вособенности,когда,
надевочки,оначиталаповечерамчужиеписьма,занесенныенанашдворполоводьем(она
ихещечитала).
Двадцати пяти лет она осталась вдовой: ее муж был убит в самом начале русско—
японскойвойны.Накомоде,накрытомкружевнойнакидкой,междувазамиголубоговитого
стекла стоял его портрет. А за портретом хранилось письмо, которое я, разумеется, знал
наизусть. Походная канцелярия 26—го Восточно—Сибирского стрелкового полка извещала
тетю Дашу, что ее муж, рядовой Федор Александрович Федоров, награжденный знаками
отличия военного орд ена 3—й и 4—й степеней, пал геройской смертью в бою с японцами.
Герой!Долгоещеприэтомсловемнепредставлялсякороткоостриженныймужчинасусами
ибородкой,сидящийнафонеснежныхгорвкамышовомкресле.
Каждыйвечер тетяДашачиталапо одномуписьму–это сталодлянеечем—то вроде
обряда. Обряд начинался с того, что тетя Даша пробовала угадать содержание письма по
конверту,поадресу,вбольшинствеслучаевсовершенноразмытомуводой.
Потомпроисходилочтение–именнопроисходило,–неторопливое,сдолгимивздохами,
сворчаньем,когдапопадалисьнеразборчивыеслова.ТетяДашарадоваласьчужимрадостям,
сочувствовалачужимгорестямоднихпоругивала,другиххвалила.Выходило,однимсловом,
чтовсеэтиписьмаадресованыей.Точнотакжеоначиталаикниги.Семейныеилюбовные
дела разных князей играфов, героев приложений к журналу «Родина», тетяДаша разбирала
так,какбудтовсекнязьяиграфыжилинасоседнемдворе.
–Абарон—тоЛ.,–говорилаонаоживленно,–такяизнала,чтоонброситмадамдеСан
—Су.Милая,милая,авот–натебе!Хорош,голубчик!
Когда, спасаясь от Гаера Кулия, я проводил у нее вечера, она уже дочитывала почту –
оставалосьнебольшепятнадцатиписем.Срединихбылоодно,котороеядолженпривести
здесь.ТетяДашанепонялаего.Номнеитогдаказалось,чтооночем—тосвязаносписьмом
штурманадальнегоплавания…
Вотоно(первыестрочкитетяДашанемогларазобрать):
«…молю тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело сказать, что
всеминашиминеудачамимыобязанытолькоему.Достаточно,чтоизшестидесяти
собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть еще на Новой Земле
пришлосьпристрелить.Воткакдорогообошласьнамэтауслуга.Нетолькояодин–
всяэкспедицияшлетемупроклятия.Мышлинариск,мызнали,чтоидемнариск,но
мынеждалитакогоудара.
Остаетсяделатьвсе,чтовнашихсилах.Какмногоямогбырассказатьтебео
нашем путешествии! Для Катюшки хватило бы историй на целую зиму. Но какой
ценой приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу, чтобы ты подумала, что
нашеположениебезнадежно.Новывсе—такинеособеннождите…»
Тетя Даша читала запинаясь, поглядывая на меня через очки с поучительным
выражением. Я слушал ее. Я не знал, что через несколько лет буду мучительно вспоминать
каждоеслово.
Письмо была длинное на семи или восьми страницах – подробный рассказ о жизни
корабля,затертогольдамиимедленнодвигающегосянасевер.Меняособеннопоразило,что
ледбылдажевкаютахикаждоеутроприходилосьвырубатьеготопором.
Ямогбырассказатьсвоимисловамиотом,как,охотясьнамедведей,упалвтрещинуи
разбилсянасмертьматрос
Скачков, о том, как все измучились, ухаживая за больным механиком Тиссом. Но
до словно я запомнил только те несколько строк, которые приведены выше. Тетя Даша все
читала, вздыхая, – и словно туманная картина пред ставлялась мне: белые палатки на белом
снегу; собаки, тяжело дыша, тащат сани; огромный человек, великан в меховых сапогах, в
меховойвысоченнойшапке,идетнавстречусаням,какпопвмеховойрясе…Однажды,придя
к тете Даше,язасталеевслезах.Онаплакалапередкомодом,накоторомстоялпортретее
мужа,героярусско—японскойвойны.Увидевменя,онасодраласголовыплаток.
–Вотчтоделаетсомною,кровопийца,ругатель,–сказалаонамнестакойзлобой,чтоя
удивился.–Воткакнадругался!Думаете,сирота,такинекомуменяохранить?Найдется!
–ТетяДаша!
–Найдется!–повторилаонаисновазаплакала.–Небудуятерпеть.
Уеду,воттебеивсястать.Поминай,какзвали!
Онаселанакровать,снялаботинокишвырнулаегообпол
–Пускайвозьмуттебячерти!–сказалаонаторжественно.–Исамты,старыйчерт,помни
и знай! Я тебе не пара. Не будет этого никогда, Я понял, что она ругала старика
Сковородникова, и спросил, что он сделал. Но она только махнула рукой. Мне еще тогда
показалось, что она сама хорошенько не знает, обидел он ее или нет. Во всяком случае, он
сказалейчто—тоособенное,потомучтовечеромтетяДашанаделасвойчерныйкружевной
платок и пошла к цыганке—гадалке, которая жила на соседнем дворе. Вернулась она
задумчивая,тихаяибольшенеругалаСковородникова;наоборот,вдругсказалапросебя:«и
непьющий».
Это странное поведение продолжалось и на следующий день. Тетя Даша сидела во
дворе и вязала, когда у ворот появился незнакомый красномордый человек в грязном
парусиновом пальто, в толстых сапогах. Осмотревшись, он направился к старику
Сковородникову,варившемусвойуниверсальныйклейнакрыльце.
–Этовы—спродаетедом?Сковородниковпосмотрелнанего,потомнатетюДашу.
–Я,–отвечалон,–продаюэтотдомивсеимуществопопричинеотъезда.
Тетя Даша взволнованно зашептала, зашептала, вскочила, уронив стул, и, как вчера,
содраласголовыплаток.
–Земляимеется?
–Имеюземлю,ограниченнуювпределахзабора.
ТетяДашашепталавсегромче.
– Не продается! – вдруг закричала она. – Не продажный этот дом! Уходите!
Сковородниковсхитрымвыражениемзакрылодинглаз.
–Тыхозяин?–вдругбыстроспросилегочеловеквпарусиновомпальто.
–Я.
–Такчтоже–продаешь,нет?
–Вот,говорят–непродается,–самодовольносказалСковородниковизахохотал.
Петька был при этой сцене. Он стоял на пороге кухни и презрительно усмехался. Я
ничегонепонимал.Новскоревсеразъяснилось.
Глава11.
РАЗГОВОРСПЕТЬКОЙ.
Ещесидянад«попиндикулярными»палочками,язадумалудрать.Недаромрисовалянад
заборомсолнце,птиц,облака!Потомязабылэтумысль.Носкаждымднеммневсетрудней
становило сьвозвращатьсядомой.
Сматерьюяпочтиневстречался.Онауходила,когдаяещеспал.Иногда,просыпаясьпо
ночам, я видел ее за столом. Белая, как мел, от усталости, она медленно ела, и даже Гаер
немногоробел,встречаясьсеечернымиизподлобьяглазами.
Сеструяоченьлюбил.Ноужлучшебыяиеенелюбил.Япомню,какэтотподлецГаер
избил ее до полусмерти за то, что она пролила рюмку постного масла. Ее прогнали из—за
стола,ноятайкомпринесейкартошки.Онаелаееигорькоплакалаивдругспохватилась–не
потеряла ли она свои цветные стеклышки, когда ее били. Стеклышки нашлись. Она
засмеялась,доелакартошкуиснованачалаплакать…
Должно быть, уже приближалась осень, потому что мы с Петькой бродили по
Соборному саду и подкидывали босыми ногами листья. Петька врал, будто старинный,
прикрытыйгоркойподкоп,накотороммысидели,ведетизсаданатотберегрекиподводой
ибудтоПетькаодинраздошелдосередины.
–Всюночьшел,–небрежносказалПетька.–Тамскелетынакаждомшагу
С горки был виден на высоком берегу Покровский монастырь, белый, окруженный
невысокими крытыми стенами, за ним – луга, то светло—зеленые, то желтые, под ветром
менявшиецвета,какморе.
НотогдамысПетькойоченьмалодумалиокрасотеприроды.Мылежалинагоркевниз
животами и сосали какие—то горькие корешки, про которые Петька говорил, что они
сладкие.
Помнится,разговорначалсяскрыс:живутливподкопекрысы?Петькасказал,чтоживут,
самвидел,ичтоукрыс,какупчел,бываетцарица—матка.
–Ониввисокосныйгодвсепередохнут,–добавилон,–ацарицаопятьнаплодит.Она
громадная,какзайчиха.
–Врешь!
–Воттекрест,–равнодушносказалПетька.Унасбылокакбыусловлено,очемможно
врать,аочемнет.Мыужеитогда,мальчиками,уважалидругдруга.
– А в Туркестане крыс нет, – задумчиво добавил Петька, – там тушканчики, и в степи
полевыекрысы.Ноэто совсемдругое:ониедяттраву,вроде кроликов.Ончастоговорило
Туркестане.Этобыл,поегословам,город,вкоторомгруши,яблоки,апельсинырослипрямо
наулицах,такчтоможносрыватьихсколькоугодноиниктозаэтоневсадиттебевспину
хороший заряд соли, как сторожа в наших фруктовых садах. Спят там на коврах под
открытым небом, потому что зимы не бывает, а ходят в одних халатах – ни тебе сапог, ни
пальто
–Тамтуркиживут.Всевооруженныепоголовно.Кривыешашкивсеребре,заопояском
нож,анагрудипатроны.Поехали,а?
Я решил, что он шутит. Но он не шутил. Немного побледнев, он вдруг отвернулся от
меня и встал, взволнованно глядя на далекий берег, где знакомый старый рыбак спал над
своимиудочками,усамойводывставленнымивгальку.Мыпомолчали.
–Абатька?Отпустит?
–Стануяегоспрашивать!Емутеперьнедоменя.
–Почему?
–Потомучтоонженится,–спрезрениемсказалПетька.
Ябылпоражен.
–Наком?
–НатетеДаше.
–Врешь!
–Онейсказал,чтоеслионазанегоневыйдет,ондомпродаст,асампойдетподеревням
кастрюли лудить. Она сперва ершилась, а потом согласилась. Влюблена, что ли, –
презрительнодобавилПетькаиплюнул.
Яещеневерил.ТетяДаша!Замуж!ЗастарикаСковородникова?Которогоонатакругала?
–Атебечто?
–Ничего!–сказалПетька.
Оннасупилсяизаговорилодругом.Двагодатомуназадумерлаегомать,ион,плача,не
помнясебя,пошелсодвораизабрелтакдалеко,чтоегонасилуотыскалиЯвспомнил,какего
заэтодразнилимальчишки.
Мы еще немного поговорили, а потом легли на спину, раскинув руки крестом, и стали
смотреть в небо. Петька уверял, что если так пролежать минут двадцать не мигая, можно
днемувидетьзвездыилуну.Ивотмылежалиисмотрели.Небобылоясное,просторное;где
—товысоко,перегоняядругдруга,быстрошлиоблака.Глазамоиналилисьслезами,нояизо
всехсилстаралсянемигать.Лунывсенебыло,апрозвездыясразупонял,чтоПетькасоврал.
Где—тошумелмотор.Мнепоказало сь,чтоэтовоенныйгрузовикработаетнапристани
(пристаньбылавнизу,подкрепостнойстеной).Ношумприближался.
–Аэроплан,–сказалПетька.
Он летел, освещенный солнцем, серый, похожий на красивую крылатую рыбу. Облака
надвигалисьнанего,онлетелпротивветра.Носкакойсвободой,впервыепоразившейменя,
онобошелоблака!ВотонбылужезаПокровскиммонастырем,чернаякрестообразнаятень,
бежалазанимполугамнатойсторонереки,Ондавноисчез,амневсеказалось,чтояеще
вижувдалекемаленькиесерыекрылья.
Глава12.
ГАЕРКУЛИЙВБАТАЛЬОНЕСМЕРТИ.
У Петьки был родной дядя в Москве, и весь наш план держался на этом дяде. Дядя
работалнажелезнойдороге–Петькаутверждал,чтомашинистом,аядумал,чтокочегаром.
Во всяком случае, прежде Петька всегда называл его кочегаром. Этот машинист—кочегар
служил на поездах, пять лет тому назад ходивших из Москвы в Ташкент. Яговорю стакой
точностью–пятьлет–потому,чтоотдядиужепятьлетнебылописем.НоПетькаговорил,
чтоэтоничегонезначит,потомучтодядявсегдаредкописал,аработаетоннатехжесамых
поездах,темболеечтопоследнееписьмопришлоизСамары.Мывместепосмотреликарту,и
действительнооказалось,чтоСамаранаходитсямеждуМосквойиТашкентом.
Словом,нужнобылотолькоразыскатьэтогодядю.АдресегоПетьказнал,–еслибыине
знал,всегдаможнопофамилиинайтичеловека.Насчетфамилииунаснебылонималейших
сомнений:Сковородников–такаяже,какуПетьки.
Так представлялась нам вторая часть пути: дядя должен был просто отвезти нас из
МосквывТашкентнапаровозе.НокакдобратьсядоМосквы?
Петька не уговаривал меня. Но с каменным лицом он выслушивал мои робкие
возражения.Оннеотвечалмне–емубыловсеясно.Амнеяснобылотолькоодно:еслибыне
Гаер,ябыникуданеушел.Ивдругоказалось,чтоонуходит,–онуходит,аяостаюсь.
Это был памятный день. В военной форме, в новых, блестящих, скрипящих сапогах, в
фуражке набекрень, из—под которой ровной волной выходили кудри, он явился домой и
положил на стол двести рублей. По тому времени это были неслыханные деньги, мать с
невольнойжадностьюприкрылаихруками.
НаменяиПетькуи всехмальчишекснашего двора поразилинеденьги,– нет!Совсем
другое. На рукаве его форменной гимнастерки был вышит череп, а под черепом –
скрещенныекости,Отчим,поступилвбатальонсмерти.
Без сомнения, мои читатели не помнят этих батальонов. Человек с барабаном вдруг
появлялсянакаком—нибудьсобрании,нагулянье–везде,гдебыломногонароду.Онбилв
барабан–всеумолкали.Тогдадругойчеловек,большейчастьюофицерстакимжечерепоми
костями на рукаве, как у моего отчима, начинал говорить. От имени Временного
правительства он приглашал всех в батальон смерти. Но хотя он и утверждал, что каждый
записавшийся получит шестьдесят рублей в месяц плюс офицерское обмундирование, не
считая подъемных, никому не хотелось умирать за Временное правительство, и в батальон
смертизаписывалисьглавнымобразомтакиежулики,какмойотчим.
Но в тот день, когда, торжественно—мрачный, он пришел домой в новой форме и
принес двести рублей, он никому не казался жуликом. Даже тетя Даша, которая его
ненавидела,вышлаинеестественнопоклонилась.
Вечеромонпригласилгостейипроизнесречь.
– Все эти проделываемые начальством процедуры, – сказал он, – имеют назначение
оградить свободу революции от нищих, абсолютное большинство которых составляют
евреи.Нищиеибольшевикисоздаютподлуюавантюру,откоторой,безусловно,страдаютвсе
плодысуществующегопорядка.Длянас,защитниковсвободы,этатрагедиярешаетсяочень
просто.Мыберемвсвоирукиоружие,игоретому,кторадиудовлетворенияличнойвласти
покуситсянареволюциюисвободу!Свободастоитдорого.
Задешевомыеенеотдадим!Таковавобщихчертахокружающаямоментобстановка!
Матьбылаоченьвеселавэтотвечер.Вбелойбархатнойжакетке,котораяоченьшлаей,
она с бутылкой вина обходила гостей и после каждой рюмки все подливала. Приятель
отчима, коротенький любезный толстяк, тоже из батальона смерти, встал и почтительно
предложилвыпитьзаеездоровье.Онотдушисмеялся,когдаотчимговорил,атеперьстал
оченьсерьезен.Высокоподнявбокалсвином,ончокнулсясматерьюикороткосказал:«Ура!»
Все закричали «ура». Она смутилась. Немного порозовев, она вышла на середину
комнатыинизко,по—старинному,поклонилась.
–Красавица!–громкосказалтолстяк.
ПотомстарикСковородниковпроизнесответнуюречь.Онбылпьянипоэтомуговорилс
оченьдлиннымипаузами,вовремякоторыхвсемолчали.
–Каждыйдолженпониматьосмерти,–суровосказалон.–Темболеекое—ктотолько
напраснокоптитнебо,иемуоднадорога–ввашбатальон.Номеня,например,тудакалачом
незаманишь.Почему?Потомучтоязавашусвободуумиратьнежелаю.Вашасвобода–это
торговля.Ивашбатальон–тажеторговля.Продажасвоейбудущейсмертизадвестирублей.
Позвольте,аеслиянеумру?Деньгиобратно?
Он сказал еще что—то про министров—капиталистов и сел. Сжав кулаки, отчим
подошелкнему.Плохокончилсябыэтотпраздник…Нотолстяк(которыйотдушисмеялсяи
над ответной речью) вскочил и бросился между ними. Пока он уговаривал отчима,
Сковородниковвышел,нарочногромкостучасапогами.
Нопраздниквсе—такикончилсяплохо.
Глава13.
ДАЛЬНИЕПРОВОДЫ.
Должно быть, шел третий час, я давно спал и проснулся от крика. Табачный дым
неподвижно висел над столом, все давно ушли, отчим спал на полу, раскинув руки и ноги.
Крикповторился,яузналголостетиДашииподошелкокну.Какая—тоженщиналежалана
дворе,итетяДашагромкодулаейврот.
–ТетяДаша!
Какбудтонеслышаменя,тетяДашавскочила,зачем—тообежаланашдомипостучалав
окно.
–Водыдайте!ПетрИваныч!ТамАксиньялежит!
Яоткрылдверь,онавошлаисталабудитьотчима.
– Петр Иваныч! Ах ты, господи! – Отчим только мычал. – Саня, нужно ее сюда
перенести,она,должнобыть,упалаводвореирасшиблась.ПетрИваныч!
Сзакрытымиглазамиотчимсел,потомсновалег.Такмыегоинедобудились.
Всюночьмывозилисьсматерью,итолькоподутроонапришлавсебя.Этобылпростой
обморок,но,падая,онаудариласьголовойокамни,имы,кнесчастью,узналиобэтомлишь
от доктора к вечеру другого дня. Доктор велел прикладывать лед. Но покупать лед всем
показалосьстранным,итетяДашарешилавместольдаприкладыватьмокроеполотенце.
Япомню,какСанявыбегалаводвор,плача,мочилаполотенцевведреивозвращалась,
вытираяслезыладонью.Матьлежаласпокойная,такаяжебледная,каквсегда.Ниразуонане
спросила об отчиме, на другой день перебравшемся в свой батальон, но зато нас – меня и
сестру– неотпускала отсебяни нашаг.Тошнотамучила ее, онапоминутно щурилась, как
будто старалась что—то разглядеть, и это почему—то очень не нравилось тете Даше. Она
проболелатринеделии,кажется,уженачиналапоправляться.Ивдругнанее«нашло».
Однаждыяпроснулсяподутроиувидел,чтоонасидитвпостели,спустивбосыеноги
напол.
–Мама!
Онапосмотреланаменяисподлобья,ивдругяпонял,чтоонаменяневидит.
–Мама!Мама!
Всестемжевнимательным,строгимвыражениемонаотвеламоируки,когдаяхотелее
уложить… С этого дня она перестала есть, и доктор велел кормить ее насильно яйцами и
маслом. Это был прекрасный совет, но у нас не было денег, а в городе не было ни яиц, ни
масла.
Тетя Даша ругала ее и плакала, а мать лежала рассеянная, мрачная, перекинув на грудь
черныекосы,инеговориланислова.Толькораз,когдатетяДашавотчаянииобъявила,что
оназнает,почемуматьнеест,–нехочетжить,потомуинеест,–матьпробормоталачто—то,
нахмуриласьиотвернулась.
Онасталаоченьласковасомнойстехпор,какзаболела,идажекакбудтополюбилане
меньше,чемСаню.Частоонаподолгусмотреланаменя–внимательнои,кажется,скаким—
тоудивлением.Никогдаонанеплакаладоболезни,атеперь–каждыйдень,ияпонимал,о
чемонаплачет.Онажалела,чтопрежденелюбиламеня,раскаивалась,чтозабылаотца,быть
может, просила прощения за Гаера, за все, что он с нами делал. На какое—то оцепенение
нашлонаменя.Всевалилосьизрук,яничегонеделал,ниочемнедумал.
Таковбылинашпоследнийразговор–ния,нионанепроизнеслинислова.Онатолько
подозвала меня и взяла за руку, качая головой и с трудом удерживая дрожащие губы… Я
понял, что она хочет проститься. Но, как чурбан, я стоял, опустив голову и упорно глядя
вниз,напол.
Надругойденьонаумерла…
Вполнойпоходнойформе,свинтовкойзаплечами,сгранатойупояса,отчимплакалв
сенях,нониктопочему—тонеобращалнанегоникакоговнимания…Мыссестройсидели
во дворе, и все, кто бы ни пришел, о станавливались подле нас и говорили одно и то же:
«Небось,жалковаммаму?»или:«Теперьодниостались,сиротки?»Этобылкакой—тоодин
страшный обряд – и то, что старухи, приходившие к Сковородниковым играть в «козла»,
заперлисьунас,апотом,сподоткнутымиюбками,сзасученнымирукавами,выносиливедра,
какбудтомылиполы,ито,чтотетяДашабегалазакакой—то«подорожной».Мнеказалось,
чтомыдолжнысидетьводворе,поканекончитсяэтотобряд.Ивотмысиделииждали.
Через много лет я прочитал у Бальзака, что «наблюдательность обостряется от
страданий»,итотчасжевспомнилэтидни,когдаобряжали,отпевалиихоронилимать.Мне
запомнилось каждое слово, каждое движение – и свое, и чужое. Я понял, почему в первый
день при матери, лежавшей на столе с иконкой в сложенных руках, все говорили шепотом,
потом все громче и наконец, своими обыкновенными голо сами. Они привыкли – и
Сковородников,иотчим,итетяДаша,–ужепривыкликтому, что онаумерла!Ясужасом
заметил,чтоисамвдругначиналдуматьодругом.
Неужели я привык, неужели я думаю о битке со свинцовой пулей, который Петька
подарилмнеужедавно,аяиз—засмертиматеритакинесобралсяиспытатьэтотбиток!И
сейчасжесраскаяньемяпринуждалсебядуматьомаме.
Такбылоивденьпохорон.
УСаниболелаголова,иееоставилидома.Отчим,которогосутравызваливбатальон,
опоздалквыносу,имы,прождавегодобрыхдвачаса,одниотправилисьзагробом.Мы–это
Сковородников,тетяДашаия.
Онишлипешком,тетяДашадержаласьзакакую—тоскобу,чтобынеотставать,аменя
посадилинаколесницу.
Стыд но вспомнить, но я чувствовал горд ость, когда знакомые мальчишки встречались
подорогеи,остановившись,провожалинашупроцессиюглазамииликогдакто—нибудьна
две—три минуты присоединялся к нам, чтобы спросить, кого это хоронят. Сейчас же я
начиналругатьсебя.Номыехаливседальшеидальше,равнодушныйкучервкепкеигрязном
балахонесоннопокрикивалнаклячу,имысльопятьначиналабродитьбогвестьгде–далеко
отэтогобедного,едваприкрытогобелойтряпкойгроба.
Вот Застенная; вдоль городской стены деревянные щиты закрывали проломы, чтобы
никто не прошел в Летний сад без билета. И никто, кроме нас с Петькой, не знал, что
предпоследнийщитможнораздвинуть–и,пожалуйста,тывсаду!Хочешь–слушаймузыку,
хочешь – нарви тайком левкоев в садоводстве и после спектакля продавай публике – пять
копеекзапучок!
Вот–кадетскийкорпус;возысматрацамистоятводворе,илюдивсветлыхшинелях,не
тоофицеры,нетогимназисты,зачем—тотащатматрацы,закладываютимиокнавовтором
этаже.ВотАфонинагорка,прокоторуювгородеговорили,чтоэтозасыпаннаяцерковьив
пасхальнуюночьиз—подземлислышитсяпенье.Кто—токопошилсянаАфонинойгорке,и,
приглядевшись,яразличилтежесветлыешинели,мелькавшиесрединаваленныхветок.
Ивдругяочнулся.Явспомнил,чтоещекогдамыпроезжалиБазарнуюплощадь,уворот
присутствия стоял часовой, в саду за решеткой торопливо ходили какие—то люди в
штатском, и один из них тащил пулемет. Магазины были закрыты, улицы пусты, за
Сергиевскоймыневстретилиниодногочеловека.Чтослучилось?
Кучер в грязном балахоне торопился, то и дело подхлестывая лошадь. Тетя Даша и
Сковородниковедвапоспевали.МывыехалинаПосадскуюпустошь–такназывалосьпустое
грязноеместомеждугородомиПосадом,–атамспусккреке,Мельничиймост…Что—то
коротко про стучало вдалеке, кучер испуганно оглянулся и нерешительно поднял кнут. Тетя
Дашадогналанасисталаругаться:
–Ошалел,чтоли?Недровавезешь!
–Стреляют,–мрачновозразилкучер.
Спуск к реке был прорыт в косогоре, и несколько минут мы ехали, ничего не видя по
сторонам. Где—то стреляли, но все реже. Мельничий мост, с которого я не раз ловил
пескарей, был уже виден. И вдруг кучер привстал, замахнулся… Лошадь рванулась, и мы
помчалисьвдольберега,далекозасобойоставивСковородниковаитетюДашу.
Наверно, это были пули, потому что мелкие щепочки стали отлетать от колесницы, и
одна попала мне прямо в лицо. Резной столбик, за который я держался рукой, зашатался,
заскрипел, нас тряхнуло, и он упал на дорогу. Я слышал, как где—то позади кричал
Сковородников,плачущимголосомругаласьтетяДаша.
Надвинувпонижесвоюкепкуикрутянадголовойкнутом,кучергналлошадьпрямона
мо ст, как буд то не видя, что въезд перегорожен какими—то балками, досками, кирпичами.
Раз!Лошадьпопятилась,рвануласьнаправо,налевоиостановилась.
Среди людей, выбежавших к нам из—за этих балок, я узнал знакомого наборщика,
которыйпрошлымлетомснималкомнатуугадалкинасоседнемдворе.Врукахунегобыла
винтовка, а за кожаным поясом, выглядевшим очень странно на обыкновенном пальто,
торчалнаган.Всеонибыливооружены,унекоторыхбылидажешашки.
Кучерслез,подоткнулбалахони,засунувкнутвсапог,сталругаться.
–Чтоже,выневидите–похороны?Чутьлошадьнезастрелили!
– Мы не стреляли, это ты под кадет попал, – возразил наборщик. – А ты не видишь,
дурак,чтобаррикады?
–Кактвояфамилия?–кричалкучер–Вымнеответите!Ктозаремонтплатитьбудет?–
Онходилвокругколесницыитрогалпальцемпобитыеместа.
–Вымнеспицусломали!
– Дурак, – снова сказал наборщик, – говорят тебе – не мы! Станем мы по гробам
стрелять.Дура!
–Когохоронишь,мальчик?–тихоспросилменяпожилойчеловеквпапахе,накоторой
вместококардыбылакраснаялента.
–Мать,–струдомсказаля.
Онснялпапаху.
– Вы, товарищи, потише, – сказал он. – Похороны. Вот парнишка мать провожает.
Нехорошовсе—таки.
Всепосмотрелинаменя.Наверно,уменябылневажныйвид,потомучтокогдавсебыло
улажено и тетя Даша, плача, догнала нас и мы через мельницу выехали на мост, я нашел в
карманесвоейкурточкидвакускасахаруибелыйсухарь.
Измученные,потомуберегуПесчинкимывернулисьдомойпослепохорон.
Надгородомстоялозарево–гореликазармыКрасноярскогополка.Упонтонногомоста
Сковородниковокликнулзнакомогопостового,иначалсядлиннейшийразговор,изкоторого
яничегонепонял:кто—тогде—торазобралпути,конныйкорпусидетнаПетроград,вокзал
занят батальоном смерти. Фамилия «Керенский» с разными прибавлениями повторялась
ежеминутно.Ячутьстоялнаногах,тетяДашаохалаивздыхала.
Сестраспала,когдамывернулись.Нераздеваясь,яселподленеенапостель.
Не знаю почему, в эту ночь, первую ночь, когда мы о стались одни, тетя Даша не
ночевалаунас.Онапринесламнекаши,номненехотело сьесть,ионапоставилатарелкуна
окно. На окно – не на стол, где утром лежала мать. Утром, а сейчас ночь. Саня спит на ее
постели. На ее постели, на том месте, где она лежала с венчиком на лбу, с подорожной в
руке, – я и не знал, что так называется эта свернутая трубкой бумага. Я встал и подошел к
окну.Темнобылонадворе,анадрекой–зарево,черно—дымныеполосыразгоралисьигасли.
Казармы горят, но ведь они за железной дорогой, далеко, совсем в другой стороне! Я
вспомнил,каконавзяламенязаруку,качаяголовойистараясьнеплакать.Почемуяничегоне
сказалей?Онаоченьждалахотьодногослова.
Гальканакатываланаберег,–должнобыть,поднялсяветер,идождьсталнакрапывать.
Долго, ни о чем не думая, я смотрел, как большие тяжелые капли скатывались по стеклу –
спервамедленно,потомвсебыстрееибыстрее.
Мнеприснилось,чтокто—торванулдверь,вбежалвкомнатуискинулмокруюшинель
напол.Янесразудогадался,чтоэтововсенесон.Отчимметалсяподому,находустаскивал
ссебя гимнастерку. Скрипязубами, онстаскивал ее,аона не шла,облепиласпину.Голый, в
однихштанах,онбросилсяксвоемусундукуивынулизнегозаплечныймешок.
–ПетрИваныч!
Мельком он взглянул на меня и ничего не ответил. Мохнатый и потный, он торопливо
перекладывал белье из сундука в мешок. Он закатал одеяло, прижал коленом, перетянул
ремнем.Всевремяонзлобнодвигалгубами,исжатыезубыстановилисьвидны–крупныеи
длинные,настоящиеволчьи.
Тригимнастеркионнаделнасебя,ачетвертуюсунулвмешок.Должнобыть,онзабыл,
чтоянесплю,иначе,пожалуй,посовестилсябысорватьсгвоздяисунутьтудаже,вмешок,
маминубархатнуюжакетку.
–ПетрИваныч!
–Молчи!–поднявголову,сказалон.–Всекчерту!
Онпереобулся,наделшинельивдругувиделнарукавечерепикости.Сругательством
онсноваскинулшинельисталсрыватьчерепикостизубами.Мешокнаплечо–инадесять
лет этот человек исчез из моей жизни! Остались только грязные следы на полу да пустая
жестянкаотпапирос«Катык»,вкоторойондержалзапонкиицветныебулавки.
Все объяснилось на другой день. Военно—революционный комитет объявил в городе
советскуювласть.Батальонсмертиидобровольцывыступилипротивнегоибылиразбиты.
Глава14.
БЕГСТВО.ЯНЕСПЛЮ,ЯПРИТВОРЯЮСЬ,ЧТОСПЛЮ.
Откуда Петька взял, что теперь по всем железным дорогам можно будет ездить
бесплатно? Наверно, слух о бесплатных трамваях донесся до него в таком преувеличенном
виде.
–Взрослымнужнокомандировку,–твердосказалон.–Анам–ничего.
Онбольшенемолчал.Онуговаривалменя,дразнил,упрекалвтрусостиипрезрительно
смеялся. Что бы ни происходило на белом свете, все убеждало его, что мы, ни минуты не
медля, должны махнуть в Туркестан. Сковородников объявил, что он большевик, и велел
тете Дашеубрать иконы.Петькасейчас жеобъяснил это событие в свою пользу идоказал,
чтотеперьводворевсеравноникомунебудетжитья.
–Егобабызагрызут,–сказалонмрачно.–Ятеперьзанегонеручаюсь.
Военно—революционныйкомитетприказалразбитьренсковыепогребаиспуститьвина
вПесчинку.Оказалось,чтоиэтоспособствуетнашемуплану.
– Рыба передохнет, – равнодушно, как взро слый, сказал Петька, – и все одно – начнут
самогонгнать.Нет,нужноехать!
Не знаю, уговорил бы он меня в конце концов или нет, если бы тетя Даша и
СковородниковнасемейномсоветенерешилиотдатьменяиСанювприют.ТетяДашабыла
мастер на все руки – вышивала рубашки, делала абажуры. Но кому нужны были теперь ее
абажуры? Возможно, что, выходя за Сковородникова, она надеялась поправить свое
хозяйство. Но, увлекшись политической деятельностью, старик забросил свой
универсальныйклей,ижитьокончательносталонечем.Сослезамионаобъявила,чтобудет
ходитькнамвприюткаждыйдень,чтоотдаетнастольконазиму,алетоммынепременно
вернемся. В приюте нас будут кормить, учить, оденут. Дадут новые сапоги, две рубашки,
пальтосшапкой,чулкиикальсоны.Помню,какяспросилее:
–Ачтотакоекальсоны?
Мы знали приютских. Это были бледные ребята в серых курточках, в измятых серых
штанах.Ониздоровобилиптицизрогаток,апотомжарилиихусебявсадуиели.Воткаких
кормиливприюте!Вообщеонибыли«арестанты»,имыснимидрались,ивоттеперьястану
«арестантом»!
В тот же день я пошел к Петьке и сказал, что согласен. Денег у нас было немного –
десятьрублей.Мыпродалинатолкучкемаминыботинки–ещедесять.Итого–двадцать.С
большими предосторожностями было вынесено из дому одеяло. С такими же
предосторожностями оно было возвращено назад: никто не взял, хотя мы просили очень
дешево, – кажется, четыре с полтиной. Как раз эти четыре с полтиной мы проели, пока
таскалисьпорынкусодеялом.Итого–пятнадцатьсполтиной.
Петькахотелзагнатьсвоикнижки,нокнижки,ксчастью,никтонекупил.Яговорю–к
счастью,потомучтоэтикнижкистояттеперьвмоейбиблиотекенасамомпочетномместе.
Впрочем,одну,–кажется,«ЮрийМилославский»,–удалосьпродать.Итого–шестнадцать.
Мы считали, что этих денег хватит до дяди, а там начнется увлекательная, превосходная
паровозная жизнь. Помнится, нас очень волновал и вызывал множество споров вопрос о
вооружении.УПетькибылфинскийнож,которыйонназывалкинжалом.Мысшилидлянего
чехол из старого сапога. Но пускаться в путь с одним холодным оружием было как—то
неинтересно.Гдедостатьревольвер?
Одновремямынадеялись,чтовоенно—революционныйкомитетвыдастнампонагану.
Потомрешили,что,пожалуй,невыдаст,иотправилисьнатолкучку–непродастлинамсвое
оружиекакой—нибудьдезертир?Последолгихпоисковмынашлито,чтонамбылонужно.
Это был большой пятиствольный револьвер с резной деревянной ручкой – именно
пятиствольный,янеоговорился.Онзаряжалсясовсехсвоихпятистволов,ипослекаждого
выстреланужнобылоповорачиватьэтистволырукою.Безсомнения,этобылодинизпервых
револьверовназемле.Япотомвиделтакиевмузее.Нонамоноченьпонравился.Именноэти
пять стволов нас поразили. Из такого как ахнешь! Продавал его не дезертир, а старая
генеральша – это тоже внушало нам уважение. Словом, из шестнадцати рублей едва ли
осталосьбыбольшетрехсполтиной,еслибы,покамыходилизаденьгами,генеральшане
исчезлавместесосвоимревольвером.
Теперьявижу,чтонамвсе—такиповезло.Случисьтак,чтомыкупилибыэтооружиеи
испытали его (а у нас уже и порох был заготовлен), вместо маршрута Энск – Москва –
Ташкентмыотправилисьбыпомаршрутунашдвор–Спасскоекладбище.
Итак,решенобылоограничитьсяхолодныморужием.
Всеостальноебыловполномпорядке:ботинкикрепкие,пальтоцелые,уПетькидажес
бобриковымворотником,штановпопаре.
Ябылоченьмраченвэтотдень,итетяДашанесколькоразпринималасьменяутешать.
Бедная тетя Даша! Если бы она знала, что мы отложили наш отъезд только потому, что
рассчитывали на ее кокоры! Завтра она д олжна была отвести нас с Саней в приют и целый
деньпекланам«вдорогу»кокоры.Онапеклаихцелыйденьивсеснималаочкиисморкалась.
С меня она взяла торжественное обещание – не воровать, не курить, не грубить, не
лениться, не пьянствовать, не ругаться, не драться, – больше заповедей, чем в священном
писании.Сестренке,котораябылаоченьгрустна,онаподарилапрекраснуюстариннуюленту.
Разумеется,можнобылопростоуйтииздому–ипоминай,какзвали!НоПетькарешил,
что это неинтересно, и выработал довольно сложный план, поразивший меня своей
таинственностью.
Во—первых,мыдолжныбылидатьдругдругу«кровавуюклятвудружбы».Вотона:
«Ктоизменитэтомучестномуслову,–неполучитпощады,поканесосчитает,
скольковморепеску,скольколистьеввлесу,сколькоснебападаетдождевыхкапель.
Захочетидтивперед–посылайназад,захочетидтиналево–посылайнаправо.Какя
ударяю моей шапкой о землю, так гром поразит того, кто нарушит это честное
слово.Боротьсяиискать,найтиинесдаваться».
По очереди произнося эту клятву, мы должны были пожать друг другу руки и разом
ударить шапками о землю. Это было сделано в Соборном саду накануне отъезда. Я сказал
клятвунаизусть,Петькапрочиталпобумажке.Потомонукололпалецбулавкойирасписался
на бумажке кровью: «П.С.», то есть Петр Сковородников. Я с трудом нацарапал: «А.Г.», то
естьАлександрГригорьев.
Во—вторых,ядолженбыллечьвдесятьчасовипритвориться,чтосплю,хотяниктоне
интересовался,сплюяилипритворяюсь.ВтричасаночиПетькадолженбылсвистнутьпод
окномтрираза–условныйсигнал:всевпорядке,дорогасвободна,можнобежать.
Этобылогораздоопаснее,чемднем, когдадействительновсебыловпорядке,дорога
свободна,когда никтобы незаметил,чтомыубежали.Ночью насмоглисцапатькараулы –
городбылнаосадномположении,–собакиповсемуберегунаночьспускалисьсцепей.Но
Петькаприказал, ияповиновался,Ивот наступил этотвечер–мойпоследний вечерв
родномдоме.
ТетяДашасидитзастоломичинитмоюрубашку.Хотьвприютеидаютбелье,авсе—
таки еще одну, на всякий случай! Перед нею – лампа, на лампе – голубой абажур, подарок
тети Даши на мамину свадьбу. Теперь у него какой—то сконфуженный вид – как буд то он
плохочувствуетсебявнашемопустевшемдоме.Темновуглах.Чайниквиситнадплитой,а
на тени – это не чайник, а чей—то огромный перевернутый но с. Из щели под окном тянет
свежестью,пахнетрекою.ТетяДашашьетиговорит.Оначто—тоберетсостола,исветлый
кругнапотолкеначиняетдрожать.Десятьчасов.Япритворяюсь,чтосплю.
– Ты, Саня, смотри, слушайся брата во всем, – говорит тетя Даша сестре. – Ты, как
девочка,должнананегоопираться.Мывсегдаопираемсянамужчин,какнасилу.Ужонтебя
вобидунедаст.
Сердце щемит, но я стараюсь не думать о Сане. Вот мы приезжаем в Мо скву! Петькин
дядя встречает нас на вокзале. Он похож на Сковородникова, но моложе, веселей. Паровоз
стоит на далеких путях, черный человек подбрасывает уголь в топку, искры сыплются из
трубы и гаснут. Мы мчимся, мелькают деревья, ходят вверх и вниз телефонные провода.
ТеперьимысПетькойбросаемугольвтопку–жарко,весело;выглянешь–иветерсвиститв
ушах.
–Аты,Саня,–говоритмнететяДаша,иявижу,какслезаползетиз—подочковипадает
намоюрубашку,–берегисестру.Выбудетевразныхотделениях,нояпопрошу,чтобытебе
разрешиликаждыйденьеенавещать.
–Ладно,тетяДаша.
–Господи,божетымой!БылабыживаАксинья…
Онапоправляетлампу,вдеваетниткуисноваберетсязаработу,вздохнув.
Половинаодиннадцатого.Янесплю,япритворяюсь,чтосплю.Явижудеревьявбелых
цветах,автени,подцветами,ковры–синие,зеленые,голубые.МывТуркестане.Апельсины
растутнаулицах.Мырвемихспервапотихоньку,потомвсесмелее.Большенекудакласть,и
Петька вынимает из мешка запасную пару штанов. Он завязывает концы на штанах, он
бросаетапельсинывштаны.Вотстариксбородойведетнасвмаленькийбелыйдом.Оружие
виситнастене– кинжалы,пятиствольныеревольверы,кривыешашкивсеребре.«Якши?»–
говоритонипредлагаетнамвыбратьпокинжалу,револьверуишашке.
–Ичитатьнаучатиписать,–слышуясквозьсонидумаю:откудажездесьтетяДаша?–
Может,ивлюдивыйдешь.Может,инамещеспасибоскажешь.
Я не сплю, я притворяюсь, что сплю. Половина двенадцатого, двенадцать. Тетя Даша
встает.Впоследний,всамыйпоследнийразявижуеедоброелицонадлампой,освещенное
снизу. Она ставит ладонь над стеклом, дует – и темнота! Она крестит нас в темноте и
ложится:сегодняонаночуетунас.
Хорошопритворяться,когданехочетсяспать!Яструдомоткрываюглаза.Которыйчас?
Ещедалекодотрех.Пьянаяпеснядоноситсясреки.Гальканакатываетнаберег.Асигналавсе
неткакнет,толькоходикитикаютдатетяДаша,вздыхая,ворочаетсясбокунабок.
Я сажусь, чтобы не заснуть, и кладу голову на колени. Я притворяюсь, что сплю. Я
слышусвистинемогупроснуться.
Петькапотомговорил,чтоохрип,какцыган,покаменядосвистался.Ноонсвисталвсе
время, пока я надевал сапоги, пальто, клал в мешок кокоры. Очень серд итый, он зачем—то
велелмнеподнятьворотникпальто,имыпобежали.
Всеобошлосьпревосходно,никтонаснетронул–нисобаки,нилюди.Правда,навсякий
случаймыверстытридаликрюкупогородскомувалу.ДорогойяпыталсяузнатьуПетьки,
уверен ли он, что теперь по всем железным дорогам бесплатный проезд. Он отвечал, что
уверен,–нахудойконецдоедемподлавкой.Двеночи–иМосква,скорыйпоездотходитв
пятьсорок.
Никакого поезда в пять сорок не было, когда, обойдя караулы, мы в полуверсте от
станциимахнуличереззабор.
Тусклоблестелимокрыечерныерельсы,тусклогорелинастрелкахжелтыефонари.Что
былоделать?Ждатьдоутранастанции?Нельзя:могутзабратькараулы.Вернутьсядомой?
В эту минуту бородатый, весь залитый маслом сцепщик вылез из—под товарного
составаипошелкнамнавстречупошпалам.
– Дяденька, – смело сказал ему Петька, – как отсюда в Москву – направо или налево?
Сцепщикпосмотрелнанего,потомнаменя.Япохолодел:«Сейчасотправитвкомендатуру».
–ДоМосквы,хлопцы,пятьсотверст.
–Тытолькоскажи,дяденька:направоилиналево?
Сцепщикзасмеялся.
–Налево.
–Спасибо,дяденька.Санька,пошлиналево!
Глава15.
БОРОТЬСЯИИСКАТЬ,НАЙТИИНЕСДАВАТЬСЯ.
Всепутешествия,когдапутешественникампоодиннадцати—двенадцатилет,когдаони
ездятподвагонамиинемоютсямесяцами,похожиоднонадругое.Вэтомлегкоубедиться,
перелиставнесколькокнигизжизнибеспризорных.Вотпочемуянестануописыватьнашего
путешествияизЭнскавМоскву.
СемьзаповедейтетиДашибыливскорезабыты.Мыругались,дрались,курили–иногда
навоз,чтобысогреться.Мыврали:тотетка,поехавшаявОренбургзасолью,потеряланаспо
дороге,томыбылибеженцамиишликбабушкевМоскву.Мывыдавалисебязабратьев–это
производило трогательное впечатление. Мы не умели петь, но я читал в поездах письмо
штурмана дальнего плавания. Помню, как на станции Вышний Волочок какой—то
моложавыйседойморякзаставилменяповторитьэтописьмодважды.
– Очень странно, – сказал он, глядя мне прямо в лицо суровыми серыми глазами, –
экспедициялейтенантаСедова?Оченьстранно.
Ивсежемынебылибеспризорниками.ПодобнокапитануГаттерасу(Петькарассказывал
мне о нем с такими подробностями, о которых не подозревал и сам Жюль Верн), мы шли
впередивперед.Мышливпереднетолькопотому,чтовТуркестанебылхлеб,аздесьего
уже не было. Мы шли открывать новую страну – солнечные города, привольные сады. Мы
далидругдругуклятву.
Какэтаклятвапомогаланам!
Однажды,подходякСтаройРуссе,мысбилисьсдорогиизаблудилисьвлесу.Ялегна
снегизакрылглаза.Петькапугалменяволками,ругался,дажебил–всебылонапрасно.Яне
могбольшесделатьнишагу.Тогдаонснялшапкуибросилеенаснег.
–Тыклятвудавал,Санька,–сказанон,–боротьсяиискать,найтиинесдаваться.Значит,
тытеперьклятвопреступник?Самсказал–клятвопреступникнеполучитпощады.
Я заплакал, но встал. Поздней ночью мы дошли до деревни. Деревня была
староверческая,нооднастарушкавсежеприняланас,накормилаидажевымылавбане.
Так от деревни к деревне, от станции к станции мы, наконец, добрались до Москвы.
Дорогоймыпродали,променялиипроелипочтивсе,чтобыловзятоссобойизЭнска.Даже
Петькинкинжалвножнахизстарогосапога,былпродан,помнится,задвакускастудня.
Непроданными остались только наши бумаги—клятвы, подписанные кровью «П.С.» и
«А.Г.»,иадресПетькиногодяди.
Дядя!Какчастомыговорилионем!Вконцеконцов,онсталпредставлятьсямнекаким
—топаровознымвладыкой:бородаповетру,дымизтрубы,париз—подкотла…
И вот наконец – Москва! Морозной февральской ночью мы выбрались через окно из
уборной, в которой провели последний перегон, и спрыгнули на рельсы. Москвы было не
видать,темно,дамыеюинеинтересовались.ЭтобылапростоМосква,адядяжилвМоскве
—Товарной, седьмое депо, ремонтная мастерская. Два часа мы блуждали по шпалам,
путались среди сходящихся и расходящихся рельсов. Начинало светать, когда седьмое депо
предсталопереднами–мрачноезданиестемнымиовальнымиокнами,свысокойовальной
дверью,накоторойвиселзамок.Дядинебыло.Неукогобылодажеспроситьодяде.Утром
вкомитетеседьмогодепомыузнали,чтодядяуехалнафронт.
Всекончено!Мывышлииселинаэстакаду.
Прощайте,улицы,накоторыхрастутапельсины,прощайте,ночиподоткрытымнебом,
прощайте,ножзаопояскойикриваяшашкавсеребре!
НавсякийслучайПетькавернулсявкомитет–спросить:небыллидядяженат?Нет,дядя
был холо стой. Он жил, оказывается, в каком—то вагоне и так в этом вагоне и поехал на
фронт.
Совсемрассвело,иМосквабылатеперьвидна:дома,дома(мнеказалось,чтовсеэто–
вокзалы),огромныекучиснега,редкиетрамваи.Исновадомаидома.Чтоделать?
Такначались плохиедни. Чем мы только не занимались! Мыдежуриливочередях.Мы
нанимались к буржуям сгребать снег с панелей перед домами: была объявлена «трудовая
повинность». Мы выгребали из цирковой конюшни навоз. Мы ночевали в подъездах, на
кладбищах,начердаках.
Ивдругвсепеременилось…
Мы шли, помнится, по Божедомке, мечтая только об одном: встретить где—нибудь
костер;тогдаслучалось,чтокострыразводилиинаКузнецком.Нет,невидать!Снег,темнота,
тишина!Холоднаяночь.Подъезды,куданиглянь,закрыты.Дрожа,мышлиимолчали.Боюсь,
пришлосьбыПетькесновабитьшапкойоземлю,новэтуминутупьяныеголосадонеслись
изподворотни,мимокотороймытолькочтопрошли.Петьказашелводвор,яселнатумбу,
стучазубамиизасунуввротдрожащиепальцы.Петькавернулся.
–Айда!–радостносказалон.–Пустили!
Глава16.
ПЕРВЫЙПОЛЕТ.
Хорошоспать,когданадголовоюкрыша!Хорошовдвадцатиградусныйморозсидетьу
«буржуйки», колоть и подкидывать дровишки, пока не загудит в трубе! Но еще лучше,
развешиваясольилимуку,думатьотом,чтозаработунамобещансамТуркестан.Мыпопали
в притон инвалидов—спекулянтов, хозяин притона, хромой поляк с обваренной
физиономией, обещал взять нас с собой в Туркестан. Оказывается, это не город, я страна,
столицаТашкент,тотсамыйТашкент,кудакаждыедветринеделиездятнашиинвалиды.
Мынанялиськэтимжуликампаковатьпродукты.
Жалованьямынеполучали–толькостолиприют.Номыбылирадыиэтому.
Еслибынехозяйка,женахромогоспекулянта,жизньбылабыпростонедурна!Хозяйка
намдосмертинадоела.
Толстая, с вытаращенными глазами, тряся животом, она прибегала в сарай, где мы
паковалипродукты,посмотреть,вселицело.
–Пфе!Апфе!Яксмиешьтакробиць?/Каксмеешьтакделать?/
Робиць не робиць, а действительно, это было не так просто – развешивая, например,
свинойшпиг,неотщипнутьхотьмаленькийкусочек.Пиленыйсахарсамзастревалврукавахи
карманах.Номыдержались.Эх! Зналибымы,чтовсе равноне видетьнамТуркестана,как
своихушей,–пожалуй,чего—нибудьинедосчиталасьбыстараяведьма!
Однажды (мы работали в притоне уже третий месяц) она примчалась к нам в одном
халате.Врукахунеебылзамок,которымнашсарайзапиралсянаночь.Вытаращивглаза,она
остановиласьнапороге,оглянуласьипобледнела.
– Не биться, не стучаться – прошептала она и схватилась за голову. – Не кричать!
Молчать!
Мы и опомниться не успели, как, тяжело дыша, она задвинула засов, повесила замок и
ушла.
Этобылотакнеожиданно,чтосминутумыиточномолчали.ПотомПетькавыругалсяи
легнапол.Ятожелег,имысталисмотреть–поддверьмибылаузкаящель.
Спервавсебылотихо–пустойдвор,подтаявшийснегсжелтыми,налившимисяводой
след ами. Потом появились незнакомые ноги в черных крепких сапогах – одна пара, другая,
третья.Ногишликфлигелючерездвор.Двепарыпропали,третьяосталасьукрыльца.Рядом
опустилсяприклад.
–Облава,–прошепталПетькаивскочил.
Втемнотеонстукнулменяголовой,ияприкусилязык.Нотутбылонедоязыка.
–Нужнобежать!..
Ктознает,можетбыть,мояжизньпошлабыдругимпутем,еслибымызахватилиссобой
веревку. Веревок было сколько угодно в сарае. Но мы вспомнили о них, когда были уже на
чердаке.Сарайбылкаменный,счердаком,крышаодноскатная,иназаднейстенке–круглое
отверстие,выходившеенасоседнийдвор.
Петькавыглянулвэтоотверстие иоглянулся.Онрасцарапалщеку, когда мы в темноте
отдиралиотпотолкадоски,итеперьпоминутновытиралкровькулаком.
–Прыгнуть,чтоли?
Но не так легко прыгнуть с высоты пяти—шести метров через небольшое отверстие в
гладкойстене,–разветолькокаквводу,внизголовой.Нужнобыловылезтьвэтоотверстие
ногамнаружу,сесть,согнувшисьвтрипогибели,и,оттолкнувшисьвсемтелом,упастьвниз.
Петька так и сделал. Я еще думал, не вернуться ли за веревкой, а он уже сидел в дыре.
Обернутьсяоннемог.Онтолькосказал:
–Ничего,Саня,смелее.
Иисчез.Супавшимсердцемяпогляделемувслед.Ничего,онупалсчастливонамокрую
кучуснегапотусторонузабора,подходившеговэтомместеоченьблизкоксараю.
–Давай!
Явылезисел,сжимаяколени.Весьсоседнийдворбылтеперьвиден–маленькаядевочка
каталась на финских санках вдоль старинного с колоннами дома, ворона сидела на
водосточнойтрубе.Вотдевочкао становиласьислюбопытствомпо смотрелананас.Ворона
тожепосмотрела,норавнодушно,иотвернулась,втянувголовумеждукрыльев.
–Давай!
Кромедевочкиивороны,надворебылещечеловеквкожаномпальто.Онстоялутого
места,гденашфлигельпримыкалкчужомудвору.Явидел,какондокурилпапиросу,бросил
ееиспокойнонаправилсякнам.
–Давай!–отчаяннокрикнулПетька.
Все вдруг пришло в движение, когда я стал слабо отталкиваться руками. Ворона
вспорхнула,девочкаиспуганнопопятилась.Петькаопрометьюкинулсякворотам,человекв
кожаномпальтопобежалзаним.Явсепонялвэтуминуту.Нобылоужепоздно–ялетелвниз.
Таковбылмойпервыйполет–внизпопрямой,свысотыпятиметров,безпарашюта.Не
могусказать,чтоонбылудачен.Ягрудьюударилсяозабор,вскочилисноваупал.Последнее,
что я еще видел, был Петька, выскочивший на улицу и захлопнувший ворота перед самым
носомчеловекавкожаномпальто.
Глава17.
ЛЯСЫ.
Разумеется, это было очень глупо – бежать, когда мы ни в чем не виноваты. Ведь мы
сами не спекулировали, только работали у спекулянтов. Нам бы ничего не сделали, только
допросилибыиотпустили.Нотеперьпозднобылораскаиваться.Человеквкожаномпальто
крепко держал меня за руку, мы шли куда—то, – наверное, в тюрьму. Я попался, а Петька
удрал. Я был теперь один. Вот уже вечер, солнце садится, галки медленно летят над
деревьями вдоль Страстного бульвара… Я не плакал, но, должно быть, у меня было
отчаянное лицо, потому что человек в кожаном пальто внимательно посмотрел на меня и
разжалсвоюруку:понял,чтонеубегу.
Он привел меня в просторный, светлый зал на шестом этаже огромного дома у
Никитских ворот. Это был распределитель Наробраза, в котором я провел три памятных
дня…
У меня сердце упало, когда я увидел эти багровые морды. Одни, сидя на корточках
вокругглинянойпечки,резалисьвкарты,другиеснималисвысокихокондлинныекарнизыи
тут жеотправлялиих в печку,третьиспали,четвертые строилидом– дом изстарыхрами
полотен, сложенных как попало в углу. По ночам, когда в распределителе становилось
холодней,чемнаулице,этидомохозяевазажигалипримусипускалижелающихвсвойдом–
кого за пару папирос, кого за кусок хлеба… И среди этого дикого развала на высоких
постаментах стояли и равнодушно смотрели белыми слепыми глазами гипсовые фигуры
греческихбогов–Аполлона,ДианыиГеркулеса.Толькоубоговибыличеловеческиелица.
Подутро,просыпаясьотхолодаивыбиваязубамидробь,яробкопоглядывалнаних.Небось,
думают:«Дурак ты, дурак! Зачем ушел издому? Подумаешь, приют, – весной вернулся бы,
сталбыпомогатьстарикам,нашласьбыработа!Атеперьтыосталсяодин,–умрешь,никтои
невспомнит.ТолькоПетькапорыскаетпоМоскве,давздохнеттяжелотетяДаша!Проси—ка,
брат, одежду да вылетай домой!» В Наробразе меняли одежду – старую жгли, а взамен
выдавали штаны и рубашку. Многие беспризорники нарочно попадались, чтобы сменить
ободравшуюсяодежду.
Все три дня я промолчал. Для мальчика, который так недавно научился говорить, это
было совсем не трудно. Да и с кем говорить? Каждый раз, когда приводили новых
беспризорников,яневольносмотрел,нетлисрединихмоегоПетьки.Нет.Ихорошо,чтонет!
Ясиделвсторонеимолчал.
И вот от голода, от холода, от тоски я стал заниматься лепкой. В бывшей мастерской
живописи и ваяния было сколько угодно белой скульптурной глины. Как—то я взял кусок,
размочилегокипяткоминачалмятьвпальцах.Ивотсамасобойполучиласьжаба.Ясделал
ей большие ноздри, выпученные глаза и попробовал вылепить зайца, Разумеется, это было
еще очень плохо. Но что—то шевельнулось в душе, когда я вдруг увидел раздвоенную
мордочку в бесформенном комке глины. Я запомнил эту минуту: никто не видел, что я
леплю; старый вор, попавший каким—то чудом в распределитель для беспризорных,
рассказывалотом,какнавокзалах«работаютвпаре».Ястоялвсторонеуокна,сдерживая
дыхание,смотрелнамаленькийкомокглины,изкотороготорчализаячьиуши,инепонимал,
почемуяволнуюсь…
Потом я вылепил коня с толстой расчесанной гривой. Лясы! Конь старика
Сковородникова,вотчтоэтотакое!Этобылилясы,тольконеиздерева,аизглины.Незнаю
почему,ноэтооткрытиеобрадоваломеня.Язаснулвеселый.Якакбудтонадеялся,чтолясы
спасутменя.Помогутвыйтиотсюда,помогутнайтиПетьку,помогутмневернутьсядомой,а
ему добраться до Туркестана. Помогут сестре в приюте, Петькиному дяде на фронте,
помогутвсем,ктобродитночьюпоулицамвхолоднойиголоднойМоскве.Такямолился–
небогу,нет!Жабе,конюизайцу,которыесушилисьнаокне,прикрытыекусочкамигазеты.
Пожалуй, другой мальчик – не такой безбожник, как я, – стал бы идолопоклонником и
навсегдауверовалбывжабу,коняизайца.Онипомоглимне!
На другой день в распределитель явилась комиссия Отдела народного образования, и
распределительбылуничтоженотнынеинавекивеков.
Воры были отправлены в тюрьмы, беспризорники – в колонии, нищие – по домам. В
просторномзалемастерскойживописииваянияосталисьтолькогреческиебоги–Аполлон,
ГеркулесиДиана.
–Аэточто?–спросилодинизчленовкомиссии,лохматый,небритыйюноша,которого
всеназывалипростоШура.–Посмотрите—ка,ИванАндреевич,какаяскульптура!
Иван Андреевич, тоже лохматый и небритый, но старый, надел пенсне и стал изучать
лясы.
–ТипичнаярусскаяигрушкаизСергиевскогопосада,–сказалон.–Интересно.Этокто
сделал?Ты?
–Я.
–Какфамилия?
–ГригорьевАлександр.
–Учитьсяхочешь?
Ясмотрелнанегоимолчал.Должнобыть,явсе—такиздоровонатерпелсязаэтимесяцы
холоднойуличнойжизни,потомучтоуменявдругперекосилосьлицоиотовсюдупотекло–
изглазиизносу.
–Хочет,–сказалчленкомиссииШура.–Кудабынамегонаправить,ИванАндреевич,а?
– К Николаю Антонычу, по—моему, – ответил тот, осторожно ставя на подоконник
моегозайца.
– А ведь верно! У Николая Антоныча есть этот уклон в искусство. Ну, Григорьев
Александр,хочешькНиколаюАнтонычу?
–Шура,онегонезнает.Запишите—калучше.ГригорьевАлександр…Скольколет?
–Одиннадцать.
Яприбавилполгода.
–Одиннадцатьлет,Записали?КТатаринову,вчетвертуюшколу—коммуну.
Глава18.
НИКОЛАЙАНТОНЫЧ.
Толстая девушка из Наробраза, чем—то похожая тетю Дашу, оставила меня в длинной
полутемной комнате—коридоре и ушла, сказав, что сейчас вернется. Я был в раздевалке.
Пустые вешалки, похожие на тощих людей с рогами, стояли в открытых шкафах. Вдоль
стеныдвериидвери.Однабыластеклянная.ВпервыепослеЭнскаяувиделсебя.Воттаквид!
Бледный мальчик с круглой стриженой головой уныло смотрел на меня, очень маленький,
гораздо меньше, чем я думал. Острый нос, обтянутый рот. Меня оттирали пемзой в
наробразовскойбане,нокое—гдеещеосталисьтемныепятна.Длиннуюформеннуютужурку
можнобылообернутьвокругменяещераз,длинныештаныболталисьвокругсапог.
Толстуха вернулась, и мы пошли к Николаю Антонычу. Это был полный, бледный
человек,лысеющий,сзачесанныминазадредкимиволо сами.Вортуунегоблестелзолотой
зуб, и я по своей глупой привычке, как уставился на этот зуб, так и смотрел на него не
отрываясь Мы довольно долго ждали: Николай Антоныч был занят. Он разговаривал с
ребятами лет по шестнадцати, обступившими его со всех сторон и что—то толковавшими
наперебой. Он слушал их, шевеля толстыми пальцами, напоминавшими мне каких—то
волосатыхгусениц,кажется,капустниц.Онбылнетороплив,снисходителен,важен…
–Тише,ребята,невсесразу,–сказалНиколайАнтоныч.–Ну,Игорь,говорихотьты.Он
всталиобнялзаплечимальчикавочках,черного, курчавого, румяного,счернымпухомна
щекахиполносом.
–НиколайАнтоныч!–торжественносказалИгорьипокраснел.–Мыпротестуемпротив
реального училища Лядова. Мы решили идти в тринадцатое объединение и протестовать.
Какаяжеэтокоммуна,еслинормуоставили,ачленовприбавили?Кораблевговорит,чтоэто
борьба за кашу. А мы считаем, что дело в принципе. Если мы – коммуна, мы сами должны
решать, принимаем мы новых членов или не принимаем. Реальное училище Лядова мы не
принимаем. Уж лучше, если на то пошло, мы возьмем женскую гимназию Бржозовской. Он
говорилтакпылко,чтотольконаоднусекундуостановился,когдавсезасмеялись.
–Вообще,мыпротестуемпротивоскорбленийКораблеваитребуем,чтобывопросбыл
поставленнашкольномсовете.
–Иостанетесьвменьшинстве,–возразилНиколайАнтонычикивнулнам.
Мыподошли.
–Беспризорник?
–Нет.
–СНаробраза,–объяснилатолстухаиположиланастолбумагу.
–Откудажты,Григорьев?–читаябумагу,внушительноспросилменяНиколайАнтоныч.
–ИзЭнска.
–Акаксюдапопал,вМоскву?
–Проездом,–отвечаля.
–Воткак,милый!Кудажетыехал?
Янабралвгрудьвоздухаиничегонесказал.Меняужесторазспрашивали,ктодаоткуда.
–Ну,мыстобойещепотолкуем.–НиколайАнтонычнаписалчто—тонаоборотемоей
бумагиизНаробраза.–Анеубежишь?
Ябылуверен,чтоубегу.Нонавсякийслучайсказал:
–Нет.
Мыушли.Напорогеяобернулся.Игорь,снетерпеливымпрезрениеможидавшийконца
нашего объяснения, быстро говорил что—то, а Николай Антоныч, не слушая, задумчиво
гляделмневслед.Очемондумал?Уж,верно,неотом,чтосамасудьбаявиласькнемувэтот
деньвобразезаморышастемнымипятнаминаголове,вболтающихсясапогах,вформенной
курточке,изкоторойторчалахудаяшея.
ЧАСТЬ2.
ЕСТЬНАДЧЕМПОДУМАТЬ.
Глава1.
СЛУШАЮСКАЗКИ.
«Допервоготеплогодня»–иначеяинедумал.Спадутморозы–идосвиданья,только
меняивиделивдетскомдоме!Новышлоиначе.Яникуданеудрал.Меняудержаличтения…
Сутрамыездиливпекарнюзахлебом,потомзанимались.Считалось,чтомывпервой
группе, хотя по возрасту кое—кому пора уже было учиться в шестой. Старенькая
преподавательница Серафима Петровна, приходившая в школу с дорожным мешком за
плечами,училанас…Право,мнедажетруднообъяснить,чемуонанасучила.
Помнится, мы проходили утку. Это были сразу три урока: география, естествознание и
русский.Наурокеестествознанияуткаизучаласькакуткакакиеунеекрылышки,какиелапки,
как она плавает и так далее. На уроке географии та же утка изучалась как житель земного
шара: нужно было на карте показать, где она живет и где ее нет. На русском Серафима
Петровна учила нас писать «у—т—к—а» и читала что—нибудь об утках из Брема.
Мимоходом она сообщала нам, что по—немецки утка так—то, а по—французски так—то.
Кажется, это называлось тогда «комплексным методом». В общем, все выходило
«мимоходом». Очень может быть, что Серафима Петровна что—нибудь перепутала в этом
методе.Онабыластаренькаяиносиланагрудиперламутровыечасики,приколотыебулавкой,
такчтомы,отвечая,всегдасмотрели,которыйчас.
Затоповечерамонанамчитала.ОтнееявпервыеуслышалсказкуосестрицеАленушкеи
братцеИванушке.
Солнцевысоко,
Колодецдалеко,
Жардонимает,
Потвыступает.
Стоиткозлиноекопытце
Полноеводицы.
«Али—Баба и сорок разбойников» в особенности поразили меня. «Сезам, отворись!» Я
был очень огорчен, прочтя через много лет в новом переводе «Тысячи одной ночи», что
нужночитатьнеСезам,аСим—Сим,ичтоэтокакое—торастение,кажется,конопля.Сезам–
этобылочудо,заколдованноеслово.Какябылразочарован,узнав,чтоэто–простоконопля.
Безпреувеличенияможносказать,чтоябылпотрясенэтимисказками.Большевсегона
светемнехотелосьтеперьнаучитьсячитать,какСерафимаПетровна.
В общем, мне понравилось в детском доме. Тепло, не дует, кормят да еще учат. Не
скучно,вовсякомслучае,неоченьскучно.Товарищиотносилиськомнехорошо,–наверное,
потому,чтоябылмаленькогороста.Впервыежеднияподружилсясдвумяхулиганами,имы
нетерялисвободноговременидаром.
Одного из моих новых друзейзвали Ромашкой. Он был тощий, с большой головой, на
которой росли в беспорядке кошачьи желтые космы. Нос у него был приплюснутый, глаза
неестественно круглые, подбородок квадратный – довольно страшная и несимпатичная
морда.Мыснимподружилисьзаребусами.Яхорошорешалребусы,этоегоподкупило.
Другой был Валька Жуков, ленивый мальчик с множеством планов. То он собирался
поступить в Зоологический сад учиться на укротителя львов, то его тянуло к пожарному
делу. В пекарне ему хотелось быть пекарем; из театра он выходил с твердым намерением
статьактером.Впрочем,унегобылиисмелыемысли.
–Ачто,если…–начиналонзадумчиво.
–Землюпрорытьнасквозьинатусторонувыйти,–язвительноподхватывалРомашка.
–Ачто,если…
–Живуюмышьпроглотить…
Валька любил собак. Все собаки на Садово—Триумфальной относились к нему с
большимуважением.
Но всежеВалька–этобылтолькоВалька,а Ромашка–Ромашка.ДоПетькиитому и
другомубылодалеко.
Немогупередать,какяскучалбезнего.
Я обошел все места, по которым мы бродили, спрашивал о нем у беспризорников,
дежурил у распределителей, у детских домов. Нет и нет. Уехал ли он в Туркестан,
пристроившись в каком—нибудь ящике под международным вагоном? Вернулся ли домой
пешкомизголоднойМосквы?Ктознает!
Толькотеперь,вовремяэтихежедневныхскитаний,яузналиполюбилМоскву.Онабыла
таинственная, огромная, снежная, занятая голодом и войной. Карты висели на площадях, и
краснаянитка,поддерживаемаяфлажками,проходила где—томеждуКурском иХарьковом,
приближаясь к Москве. Охотный ряд был низкий, длинный, деревянный и раскрашенный.
Художники—футуристынамалевывалистранныекартинынаегостенах–людейсзелеными
лицами, церкви с падающими куполами. Такие же картины украшали высокий забор на
Тверской.ВокнахмагазиноввиселиплакатыРОСТа:
Ешьананасы,
Рябчиковжуй,—
Деньтвойпоследний
Приходит,буржуй.
Этобылипервыестихи,которыеясамостоятельнопрочитал.
Глава2.
ШКОЛА.
Кажется, я уже упоминал, что, по мнению Наробраза. наш детский дом был чем—то
вроде питомника юных дарований. Наробраз полагал, что мы отличаемся дарованиями в
областимузыки,живописиилитературы.Поэтомупослеуроковмымоглиделатьчтоугодно.
Считало сь, что мы свободно развиваем свои дарования. И мы их действительно развивали.
КтоубегалнаМоскву—рекупомогатьпожарникамловитьвпрорубяхрыбу,ктотолкалсяна
Сухаревке,присматривая,чтоплохолежит.
А я все чаще оставался дома. Мы жили этажом ниже, под школой, и вся жизнь школы
проходилапередмоимиглазами.Этобыланепонятная,загадочная,сложнаяжизнь.Ятолкался
среди старшеклассников, прислушивался к разговорам. Новые отношения, новые мысли,
новыелюди.НаЭнсквсеэтобылотакженепохоже,каксамыйЭнскнепохожнаМоскву.Я
долго ничего не понимал, удивляясь всему без разбору. Но вот как представляется мне
четвертаятрудоваяшколатеперь.
Еще недавно в большом красном здании на Садово—Триумфальной помещалась
гимназия Пестова. При ней был открыт маленький детский дом – наш дом. Зимой
девятнадцатогогодагимназияПестовабыласлитасреальнымучилищемЛядова,авесной–
сженскойгимназиейБржозовской.
Моичитатели неучилисьдореволюциивсреднейшколеи,безсомнения,непомнят,с
каким презрением относились друг к другу гимназисты и реалисты. Не знаю, на чем была
основанаэтавражда,ноещевЭнскедоменядоходилиинтересныеслухиострашныхдраках
на катке, о благородных силачах—гимназистах, о подлецах реалистах, выходивших на бой,
зажаввкулакезапрещеннуюправиламичести«свинчатку».ТеперьвМосквеяувиделвсеэто
своимиглазами.
ПестовскиегимназистыбылисамыеотпетыесорвиголовывовсейМоскве,–недаромв
эту гимназию без экзамена принимали всех исключенных из других гимназий. Напротив, у
Лядова учились главным образом благовоспитанные сыновья крупных чиновников,
инженеров, педагогов. Вражда была, стало быть, не только профессиональная, но и
социальная.Онаутроилась,когдамеждунаследственнымиврагамидекретомНаробразабыла
поставленаженскаягимназияБржозовской.
Сколько поводов для ссор, для заговоров, для сплетен! Сколько речей на собраниях,
сколько писем с объяснениями, сколько тайных и явных столкновений! Детский дом был в
стороне: на нас никто не обращал внимания. Но легко угадать, кто были наши герои.
Пестовские!Мыстаралисьдаженоситьшапки,какони,–спроломомсправа.
Из четвертой школы—коммуны вышли впоследствии известные и уважаемые люди. Я
самобязанейоченьмногим.Нотогда,вдевятнадцатомгоду,чтоэтобылазакаша!Кстати,
именно каша – иногда маисовая, иногда пшенная – в значительной степени определяла
школьные интересы и лядовцев, и пестовцев. Ее привозили на санях, в огромном котле,
бережно закутанную, похожую на старую бабушку, и так в санях и несли наверх в актовый
зал. Хозяйственная комиссия в лице «тети Вари» – так все называли румяную, толстую
девочкустолстойкосой–ужерасхаживалазаприлавкомсповарешкойвруке.Выстраивалась
очередь, и каждый, без различия формы, возраста и происхождения, получал по ложке еще
горячейкаши,дьявольскивкусной,слопающимисяпузырьками.
Считалось, что раздача каши происходит на большой перемене. Но так как на уроки
можнобылонеходить,товесьшкольныйденьсостоялизоднойбольшойперемены.
Однаждыяпопалнасобраниепятиклассников,обсуждавшихвопрос:заниматьсяилине
заниматься? Лохматый пестовец, которому все кричали: «Браво, Ковычка!», доказывал, что
ни в коем случае не заниматься. Посещение школы должно быть добровольное, а отметки
выставлятьбольшинствомголосов.
–Браво,Ковычка!
–Правильно!
–Ивообще,товарищи,вопросупираетсявпедагогов.Какбытьспедагогами,науроки
которых ходит абсолютное меньшинство? Я предлагаю установить норму в пять человек.
Еслинаурокиприходитменьшепятичеловек,педагогувэтотденьпайканедавать.
–Правильно!
–Дурак!
–Долой!–Браво!
Должнобыть,речьшланеобовсехпедагогах,атолькоободном,потомучтовсестали
оглядываться, перешептываться, подталкивать друг друга: в дверях, скрестив руки и
внимательнослушаяоратора,стоялвысокий,ещенестарыйчеловекспушистымиусами.
–Этокто?–спросилятетюВарю,которая,ожидаяприездакаши,споварешкойвруке
разгуливалапокоридору.
–Это,брат,Усы,–ответилатетяВаря.
–Какусы?
–Эх,ты,незнаешь!
Скорояузнал,коговчетвертойшколеназывали«Усы».
Это былучительгеографии Кораблев, которогоненавиделавсяшкола.Во—первых, он
явилсянеизвестнооткуда–нелядовский,небржозовский,непестовский.Во—вторых,он,по
общемумнению,былдуракиничегонезнал.В—третьих,онкаждыйденьприходилнауроки
и сидел положенные часы, хотя бы в классе было три человека. Это уж решительно всех
возмущало…
– Теперь так, товарищи, – продолжал Ковычка, пытаясь в ораторском пылу застегнуть
пальто,накоторомнебылониоднойпуговицы.–Отпятогоклассавшкольномсоветеодин
человек–я.Этонеправильно.Мнеодномутрудноборотьсязаинтересыпятогокласса.Нас
считают младшеклассниками. А посмотрите, кто в сто сорок четвертой председатель
школьного коллектива? Муховеров. Какого класса? Пятого! Вообще, если на то пошло,
нужноспервадоказать,чтомымладшеклассники,апотомговорить.Акакстаршийкласс,мы
должныиметьдвухпредставителей.Одиня,другогопредлагаюФирковича!
–Гладильщикова!
–Недодаева!
–Галая!
Я посмотрел на Кораблева. Должно быть, я выпучил глаза, потому что он вдруг
передразнилменя,–впрочем,едвазаметно.Мнепоказалось,чтоонулыбаетсяподусами.Но
Ковычка снова заговорил, и Кораблев, отведя от меня лукавый взгляд, стал слушать его с
необыкновеннымвниманием.
Глава3.
СТАРУШКАИЗЭНСКА.
Этотденьяпомнюотлично – солнечный,свесеннимтонабегающим,топроходящим
дождем, – день, когда на Кудринской площади я встретил худенькую старушку и зеленом
бархатном пальто—салопе. Она несла полный кошель всякой всячины – картошки, щавеля,
луку,авдругойруке–большойзонтик.Виднобыло,чтокошельтяжелдлянее,ноонашлас
бодрым, озабоченным видом и все считала шепотом – я слышал: грибы полфунта пятьсот
рублей;синька–полтораста;свекла–полтораста;молококружка–полтораста;поминанье–
семьсот шестьдесят рублей; яйца три штуки – триста рублей; исповедь – пятьсот рублей.
Тогдабылитакиеденьги.
Наконецоналегоньковздохнулаипоставилакошельнасухойкамень–отдышаться.
–Бабушка,давайтепомогу,–сказаляей.
–Пошелпрочь,шалопут!Знаюявас!Третийлимондодомудонестинемогу.
Онаэнергичнопогрозиламнеивзяласьзакошель.
Яотошел. Номышли в однусторонуи через несколько минут снова оказалисьрядом.
Наверное, старушке хотелось удрать от меня, но с таким кошелем это было для нее
трудновато.
– Бабушка, если вы думаете – я у вас украду, – сказал я, – пожалуйста, я бесплатно
помогу;воттекрест,мнепростожалкосмотреть,каквыстрадаете.
Старушкарассердилась.Однойрукойонаобнялакошель,адругойсталаотмахиватьсяот
менязонтиком,какотпчелы.
–Какже,поверила!Третийлимонунесли.Знаюявас!
–Какхотите.Увасбеспризорныеунесли,аядетдомовский.
–Вотдетдомовские—тоиразбойники.
Онапосмотреланаменя,я–нанее.Унееносбылнемногокверху,решительный,ився
она была какая—то добрая и решительная. Может быть, и я ей понравился. Вдруг она
пересталаотмахиватьсяиспросиластрого:
–Тычей?
–Ничей.
–Аоткуда?Московский?
Ясразупонял,что еслискажу– московский,онаменяпрогонит.Наверное,онадумала,
чтоэтомосковскиеунеелимоныукрали.
–Нет,яизЭнска.
Факт,онатожебылаизЭнска.Унееглазазасияли,алицосталоещедобрее.
–Врешьты,вралькин,–сказалаонасердито.–Мнетожеодинговорил
–немосковский.Апосмотрела–инетлимона.ЕслитыизЭнска,гдетамжил?
–На.Песчинке,заБазарнойплощадью.
–Ивсеврешь.
Онавидела,чтояневру.
–МалоличтоПесчинка.Может,ещегде—нибудьтакаярекаесть.Ятебянепомню.
–Вы,наверное,давноуехали,яещемаленькийбыл.
–Нет,недавно,анедавно.Ну,берикошельзаоднуручку,аязадругую.Данедергай.
Мы несли кошель и разговаривали, Я ей рассказывал, как мы с Петькой пошли в
Туркестан и застряли в Москве. Она слушала с интересом. – Вот тебе! Умники! Шагать
пошли!Шагалыкакие!Придумали!
НаТриумфальнойяпоказалейнашушколу.
–Совсемземляки,–загадочносказаластарушка.
ОнажиланаВторойТверской—Ямскойвмаленькомкирпичномдоме.Знакомыйдом.
–Здесьнашзаведующийживет,–сказаля.–Может,выегознаете–НиколайАнтоныч.
–Вотчто!–отвечаластарушка.–Нукакон?Хорошийзаведующий?
–Чтонадо!
Янепонял,почемуоназасмеялась.Мыподнялисьнавторойэтажио становилисьперед
чистой, обитой клеенкой дверью. На двери была дощечка, на дощечке – затейливо
написаннаяфамилия,которуюянеуспелпрочитать.
Шепчачто—то,старушкавынулаизсалопаключ.Яхотелуйти,онаудержала.
–Япростотак,бабушка,бесплатно.
–Вотбесплатноипосиди.
Она вошла почему—то на цыпочках в маленькую перед нюю и, не зажигая света, стала
снимать салоп. Она сняла салоп, шаль с кистями, безрукавку, еще одну шаль, поменьше,
платок и так далее. Потом она открыла зонтик, а потом она пропала. Как раз в эту минуту
какая—то девочка отворила дверь из кухни и появилась на пороге. Я уже был готов
поверить,чтоэтомоястарушкапревратиласьвдевочку,кактрансформатор.Новэтовремяи
старушкапоявилась.Оказало сь,чтооназашлавшкаф,вешаятудасвоишалиибезрукавки.
–АвотиКатеринаИвановна,–сказаластарушка.
КатеринеИвановнебылолетдвенадцать–небольше,чеммне.Нокудатам!Хотелбыя
так выступать, как она, так гордо закидывать голову, так прямо смотреть в лицо темными
живымиглазами,Унеебыликосичкикольцамиитакиежекольцаналбу.Онабыларумяная,
нострогая,стакимжерешительным,какубабушки,носом.Вообщеонабылахорошенькая,
нострашнозадавалась–этобыловидноспервоговзгляда.
–Поздравляю,КатеринаИвановна,–всеещераздеваясь,сказаластарушка,–опятьлимон
утащили.
– Потому что я говорила, что нужно в пальто класть, – с до садой сказала Катерина
Ивановна.
–О!Впальто!Изпальто—тоиутащили.
–Значит,ты,бабушка,опятьсчитала.–Ничегоянесчитала.Вотсомнойикавалершел.
Девочкапосмотреланаменя.Досихпоронаменя,кажется,инезамечала.
–Онмнекошелкудонес.Какмама?
–Сейчасмерим,–спокойноразглядываяменя,сказаладевочка.
–Ах,ты,господи!–вдругвсполошиласьстарушка.–Дачтожетакпоздно—то?Ведь
докторвелелвдвенадцатьмерить.
Онаторопливовышла,имысдевочкойосталисьодни.Минутыдвемолчали.Потомона
нахмуриласьиспросиластрого:
–«ЕленуРобинзон»читал?
–Нет.
–А«РобинзонаКрузо»?
–Тоженет.
–Почему?
Ячутьнесказал,чтотолькосполгодакакнаучилсячитать,нововремяудержался.
–Уменянету.
–Тывкакомклассе?
–Нивкаком.
– Он – путешественник, – вернувшись, сказала старушка. – Тридцать семь и две. Он
пешкомвТуркестаншел.Тыегонеобижай,Катя.
–Какпешком?
–Авоттак.Ногивруки,иваляй—шагай.
В передней стоял столик под зеркалом. Катя подвинула к нему стул, села, устроилась,
поставивподголовуруку,исказала:
–Ну,рассказывай.
Мне не хотелось ей рассказывать: уж больно она задавалась. Если бы мы дошли до
Туркестана,тогдадругоедело.Поэтомуясказалвежливо.
–Чеготам,неохота.Вдругойраз.
Старушкасталасоватьмнехлебсповидлом,нояотказался:
–Сказано–бесплатно,значит–бесплатно.
Сам не знаю почему, я расстроился. Мне было даже приятно, что Катька покраснела,
когдаянесталрассказыватьипошелкдверям.
–Ну,ладно,несердись,–провожаяменя,сказаластарушка.–Кактебязвать?
–ГригорьевАлександр.
–Ну,прощай,АлександрГригорьев.Спасибо.
Я долго стоял на площадке, разбирая фамилию на дверной дощечке. Казаринов – не
Казаринов…
–Н.А.Татаринов,–вдругпрочеля.
Воттакштука!ТатариновНиколайАнтоныч.Нашзаведующий.Этоегоквартира.
Глава4.
БЫЛОНАДЧЕМПОДУМАТЬ.
Лето мы провели в Серебряном Бору, в старинном заброшенном доме с маленькими
лестницами—переходами, с резными деревянными потолками, с коридорами, внезапно
кончавшимися глухой стеной. Все в этом доме скрипело – двери по—своему, ставни по—
своему. Одна большая комната была заколочена наглухо. Но и там что—то поскрипывало,
шуршало – и вдруг начинался мерный дребезжащий стук, как буд то молоточек в часах бил
мимо звонка. На чердаке росли дождевики, иностранные книги валялись с вырванными
страницами,безпереплетов.
До революции дом принадлежал старой цыганке—графине. Цыганка—графиня! Это
былозагадочно.Послухам,онапередсмертьюзамуровалаклад.Ромашкаискалеговселето.
Хилый,сбольшойголовой,онходилподомуспалочкой,стучалиприслушивался.Онстучал
ипоночам,покакто—тоизстаршихнедалемупошее.Втринадцатьлетонтвердорешил
разбогатеть. Его бледные уши начиняли пылать, когда он говорил о деньгах. Это был
врожденныйискателькладов–суеверныйижадный.
Персидская сирень густо ро сла вокруг развалившихся бесед ок. Вдоль зеленых д орожек
стояли статуи. Они были не похожи на греческих богов. Те – равнодушные, с белыми,
слепымиглазами.Аэти–какмы,такиежелюди.
Однастатуябыласусами,вродеКораблева,другая–обыкновеннаядевочкалетдесяти.
Она стояла в длинной, до пят, рубашке, потягивалась, терла кулаками глаза – как будто
толькочтовсталаспостели.
Япопробовалвылепитьее,–иничегоневышло.Вышлитолькоко сыколечкамиитакие
же колечки на лбу, как у Катерины Ивановны, той девчонки с задранным носом. Пожалуй,
вышелинос.Новсе—такилюдейнетакпростобылолепить,какжабизайцев.
Такаяхорошаяжизньбылатолько в начале лета, едва мы переехалив Серебряный Бор.
Потом жизнь стала похуже, нас почти перестали кормить. Весь детдом перешел на
«самоснабжение».Мыловилирыбу,раков,устадионавднисо стязанийпродавалисирень,а
тоипопростутаскаливсе,чтопопадалоподруку.Повечераммыразводиливсадукострыи
жарилидобычу.
Вотодинтакойвечер–онибыливсе,какодин.
Мысидимукостра,усталые,голодныеизлые.Всечерноотдыма–манерка,рогатки,на
которыхонависит,нашилица,руки.Какиндейцы,готовыесъестькапитанаКука,мымолчим
и смотрим на огонь. Головешки вдруг вспыхивают и рассыпаются, темно—красный дым
стоитнадко стромклубящейсяшапкой.
Мы–это«коммуна».Весьдетдомделитсяна«коммуны»:водиночкутруднодобывать
«снабжение».Укаждой«коммуны»свойпредседатель,свойкостерисвоизапасныефонды,–
то,чтопокаким—либопричинамнесъеденосегодняиосталосьназавтра.
Нашпредседатель–СтепкаИванов,пятнадцатилетнийпареньсгладкоймордой,обжора
иподлец,котороговсебоятся…
–Сыграливошички?–ленивоговоритСтепа.
Всемолчат.Никомунеохотаигратьв«ошички».Степкасыт,вотемуиохота.
–Ладно,Степа.Тольковедьтемно,–говоритРомашка.
–Знаешь,гдетемно?Вставай!
Больше всего на свете наш председатель любит играть в «ошички». По—нашему, это
козоты,илибабки.Битокунегожульнический,всеэтознают.Новсе,кромеменяиВальки,
подлизываются к нему, в особенности Ромашка. Ромашка даже нарочно проигрывает ему,
чтобыСтепкаегонеобидел.
Не следует думать, что мы жарим тонкую дичь на нашем костре. В манерке, с бою
захваченнойнакухневаритсясуп.Этонастоящий«супизколбаснойпалочки»,каквсказке,
которуюзимойчиталанамСерафимаПетровна.Разница,можетбыть,тольковтом,чтотот
супбылсваренизмышиногохвоста,амыклаливсвойсупвсе,чтопопадаласьподруки,–
случалось,чтоилягушечьилапки.
Но вот дверь нашего дома распахивается, и на веранду выходит низенький толстяк в
широкополойшляпе.
–ДядяПетя,кнам!
–Сюда,дядяПетя!
Это Петр Андреевич Лопухов, наш повар. Пошатываясь – не от воды – имурлыча под
нос отрывки из оперных арий, он обходит «коммуны». Пробует из каждого котелка,
сплевываетиговоритсотвращением:
–А!Отрава.
Он–меломан,тоестьлюбительмузыкиипения.Всеоперыонзнаетнаизусть.Длянего
нетбольшегонаслаждения,какизобразитькакую—нибудьсценуиз«ЕвгенияОнегина»или
«Пиковой дамы», а д ля нас нет большего наслаждения, как по слушать его и выразить свое
восхищение.
–Здорово!НехужеШаляпина!ДядяПетя,почемутывартистынеидешь?
–Боюсь.
–Чего,дядяПетя?
–Засосет.
Вот он останавливается у нашего костра, пробует, сплевывает, и начинается длинный
рассказотом,какеливбылыевремена,оченьдавно,летстотомуназадилидажедвести.Он
не только меломан, но еще и историк, знаток старинных блюд, заячьих соусов и оленьих
грудинок.
– Королевская яичница, – загадочным шепотом говорит он. – Возьми желтки из
восемнадцатияиц,смешайсбисквитом,прибавьгорькогоминдаля,сливок,сахаруипекив
масле.Едал?
Мыотвечаемхором:
–Неедал!
Но сам повар из всех блюд предпочитает одно, называемое «водки выпить». Он наш
единственныйруководительлетомдвадцатьпервогогода.СерафимаПетровнарастерялась,
никтонеобращаетнанееникакоговнимания.Подомубродятещекакие—тоняни,споваром
онинаножах:импочему—тоневыгодно,чтоонвыдаетнампаеквсухомвиде.Словом,если
бынеповар,мыбывсеразбежались.
Итак,онстоитунашегокостраирассказывает,какеливстарину.Иногдаонперебивает
себямедицинскимипримечаниями:
–Щуканевсякомуполезна.Отягчаетжелудок.
Или:
–Карпжидиткровь.Здороваярыба.
Новотонснимаетнашуманеркуинюхаетпар.Случается,что,понюхавпар,онговорит
не«отрава»,а«могила»ивыплескиваетсупвкусты.Чтожеонскажетнаэтотраз?Нюхает,
поднимаетглазакнебу,молчит…
–Отрава!
Семьголовсклоняютсянадманеркой,семьложекпоочередилезутзасупом.Едим!
Нельзясказать,чтобымыпоправилиськосенинатакомрационе.КромеСтепыИванова,
который,какстраусмогпереваритьчтоугодно,мыхудели,болелиичувствовалисебяочень
плохо.
Ивсежеэтабылохорошеелето.Онозапомнилосьмне,ивовсенепотому,чтонасплохо
кормили.Непривыкать,–явтупоруничегохорошегоещеинеелзавсюсвоюжизнь.Нет,я
запомнилэтолетоподругойпричине.Впервыеяпочувствовалксебеуважение.
Этотслучайпроизошелвконцеавгуста,незадолгодонашеговозвращениявгород,икак
разукостра,когдамыготовилиужин.Степавдругобъявилновыйпорядоквыдачипищи.До
сих пор мы ели по очереди – ложка за ложкой. Степа начинал, как председатель, за ним
Ромашкаитакдалее.Атеперьбудемнаваливатьсявсесразу,покасупнеостыл,иктоскорее.
Никомунепонравилсяновыйпорядок.Ещебы!Стакимпредседателемэтобылверный
гроб.Онмогвтриприемавыхлебатьвсюманерку.
–Невыйдет!–решительнообъявилВалька.
Мыодобрительнозагалдели.Степамедленновстал,почистилколенииударилВалькув
лицо. Он страшно ударил его, кровь сразу залила все лицо и, должно быть, попала в глаза,
потомучтоВалька,какслепой,замахалруками.
–Ну,–ленивосказалСтепа,–комуещеохота?
Ябылсамыймаленькийв«коммуне»,ион,конечно,могуложитьменяоднойрукой,но
все—таки я ударил Степу. И Степа вдруг зашатался и сел. Не знаю, куда я ему угодил, но,
хлопая глазами, он сидел на земле с каким—то задумчивым видом. Правда, он быстро
опомнился, кинулся на меня, но тут уж ребята не дали меня в обиду. Степа был избит, как
собака.Покаонлежалзакостромивыл,мыпоспешновыбралидругогопредседателя–меня.
Степа, разумеется, не голосовал, но все равно он оказался бы в меньшинстве, потому что
менявыбралиединогласно.
Забегаявперед,могусказать,чтоябылнеплохимпредседателем.Когдаголодкончилсяи
мы зимой вступили в пионеры, наша «коммуна» стала лучшим звеном в школе. Первое,
отчаянноебоевоезвено«Чапаев».
Какнистранно,ноэтомордобитиебыломоимпервымобщественнымделом.Яслышал,
какребятаговорилипроменя:«Слабый,асмелый».Я–смелый!Вообще,какойя?Былонад
чемподумать.
Глава5.
ЕСТЬЛИВСНЕГУСОЛЬ?
Ничегонепеременилосьвшколезаэтотгод.По—прежнемуссорилисьбывшиелядовцы
сбывшимипестовцами,по—прежнемупривозиливсаняхзакутанную,какбабушка,кашу.По
—прежнемувдесятьчасовутраКораблевпоявлялсявшколе.
Онприходилвдлинномосеннемпальто,вширокополойшляпе,неторопясьпричесывал
передзеркаломусыишелнаурок.
Однако теперь его уже нельзя было лишить пайка, как предлагал в прошлом году
Ковычка:наегоурокахбылотеперьбольшепятичеловек.Онникогонеспрашивал,ничего
не задавал на дом. Он просто рассказывал что—нибудь или читал. Оказывается, он был
путешественникомиобъездилвесьмир.ВИндиионвиделиогов—фокусников,которыхна
годзарываливземлю,апотомонивставалиживехонькими,какнивчемнебывало;вКитае
елсамоевкусноекитайскоеблюдо–гнилыеяйца;вПерсиивиделшахсей—вахсей–кровавый
мусульманскийпраздник.
Лишь через несколько лет я узнал, что он никогда не выезжал из России. Он все
выдумывал,нокакинтересно!Хотямногиеещеутверждали,чтоон–дурак,нотеперьуже
нельзябылосказать,чтоонничегонезнает…
По—прежнему первым лицом в четвертой школе был наш заведующий Николай
Антоныч. Он все решал, во все входил, присутствовал на всех собраниях. Старшеклассники
ходиликнемунадомвыяснятьотношения.Спорымеждулядовцамиипестовцамионрешал
вдесятьминут,исамыеотпетыеподчинялисьбезвозражений.Любойшкольник–отпервого
до последнего класса – мог явиться к нему поговорить о своих делах. «Я скажу Николаю
Антонычу, мне велел Николай Антоныч, меня послал Николай Антоныч» – то и дело
слышалосьвнашейшколе.
Наконецимне,случилосьпроизнестиэтичетыреслова.
Наканунеясталшкольником.Детскийдомбылподвергнутиспытаниям,именяпослали
вовторойкласс.Думаяотом,какотнестиськэтомусобытию,–немахнутьлинаМоскву—
реку или на Воробьевы горы, – я слонялся по актовому залу, когда дверь из учительской
приоткрыласьиНиколайАнтонычпоманилменяпальцем.
– Григорьев, – сказал он, припоминая. (Он славился тем, что всю школу знал по
фамилиям.)–Тызнаешь,гдеяживу?
Яотвечал,чтознаю.
–Ачтотакоелактометр,знаешь?
Яотвечал,чтонезнаю.
– Это прибор, показывающий, много ли воды в молоке. Известно, – Николай Антоныч
поднял палец, – что молочницы разбавляют молоко водой. Положите в такое разбавленное
молоколактометр,ивыувидите,сколькомолокаискольководы.Понял?
–Понял.
–Воттымнеегоипринеси.
Оннаписалзаписку.
–Дасмотринеразбей.Онстеклянный.
–Неразобью,–отвечалясжаром.
ЗапискубыловеленопередатьНинеКапитоновне.
Я и не подозревал, что так зовут старушку из Энска. Но открыла мне не старушка, а
незнакомаяхуденькаяженщинавчерномплатье.
–Чтотебе,мальчик?
–МеняпослалНиколайАнтоныч.
Этаженщина была, разумеется,Катькинамамаи старушкина дочка.Увсех троихбыли
одинаковые решительные носы, одинаковые глаза – темные и живые. Но внучка и бабушка
смотреливеселее.Удочкибылпечальный,озабоченныйвид.
–Лактометр?–снедоумениемсказалаона,прочитавзаписку.–Ах,да!
Она зашла в кухню и вернулась с лактометром в руке. Я был разочарован. Просто
градусник,немногопобольше.
–Неразобьешь?
–Чтовы,–сказаляспрезрением,–разобью…
Яотличнопомню,чтосмелаямысль–проверитьлактометрнаснежнуюсоль–явилась
приблизительночерездвеминутыпослетого,какпредполагаемаяКатькинамамазахлопнула
замнойдверь.
Я только что спустился с лестницы и стоял, крепко держа прибор в руке, а руку в
кармане.ЕщеПетькаговорил,чтовснегуестьсоль.Можетлактометрпоказатьэтусоль,или
Петьканаврал?Вотвопрос.Нужнобылопроверить.
Я выбрал тихое место – за сараем, рядом с помойной ямой. Домик из кирпичей был
сложен на притоптанном снегу; от домика за сарай уходила на колышках черная нитка, –
должно быть, ребята играли в полевой телефон. Я зачем—то подышал на лактометр и с
бьющимсясердцемсунулегорядомсдомикомвснег.Судитесами,чтозакашабылауменяв
голове,есличерезнекотороевремяявынуллактометри,ненаходявнемникакойперемены,
сновасунулвснег,наэтотразвнизголовой.
Кто—тоахнулпоблизости.Яобернулся.
–Беги,взорвешься!–закричаливсарае.
Это произошло в две секунды. Девочка в расстегнутом пальто вылетает из сарая и
опрометьюбежиткомне.«Катька»,–думаюяинавсякийслучайпротягиваюрукукприбору.
Но Катькахватает менязаруку итащитзасобой. Яотталкиваюее, упираюсь, мыпадаемв
снег.Трах!Осколкикирпичалетятивоздух,сзадибелойтучейподнимаетсяиложитсянанас
снежнаяпыль.
Однаждыяужебылподобстрелом–когдахоронилмать.Нотутбылопострашнее!Что
—то долго грохало и рвалось у помойной ямы, и каждый раз, когда я поднимал голову,
Катькавздрагивалаиспрашивала:«Здорово?А?»
Наконецявскочил.
–Лактометр!–заораляисовсехногпобежалкпомойке.–Гдеон?
Натомместе,гдеторчалмойлактометр,былаглубокаяяма.
–Взорвался!
Катькаещесиделанаснегу.Онабылабледная,глазаблестели.
–Балда,этогремучийгазвзорвался,–сказалаонаспрезрением.–Атеперьлучшеуходи,
потому что сейчас придет милиционер – один раз уже приходил – и тебя сцапает, а я все
равноудеру.
– Лактометр! – повторил я с отчаянием, чувствуя, что губы не слушаются и лицо
начинаетдрожать.–НиколайАнтонычпослалменязаним.Яположилеговснег.Гдеон?
Катька встала. На дворе был мороз, она без шапки, темные волосы на прямой пробор,
однакосазасунутаврот.Ятогдананеенесмотрелпотомприпомнил.
–Ятебяспасла,–сказала онаи задумчиво шмыгнуланосом,– ты быпогиб, раненный
наповалвспину.Тымнеобязанжизнью.Чтотытутделалоколомоегогремучегогаза?
Яничегонеотвечал.Уменягорлоперехватилоотзлости.
–Впрочем,знай,–торжественнодобавилаКатька,–чтоеслибыдажекошкаподселак
газу,ябывсеравноееспасла,–мнебезразлично.
Ямолчапошелсодвора.Нокудаидти?Вшколутеперьнельзя–этоясно:
Катькадогналаменяуворот.
–Эй,ты,НиколайАнтоныч!–крикнулаона.–Кудапошел?Жаловаться?
Я обернулся. Ох, с каким наслаждением я дал ей по шее! За все сразу – за погибший
лактометр, за вздернутый нос, за то, что я не мог вернуться в школу, за то, что она меня
спасла,когдаеениктонепросил.
Впрочем,ионанезевала.Отступивнашаг,онадвинуламенявподвздох.Пришлосьвзять
еезакосуисунутьносомвснег.Онавскочила.
–Тынеправильноподножкуподставил,–сказалаонаоживленно.–Еслибынеподножка,
я бы тебе здорово залепила. Я у нас в классе всех мальчишек луплю. Ты в каком? Это ты
бабушкекошелкунес?Вовтором?
–Вовтором,–сказалястоской.
Онапосмотреланаменя.
–Подумаешь,градусникразбил!–сказалаонаспрезрением.–Хочешь,скажу,чтоэтоя?
Мненичегонебудет.Подожди—ка.
Она убежала и через несколько минут пришла в шапочке, уже другая, важная, с
ленточкамивкосах.
–Ябабушкесказала,чтотыприходил.Онаспит.Онаговорит:чтожетынезашел?Она
говорит: хорошо, что лактометр разбился, а то было мученье каждый раз его в молоко
пихать.Онвсеравноневернопоказывал.ЭтоНиколаяАнтонычавыдумки,абабушкавсегда
навкусскажет,хорошеемолокоилинет…
Чемближемыподходиликшколе,темвсеважнеестановиласьКатька.Полестницеона
поднималась,закинувголову,независимощурясь.
НиколайАнтонычбылвучительской,там,гдеяегооставил.
–Тынеговори,ясам,–пробормоталяКатьке.
Онапрезрительнофыркнула;однакосаторчалаиз—подшапкидугой.
Именносэтогоразговораначалисьзагадки,окоторыхярасскажувследующейглаве.
Дело в том, что Николай Антоныч, тот самый важный и снисходительный Николай
Антоныч, которого мы привыкли считать неограниченным повелителем четвертой школы,
исчез куда—то, как только Катька переступила порог. Новый Николай Антоныч,
разговаривая, неестественно улыбался, наклонялся через стол, широко открывал глаза,
поднимал брови,как будто Катькаговорилабог вестькакие необыкновенные вещи. Боялся
онее,чтоли?
– Николай Антоныч, вы посылали его за лактометром? – небрежно, показав на меня
глазами,спросилаКатька.
–Посылал,Катюша.
–Правильно.Аяегоразбила.
УНиколаяАнтонычасделалосьсерьезноелицо.
–Врет,–мрачносказаля,–онвзорвался.
–Ничегонепонимаю.Молчи,Григорьев!Объясни,вчемдело,Катюша.
–Делонивчем,–гордозакинувголову,отвечала
Катька.–Яразбилалактометр,вотивсе.
–Так,так,так.Но,кажется,япосылалэтогомальчика,правда?
–Аоннепринес,потомучтояразбила.
–Врет,–сновасказаля.
Катькагрознострельнулавменяглазами.
– Хорошо, Катюша, допустим. – Николай Антоныч умильно сложил губы. – Но вот,
видишьли,вшколупривезлимолоко,иязадержалзавтрак,чтобыопределитькачествоэтого
продуктаи,взависимостиотэтогокачества,решить,будемлимыивдальнейшембратьего
унашихпоставщицилинет.Выходит,чтоядожидалсянапрасно.Большетого:выходит,что
ценный прибор разбит, да еще при невыясненных обстоятельствах. Теперь ты объясни,
Григорьев,вчемдело.
–Вотскучища!Япойду,НиколайАнтоныч,–объявилаКатька.
Николай Антоныч посмотрел на нее. Не знаю почему, но мне показалось в эту минуту
чтоонеененавидит.
–Хорошо,Катюша,иди,–ласковосказалон.–Асэтиммальчикоммыещепотолкуем.
–Тогдаяподожду.
Онауселасьинетерпеливогрызлакосувсевремя,покамыразговаривали.Пожалуй,если
быонаушла,разговорнекончилсябытакмирно.Лактометрбылпрощен.НиколайАнтоныч
припомнил даже, что я был направлен в его школу как будущий скульптор. Катька
прислушиваласьсинтересом.
Сэтогоднямыснейподружились.Ейпонравилось,чтоянедалейвзятьвинунасебя,а
когдарассказывал,как—товывернулсяиничегонесказалогремучемгазе.
–Тыдумал,чтомневлетит,да?–спросилаона,когдамывышлиизшколы.
–Ага.
–Какбынетак!Приходи,тебябабушказвала.
Глава6.
ИДУВГОСТИ.
Утром я проснулся с этой мыслью – идти или нет? Две вещи смущали меня: штаны и
Николай Антоныч. Штаны были действительно неважные – ни короткие, ни длинные,
заплатанныенаколенях.АНиколайАнтонычбыл,какизвестно,завшколой,тоестьдовольно
страшнаяличность.Вдругначнетспрашивать:почемудазачем?новсе—такипослеуроковя
почистилсапоги,крепконамочилголовуипричесалсянапробор.Идувго сти.
Какнеловкоячувствовалсебя,какстеснялся!Проклятыеволосывсевремявставалина
макушке, и приходилось примачивать их слюной. Нина Капитоновна что—то рассказывала
намсКатейивдругстрогоприказаламне:
–Закройрот!
Язасмотрелсянанееизабылзакрытьрот.
Катяпоказаламнеквартиру.Воднойкомнатежилаонасамасмамой,вдругой–Николай
Антоныч, а третьябыла столовая.УНиколаяАнтонычастоялнаписьменномстоле прибор
«из Жизни богатыря Ильи Муромца», как объяснила мне Катя. Действительно, чернильница
представляла собой бородатую голову в шишаке, пепельница – две скрещенные
древнерусские рукавицы, и т.д. Под шишаком находились чернила, и, стало быть, Николаю
Антонычуприходилосьмакатьперопрямовчерепбогатыря.Этопоказалосьмнестранным.
Между окнами помещался книжный шкаф; я никогда еще не видел столько книг сразу.
Надшкафомвиселпояснойпортретморякасширокимлбом,сжатымичелюстямиисерыми
живымиглазами.
Я заметил тот же портрет, только поменьше, в столовой, а еще поменьше – в Катиной
комнатенадмаленькойкроватью.
–Отец,–поглядевнаменяисподлобья,объяснилаКатя.
Ая—тодумал,чтоНиколайАнтоныч ееотец!Впрочем,онанесталабыродногоотца
называть по имени и отчеству. «Отчим», – подумал я и тут же решил, что нет. Я знал, что
такоеотчим.Нет,непохоже!
Потом Катяпоказала мне морской компас–очень интереснуюштуку. Это был медный
обручнаподставке,вкоторомкачаласьчашечка,авчашечкеподстеклом–стрелка.Кудани
повернешьчашечку,хотьвверхногами,всеравнострелкакачаетсяиоднимконцомсякорем
показываетнасевер.
–Такомукомпасулюбаябурянипочем.
–Откудаонутебя?
–Отецподарил.
–Агдеон?
Катянахмурилась.
–Незнаю.
«Развелсяибросилмать»,–немедленнорешиля.Мнетакиефактыбылиизвестны.
Я заметил, что в квартире много картин и, на мой взгляд, очень хороших. Одна –
особенно чудная: была нарисована прямая просторная дорога в саду и сосны, освещенные
солнцем.
–ЭтоЛевитан,–небрежно,каквзрослая,сказалаКатя.
Ятогданезнал,чтоЛевитан–фамилияхудожника,ирешил,чтотакназываетсяместо,
нарисованноенакартине.
Потомстарушкапозваланаспитьчайссахарином.
–Ну,АлександрГригорьев,воттыкакой,–сказалаона,–лактометрразбил!
ОнапопросиламенярассказатьпроЭнск,какичто.Дажепропочтуспросила:
–Апочтачто?
Онарассердилась,чтоянеслышалпрокаких—тоБубенчиковых.
–Садуеврейскоймолельни!Вотуж!Неслышал!Асам,наверное,сторазяблокитаскал.
Онавздохнула.
–Давномыоттуда.Янехотелапереезжать,вотужнехотела!ВсеНиколайнашАнтоныч.
Приехал – ждите, говорит, или не ждите, теперь все равно. Оставим адрес, – если нужно,
найдутнас.Вещивсепродали,воттолькоио сталось,–исюда,вМоскву.
–Бабушка!–грозносказалаКатя.
–Что–бабушка?
–Опять?
–Небуду.Пускай!Намитутхорошо.
Я ничего не понял – кого они ждали и почему теперь все равно. Но спрашивать я,
понятно,нестал,темболее,чтоНинаКапитоновнасамазаговорилаодругом…
ТакяпровелвремявквартиренашегозаванаВторойТверской—Ямской.
НапрощаньеяполучилотКатикнигу«ЕленаРобинзон»,авзалогоставилчестноеслово
–переплетнеперегибатьистраницынепачкать.
Глава7.
ТАТАРИНОВЫ.
Татариновы жили без домработницы, и Нине Капитоновне, особенно в ее годы,
приходило сь довольно трудно. Я помогал ей. Мы вместе топили печи, кололи дрова, даже
мылипосуду.Страшныйврагмоли,онавдруг,безвсякойпричины,принималасьразвешивать
вещиводвореитутбезменянеобходилось.Япритащилсближайшегопустырянесколько
кирпичейипочинилдымившуюпечкувстоловой.Словом,яслихвойотрабатывалтеобеды
из воблы и пшена, которыми угощала меня старушка. Да и не нужны мне были эти обед ы!
Мнебылоинтересноуних.Этаквартирабыладляменячем—товродепещерыАли—Бабыс
ее сокровищами, Опасностями и загадками. Старушка была для меня сокровищем, Марья
Васильевна–загадкой,аНиколайАнтоныч–опасностямиинеприятно стями.
МарьяВасильевнабылавдова,аможетбыть,иневдова:однаждыяслышал,какНина
Капитоновнясказалапронеесвздохом:«Нивдова,нимужняяжена».Темболеестранно,что
онатакубиваласьпомужу.Всегдаонаходилавчерномплатье,какмонашка.Онаучиласьв
медицинском институте. Тогда это мне казалось странным: мамам, по моим понятиям,
учитьсянеполагалось.Вдругонапереставаларазговаривать,никуданешла,нивИнститут,
нинаслужбу(онаещеислужила),асадиласьсногаминакушеткуиначиналакурить.Тогда
Катяговорила:«Умамытоска»,ивсесердилисьдругнадругаимрачнели.
Николай Антоныч, как вскоре выяснилось, вовсе не был ее Мужем и вообще не был
женат,несмотрянасвоисорокпятьлет.
–Онтебекто?–как—тоспросиляКатю.
–Никто.
Она наврала, конечно, потому что у нее с мамой и у Николая Антоныча была одна
фамилия.Катеонприходилсядядей,тольконеродным,адвоюродным.
Двоюродныйдядявсе—таки,амеждутемкнемуотносилисьневажно.Этотожебыло
довольно странно, тем более, что он, наоборот, ко всем был очень внимателен, даже
слишком.
Старушка любила кино, не пропускала ни одной картины, и Николай Антоныч ходил с
нею,дажезаранеебралбилеты.Заужиномонавсегдасувлечениемрассказываласодержание
картины(ивэтиминуты,междупрочим,становиласьпохожанаКатьку).НиколайАнтоныч
терпеливослушалее–хотябытолькочтовернулсяизкиновместеснею.
Впрочем, она,кажется,жалелаего.Явиделоднажды, каконсиделзапасьянсом, низко
опустив голову, и задумчиво барабанил пальцами по столу, а она глядела на него с
сожалением.
Вотктоотно ситсякнемубезжалостно–МарьяВасильевна!Чтотолькооннеделалдля
нее!Онприно силейбилетывтеатр,асамоставалсядома.Ондарилейцветы.Яслышал,как
он просил ее поберечь себя и бросить службу. Так же внимателен он был и к ее го стям.
Стоилотолькокому—нибудьпридтикМарьеВасильевне,каксейчасжеявлялсяион.Очень
радушный, веселый, он затевал с гостем длинный разговор, а Марья Васильевна сидела на
кушетке,мрачносдвинувброви,икурила.
Особеннолюбезенонбыл,когдаприходилКораблев.Безсомнения,онсчитал,что«Усы»
– его гость, потому что сразу же тащил его к себе или в столовую и не давал говорить о
делах.Вообщевсеоживлялись,когдаприходилКораблев,вособенностиМарьяВасильевна.
Вновомплатьесбелымворотничком,онасаманакрываланастол,хлопоталаистановилась
еще красивее. Она даже смеялась иногда, когда, расчесав перед зеркалом усы, Кораблев
начиналшумно ухаживать за старушкой.НиколайАнтоныч тоже смеялсяи бледнел. У него
былаэтастраннаячерта–онбледнел,отсмеха.
Меня он не любил – я долго не догадывался об этом. Сперва он только удивлялся,
встречая меня, потом он стал морщиться и как—то неприятно втягивать воздух носом.
Потомначалисьпоучения:
–Кактысказал–«спасибо»?–Онуслышал,какязачто—тосказалстарушкеспасибо.–
Атызнаешь,чтотакое«спасибо»?Имейввиду,чтовзависимостиоттого,знаешьлитыэто
или не знаешь, понимаешь ли, или не понимаешь, может тем или иным путем пойти и вся
твояжизнь.Мыживемвчеловеческомобществе,иоднойиздвижущихсилэтогообщества
является чувство благодарно сти. Может быть, тебе известно, что у меня был некогда брат.
Неоднократно в течение всей его жизни я оказывал ему как нравственную, так и
материальную помощь. Он оказался неблагодарным. И что же? Это крайне пагубно
отразилосьнаегосудьбе.
Слушая его, я как—то начинал чувствовать заплаты на штанах. Да, на лане плохие
сапоги,я–маленький,грязныйислишкомбледный.Я–этоодно,аони,Татариновы,совсем
другое.Онибогатые,аябедный.Ониумныеиученые,аядурак.Былонадчемподумать!
Кстатисказать,НиколайАнтонычнетолькосомнойразговаривалосвоемдвоюродном
брате.Этобылаеголюбимаятема.Онутверждал,чтовсюжизньзаботилсяонем,начинаяс
детских лет, в Геническе, на берегу Азовского моря. Двоюродный брат был из бедной
рыбачьейсемьии,еслибынеНиколайАнтоныч,такиосталсябырыбаком,какегоотец,дед
и все Предки до седьмого колена. Николай Антоныч, «заметив в мальчике недюжинные
способности и пристрастие к чтению», перетащил его из Геническа в Ростов—на—Дону и
стал хлопотать, чтобы брата приняли в мореходные классы. Зимой он выплачивал, ему
«ежемесячное пособие», а летом устраивал матросом на суда, ходившие между Батумом и
Новороссийском. При его непосредственном участии брат поступил охотником на флот и
сдалэкзаменнаморскогопрапорщика.СбольшимтрудомНиколайАнтонычвыхлопоталдля
него разрешение держать за курс морского училища, а потом помог деньгами, когда по
окончании училища брату нужно было заказать себе новую форму. Словом, он сделал для
негооченьмного–понятно,почемуонтаклюбилонемвспоминать.Онговорилмедленно,
подробно,иженщиныслушалиегоскаким—тонапряженнымблагоговением.
Незнаю почему, но мнеказалось,что в этиминутыоничувствуют себяв долгуперед
ним–внеоплатномдолгузавсе,чтоонсделалдлябрата.
Впрочем,ониибыливдолгу–иименновнеоплатном,потомучтоэтотбрат,которого
Николай Антоныч называл то «покойным», то «без вести пропавшим», был мужем Марьи
Васильевны и, стало быть, Катиным отцом. Все, что находилось в квартире, прежде
принадлежало ему, а теперь Марье Васильевне и Кате. И картины, за которые, по
старушкинымсловам,«Третьяковкадаетбольшиеденьги»,икакой—то «страховойполис»,
покоторомуследоваловпарижскомбанкеполучитьвосемьтысячрублей.
Этими сложными делами и отношениями взрослых меньше всего интересовался один
человек – Катя. У нее были свои дела – поважнее. Она переписывалась с двумя подругами,
о ставшимися в Энске, и повсюду теряла свои письма, так что их читали все, кому не лень,
даже гости. Подругам она писала как раз то же самое, что ей писали подруги. Подруга,
например, пишет, что видела сон, будто она потеряла сумочку, и вдруг Мишка Купцов –
«помнишь,ятебеписала»–идетнавстречу,исумочкаунеговруке.ИКатяотвечаетподруге,
что виделасон,будтоона что—топотеряла,ужне сумочку,авставочкуилилету, а Шурка
Голубенцов–«помнишь,ятебеписала»–нашелипринес.Подругапишет,чтобылавкино,И
Катяотвечает,чтобыла,хотябыонаисиделадома.Япотомдогадался,чтоподругибыли
старше,ионаимподражала.
Зато со своими одноклассницами она обращалась довольно сурово. Особенно
командовала она одной девочкой, которая называла себя Кирен, – впрочем, у Татариновых
всееетакназывали.Онасердилась,чтоКиреннелюбитчитать.
–Кирка,тычитала«Дубровского»?
–Читала.
–Врешь!
–Плюньмневглаза.
–Ну,тогдаотвечай,почемуМашазаДубровскогоневышла?
–Вышла.
–Здравствуйте!
–Аячитала,чтовышла.
ТочнотакжеКатярешилапроверитьименя,когдаяпринес«ЕленуРобинзон».Нетут—
тобыло!Слюбогоместаяпродолжалнаизусть.Онанелюбилаудивлятьсяисказалатолько:
–Вызубрил,какскворец.
Надо полагать, что она считала себя не хуже Елены Робинзон и была уверена, что при
подобных же отчаянных обстоятельствах вела бы себя не менее храбро. Но, по—моему,
готовяськтакойнеобыкновеннойсудьбе,неследовалотакподолгуторчатьпередзеркалом
–темболее,чтонанеобитаемыхо стровахзеркалнебывает.АКатькаторчала.
Вту зиму, когда я стал бывать у Татариновых, она увлекалась взрывами. Пальцы у нее
всегда были черные, обожженные, и от нее пахло, как одно время от Петьки, пистонами и
пороховым дымом. Бертолетова соль лежала в сгибах книг, которые она мне давала. Вдруг
взрывыкончились.Катязаселачитать«Столетиеоткрытий».
Этобылапревосходнаякнига–биографиизамечательныхмореплавателейизавоевателей
XVиXVIвековХристофораКолумба,ФердинандаКортесаидругих.
Онабыланаписанасискреннимвосторгомпередэтимивеликимилюдьми–иховальные
портретынафонедалекихкаравеллякакбудтовижуисейчас.
АмеригоВеспуччи,именемкоторогоназванаАмерика,былизображенпередглобусом,с
циркулем, который он держал на раскрытой книге, бородатый, веселый и лукавый. Васко
НуньесБальбоа–впанциреивлатах,вшлемеспером,поколеновводе.Мнеказалось,что
этокакой—тонашрусскийВаська,дорвавшийсядоТихогоокеана.Ятожебылувлечен.Но
Катя!Онапростобредилаэтойкнигой.Онаходилакакая—тосоннаяипросыпалась,кажется,
только для того, чтобы сообщить, что «сопровождаемый добрыми пожеланиями
тлакскаланцев, Кортес выступил в поход и через несколько дней вступил в многолюдную
столицуинков».
Кошку, которую до «столетия открытий» звали просто Васеной, она переименовала в
Иптакчухуатль – в Мексике есть, оказывается, такая горная вершина. С другой горной
вершиной,Попокатепетль,онаподъезжалакНинеКапитоновне,ноневышло.Иначе,какна
«бабушку»,НинаКапитоновнанеотзывалась.
Словом,еслиКатясерьезножалелаочем—нибудь,то,безсомнения,толькоотом,что
неоназавоевалаМексику,открылаипокорилаПеру.
Новсеещевпереди.Язнал,очемонадумает.Онахотелабытькапитаном.
Глава8.
ШКОЛЬНЫЙТЕАТР.
Казало сь бы, что, кроме хорошего, мог я ожид ать от этого знакомства? Между тем не
прошлоиполугода,какменявыгналивон…
Этаисторияначаласьсошкольноготеатра,аисторияшкольноготеатраначаласьстого,
что в один прекрасный день Кораблев явился на занятия и объявил, что на днях в актовом
залесостоитсяспектакль.
Давно уже миновали те времена, когда на собрании пятого класса Ковычка предлагал
объявить ненавистным «Усам» бойкот. Большеникого не раздражали длинные ноги нашего
географа, его аккуратность и даже то, что он, как известно, «любит совать нос в чужие
дела».Одноемупростилизато,чтоонвиделживыхйоговвИндии,другое–зато,чтоонел
гнилыеяйцавКитае.Теперьонпридумалновуюштуку–школьныйтеатр.
Для театра нужны были режиссеры, актеры, художники, плотники, портнихи – и вдруг
оказалось,чтопредставителивсехэтихпрофессийучатсявнашейшколе.Нашелсядажепоэт
—драматург–НастяЩекачева.
Ксожалению,яплохопомнютрагедию«Насталчас»,которойбылоткрытпервыйсезон
нашеготеатра.Сутьее,кажется,заключаласьвтом,чтокакая—тобездетнаябаронессаберет
к себе приемыша, не зная, что он еврей. Но это знает нянька – отрицательный тип,
шантажистка, – и нянька требует денег, угрожая в противном случае открыть всему свету
позор.Междутемребеноквыросихочетжениться.Воттутиначиналасьтрагедия.
Немногостраннобыло,чтовселучшиероливнашемтеатреИванПавлович(такзвали
Кораблева)отдавалребятам,накоторыхдавномахнулирукой.Втрагедии«Насталчас»роль
приемыша – благородный герой и положительный тип – играл Гришка Фабер, гроза
педагогов,первыйзаводила–хулиганскихзатей.Онигралхорошо,толькослишкоморал.Его
вызывали одиннадцать раз. Он стоялза куласами мокрый, как мышь дрожа от волнения,не
веря своим ушам, а его вызывали и вызывали. Он прославился. Потом этот прославленный
актерсталдьявольскиважничать,нопересталхулиганить.
Словом театр произвел самое неожиданное действие на четвертую школу. Ребята,
ходившие в школу «не столько заниматься, сколько питаться», как говорил Кораблев
неожиданнооказалисьв«трудовыхотношениях».
Междупрочим,неособеннохвастая,могусказать,чтоэтобылпревосходныйтеатр.Мы
дажевыезжалинагастроливдругиешколы.
Каждый день мы ходили к Кораблеву – он жил в Воротниковском – и слушали, как
репетируют наши актеры. Репетицию с участием Гришки Фабера можно было слушать со
двора, не заходя в квартиру. Вообще это было страшно интересно. Сперва я расклеивал
афиши,потомсталрисоватьих,иодна,сзеленымпопугаем,такудалась,чтоКораблеввзял
еенапамять.
О четвертой школе стали говорить в Москве, а в четвертой школе стали говорить о
Кораблеве: главный режиссер, он же главный гример, бутафор и декоратор. Девочки из
старшихклассовоткрыли,чтоКораблев–красивый.Некрасивый, аинтересный!Нучтож!
Он и в самом деле был интересный, особенно когда приходил в новом сером костюме,
сухощавый,стройный,курилиздлинногомундштукаи,смеясьтрогалпальцемусы.
Не знаю, понравился ли наш театр другим педагогам. Николай Антоныч на каждой
премьересиделвпервомрядуихлопалгромчевсех.Сталобыть,понравился.Но,кажетсяон
был не очень доволен тем, что теперь в школе на все лады склонялось имя Кораблева: «Я
скажуИванПалычу»,«МеняпослалИванПавлыч»ит.д.Пожалуй,этобылоникчему–все
времярассказыватьНиколаюАнтонычуоКораблеве,какойон,оказывается,хороший.
НиколайАнтонычсинтересомприслушивался,шевелилпальцами,смеялсяибледнел.
Ивдругпроизошлакатастрофа.
Глава9.
КОРАБЛЕВДЕЛАЕТПРЕДЛОЖЕНИЕ.ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ
ДОЛГ.
Этобыловоскресенье,иуТатариновыхкобедуждалигостей.Катярисовала«Первую
встречу испанцев с индейцами» из «Столетия открытий», а меня Нина Капитоновна
мобилизоваланакухню.Онабыланемноговзволнована,всеприслушиваласьиговориламне:
–Ш—ш,звонок.
–Этонаулице,НинаКапитоновна.
Ноонаещеприслушивалась.
В конце концов, она ушла в столовую и прохлопала звонок. Я открыл двери. Вошел
Кораблев–всветломлегкомпальто,всветлойшляпе.Такимнаряднымявиделеговпервые.
Голосегонемногодрогнул,когдаонспросил,домалиМарьяВасильевна.Ясказал:«Да».
Ноонпостоялещенесколькосекунднераздеваясь.ПотомонпрошелкМарьеВасильевне,ая
увидел,чтоНинаКапитоновнанацыпочкахвозвращаетсяизстоловой.Почемунацыпочках,
почемустакимвзволнованным,таинственныхвидом?
С этой минуты дело у нас пошло из рук вон плохо. У Нины Капитоновны, чистившей
картошку, нож сам собой стал выпадать из рук. Она выбегала будто бы за чем—нибудь в
столовуюивозвращаласьспустымируками.Каждыйразонабраласьзановуюкартофелину,и
такимобразомвкорзинележалотеперьдовольномногокартошки,очищеннойсодногобоку.
Ноябылсовсемозадачен,когдаНинаКапитоновнавзялаоднуизтакихкартошек,разрезала
намелкиекусочкии сзадумчивым лицомбросилав суп. Да, она была чем—то занята.Чем
же?Оченьскорояэтоузнал.НинаКапитоновнабыланеизтехлюдейкоторыеумеютхранить
секреты.
Сперва она возвращалась молча, лишь делая руками разные загадочные знаки, которые
можнобылопонятьприблизительнотак:«Господи,божетымой,что—тобудет?»
Потом сталабормотать.Потом вздохнула и заговорила.Новость была необыкновенная
КораблевпришелделатьпредложениеМарьеВасильевне.Чтотакое«делатьпредложение»,я,
разумеется,знал.Онхотелженитьсянанейипришелспросить,согласнаонаилинесогласна.
Согласнаилинесогласна?Еслибыменянебылонакухне,НинаКапитоновнаточнотак
жеобсуждалабыэтотвопроссосвоимикастрюлямиигоршками.Онанемогламолчать.
–Говорит–всеотдам,всюжизнь,–сообщилаона,вернувшисьизстоловойвтретийили
четвертыйраз.–Ничегонепожалею.
Ясказалнавсякийслучай:
–Нуда?
– Ничего не пожалею, – торжественно повторила Нина Капитоновна. – Я вижу ваше
существование.Оно–незавидное,навасмнетяжелосмотреть.
Онаприняласьбылозакартошку,новскоресноваушлаивернуласьсмокрымиглазами.
–Говорит,чтовсегдатосковалпосемье,–сообщилаона.–Ябылодинокийчеловек,и
мненикогоненужно,кромевас.Ядавноделювашегоре.Вэтомроде.
«Вэтом роде»НинаКапитоновнадобавилауже отсебя. Минутчерез десять онаснова
ушлаивернуласьозадаченная.
– Я устал от этих людей, – сказала она, хлопая глазами. – Мне мешают работать. Вы
знаете,окомяговорю.Поверьтемне,эточеловекстрашный.
НинаКапитоновнавздохнулаисела.
–Нет,непойдетоназанего.Она–удрученная,ион–вгодах.
Янезнал,чтонаэтоответить,инавсякийслучайсновасказал:
–Нуда?
– Поверьте мне, это человек страшный, – задумчиво повторила Нина Капитоновна. –
Можетбыть!Господи,помилуй!Можетбыть!
Ясиделсмирно.Обедбылотставлен,белыеводяныешарикикаталисьпоплитевода,в
которойплавалакартошка,кипела,кипела…
Старушкасноваушлаинаэтотразпровелавстоловойминутпятнадцать.Вернувшись,
оназажмуриласьивсплеснуларуками.
–Непошла,–объявилаона.–Отказала.Господи,помилуй!Такоймужчина!
Кажется она и сама хорошенько не знала, радоваться или огорчаться, что Марья
ВасильевнаотказалаКораблеву.
Ясказал:
–Жалко.
НинаКапитоновнапосмотреланаменясизумлением.
–Чегоже,моглаивыйти,–добавиля.–Ещемолодая.
–Полноврать…–сердитоначалабылоНинаКапитоновна.
Вдругонасталастепенная,важная,поплылаизкухниивстретилаКораблевавпередней
онбылоченьбледен.МарьяВасильевнастоялавдверяхимолчасмотрела,каконодевался.
Поглазамбыловидно,чтоонанедавнопересталаплакать.
–Бедный,бедный!–какбыпросебясказалаНинаКапитоновна.
Кораблевпоцеловалейруку,аонаеговлоб,–дляэтогоейпришлосьвстатьнацыпочки,
аему–наклониться.
–ИванПавлович,вы–мойдругинашдруг,–сказалаНинаКапитоновнастепенно.–И
должнызнать,чтовыунасвсегдакаквродномдоме.ИМашевы–первыйдруг,язнаю.И
онаэтознает.
Кораблевмолчапоклонился,Мнебылооченьжальего.Япростонемогпонять,почему
МарьяВасильевнаемуотказала.Намойвзгляд,этобылаподходящаяпара.
Должнобыть,старушкаожидала,чтоМарьяВасильевнапозоветееивсерасскажет–как
Кораблев делал предложение и как она ему отказала. Но Марья Васильевна не позвала ее.
Наоборот,оназаперласьвсвоейкомнатенаключ,ислышнобыло,каконатамрасхаживаетиз
углавугол.
Катя кончила «Первую встречу испанцев с индейцами» и хотела ей показать, но она
сказалаиз—задвери:«Потом,доченька»,инеоткрыла.
Вообще в доме стало как—то скучно с тех пор, как ушел Кораблев, а потом и еще
скучнее,когдапришелвеселыйНиколайАнтонычиобъявил,чтокобедубудутнетрое,как
онрассчитывал,ашестьчеловекгостей.
Хочешь–нехочешь,аНинеКапитоновнепришлосьсерьезнобратьсязадело.ДажеКатя
былаприглашена–стаканомвырезатьдляколдуновкружочкиизтеста.Онаприняласьочень
энергично,раскраснелась,всяперемазаласьмукой–носиволосы,носкороейнадоело,иона
решила вырезать не стаканом, а старой чернильницей, чтобы получились не кружочки, а
звездочки.
–Бабушка,длякрасоты,–умоляющесказалаонаНинеКапитоновне.
Потомонасвалялазвездочкииобъявила,чтобудетпечьсвойпирог,отдельно.Словом,
отнеебыломалотолку.
Шестьчеловекго стей!Ктоже?Ясмотрелизкухниисчитал.
Первым пришел заведующий учебной частью Ружичек, по прозвищу Благородный
Фаддей. Не знаю, откуда взялось это прозвище: всем хорошо было известно, какой он
благородный!Занимявилсятолстый,лысый,сдлиннойсмешнойголовойучительЛихо.За
ним еще кто—то, все педагоги. Потом пришла немка, она же француженка – преподавала
немецкий и французский. Пришла наша Серафима с часиками на груди, и последним
неожиданноприперсяВозчиковизвосьмогокласса.ЭтотВозчиковбылтипичный«лядовец».
Он чисто одевался, даже носил ремень с пряжкой МРУЛ, то есть Московское Реальное
УчилищеЛядова»,ибылпредставителемстаршихклассоввшкольномсовете.
Вообщездесьбылпочтивесьшкольныйсовет.Этобылодовольностранно–пригласить
почтивесьшкольныйсоветкобеду.
Ясиделвкухнеислушал,очемониговорят.Дверибылиоткрыты.СперваЛихосказало
«продуктах питания», о том, что теперь будут новые деньги. Сегодня фунт масла стоит
четырнадцать миллионов, а завтра – двадцать копеек, как в довоенное время. Сегодня
дворнику дают десять миллионов, а завтра десять Копеек, «и он еще будет кланяться и
благодарить».
–Ая—то,дура,толькочтоскатертьпродалазадвеститридцатьмиллионов,–вздохнув,
сказалаСерафимаПетровна.
Потом заговорили о Кораблеве. Вот тебе на! Оказывается, он подлизался к советской
власти.Онизкожилезетвон,чтобы«сделатькарьеру».Усыонкрасит.Этукрайневредную
затеюстеатромонпровелтолькодлятого,чтобы«завоеватьпопулярность».Онбылженати
свелженувмогилу.Назаседанияхонпроливает,оказывается,«крокодиловыслезы».
Я не знал, что такое «крокодиловы слезы», но при этих словах мне представился
Кораблев, выходящий из комнаты Марьи Васильевны, бледный, с повисшими, точно
приклеенными усами, и я сразу понял, что они все врут. И насчет театра, и насчет жены, и
насчет«крокодиловыхслез»,чтобыэтониозначало.Они–еговраги,тесамые,окоторыхон
ещесегодняговорилМарьеВасильевне:«Яусталотэтихлюдей.Мнемешаютработать».
До «крокодиловых слез» – это еще был разговор. Но вот я услышал голос Николая
Антонычаипонял,чтоэтонеразговор,азаговор.ОнихотелипрогнатьКораблеваизшколы.
НиколайАнтонычначализдалека:
– Педагогика в числе внешних воспитательных факторов всегда предусматривала
искусство…
Потом он перешел к Кораблеву и, прежде всего «отдал должное его дарованиям».
Оказывается,намнетникакогоделадо«причингибелиегопокойнойжены».Насинтересует
лишь «мера и степень его воздействия на детей». Нас волнует вредное направление, на
котороеИванПавлычтолкаетшколу,итолькопоэтомумыдолжныпоступитьтак,какнам
подсказываетпедагогическийдолг–«долглояльныхсоветскихграждан».
Нина Капитоновна загремела пустыми тарелками, и я не расслышал, что именно
подсказывает Николаю Антонычу его педагогический долг. Но когда Нина Капитоновна
потащилавстоловуювторое,яизобщегоразговорапонял,чтоонихотятсделать.
Во—первых, на ближайшем заседании школьного совета Кораблеву будет предложено
«ограничиться преподаванием географии в пределах программы». Во—вторых, его
деятельность будет оценена как «вульгаризация идеи трудового воспитания». В—третьих,
школьный театр будет закрыт. В—четвертых и в—пятых еще что—то. Кораблев, конечно,
обидитсяиуйдет.КаксказалБлагородныйФаддей–«скатертьюдорога».
Да,этобылподлыйплан,ияудивлялся,чтоНинаКапитоновнаневмешивалась,терпела.
Но вскоре я понял, в чем дело. Приблизительно со второго блюдя она стала жалеть, что
Марья Васильевна отказала Кораблеву. Больше она ни о чем не думала, ничего не слышала.
Оначто—тобормотала,пожималаплечамииодинраздажесказалагромко:
–Воткак!Чтотеперьмать?
Должно быть, обижалась, что Марья Васильевна не посоветовалась с ней, прежде чем
отказатьКораблеву…
Гостиразошлись,аявсенемогрешить–чтоделать?
Это было дьявольски неудачно, что именно в этот день Кораблев пришел со своим
предложением.Сиделбылучшедома.ТогдаямогбырассказатьМарьеВасильевневсе,что
услышал.Атеперьнеудобно,даженевозможно:онаневышлакобеду,заперласьиникогоне
пускала. Катя засела за уроки. Нина Капитоновна вдруг объявила, что с ног падает – хочет
спать,сейчасжелеглаизаснула.Явздохнул,простилсяипошелдомой.
Глава10.
«ОТВЕТСОТКАЗОМ»
Дежурный по детдому, хромой Яфет, уже дважды приходил смотреть, спим мы или
бузим,вселилегли.
Ночнаялампочказажгласьвкоридоре.УВалькиЖуковавекивздрагиваливосне,каку
собаки,–ужнеснилисьлиемуегособаки?Ромашкахрапел.Толькоянеспал,вседумал.
Одна мысль смелее другой. Вот на школьном коллективе я выступаю против Николая
АнтонычаиоткрываюпередвсемиподлыйпланизгнанияКораблеваизшколы.Вотяпишу
Кораблевуписьмо…Ясталсочинятьписьмоизаснул…
Очень странно, но, про снувшись (раньше всех), я продолжал сочинять это письмо как
раз с того места, на котором о становился накануне. Вот когда пригод ился бы мне Петькин
письмовник! Я стал вспоминать письма, которые мы читали. «Ответ с отказом»:
«Выраженныевамичувствачрезвычайнолестныдляменя…»Негодится!
«Письмо благодарственное за благосклонный прием» тоже не годилось, равно как и
«Письмостребованиемдолжнойсуммы».«Письмоотвдовцакдевице»язабыл.Впрочем,и
ононегодилось,темболее,чтоянебылвдовцом,аКораблев–девицей.
Наконецярешился.
Былоещеоченьрано–восьмойчас,наулицахтемно,какночью.Понятно,этоменяне
остановило. Остановить меняпопробовал хромой Яфет,но явывернулсяи удралс черного
хода.
Кораблев жил в Воротниковском переулке, в деревянном одноэтажном флигеле со
ставнями и веранд ой, похожем на дачу. Почему—то я был уверен, что он не спит. Ясно, не
мог спать человек, который вчера получил от Марьи Васильевны «ответ с отказом». И он,
правда,неспал.Вкомнатегорелсвет,онстоялуокнаисмотрелводвор–такпристальноис
такимвниманием, как будто во дворе происходили бог весть какие необыкновенные вещи.
Так пристально и с таким вниманием, что долгое время не замечал меня, хотя я стоял под
самымокномиделалзнакируками.
–ИванПавлыч!
НоИванПавлычзажмурился,тряхнулголовойиушел.
–ИванПавлыч,откройте,этоя!
Онвернулсячерезнесколькоминут,накинувпальто,ивышелнаверанду.
–Этоя,Григорьев,–повториля,испугавшись,чтоонзабылменя.Онсмотрелкак—то
странно. – Я к вам пришел и сейчас расскажу одну штуку. Театр хотят закрыть, а вас… –
Кажется,янесказал«прогнать».Аможетбыть,исказал,потомучтоонвдругочнулся.
–Зайди,–короткосказалон.
Всегда у него было очень чисто, книги на полках, кровать под белым одеялом, на
подушке–накидка.Всевпорядке.Невпорядкесегоднябыл,кажется,толькосамхозяин.То
он щурился, то широко раскрывал глаза – как будто все перед ним расплывалось. Без
сомнения,оннеложилсявэтуночь.Такимусталымяегоещеневидел.
–А,Саня,–нетвердосказалон.–Вчемдело?
– Иван Павлыч, я хотел вам письмо написать, – ответил я с жаром. – Вообще вопро с
упираетсявшкольныйтеатр.Провасговорят,чтовызаморилижену.
–Постой!–онзасмеялся.–Ктоговорит,чтоязаморилжену?
–Все.«Намнетделадопричингибелиегопокойнойжены.Вульгаризацияидей–вотчто
насвозмущает».
–Ничегонепонимаю,–серьезносказалКораблев.
–Да,вульгаризация,–повторилятвердо.
Ещесвечераятвердилэтислова:«вульгаризация»,«популярность»и«лаояпьныйдолг».
«Вульгаризацию»сказал,теперьостались«популярность»и«лаояльныйдолг».
– «На собраниях он проливает крокодиловы слезы», – продолжал я торопливо. – «Эту
крайневреднуюзатеюонпровел,чтобызахватитьпопулярно сть».Да,«популярность».«Он
подлизалсяксоветскойвласти».«Мыдолжнывыполнитьнашлаояльныйдолг».
Можетбыть,ячто—нибудьиперепутал.Номнелегчебылоповторитьнаизустьвсе,что
янаканунеслышал,чемрассказатьсвоимисловами.Вовсякомслучае,Кораблевпонялменя.
Он отличнопонялменя. Глазаего вдруг потеряли прежнее расплывчатоевыражение, легкая
краскапроступиланащеках,ионбыстропрошелсяпокомнате.
–Этовесело,–пробормоталон,хотяемубылосовсемневесело.–Аребята,значит,не
хотят,чтобытеатрзакрыли?
–Ясно,нехотят.
–Итыиз—затеатрапришел?
Я промолчал. Может быть, из—за театра. А может быть, потому, что без Кораблева в
школе стало бы скучно. Может быть, потому, что мне не понравилось, что они так подло
сговаривалисьвытуритьегоизшколы…
–О,дураки,–неожиданносказалКораблев,–скучнейшиевмире!
Он крепко пожал мне руку и опять стал задумчиво ходить из угла в угол. Так—то
расхаживая, он вышел, должно быть, на кухню, принес кипятку, заварил чай, достал из
стенногошкафчикастаканы.
–Хотелуехать,атеперьрешилостаться,–объявилон.–Будемвоевать.Верно,Саня?А
покавыпьем—качаю.
Незнаю,состоялосьлизаседаниешкольногосовета,накоторомКораблевдолженбыл
сурово расплатиться за «вульгаризацию идеи трудового воспитания». Очевидно, не
состоялось, потому что он не расплатился. Каждое утро, как ни в чем не бывало, «Усы»
расчесывалпередзеркаломусыишелнаурок…
Черезнесколькодней театробъявил новуюпостановку:«Навсякого мудрецадовольно
простоты», и роль мудреца играл Гришка Фабер. По роли – ему лет двадцать пять, но он
предпочел играть человека средних лет, с лысиной и золотыми зубами. Все время он
барабанилпальцемпостолу,какНиколайАнтоныч,ивообщеигралбыоченьхорошо,если
бынетакорал.
Из райкома комсомола пришли два черных курчавых мальчика и предложили
организовать в нашей школе комсомольскую ячейку. Валька спросил с места, можно ли
записыватьсядетдомовцам,и,ониответили,чтоможно,нотольконачинаясчетырнадцати
лет. Я сам не знал, сколько мне лет. По моим расчетам выходило – скоро тринадцать. На
всякий случай я сказал, что четырнадцать. Но мне все—таки не поверили. Быть может,
потому,чтоябылтогдаоченьмаленькогоро ста.
Из педагогов на этом собрании были только Кораблев и Николай Антоныч. Кораблев
сказал довольно торжественную речь, сперва коротко поздравил нас с ячейкой, а потом
долгоругалзато,чтомыплохоучимсяихулиганим.НиколайАнтонычтожесказалречь.Это
былапрекраснаяречь–онприветствовалпредставителейрайкома,какмолодоепоколение,и
в конце прочитал стихотворение Некрасова «Идет—гудет Зеленый Шум». Странно было
только,что,произносяэтуречь,онвдруггромкозатрещалпальцами,какбудтоломаяруки.
Приэтомунегобылооченьвеселоелицо,иондажеулыбался.
Послесобранияявстретилеговкоридореисказал:«Здравствуйте,НиколайАнтоныч!»
Ноонпочему—тонеответил.
Словом,всебыловпорядке,иясамнезнал,почему,собираяськТатариновым,явдруг
решил,чтонепойду,алучшезавтравстречуКатюнаулицеинаулицеотдамейстекиглину
–онапросила.Непрошлоиполучаса,какяпередумал.
Мне открыла старушка и как—то придержала цепочкой двери, когда я хотел войти.
Казалось,онараздумывала,впуститьменяилинет.Потомонараспахнуладвери,шепнуламне
быстро:«Идинакухню»,илегонькотолкнулавспину.
Язамешкался–простоотудивления.ВэтуминутуНиколайАнтонычвышелвпереднюю
и,увидевменя,зажегсвет.
–А—а!–каким—тосдавленнымголосомсказалон.–Явился.
Онбольносхватилменязаплечо.
– Неблагодарный доносчик, мерзавец, шпион! Чтобы твоей ноги здесь не было!
Слышишь?
Онзлобнораздвинулгубы,ияувидел,какяркозаблестелунеговортузолотойзуб.Но
это было последнее, что я видел в доме Татариновых. Одной рукой Николай Антоныч
открылдвери,адругойвыбросилменяналестницу,каккотенка.
Глава11.
УХОЖУ.
Пусто было в детдоме, пусто в школе. Все разбежались – воскресный день. Только
Ромашка бродил по пустым комнатам и все что—то считал, – должно быть, свои будущие
богатства,даповарвкухнеготовилобедипел.Япристроилсявтепломуголкезаплитойи
сталдумать.
Да, это сделал Кораблев. Я хотел ему помочь, а он подло отплатил мне. Он пошел к
НиколаюАнтонычуивыдалменясголовой.
Ониоказалисьправы.ИНиколайАнтоныч,инемкафранцуженка,идажеЛихо,который
сказал,чтонасобранияхКораблевпроливает«крокодиловыслезы».Он–подлец.Ая—тоеще
жалел,чтоМарьяВасильевнаемуотказала.
–ДядяПетя,чтотакое«крокодиловыслезы»?
ДядяПетявытащилизкотлакусокгорячейкапусты.
–Кажись,соустакой.
Нет, это не соус… Я хотел сказать, что это не соус, но в эту минуту дядя Петя вдруг
медленнопоплылвокругменявместескапустой,которуюонпробовалзубом,чтобыузнать,
готовылищи.Головазакружилась.Явздохнулипошелвспальню.
Ромашкасиделвспальнеуокнаисчитал.
– Теперь сто тысяч будет все равно, что копейка, – сказал он мне. – А если набрать
отмененныхденегипоехать,гдеэтоещенеизвестно,накупитьвсего,атутпродатьзановые
деньги.Ясосчитал–наодинзолотойрубльприбылисороктысячпроцентов.
–Прощай,Ромашка,–ответиляему.–Ухожу.
–Куда?
–ВТуркестан,–сказаля,хотязаминутупередтеминедумалоТуркестане.
–Врешь!
Ямолчаснялсподушкинаволочкуисунулвнеевсе,чтоуменябыло:рубашку,запасные
штаны, афишу: «Силами учеников 4—й школы состоится спектакль „Марат“, и черную
трубочку, которую когда—то о ставил мне доктор Иван Иваныч. Всех своих жаб и зайцев я
разбил и бросил в мусорный ящик. Туда же отправилась и девочка с колечками на лбу,
немногопохожаянаКатьку.
Ромашкаследилзамнойсинтересом.Онвсеещесчиталшепотом,ноужебезпрежнего
азарта:
–Еслинаодинрубльсороктысяч,–стало,насторублей…
Прощай, школа! Не буду я больше учиться никогда. Зачем? Писать научился, читать,
считать. Хватит с меня. Хорош и так. И никто не будет скучать, когда я уйду. Разве Валька
вспомнитодинразизабудет.
–Стало, насторублейчетыреста,–шепталРомашка.–Четырестатысячпроцентовна
сторублей.
Нояещевернусь.ЯпридукНинеКапитоновне,брошуейденьгиискажу:«Вот,возьмите
завсе,чтоясъелувас».ИКораблев,котороговыгонятизшколы,придеткомнежаловатьсяи
умолять,чтобыяпростилего.Низачто!
И вдруг я вспомнил, как он стоял у окна, когда я пришел к нему, стоял и внимательно
смотрелводвор,оченьгрустныйинемногопьяный.Полно,онлиэто?Зачемемувыдавать
меня?Напротив,он,наверное,ивидунеподал,ондолженбылпритвориться,чтоничегоне
знаетобэтомтайномсовете.Напраснояругалего.Этонеон.Ктоже?
– А, Валька! – вдруг сказал я себе. – Ведь когда я вернулся от Татариновых, я все
рассказалему.Это–Валька!
НоВалька,помнится,захрапел,недослушав.ИвообщеВальканесделаетэтогоникогда.
Может,Ромашка?Япосмотрелнанего.Бледный,скраснымиушами,онсиделнаокнеи
все умножал и умножал без конца. Мне почудилось, что он незаметно следит за мной, как
птица,однимкруглым,плоскимглазом.Новедьонничегонезнал…
Теперь, когда я твердо решил, что это сделал не Кораблев, можно было, пожалуй, и
остаться.Ноуменяболелаголова,звенеловушахипочему—токазалось,чтотеперь,когдая
сказал Ромашке, что ухожу, остаться уже невозможно. С какой—то тоской в сердце я
оглянулсяв последнийраз.Вотбелаялампа,на которуюявсегдадолгосмотрелвтемноте,
когда гасили свет, стенка с клеточками, где лежит белье, – вот моя клеточка, а рядом
Валькина.Кровати,кровати…
Явздохнул,взялузел,кивнулРомашкеивышел.Должнобыть,уменябылужесильный
жар, потому что, выйдя на улицу, я удивился, что так холодно. Впрочем, еще в подъезде я
снялкурточкуи наделпальтопрямонарубашку. Курточкурешенобылозагнать,–помоим
расчетам,занееможнобыловзятьмиллионовпятнадцать.
По той же причине – сильный жар и головная боль – я плохо помню, что я делал на
Сухаревке, хотя и провел там почти целый день. Помню только, что я стоял у ларька, из
которогопахложаренымлуком,и,держакурточку,говорилслабымголосом:
–Авоткому…
Помню,чтоудивлялся,почемууменятакойслабыйголос.Помню,чтоприметилвтолпе
мужчинуогромногоро ставдвухшубах.Однабыланадетаврукава,другая–та,которуюон
продавал, – накинута на плечи. Очень странно, но куда бы я ни пошел со своим товаром,
везде я натыкался на этого мужчину. Он стоял неподвижно, огромный, бородатый, в двух
шубах,и,неглядянапокупателей,загибавшихполыищупавшихворотник,мрачноговорил
цену.
Помню, что, пробродив по рынку весь день, я променял рубашку на кусок хлебного
пирогасморковкой,нооткусилтолькораз–ирасхотелось.
Где—то я грелся, заметив, что хотя мне самому уже не холодно, но пальцы все—таки
посинели. Пирог я спрятал в наволочку и все, помнится, смотрел, не раскрошился ли он,
Должно быть, ячувствовал, что заболеваю.Очень хотелось пить, инесколько раз ярешал,
что кончено: если через полчаса не продам, пойду в чайную и загоню курточку за стакан
горячего чая. Но тут же мне начинало казаться, что именно в это время явится мой
покупатель,иярешал,чтопостоюещеполчаса.
Помнится, меня утешало, что высокий мужчина тоже никак не может продать своей
шубы…
Пожалуй, я съел бы немного снега, но на Сухаревке снег был очень грязный, а до
бульвара–далеко.Все—такияпошелипоел,и,странно,снегпоказалсямнетеплым.Кажется,
меня вырвало, а может быть, и нет. Помню только, что я сид ел на снегу и кто—то д ержал
менязаплечи,потомучтояпадал.Наконецменяпересталидержать,ялегиснаслаждением
вытянул ноги. Надо мной говорили что—то, как будто: «Припадочный, припадочный…»
Потом у меня хотели взять наволочку, и я слышал, как меня уговаривали: «Вот чудной, да
тебежеподголову!»,ноявцепилсявнаволочкуинеотдал.Мужчинавдвухшубахмедленно
прошел мимо и вдруг сбросил на меня одну шубу. Но это уже был бред, и я прекрасно
понимал,чтоэтобред…Наволочкуещетянули.Яуслышалженскийголос:
–Узелнеотдает.
Имужской:
–Нучтож,таксузломикладите.
Потоммужскойголоссказал:
–Очевидно,испанка.
Ивсепровалилось…
Еще и теперь я сразу начинаю бредить, чуть только появляется жар, При тридцати
восьми я уже несу страшную чушь и до смерти пугаю родных и знакомых. Но такого
приятногобреда,каквовремяиспанки,уменянебылоникогда.Вотвпросторной,светлой
комнатеярисуюкартину–водопад.Водалетитсотвеснойскалывузкоекаменистоеложе.
Какхорошо!Какблеститнасолнцевода,какиечудесныезеленыекамни!
Вотяедукуда—товрозвальнях,покрывшисьовчиной.Темнеет,нояещевижу,какснег
бежитиз—подрозвальнеймеждуширокимиполозьями,–кажется,чтомыстоим,аонбежит,
итолькопоследу,которыйчертитсбокуупавшаяполость,видно,чтомыедемиедем.Имне
такхорошо,тактепло,чтокажется–ничегобольшененужно,толькобыехатьвоттакзимой
врозвальняхвсюжизнь.
Почему у меня был такой хороший бред , не знаю. Я был при смерти, д важды меня как
безнадежногоотгораживалиотдругихбольныхширмой.Синюха–верныйпризнаксмерти–
была у меня такая, что все доктора, кроме одного, махнули рукой и только каждое утро
спрашивалисудивлением:
–Как,ещежив?
Всеэтояузнал,когдаочнулся…
Какбытонибыло,янеумер.Наоборот,япоправился.Однаждыяоткрылглазаихотел
вскочитьскровати,вообразив,чтонахожусьвдетдоме…Чья—торукаудержаламеня,чье—
толицо–забытоеинеобыкновеннознакомое–приблизилоськомне.Хотитеверьте,хотите
нет–этобылдокторИванИваныч.
–Доктор,–сказаляемуизаплакалотрадости,отслабости.–Доктор.Вьюга!
Онсмотрелмнепрямовглаза,наверно,думал,чтояещебрежу.
–Седло,ящик,вьюга,пьют,Абрам,–сказаля,чувствуя,чтослезыльютсяпрямоврот.–
Этоя,доктор.Я–Санька.Помните,вдеревне,доктор?Мыпряталивас.Выменяучили.
Онещераззаглянулмневглаза,потомнадулщекиисшумомвыпустилвоздух.
–Ого!–сказалонизасмеялся.–Какнепомнить?Асестрагде?Какжетак?Ведьтымог
тогдатолько«ухо»сказать,даитолаял.Научился,а?ДаещевМосквуперебрался?Даеще
умиратьвздумал?
Яхотелсказать,чтововсенесобираюсьумирать,–напротив,ноонвдругзакрылмнерот
ладонью,адругойрукойбыстродосталплатокивытермнелицоинос.
–Лежи,брат,смирно,–сказалон.–Тебеещеговоритьнельзя.Немойинемой.Черттебя
знает,тыужестолькоразумирал,чтотеперьнеизвестно:авдругскажешьлишнееслово–и
готов.Поминайте,какзвали.
Глава12.
СЕРЬЕЗНЫЙРАЗГОВОР.
Вы думаете, может быть, что, однажды очнувшись, я стал поправляться? Ничуть не
бывало. Едва оправившись от испанки, я заболел менингитом. И снова Иван Иваныч не
согласилсястем,чтомоякартабита.
Часамисиделонумоейпостели,изучалстранныедвижения,которыеяделалглазамии
руками.Вконцеконцовясновапришелвсебяи,хотядолгоещележалсзакаченнымикнебу
глазами,однакобылужевнеопасности.
«Внеопасностиумереть,–каксказалИванИваныч,–нозатовопасностинавсюжизнь
остатьсяидиотом».
Мнеповезло.Янеосталсяидиотомипослеболезнипочувствовалдаже,чтосталкак—
тоумнее,чемпрежде,Таконоибыло.Ноболезньтутнипричем.
Какбытонибыло,япровелвбольниценеменееполугода.Заэтовремямыоченьчасто,
чутьлинечерездень,встречалисьсИваномИванычем.Ноотэтихвстречбыломалотолку.А
когда я стал поправляться, он уже почти не бывал в больнице. Вскоре он уехал из Мо сквы.
Кудаизачем–обэтомниже.
Удивительно,какмалопеременилсяонзаэтигоды.По—прежнемуонлюбилбормотать
стихи.Ияслышал,какоднажды,выслушавменя,онпробормоталнедовольнымголосом:
БаронфонГринвальдус,
Сейдоблестныйрыцарь,
Всевтойжепозицьи
Накамнесидит.
Кнамвпалатуприходилистуденты,ион,оглядевихсветлыми,живымиглазами,хватал
одногозарукави,читаялекцию,тоотпускал,тосновахватал.Мыснимвспомнили«старое
время»,ионудивился,чтояещепомню,каконделализхлебногомякишаиещеизчего—то
кошкувмышку,икошкаловиламышкуимяукала,какнастоящаякошка.
–ИванИваныч,аведьпосле,каквыушли,–сказаля,–ведьмыссестройвсюзимупекли
картошкунапалочках.
Онзасмеялся,потомзадумался.
–Аэто,брат,менянакаторгенаучили.
Оказывается, он был ссыльным. В 1914 году, как член партии большевиков, он был
сослан на каторгу, а потом на вечное поселение. Не знаю, где он отбывал каторгу, а на
поселениибылгде—тооченьдалеко,уБаренцеваморя.
–Аужоттуда,–сказалонсмеясь,–прибежалпрямоквамвдеревнюичутьнезамерзпо
дороге.
Воткогдавыяснилось,почемуоннеспалпоночам.Чернуютрубочку–стетоскоп–он,
оказывается, оставил нам с сестрой на память. Слово за словом пришлось рассказать ему,
когдаипочемуяудрализдетдома.
Онслушалоченьвнимательноипочему—товсевремясмотрелмнепрямоврот.
–Да,здорово,–задумчивосказалон.–Просторедкаяштука.
Ярешил,чтоондумает,чтоудратьиздетдома– редкаяштука,и хотелвозразить,что
совсемнередкая,ноонсновасказал:
–Неглухо—,аглухонемота,тоестьнемотабезглухоты.StummhtohneTaubheit.Иведьне
могсказать«мама».Атеперьизвольте—ка!Оратор!
Ионсталрассказыватьобомнедругимдокторам.
Я был немного огорчен, что доктор ни слова не сказал об этой истории, которая
заставила меня удрать из детдома, и даже, кажется, вообще пропустил ее мимо ушей. Но я
ошибся,потомучтоводинпрекрасныйденьдверинашейпалатыоткрылись,сестрасказала:
–КГригорьевугости.
ИвошелКораблев.
–Здравствуй,Саня!
–Здравствуйте,ИванПавлыч!
Всяпалатасмотрелананасслюбопытством.Должнобыть,поэтойпричинеонсначала
говорилтолькоомоемздоровье.Нокогдавсезанялисьсвоимиделами,онсталменяругать.
О,каконменяругал!Какпописаному,онрассказалмневсе,чтояонемдумал,иобъявил,
чтояобязанбылявитьсякнемуисказать:«ИванПавлыч,вы–подлец»,еслиядумал,чтоон
подлец.Аяэтогонесделал,потомучтоя–типичныйиндивидуалист.Оннемногосмягчился,
когда,совершенноубитый,яспросил:
–ИванПавлыч,ачтотакоеиндиалист?
Словом,онругалменя,поканекончилисьприемныечасы.Однако,прощаясь,онкрепко
пожалмнерукуисказал,чтоещезайдет.
–Когда?
–Наднях.Уменястобойсерьезныйразговор.Апокаподумай.
Ксожалению,оннесказал,очеммнедумать,имнепришлосьдуматьочемпопало.Я
вспомнилЭнск,Сковородникова,тетюДашуирешил,что,кактолькопоправлюсь,напишув
Энск.НевернулсялиПетька?ОПетькеядумалоченьчасто.Окнанашейпалатывыходилив
сад,ивидныбыливершиныдеревьев,качавшиесяответра.Повечерам,когдавсезасыпали,я
слышал, как они шумят, и мне казалось, что Петька, так же как я, лежит где—то на белой
койке, думает, слушает, как шумят деревья. Где он теперь? Быть может, Туркестан не
понравилсяемуионудралкуда—нибудьвПеру?ВдругПетька–вПеру?КакВаскоНуньес
Бальбоа,онстоитнаберегуТихогоокеанавлатах,смечомвруке.Едвали.Новсе—такикто
знает,гдеонпобывал,покая,какпай—мальчик,жилвдетскомдоме…
ВследующийприемныйденьпришелВалькаЖуковирассказалпросвоегоежа.Онгде—
тодосталежаипостроилемуцелыйдомподсвоейкроватью.Зимойежиспят,аэтотпочему
—тонеспал.Вообщеэтобылудивительныйеж.Валькенравилосьдаже,какежчесался.
–Каксобака!–свосторгомсказалон.–Идажелапкойобполстучит,каксобака.
Словом, два битых часа Валька говорил про ежа и, только прощаясь, спохватился и
сказал,чтоКораблевмнекланяетсяинадняхзайдет.
Ясразупонял,чтоэтоибудетсерьезныйразговор.Оченьинтересно!Ябылуверен,что
мнеопятьпопадет.Инеошибся.
Разговорначалсястого,чтоКораблевспросил,кемяхочубыть.
–Незнаю,–отвечаля.–Можетбыть,художником.
Онподнялбровиивозразил:
–Невыйдет.
Поправдеговоря,яещенедумал,кемяхочубыть.Вглубинедушимнехотелосьбыть
кем—нибудьвродеВаскоНуньесБальбоа.НоИванПавлычстакойуверенностьюсказал:«Не
выйдет»,чтоявозмутился.
–Почему?
– По многим причинам, – твердо сказал Кораблев. – Прежде всего, потому, что у тебя
слабаяволя.
Ябылпоражен.Мнеивголовунеприходило,чтоуменяслабаяволя.
–Ничегоподобного,–возразилямрачно.–Сильная.
– Нет, слабая. Какая же воля может быть у человека, который не знает, что он сделает
черезчас?Еслибыутебябыласильнаяволя,тыбыхорошоучился.Атыучишьсяплохо.
–ИванПавлыч,–сказалясотчаянием,–уменяодин«неуд».
–Да,плохо.Амеждутеммогбыучитьсяотлично.
Онподождал,нескажулияещечто—нибудь.Ноямолчал.
–Тывоображаешьлучше,чемсоображаешь.
Онещеподождал.
–Ивообщепоратебеподумать,ктотытакойизачемсуществуешьнабеломсвете!Вот
ты говоришь: хочу быть художником. Для этого, милый друг, нужно стать совсем другим
человеком.
Глава13.
ДУМАЮ.
Легкосказать:тыдолженстатьсовсемдругимчеловеком.Акакэтосделать?Ябылне
согласен, что плохо учусь. Од ин «неуд», и то по арифметике, и то, потому что однажды я
почистилсапоги,аРужичеквызвалменяисказал:
–Чемэтотымажешьсапоги,Григорьев?Гнилымияйцаминакеросине?
Янагрубил,истехпоронмнебольше«неуда»неставил.Новсе—такиячувствовал,что
Кораблевправимненужностатьсовсемдругимчеловеком.Что,еслиуменядействительно
слабая воля? Это нужно проверить. Нужно решить что—нибудь и непременно исполнить.
Для начала я решил прочитать книгу «Записки охотника», которую я уже читал в прошлом
годуибросил,потомучтоонапоказаласьмнеоченьскучной.
Странно! Только что явзялиз больничной библиотеки «Записки охотника» и прочитал
страницпять,каккнигапоказаласьмневтроескучнее,чемпрежде.Большевсегонасветемне
захотелось, чтобы не было этого решения. Но я дал себе слово, даже прошептал его под
одеялом,асловонужнодержать.
Япрочел«Запискиохотника»ирешил,чтоКораблевврет.Уменясильнаяволя.
Разумеется,нужнобылобыпроверитьсебяещераз!Скажем,каждоеутропослезарядки
обтиратьсяхолодной водойиз—подкрана.Иливыйти в году по арифметикена «отлично».
Новсеэтояотложилдовозвращениявшколу,апокаоставалосьтолькодуматьидумать.
«Ты воображаешь лучше, чем соображаешь». Почему он так сказал? Может быть,
потому, что я хвастал своей лепкой? Это было обидно. Катька – вот кто воображает! Или
Кораблевиначепонимаетэтослово?Ярешил,чтоспрошуунего,еслионпридетещераз.Но
он не пришел, и только через год или два я узнал, что воображать – это значит не только
«задаваться».«Ктотытакойизачемсуществуешьнабеломсвете?»Ядумалнадэтим,читая
газеты.Вбольницеясталчитатьгазеты.Интересно.Еслибынебылотакмногоиностранных
слов!Янашелсрединихи«вульгаризацию»и«крокодиловыслезы».
Наконец Иван Иваныч осмотрел меня в последний раз и велел выписать из больницы.
Этобылзамечательныйдень.Мыпростились,нооноставилмнесвойадресивелелзайти.
– Только, смотри, не позже двадцатого, – весело сказал он. – А то, брат, того и гляди,
доманезастанешь…
С узлом в руках я вышел из больницы и, пройдя квартал, присел на тумбу – такая еще
быласлабость.Нокакхорошо!КакаябольшаяМосква!Язабылее.Икакшумнонаулицах!У
меня закружилась голова, но я знал, что не упаду. Я здоров и буду жить. Я поправился.
Прощай,больница!Здравствуй,школа!
Поправдеговоря,ябылнемногоогорчен,чтовшколеменявстретилитакравнодушно.
ТолькоРомашкаспросил:
–Выздоровел?
Стакимвыражением,какбудтооннемногожалел,чтоянеумер.
Валька обрадовался, но ему было не до меня. У него пропал еж, и он подозревал, что
повар,пораспоряжениюНиколаяАнтоныча,бросилежавпомойнуюяму.
–Ужлучшебыяегопродал,–грустносказалВалька.–Мнедвадцатьпятькопеекдавали.
Дурак–невзялпокаялежалвбольнице,появилисьновыеденьги–серебряныеизолотые.
Вдетдомевсебылопо—старому,толькоСерафимаПетровнаперешлавстаршиеклассы,
и на ее место поступил мужчина—воспитатель Суткин. Валька сказал, что он: – подлиза.
ПодлизываетсякНиколаюАнтонычу,немке,кРужичекуикребятам.
Затовшколезаэтиполгодапроизошлибольшиеперемены.Во—первых,онасталавдвое
меньше:частьстаршихклассовперевелиидругиешколы.
Во—вторых,еепокрасилиипобелили–простонеузнатьсталопрежнихгрязныхкомнат
стусклымиокнамиичернымипотолками…
В—третьих, все только и говорили о комсомольской ячейке. Секретарем была теперь
тетя Варя, та самая девочка из хозяйственной комиссии, которая в двадцатом году с
шумовкой в руке деловито разгуливала по коридору. Должно быть, она оказалась хорошим
секретарем, потому что, когда я вернулся маленькая комнатка комсомольской ячейки была
самыминтереснымместомвнашейшколе.
Я еще не был комсомольцем, но на третий день после возвращения из больницы уже
получилоттетиВаризадание–нарисоватьпарящийвоблакахсамолетинаднимнадпись:
«Молодежь,вступайвОДВФ!»
Пальцыуменяещебыликакчужие,ноясжаромпринялсязаработу.
Словом, в школе стало в тысячу раз интереснее, чем прежде, и я, вступив сразу во все
кружкииувлекшиськоллективнымчтениемгазет,совсемзабылодоктореИванеИванычеио
том,чтоонпросилменязайтинепозжедвадцатогомая.
Глава14.
СЕРЕБРЯНЫЙПОЛТИННИК.
В этот день, когда я, наконец, собрался, к нему, у нас с самого утра был переполох.
Валькинежнашелся.Оказывается,онзабралсяначердакикаким—тообразомпопалвстарую
капустнуюкадку.
Может быть, он вспомнил, что не спал зимой, может быть, о слабел, про сидев в кадке
двенедели,нотольковидунегобылневажный.Вовсякомслучае,нужнобылопостараться
поскорееегопродать,потомучтобыло,похоже,чтоонсобираетсяподохнуть.Онбольшене
прятал рыла и не свертывался клубком, когда его трогали за нос. Рыжая борода как—то
обвисла. Словом, он был совсем плох, и больше ничего не оставалось, как отнести его в
университет – в университете какая—то лаборатория покупала ежей. Валька завернул его в
старыештаныиушел.Оченьгрустный,онвернулсячерезчасиселнакровать.
–Еговскроют,–сказалонмнеиперекосился,чтобынезаплакать.
–Каквскроют?
–Оченьпросто.Разрежутживотиначнуткопаться.Жалко.
Мынемногопоспорили,увсехлиежейвнутренностинатомжеместе.
–Ладно,наплевать,–сказаля.–Другогокупишь.Сколькотебедали?
Валькамолчаразжалкулак.Ежбылполудохлый,идалитолькодвадцатькопеек.
–Ауменятридцать,–сказаля.–Сложимсяикупимспиннинг.
Про спиннинг я нарочно сказал, чтобы его утешить. Спиннинг – это такая складная
длинная удочка с длинной леской на колесе, так что наживу можно закидывать от берега
метров на сорок. Я видел эту штуку еще в Энске. Один пристав в Энске ловил рыбу
спиннингом.
Мы сложились и даже обменяли наши гривенники и пятиалтынные наодин новенький
серебряныйполтинник.Полтинниковяещеневидел,онипочему—торедкопопадались.
Вся эта история с Валькиным ежом сильно задержала меня, и, когда я выбрался к
доктору, уже начинало темнеть, Он жил далеко, на Зубовском бульваре, а трамваи были
теперьплатные,неточтовдвадцатомгоду.Ноявсе—такидоехалбесплатно.
Только одно окно светилось в глубине сада, в белом доме с колоннами на Зубовском
бульваре, и я решил, что это в комнате доктора горит свет. Я ошибся. Доктор жил,
оказывается, в третьем этаже, а свет горел во втором. Квартира восемь, Вот она. Под
номеромбылокрупнонаписаномелом:
«ЗдесьживетПавлов,анеЛевенсон».
Павлов–этоибылдокторИванИваныч.
Мнеоткрылаженщинасребенкомнарукахи,всевремяшикая,спросила,чтомненужно.
Ясказал.Она,всешикая,сказала,чтодоктордома,но,кажется,спит.
–Все—такипостучи,–шепотомсказалаона.–Наверно,неспит.
–Несплю!–закричалоткуда—тодоктор.–Ктотам?
–Какой—томальчик.
–Пустьвойдет.
Я в первый раз был у доктора и удивился, что в комнате такой беспорядок. На полу,
вперемешку с пакетами чаю и табаку, валялись кожаные перчатки и странные красивые
меховыесапоги.Всякомнатабылазаваленаоткрытымичемоданамиизаплечнымимешками.
ИсредиэтогоразваласоштативомврукахстоялдокторИванИваныч.
–А,Саня!–веселосказалон.–Явился,Ну,какдела?Живешь?
–Живу.
–Отлично!Кашляешь?
–Нет.
–Молодец!Ая,брат,отебестатьюнаписал.
Ядумал,чтооншутит.
– Редкий случай немоты, – сказал доктор, – Можешь сам прочитать в N17 «Врачебной
газеты». Больной Г. это, брат, ты. Считай, что прославился. Правда, пока еще в качестве
больного.Новсевпереди.
Онзапел:«Всевпереди,всевпереди!»–ивдругнакинулсянасамыйбольшойчемодан,
захлопнулиселнанего,чтобыонлучшезакрылся.
Должнобыть,докторсобиралсяуезжатьизМосквы.Яхотелспросить,кудаонедет,но
решилсперваузнать,почемуунегонадверинаписано,чтоздесьживетон,анеЛевенсон.
–ИванИваныч,почемууваснадверинаписано,чтоздесьживетевы,анеЛевенсон?
Докторзасмеялся.
– Потому что здесь живу я, – сказал он. – А Левенсон живет в соседнем доме. У него
номервосемьиуменявосемь.Аворотаобщие.Понял?
–Понял.
Доктороченьмногоговорилвэтотдень.Такимвеселымяегоещеневидел.Вдругон
решил,чтонужночто—нибудьмнеподарить,иподарилкожаныеперчатки,старые,ноеще
очень хорошие, застегивающиеся на ремешок. Я стал было отказываться, но он без
разговоровсунулмнеперчаткиисказал:
–Бериимолчи.
Нужнобыпоблагодаритьегозаперчатки,ноя,вместоблагодарности,сказал:
–Выкудаэтособрались?Уезжаете?
–Уезжаю,–сказалдоктор.–НаКрайнийСевер,заПолярныйКруг.Слыхал?
Ясмутновспомнилписьмоштурманадальнегоплавания.
–Слыхал.
–Нувот.Уменятам,брат,невестаосталась.Знаешь,чтоэтотакое?
–Знаю.
–Врешь.Знаешь,данепонимаешь
Ясталрассматриватьразныестранныештуки,которыеонбралссобой:меховыештаныс
треугольнымкожаным задом, какие—тометаллическиеподошвы сремнями,итакдалее.А
доктор, укладывая, все говорил. Один чемодан ни за что не закрывался, и он взял его за
верхнюю крышку и опрокинул на кровать. При этом большая фотографическая карточка
упала к моим ногам. Это была уже довольно старая, пожелтевшая карточка, согнутая в
нескольких местах. На оборотной стороне было написано крупным круглым почерком:
«Судоваякомандашхуны„Св.Мария“.Ясталрассматриватькарточкуи,ксвоемуудивлению,
нашелКатиногоотца.Да,этобылон!Онсиделвсамойсерединекоманды,скрестиврукина
грудисовершеннотакже,какнапортрете,висевшемуТатариновыхвстоловой.Нодоктора
яненашелнакарточкеиспросил,почемуегонет.
– А это потому, брат, что я не плавал на шхуне «Святая Мария», – затягивая ремнями
чемоданистрашнопыхтя,сказалдоктор.
Онвзялуменякарточкуиподумал,кудабыееположить.
–Одинчеловекоставил–напамять.
Я хотел спросить, кто этот человек, не Катин ли отец, но он уже положил карточку в
книгуикнигу–взаплечныймешок.
–Ну,Саня,–сказалон,–мнепора.Атыпиши,чтоделаешьикаксебячувствуешь.Имей,
брат,ввиду,чтоты–экземпляринтересный!
Язаписалегоадрес,имыпростились.
Домой я пошел пешком и по пути сделал небольшой крюк – послушать
громкоговорительнаТверской.ЭтобылпервыйвМосквегромкоговоритель.Онбылочень
интересный,нонемногослишкоморалинапомнилмне,поэтомуГришкуФаберавтрагедии
«Насталчас».
Когдаяподходилкдетдому,шелужеодиннадцатыйчас,иянемногобоялся,чтодвери
ужезакрыты.Ничегоподобного!Двериоткрыты,ивовсехокнахсвет.Чтослучилось?
Какпуля,явлетелвспальню.Пусто!Кроватипостланы,–должнобыть,ужесобирались
ложиться.
– Дядя Петя! – заорал я, увидя повара, выходившего из кухни в новом костюме, со
шляпойвруке.–Чтослучилось?
–Приглашеннасобрание,–загадочнымшепотомответилповар.
–Какоесобрание?Куда.
–Собраниевсехучащихся,преподавателейислужебногоперсонала,–такжезагадочно
сказалповар.
Должно быть, он успел здорово клюкнуть, потому что надолго закрывал глаза после
каждогослова.Онначалбылообъяснятьмне,чторазонприглашеннасобрание,сталобыть,
долженодеться,какчеловек,нояужебежалнаверх,вшколу.
Актовый зал был полон, яблоку негде упасть, и еще много ребят стояло у дверей, в
коридоре. Но я—то пролез и сел в первом ряду, только не на стул, а на пол, перед самой
эстрадой…
Это было торжественное собрание под председательством Вари. Очень красная, она
сидела в президиуме с карандашом в руке и все время закидывала за ухо прядь полос,
падавшую ей прямо на нос. Это было первое большое собрание, на котором она
председательствовала, и понятно, почему она так волновалась. Другие ребята из ячейки
сиделиунеепобокамичто—топрилежнописали.Анадними,надстоломпрезидиума,над
всем залом висел мой плакат. У меня занялось дыхание. Это был мой плакат – аэроплан,
парящийвоблаках,инаднимнадпись:«Молодежь,вступайвОДВФ!»Нопричемтутбыл
мойплакат,этогоядолгонемогпонять,потомучтовсеораторыговорилиисключительноо
каком—тоультиматуме.НовотвыступилКораблев,ивсесталоясно.
– Товарищи! – негромко, но отчетливо сказал он. – Советскому правительству
предъявлен ультиматум. В общем и целом, вы очень правильно оценили значение этого
документа.Свашейточкизрения,авторыего–типичныеимпериалисты.Совершенноверно!
Но было бы ошибкой предполагать, что они этого не знали или что от вас они об этом
услышали впервые. Нет, мы иначе должны ответить на ультиматум! Мы должны создать в
нашейшколеячейкуОбществадрузейвоздушногофлота!
ВсезахлопалиипотомхлопалипослекаждойфразыКораблева.Междупрочим,вконце
он показал на мой плакат, и я почувствовал с гордостью, что вся школа смотрит на мой
аэропланпарящийвоблаках,ичитаетнадпись:«Молодежь,вступайвОДВФ!»
Потом выступил Николай Антоныч и тоже очень хорошо говорил, а потом тетя Варя
объявила, что комсомольская ячейка полностью вступает в ОДВФ. Желающие могут
записатьсяунеезавтраотдесяти додесяти,апока онапредлагаетустроитьсборв пользу
советскойавиацииисобранныеденьгипослатьиадресгазеты«Правда».
Должно быть, я волновался, потому что Валька тоже сидевший на полу недалеко от
меня, через три человека, смотрел на меня с удивлением. Я вынул серебряный полтинник и
показал ему. Он понял. Он хотел что—то спро сить, – должно быть про спиннинг, – но
удержалсяитолькокивнулголовой.
ЯвскочилнаэстрадуиотдалтетеВареполтинник…
–ИванПавлыч, –сказаляКораблеву, который стояли курилиздлинного мундштука в
коридоре.–Скакихлетберутвлетчики?
Онсерьезнопосмотрелнаменя.
–Незнаю,Саня.Тебя—то,пожалуй,ещеневозьмут…
Невозьмут?Клятва,которуюкогда—томысПетькойдалидругдругувСоборномсаду,
припомнилась мне: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Но я не сказал ее вслух. Все
равноКораблевбыеенепонял.
ЧАСТЬ3.
СТАРЫЕПИСЬМА.
Глава1.
ЧЕТЫРЕГОДА.
Как в старых немых фильмах, мне представляются большие часы, – но стрелка
показываетгоды.Полныйкруг–иявижусебявтретьемклассе,наурокеКораблева,наодной
партесРомашкой.Паризаключено,–пари,чтоянезакричуинеотдернуруку,еслиРомашка
поло снет меня по пальцам перочинным ножом. Это – испытание воли. Согласно «правилам
дляразвитияволи,ядолженнаучиться«невыражатьсвоихчувствнаружно.Каждыйвечеря
твержуэтиправила,ивот,наконец,удобныйслучай.Япроверяюсебя.
Веськлассследитзанами,никтонеслушаетКораблева,хотясегодняинтересныйурок:о
нравахиобычаяхчукчей.
–Режь,–говорюяРомашке.
И этот подлец хладнокровно режет мне палец перочинным ножом. Я не кричу, но
невольноотдергиваюрукуипроигрываюпари.
Кто—то ахает, шепот пролетает по партам. Кровь течет, я нарочно громко смеюсь,
чтобыпоказать,чтомненискольконебольно,ивдругКораблеввыгоняетменяизкласса.Я
выхожу,засунуврукувкарман.
–Можешьневозвращаться.
Ноявозвращаюсь.Урокинтересный,ияслушаюего,сидянаполу,поддверью…
Правиладляразвитияволи!Явозилсяснимицелыйгод.Япробовалнетолько«скрывать
свои чувства», но и «не заботиться о мнении людей, которых презираешь». Не помню,
которое из этих правил было труднее. Пожалуй, первое, потому что мое лицо как раз
выражалорешительновсе,чтоячувствовалидумал.
«Спать как можно меньше, потому что во сне отсутствует воля» – также не было
слишком трудной задачей для такого человек, как я. Но зато я научился «порядок дня
определять с утра» – и следую этому правилу всю мою жизнь. Что касается, главного
правила:«помнитьцельсвоегосуществования»,томненеприходитсяоченьчастоповторять
его,потомучтоэтацельбыламнеяснаужеивтегоды…Сноваполныйкруг–раннееутро
зимой двадцать пятого года. Я просыпаюсь раньше всех и лежу, не зная, сплю я или уже
проснулся.Каквосне,мнепредставляетсянашЭнск,крепостнойвал,понтонныймост,дома
напологомберегу.ГаерКулий,старикСковородников,тетяДаша,читающаячужиеписьмас
поучительнымвыражением.Я–маленький,стриженый,вширокихштанах.Полно,ялиэто?
Лежуидумаю,сплюинесплю.Энскотъезжаеткуда—товместесчужимиписьмами,с
Гаером, с тетей Дашей. Я вспоминаю Татариновых… Я не был у них два года. Николай
Антонычвсеещененавидитменя.Вмоейфамилииниодногошипящегозвука,темнеменее,
он произносит ее с шипением. Нина Капитоновна все еще любит меня: недавно Кораблев
передалотнее«поклонипривет».Как—тоМарьяВасильевна?Всесидитнадиванеикурит?
АКатя?
Ясмотрюначасы.Скоросемь.Поравставать–ядалсебеслововставатьдозвонка.На
цыпочках я бегу к умывальнику и делаю гимнастику перед открытым окном. Холодно,
снежинки залетают в окно, крутятся, падают на плечи, тают. Я умываюсь до пояса – и за
книгу.Зачудеснуюкнигу–«Южныйполюс»Амундсена,которуюичитаювчетвертыйраз.
Я читаю о том, как юношей семнадцати лет он встретил Нансена, вернувшегося из
своего знаменитого дрейфа, о том, как «весь день он проходил по улицам, украшенным
флагами,средитолпы,кричавшей„ура“,икровьстучалаунеговвисках,аюношескиемечты
поднималицелуюбурювегодуше».
Холодбежитпомоимплечам,поспине,поногам,идажеживотпокрываетсяледяными
мурашками.Ячитаю,боясьпропуститьхотьслово.Ужедоно сятсяголо саизкухни:девушки,
разговаривая,идутвстоловуюспосудой,аявсечитаю.Уменягоритлицо,кровьстучитв
висках. Я все читаю – с волнением, с вдохновением. Я знаю, что навсегда запомню эту
минуту…
Сноваполныйкруг–иявижусебявмаленькой,давнознакомойкомнате,вкоторойза
тригодапроведеныпочтивсе вечера. Попоручениюкомсомольской ячейки яв первыйраз
ведукружокпоколлективномучтениюгазет.Впервыйраз–этострашно.Язнаю«текущий
момент», «национальную политику», «международные вопросы». Но международные
рекордыязнаюещелучше–навысоту,напродолжительность,надальностьполета.Авдруг
спросят о снижении цен? Но все проходит благополучно. Кто—то из девочек просит
рассказатьбиографиюЛенина,аужбиографию—тоЛенинаязнаюотлично.
Всетеснеестановитсявкомсомольскойячейке.Напорогестоитивнимательнослушает
меня Кораблев. Он трогает пальцами усы – ура! – значит, доволен. Чувство радости и
гордостиохватываетменя.Яговорю–идумаюсизумлением:«Ох,какяхорошоговорю!»
Это – мое первое общественное выступление, если не считать случая у костра, когда
была низвергнута власть Степы Иванова. Кажется, оно удалось. На следующий день
преподаватель обществоведения вызвал меня, попросил повторить биографию Ленина и
сказал.«Еслиязаболею,менязаменитСаняГригорьев».
Ещеодинполныйкруг–имнесемнадцатьлет.
Вся школа в актовом зале. За большим красным столом – члены суда. По левую руку –
защитник.Поправую–общественныйобвинитель.Наскамьеподсудимых–подсудимый.
–Подсудимый,вашеимя?–говоритпредседатель.
–Евгений.
–Фамилия?
–Онегин.
Этобылпамятныйдень.
Глава2.
СУДНАДЕВГЕНИЕМОНЕГИНЫМ.
Сначаланиктовшколенеинтересовалсяэтойзатеей.Новоткто—тоизактриснашего
театрапредложилпоставить«СуднадЕвгениемОнегиным»какпьесу,вкостюмах,исразуо
немзаговорилавсяшкола.
ДляглавнойролибылприглашенсамГришкаФабер,которыйвотужегодкакучилсяв
театральномучилище,нопостаройпамятииногдаещезаходилвзглянутьнанашипремьеры.
Свидетелей взялись играть наши актеры, только для няни Лариных не нашло сь костюма, и
пришлось доказывать, что в пушкинские времена няни одевались так же, как и в наши,
Защиту поручили Вальке, общественным обвинителем был наш воспитатель Суткин, а
председателем–я…
В парике, в синем фраке, в туфлях с бантами, в чулках до колен преступник сидел на
скамьеподсудимыхинебрежночистилногтисломаннымкарандашом.Иногдаоннадменно
ивтожевремякак—тотуманнопосматривалнапублику,начленовсуда.Должнобыть,так,
поегомнению,велбысебяприподобныхобстоятельствахЕвгенийОнегин.
В комнате свидетелей (бывшая учительская) сидели старуха Ларина с дочками и няня.
Они, напротив, очень волновались, особенно няня, удивительно моложавая и хорошенькая
для своих лет. Защитник тоже волновался и почему—то все время держал навесу толстую
палку с документами. Вещественные доказательства – два старинных пистолета – лежали
передомнойнастоле.Замоейспинойслышалсяторопливыйшепотрежиссеров.
–Признаетеливысебявиновным?–спросиляГришку.
–Вчем?
–Вубийствеподвидомдуэли,–прошепталирежиссеры.
– В убийстве под видом дуэли, – сказал, я и добавил, заглянув в обвинительное
заключение:–поэтаВладимираЛенского,восемнадцатилет.
–Никогда!–надменноотвечалГришка.–Надоразличать,чтодуэль–неубийство.
–Втакомслучае,приступимкдопросусвидетелей,–объявиля.–ГражданкаЛарина,что
выможетепоказатьпоэтомуделу?
На репетиции это было очень весело, а тут все невольно чувствовали, что ничего не
выходит.ТолькоГришкаплавал,какрыбавводе.Тоонвынималгребешокирасчесывалбаки,
товупорсмотрелначленовсудакаким—тоукоряющимвзором,тогордозакидывалголову
и презрительно улыбался. Когда свидетельница, старуха Ларина, сказала, что у них в доме
Онегин был как родной, Гришка одной рукой прикрыл глаза, я другую положил на сердце,
чтобыпоказать,каконстрадает.Ончудноиграл,иязаметил,чтосвидетельницы,особенно
Татьяна и Ольга, просто глаз с него не сводили. Татьяна – еще куда ни шло: ведь она
влюблена в него по роману, а вот Ольга – та совершенно выходила из роли. Публика тоже
смотрелатольконаГришку,ананасниктонеобращалникакоговнимания
Я отпустил свидетельницу, старуху Ларину, и вызвал Татьяну. Ого, как она затрещала!
Она была совершенно не похожа на пушкинскую Татьяну, разве только своей татьянкой да
локонами до плеч. На мой вопрос, считает ли она Онегина виновным в убийстве, она
уклончивоответила,чтоОнегин–эгоист.
Ядалсловозащитнику,исэтойминутывсепошловверхногами,во—первых,потому,
чтозащитникпонесстрашнуючушь,аво—вторых,потому,чтояувиделКатю.
Понято, она очень переменилась за четыре года. Но косы, перекинутые на грудь, по—
прежнему были в колечках, и такие же колечки на лбу. По—прежнему она щурилась с
независимымвидом,иносбылтакойжерешительный,–кажется,ичерезстолетяузналбы
еепоэтомуносу.
Она внимательно слушала Вальку. Это была самая главная ошибка – поручить защиту
Вальке, который во всем мире интересовался одной зоологией. Он начал очень странного
утверждения, что дуэли бывают и в животном мире, но никто не считает их убийствами.
Потомонзаговорилогрызунахитакувлекся,чтосталопростонепонятно,каконвернетсяк
защите Евгения Онегина. Но Катя слушала его с интересом. Я знал по прежним годам, что
когда она грызет косу, значит ей интересно. Из девочек только она не обращала на Гришку
никакоговнимания.
Валькавдругкончил,исловополучилобщественныйобвинитель.Этобылоужесовсем
скучно. Битый час общественный обвинитель доказывал, что хотя Ленского убило
помещичье и бюрократическое общество начала XIX века, но все—таки Евгений Онегин
целиком и полностью отвечает за это убийство, «ибо всякая дуэль – убийство, только с
заранееобдуманнымнамерением».
Словом,общественныйобвинительсчитал,чтоЕвгенияОнегинанужноприговоритьк
десятигодамсконфискациейимущества.
Никтонеожидалтакогопредложения,ивзалераздалсяхохот.Гришкагордовскочил…Я
далемуслово.
Говорят, актеры чувствуют настроение зрителей. Должно быть, и Гришка чувствовал,
потому что с первого слова он начал страшно орать, чтобы «поднять зал», как он потом
объяснил, Но ему не удало сь «поднять зал». В его речи был один недостаток: нельзя было
понять, говорит он от своего имени или от имени Евгения Онегина. Едва ли Онегин мог
сказать, что Ленский «любил задаваться». Или что у него «и теперь не дрогнула бы рука,
чтобыпопастьВладимируЛенскомувсердце».
Словом,всесвободновздохнули,когдаонсел,вытираялоб,оченьдовольныйсобой.
–Судудаляетсянасовещание.
–Поскорее,ребята!
–Скучно!
–Затянули!
Все это было совершенно верно, и мы, не сговариваясь, решили провести совещание в
два счета. К моему изумлению, большинство членов суда согласилось с общественным
обвинителем.Десятьлетсконфискациейимущества.Ясно,чтоЕвгенийОнегинбылтутни
при чем. К десяти годам собирались приговорить Гришку, который всем надоел, кроме
свидетельниц Татьяны и Ольги, Но я сказал, что это несправедливо: Гришка все—таки
хорошоигралибезнегобылобысовсемскучно.Сошлисьнапятигодах.
–Встать!Судидет!
Всевстали.Яобъявилприговор.
–Неправильно!
–Оправдать!
–Долой!
–Ладно,товарищи,–сказалямрачно.–Ятожесчитаю,чтонеправильно.Ясчитаю,что
ЕвгенияОнегинанужнооправдать,аГришкевыразитьблагодарность.Кто–за?
Всесхохотомподнялируки.
–Принятоединогласно.Заседаниезакрыто…
Ябылстрашнозол.Напрасновзялсяязаэтодело.Можетбыть,нужнобылопревратить
весьэтотсудвшутку.Нокакэтосделать?Мнеказалось,чтовсевидят,какяненаходчиви
неостроумен.
Втаком—тодурномнастроенииявышевраздевалкуикакразвстретилсясКатей.Она
толькочтополучилапальтоипробиваласьнасвободноеместо,поближеквыходу.
–Здравствуй,–сказалаонаизасмеялась.–Подержи—капальто.Воттаксуд!
Онасказалаэтотак,какбудтомывчерарасстались.
–Здравствуй!–ответилямрачно.
Онапосмотреланаменясинтересом.
–Воттыкакойстал!
–Ачто?
–Гордый.Ну,берипальто,ипошли!
–Куда?
–Ну,господи,куда!Хотьдоугла.Неочень—товежливый.
Япошелснеюбезпальто,ноонавернуламеняслестницы:
–Холодноисильныйветер…
Вот какой она запомнилась мне, когда я догнал ее на углу Тверской и Садово—
Триумфальной.
Онабылавсеромтреухеснезавязаннымиушами,иколечкиналбууспелизаиндеветь,
пока я бегал в школу. Ветер относил полу ее пальто, и она стояла, немного наклонясь,
придерживая пальто рукою. Она была среднего роста, стройная и, кажется, очень
хорошенькая. Я говорю: кажется, потому что тогда об этом не думал. Конечно, ни одна
девочкаизнашейшколынепосмелабытаккомандовать:«Берипальто,пошли!»
НоведьэтобылаКатька,которуюятаскалзакосуитыкалносомвснег.Все—такиэто
былаКатька!
Затедвачаса,чтоонапровелаунас,онауспелапознакомитьсясовсемиделаминашей
школы. Она пожалела, что умер Бройтман, учитель рисования, которого все любили. Она
знала, что все смеются над немкой, которая на старости лет постриглась и стала красить
губы. Она рассказала мне содержание ближайшего номера нашей стенной газеты.
Оказывается,онбудетцеликомпосвященсудунадЕвгениемОнегиным.Однакарикатурауже
гуляла по рукам. Валька под лозунгом «Дуэли случаются и в животном мире» разнимал
дерущихся собак. Гришка Фабер был изображен с гребешком в руках, томно взирающим на
свидетельницТатьянуиОльгу.
– Послушай, а почему все зовут тебя капитаном? Ты хочешь идти в морское училище,
да?
– Еще не знаю, – сказал я, хотя уже давным—давно знал, что пойду не в морское
училище,авлетнуюшколу.
Япроводилеедоворотзнакомогодома,ионапригласиламенязаходить…
–Неудобно.
–Почему?Какоемнедело,чтотысНиколаемАнтонычемвплохихотношениях!Отебе
бабушкавспоминала.Заходи,а?
–Нет,неудобно.
Катяхолоднопожалаплечами.
–Ну,какхочешь.
Ядогналееводворе.
–КакаятыдураКатька!Ятебеговорю–неудобно.Лучшедавайпойдемкуда—нибудь
вместе,а?Накаток?Катяпосмотреланаменяивдругзадраланос,какбываловдетстве.
–Яподумаю,–важносказалаона.–Позвонимнезавтрачасавчетыре.Фу,какхолодно!
Дажезубымерзнут.
Глава3.
НАКАТКЕ.
Еще в те год ы, когда я увлекся Амунд сеном, мне пришла в голову про стая мысль. Вот
она: на самолете Амундсен добрался бы до Южного полюса в семь раз быстрее. С каким
трудомон продвигалсядень заднем по бесконечнойснежной пустыне.Оншел двамесяца
вследзасобаками,которые,вконцеконцов,съелидругдруга.Анасамолетеондолетелбы
до Южного полюса за сутки. У него не хватило бы друзей и знакомых чтобы назвать все
горныевершины,ледникииплоскогорья,которыеоноткрылбывэтомполете.
Каждыйденьяделалогромныевыпискиизполярныхпутешествий.Явырезывализгазет
заметки о первых полетах на север и вклеивал их в старую конторскую книгу. На первой
страницеэтойкнигибылонаписано:«вперед»–называетсяегокорабль.«Вперед»,–говорит
он, и действительно стремится вперед. Нансен об Амундсене». Это было моим девизом. Я
мысленно пролетел на самолете за Скоттом, за Шеклтоном, за Робертом Пири. По всем
маршрутам. А раз в моем распоряжении находился Самолет, нужно было заняться его
устройством.
Согласнотретьемупунктумоихправил–«Чторешено–исполни»,–япрочитал«Теорию
самолетостроения». Ох,что это была за мука!Но все, чего янепонял,я,навсякий случай,
выучилнаизусть.
Каждый день я разбирал свой воображаемый самолет. Я изучил его мотор и винт. Я
оборудовалегоновейшими приборами.Язналего,каксвоипять пальцев. Одноготолькоя
ещенезнал:какнанемлетать.Ноименноэтомуяихотелнаучиться.
Мое решение было тайной для всех, даже для Кораблева. В школе считали, что я
разбрасываюсь,амненехотелось,чтобыомоейавиацииговорили:«Новоеувлечение».Это
былонеувлечение.Мнеказалось,чтоядавнорешилсделаться,летчиком,ещевЭнске,втот
день,когдамысПетькойлежаливсоборномсаду,раскинуврукикрестом,истаралисьднем
увидеть луну и звезды, когда серый, похожий на крылатую рыбу самолет легко обошел
облака и пропал на той стороне Песчинки. Конечно, это мне только казалось. Но все же
недаром так запомнился мне этот самолет. Должно быть, и в самом деле тогда я впервые
подумалотом,чтотеперьзанималовсемоимысли.
Итак,яскрылсвоютайнуотвсех.Ивдруг–открылее.Комуже?Кате.
Вэтотденьмысутрасговорилисьпойтинакаток,ивсенамчто—томешало.ТоКатя
откладывала, то я. Наконец собрались, пошли, катанье началось неудачно. Во—первых,
пришлосьна морозе прождатьсполчаса:катокбылзаваленснегом,закрыт,и снег убирали.
Во—вторых, у Кати на первом же круге сломался каблук, и пришлось прихватить конек
ремешком,которыйявзялссобойнавсякийслучай.Этобыещеполбеды.Норемешокмой
все время расстегивался. Пришлось вернуться в раздевалку и отдать его сердитому
краснощекому слесарю, который с ужасным скрежетом точил коньки на круглом грязном
точиле. Только что починил он пряжку, как самый ремешок оборвался, а он был свиной, я
попробуйте—ка скрюченный свечой ремешок завязать на морозе! Наконец все было в
порядке.Сновапошелснег,имыдолгокатались,взявшисьзаруки,большимиполукругами
товправо,товлево.Этафигураназываетсяголландскимшагом.
Снег мешает хорошим конькобежцам, но как приятно, когда на катке вдруг начинает
идтиснег!Никогданакаткеснежинки непадаютровноналед.Они начинаюткружиться–
потому что люди, кружащиеся на льду, поднимают ветер, – и долго взлетают то вверх, то
вниз,поканеложатся,насветлыйлед.Этооченькрасиво,ияпочувствовал,чтовсенасвете
хорошо.Язнал,чтоиКатячувствуетэто,несмотрянатвердый,какжелезо,свинойремешок,
который уже натер ей ногу, и тоже радуется, что идет снег и что мы катаемся с ней
просторным–голландскимшагом.
Потом я стоял у каната, которым была огорожена фигурная площадка, и смотрел, как
Катяделаетдвойнуювосьмерку.Сперваунееничегоневыходило,онасердиласьиговорила,
что во всем виноват каблук, потом вдруг вышло, и так здорово, что какой—то толстяк,
старательновыписывавшийкруги,дажекрякнуликрикнулей:
–Хорошо!
Ияслышал,каконаиемупожаловаласьнасломанныйкаблук.
Да, хорошо. Я замерз, как собака, и, махнув Кате рукой, сделал два больших круга –
согреться.
Потоммысновакаталисьголландскимшагом,апотомуселисьподсамыморкестром,и
Катя вдруг приблизила ко мне разгоряченное, раскрасневшееся лицо с черными живыми
глазами.Яподумал,чтоонахочетсказатьмнечто—нибудьнаухо,испросилгромко:
–А?
Оназасмеялась.
–Ничего,простотак.Жарко.
–Катька,–сказаля.–Знаешьчто?..Тыникомунерасскажешь?
–Никому.
–Яидувлетнуюшколу.
Оназахлопалаглазами,потоммолчауставиласьнаменя.
–Решил?
–Ага.
–Окончательно?
Якивнулголовой.
Оркестр вдруг грянул, и я не расслышал, что она сказала, стряхивая снег с жакетки и
платья.
–Неслышу!
Онасхватиламенязаруку,имыпоехалинадругуюсторонукатка,кдетскойплощадке.
Здесьбылотемноитихо,площадказаваленаснегом.Вдолькатальнойгоркибылинасажаны
елиивокругплощадкималенькиеели–какбудтомыбылигде—нибудьзагородом,влесу.
–Апримут?
–Вшколу?
–Да.
Это был страшный вопро с. Каждое утро я делал гимнастику по системе Анохина и
холодное обтирание по системе Мюллера. Я щупал свои мускулы и думал: «А вдруг не
примут?»Япроверялглаза,уши,сердце.Школьныйврачговорил,чтояздоров.Ноздоровье
бывает разное, – ведь он не знал, что я собираюсь в летную школу. А вдруг я нервный? А
вдругещечто—нибудь?Рост!Проклятыйрост!Запоследнийгодявыросвсегонаполтора
сантиметра.
–Примут,–решительноотвечаля.
Катяпосмотреланаменя,кажется,суважением…
Мыушлискатка,когдаужепогасилисветисторожвваленках,какой—тостранныйна
льду,удивительномедленный,хотяоншелобыкновеннымшагом,пронзительнозасвистели
двинулсякнамсметлой.
В пустой раздевалке мы сняли коньки. Буфет был уже закрыт, но Катя подъехала к
буфетчице, назвала ее «нянечкой», и та растрогалась и дала нам по булочке и по стакану
холодногочая.Мыпилииразговаривали.
–Какойтысчастливый,чтоужерешил,–совздохомсказалаКатя,–аяеще,незнаю.
После того как я сказал, что иду в летную школу, мы говорили только о серьезных
вещах, главным образом о литературе. Ей очень нравился «Цемент» Гладкова, и она ругала
меня за то, что я еще не читал. Вообще Катя читала гораздо больше меня, особенно
художественнойлитературы.
Потоммызаговорилиолюбвиисошлисьнатом,чтоэто–ерунда.Сперваяусомнился,
но Катя очень решительно сказала: «Разумеется, ерунда» – и привела какой—то пример из
Гладкова.Иясогласился.
Мы возвращались по темным ночным переулкам, таким таинственным и тихим, как
будто это были не Скатертные и Ножовые переулки, а необыкновенные лунные улицы, на
Луне.
Глава4.
ПЕРЕМЕНЫ.
МыКатейнеговорилиоеедомашнихделах.Ятолькоспросил,какМарьяВасильевна,и
онаотвечала:
–Спасибо,ничего.
–АНинаКапитоновна?
–Спасибо,ничего.
Может быть, и «ничего», но я подумал, что плохо. Иначе Кате не пришлось бы,
например, выбирать между катком и трамваем. Но дело было не только в деньгах. Я
прекраснопомнил,каквЭнскемненехотелосьвозвращатьсядомой,когдаГаерКулийсталу
насполнымхозяиномимыссестройдолжныбылиназыватьего«папа».По—моему,что—то
в этом роде чувствовала и Катя. Она помрачнела, когданужно былоидтидомой. Вдоме у
них было неладно. Вскоре я встретился с Марьей Васильевной и окончательно убедился в
этом.
Мы встретились в театре на «Принцессе Турандот». Катя достала три билета – третий
дляНиныКапитоновны.НоНинаКапитоновнапочему—тонепошла,ибилетдосталсямне.
Ячастобывалвтеатре.Нооднодело–культпоход,адругое–МарьяВасильевнаиКатя.
Я взял у Вальки рубашку с отложным воротничком, а у Ромашки – галстук. Этот подлец
потребовалзалог.
–Авдругпотеряешь?
Пришлосьоставитьвзалогрубль.
Мыпришлиизразныхмест,иКатячутьнеопоздала.Онапримчалась,когдабилетерша
ужезапираладвери
–Амама?
Мамабылавзрительномзале.Онаокликнуланас,когда,наступаявтемнотеначьи—то
ноги,мыискалинашиместа…
В нашей школе много говорили о «Принцессе Турандот» и даже пытались поставить.
ГришкаФаберутверждал,чтовэтойпьесевсемужскиеролинаписаныдлянего,какнарочно.
ПоэтомувпервомактемненекогдабылосмотретьнаМарьюВасильевну.Ятолькозаметил,
что она по—прежнему очень красивая, даже, может быть, стала еще красивее. Она
переменила прическу, и весь высокий белый лоб был виден. Она сидела прямо и, не
отрываясь,смотреланасцену.
Затовантрактеярассмотрелеекакследует–иогорчился.Онапохудела,постарела.Глаза
у нее стали совсем огромные и совсем мрачные. Я подумал, что тот, кто увидел бы ее
впервые,могбыиспугатьсяэтогомрачноговзгляда.
Мыговорилио«ПринцессеТурандот»,иКатяобъявила,чтоейнеоченьнравится.Яне
знал, нравится мне или нет, и согласился с Катей. Но Марья Васильевна сказала, что это –
чудесно.
–АвысКатейещемаленькиеинепонимаете.
Она спросила меняо Кораблеве – как он поживает,и мне показалось, что онанемного
порозовела,когдаясказал:
–Кажется,хорошо.
НасамомделеКораблевпоживалнеочень—тохорошо.Вначалезимыонбылсерьезно
болен. Но мне казалось, Что Кораблев тоже ответил бы ей «хорошо», даже если бы он
чувствовалсебяоченьплохо.Конечно,оннезабыл,чтоонаемуотказала.
Возможно, что теперь она немного жалела об этом. Пожалуй, она не стала бы так
подробнорасспрашиватьонем.Онаинтересоваласьдаже,вкакихклассахонпреподаетикак
кнемуотносятсявшколе.
Яотвечалодносложно,иона,вконцеконцов,рассердилась.
– Фу, Саня, от тебя двух слов не добиться! «Да» и «нет». Как будто язык проглотил, –
сказалаонасдосадой.
Без всякого перехода она вдруг заговорила о Николае Антоныче. Очень странно. Она
сказала,чтосчитаетегозамечательнымчеловеком.Япромолчал.
Антракткончилсяимыпошлисмотретьвтороедействие.Новследующемантрактеона
опять заговорила о Николае Антоныче. Я заметил, что Катя нахмурилась. Губы у нее
дрогнули,онахотелачто—тосказать,ноудержалась.
Мы ходили по кругу в фойе, и Марья Васильевна все время говорила о Николае
Антоныче. Это было невыносимо. Но это еще и поражало меня: ведь я не забыл, как они
преждекнемуотносились.
Ничегопохожего!Оноказывается,человекредкойдобротыиблагородства.Всюжизнь
онзаботилсяосвоемдвоюродномбрате(явпервыеуслышал,какМарьяВасильевнаназвала
покойного мужа Ваней), в то время как ему самому подчас приходилось туго. Он
пожертвовал всем своим состоянием, чтобы снарядить его последнюю несчастную
экспедицию.
–НиколайАнтонычверилвнего,–сказалаонасжаром.
Все это я слышал от самого Николая Антоныча и даже в тех же выражениях. Прежде
Марья Васильевна не говорила его словами. Тут что—то было, Тем более, что хотя она
говорилаоченьохотно,дажесжаром,мневсемерещилось,чтоонасамахочетуверитьсебя,
чтовсеэтоименнотак:чтоНиколайАнтоныч– необыкновенныйчеловекичтопокойный
мужрешительновсемемуобязан.
Весьтретийактядумалобэтом.Ярешил,чтонепременнорасспрошуКатюобееотце.
Портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и светлыми живыми глазами вдруг
представилсямоемувоображению.Чтоэтозаэкспедиция,изкоторойонневернулся?..
После спектакля мы остались в полутемном зрительном зале подождать, пока в
раздевалкестанетпоменьшенароду.
–Саня,чтожетыникогданезайдешь?–спросилаМарьяВасильевна.
Ячто—топробормотал.
– Я думаю, что Николай Антоныч давно забыл об этой глупой истории, – продолжала
МарьяВасильевнастрого.–Еслихочешь,япоговорюсним.
Мневовсенехотело сь,чтобыонавыпрашивалауНиколаяАнтонычапозволениебывать
уних,иячуть—чутьнесказалей:«Спасибо,ненужно».
НовэтовремяКатязаявила,чтоНиколайАнтонычтутсовершеннонипричем,потому
чтоябудуприходитькней,анекнему.
–Нет,нет!–испуганносказалаМарьяВасильевна.–Зачемже?Икомне,икмаме.
Глава5.
КАТИНОТЕЦ.
Чтожеэтобылазаэкспедиция?ЧтозачеловекбылКатинотец?Язналтолько,чтоон
был моряк и что он умер. Умер ли? Катя никогда не называла отца «покойный». Вообще,
кроме Николая Антоныча, который, напротив, очень любил это слово, у Татариновых не
очень часто говорили о нем. Портреты висели во всех комнатах, но говорили о нем не
особенночасто.
В конце концов, мне надоело гадать, тем более, что можно было просто спросить у
Кати,гдеееотециживонилиумер.Яиспросил.
Вотчтоонамнерассказала.
Ейбылотригода,ноонаяснопомниттотдень,когдауезжалотец.Онбылвысокий,в
синем кителе, с большими руками. Рано утром, когда она еще спала, он вошел в комнату и
наклонился над ее кроватью. Он погладил ее и что—то сказал, кажется: «посмотри, Маша,
какаяонабледная.Обещаешь,чтоонапобольшебудетнавоздухе,ладно?»ИКатькачуть—
чутьприоткрылаглазаиувиделазаплаканнуюмаму.Ноонанепоказала,чтопроснулась,ей
было весело притворяться спящей. Потом они сидели в большом светлом зале за длинным
столом,накоторомстоялималенькиебелыегорки.Этобылисалфетки.Катьказасмотрелась
наэтисалфеткиинезаметила,чтомамаудралаотнее,анаееместетеперьсиделабабушка,
котораявсевздыхалаиговорила:«Господи!»Амамавстранном,незнакомомплатьесшарами
наплечахсиделарядомсотцомииздалекаподмигивалаКатьке.
За столом было очень весело, много народу, все смеялись и громко говорили. Но вот
отецвсталсбокаломвина,исразувсезамолчали.Катьканепонимала,чтоонговорил,ноона
помнила, что все захлопали и закричали «ура», когда он кончил, а бабушка снова
пробормотала:«Господи!»–ивздохнула.Потомвсепрощалисьсотцомиещескакими—то
моряками,ионнапрощаниевысокоподкинулКатькуипоймалсвоимидобрымибольшими
руками.
–Ну,Машенька,–сказалонмаме.Ионипоцеловалиськрестнакрест…
Это был прощальный ужин и проводы капитана Татаринова на Энском вокзале. В мае
двенадцатого года он приехал в Энск проститься с семьей, а в середине июня вышел на
шхуне«Св.Мария»ИзПетербургавоВладивосток…
Первоевремявсебылопо—прежнему.Тольковжизнипоявиласьоднасовершенноновая
вещь: письмо от папы. «Вот подожди, придет письмо от папы». И письмо приходило.
Случалось, что оно не приходило неделю—другую, но потом все—таки приходило. И вот
пришло последнее письмо, из Югорского Шара. Правда, оно было последнее, но мама не
особенноогорчиласьидажесказала,чтотакидолжнобыть:«Св.Мария»шлавдольтаких
мест,гденебылопочты,даиничегонебыло,кромельдаиснега.
Таки должнобыть. Ипапа сам написал, что писембольшенебудет. Новсе—такиэто
былооченьгрустно,имамаскаждымднемстановиласьвсемолчаливееигрустнее.
«Письмоотпапы»–этобылапрекраснаявещь.Например,бабушкавсегдапеклапирог,
когда приходило письмоотпапы. Атеперьвместо этойпрекрасной вещи,откоторойвсем
становило сьвесело,вжизнипоявилисьдлинные,скучныеслова:«Такидолжнобыть»,или:
«Ещеничегоинеможетбыть».
Этисловаповторялиськаждыйдень,особенноповечерам,когдаКатькаложиласьспать,
а мама с бабушкой все говорили и говорили. А Катька слушала. Ей д авно хотело сь сказать:
«Наверно,еговолкисъели»,нооназнала,чтомамарассердится,инеговорила.
Отец«зимовал».ВЭнскедавноужебылолето,аонвсееще«зимовал».Этобылоочень
странно, но Катька ничего не спрашивала. Она услышала, как бабушка однажды сказала
соседке:«Всеговорим–зимует,аживли–богвесть».
Потоммаманаписала«прошениенавысочайшееимя».ЭтопрошениеКатькапрекрасно
помнила – она была уже большая. Жена капитана Татаринова просила о снаряжении
вспомогательнойэкспедициидлясказанияпомощиеенесчастномумужу.Онауказывала,что
главным поводом путешествия «безусловно, являлись народная гордо сть и честь страны».
Она надеялась, что «всемилостивейший государь» не оставит без поддержки отважного
путешественника,всегдаготовогопожертвоватьжизньюради«национальнойславы»…
Катьке казалось, что «высочайшее имя» – это что—то вроде крестного хода: много
народуивпередиархиерейвмалиновойшапке.Оказалось,чтоэто–простоцарь.Царьдолго
неотвечал,ибабушкаругалаегокаждыйвечер.Наконецпришлописьмоизегоканцелярии.В
очень вежливой форме канцелярия советовала маме обратиться к морскому министру. Но
обращаться к морскому министру не стоило. Ему уже докладывали об этом, и он сказал:
«Жаль,чтокапитанТатариновневернулся.Занебрежноеобращениесказеннымимуществом
ябынемедленноотдалегоподсуд».
Потом в Энск приехал Николай Антоныч, и в доме появились новые слова: «Никакой
надежды». Он сказал это бабушке шепотом. Но все как—то узнали об этом: и бабушкины
родственникиБубенчиковы,иКатькиныподруги.Все,кромемамы.
Никакой надежды. Никогда не вернется. Никогда не скажет что—нибудь смешное, не
станетспоритьсбабушкой,что«передобедомполезновыпить рюмку водки,ну,аеслине
полезно,такужневредно,аеслиневредно,такужприятно».Никогданестанетсмеятьсянад
мамой,чтоонатакдолгоодевается,когдаониидутвтеатр.Никтонеуслышит,каконпоет
поутрам,одеваясь:«Чтонашажизнь?Игра!»
Никакойнадежды!Оносталсягде—тодалеко,наКрайнемСевере,средиснегаильда,и
никтоизегоэкспедицииневернулся.
Николай Антоныч говорил, что папа был сам виноват. Экспедиция была снаряжена
превосходно.Одноймукибылопятьтысячкилограммов,австралийскихмясныхконсервов–
тысяча шестьсот восемьдесят восемь килограммов, окороков – двадцать. Сухого бульона
Скорикова–семьдесяткилограммов.Асколькосухарей,макарон,кофе!Половинабольшого
салонабылаотгороженаизаваленасухарями.Былавзятадажеспаржа–сороккилограммов.
Варенье,орехи.ИвсеэтобылокупленонаденьгиНиколаяАнтоныча.Восемьдесятчудных
собак,чтобывслучаеаварииможнобыловернутьсядомойнасобаках.
Словом, если папа погиб, то, без сомнения, по своей собственной вине. Легко
предположить, например, что там, где следовало подождать, он торопился. По мнению
Николая Антоныча, он всегда торопился. Как бы то ни было, он остался там, на Крайнем
Севере,иниктонезнает,живонилиумер,потомучтоизтридцатичеловеккомандыниодин
невернулсядомой.
Ноунихвдомеондолгоещебылжив.Авдруготкроетсядверь–ивойдет!Такимже,
каким он был последний день на Энском вокзале. В синем кителе, в твердом белом
воротничке,открытом,какихтеперьуженено сят.Веселый,сбольшимируками.
Многоевдомебылоещесвязаносним.Мамакурит–всезнают,чтоонасталакурить,
когдаонпропал.БабушкагонитКатькунаулицу–сноваон:онвелел,чтобыКатькапочаще
бывала на воздухе. Книги с мудреными названиями в узком стеклянном шкафу, которые
никомунедаваличитать,–егокниги.
Потом они переехали в Москву, в квартиру Николая Антоныча – и все переменилось.
Теперьниктоненадеялся,чтовдруготкроетсядверь–ивойдет.Ведьэтобылчужойдом,и
которомонникогданебыл.
Глава6.
СНОВАПЕРЕМЕНЫ.
Быть может, я не пошел бы к Татариновым, если бы Катя не пообещала мне показать
книгиикартыкапитана.Япосмотрелмаршрут,иоказалось,чтоэтототсамый:знаменитый
«северо—восточный проход», который искали лет триста. Наконец шведский
путешественник Норденшельд прошел его в 1871 году. Без сомнения, это было не очень
просто, потому что минуло еще двадцать пять лет, прежде чем другой путешественник –
Велькицкий – повторил его путь, только в обратном направлении. Словом, все это было
оченьинтересно,иярешилпойти…
НичегонепеременилосьвквартиреТатариновых,тольковещейсталозаметноменьше.
Исчезла, между прочим, картина Левитана, которая мне когда—то так понравилась, –
прямая,просторнаядорогавсадуисосны,освещенныесолнцем.ЯспросилуКати,кудаона
делась.
–Подарили,–короткоотвечалаКатя.
Япромолчал.
–НиколаюАнтонычу,–вдругязвительнодобавилаКатя,–онобожаетЛевитана.
Должнобыть,НиколаюАнтонычуподарилинетолькоЛевитана,потомучтовстоловой
вообщесталокак—топустовато.Номорскойкомпаспо—прежнемустоялнасвоемместе,и
стрелкапо—прежнемупоказываланасевер.
Никогонебыло–ниМарьиВасильевны,нистарушки.
Потомстарушкапришла.Яслышал,каконараздеваласьвпереднейижаловаласьКате,
что все опять стало дорого: капуста шестнадцать копеек, телятина тридцать копеек,
поминаньесороккопеек,яйцарубльдвадцатькопеек.
Язасмеялсяивышелвпереднюю.
–НинаКапитоновна,алимон?
Онаобернуласьснедоумением.
–Лимонмальчишкинеутащили?
–Саня!–сказалаНинаКапитоновнаивсплеснуларуками.
Онапотащиламенякокну,о смотреласовсехсторониосталасьнедовольна.
–Короток,–сказалаонасогорчением.–Нерастешь.
Она побежала в кухню – поставить молоко на примус – и через несколько минут
вернуласьобратно.
–Лимонвспомнил,–сказалаонаизасмеялась.–Ачтож!Итащат!
Онасталасовсемстаренькая,согнуласьипохудела.Знакомаябезрукавказеленогобархата
виселананей,худыеплечиторчали.Ноунеепо—прежнемубылбодрый,озабоченныйвид,а
сейчасещеивеселый.Онаоченьобрадоваласьмне,гораздобольше,чемядумал.
–Говорят,надосыруюгречуесть,–уверенносказалаона,–ивырастешь.УнасвЭнске
попикбыл.Воткакой!Всегречуел.
–Ивырос?–серьезноспросилаКатя.
–Невырос,аунегоголосгущестал.Апреждебылписклявый—писклявый.
Оназасмеяласьивдругвспомнилаомолоке.
–Ах!Убежало!
Ионасамаубежала.
МысКатейдолгосмотрелинакнигиикартыкапитана.ЗдесьбылНансен
–«Встранельдаиночи»,потом«ЛоцииКарскогоморя»идругие.Вобщем,книгбыло
немного,новседооднойинтересные.Оченьхотелосьпопроситьчто—нибудьпочитать,но
я,разумеется, прекраснопонимал, что это неудобно. Поэтомуяудивился,когда Катявдруг
сказала:
–Возьмичто—нибудь,хочешь?
–Аможно?
–Можно,–неглядянаменя,отвечалаКатя.
Янесталособенноразмышлять,почемуименномнеоказанотакоедоверие,апринялся,
нетеряявремени, отбиратькниги.Ужаснохотелосьвзятьвсе, ноэтобылоневозможно, ия
отобрал штук пять. Среди них была, между прочим, брошюра самого капитана. Она
называлась:«ПричиныгибелиэкспедицииГрили».
Я пришел к Татариновым нарочно с таким расчетом, чтобы не застать Николая
Антоныча: в это время всегда происходило заседание педагогического совета. Но, должно
быть,заседаниеотменили,потомучтоонвернулсядомой.МысКатейтакзаболтались,что
не слышали звонка, и вдруг в соседней комнате раздались шаги и солидный кашель. Катя
нахмуриласьизахлопнуладверь.
Почтивтужеминутудверьоткрылась,иНиколайАнтонычпоявилсянапороге.
–Ятысячуразпросилтебя,Катюша,нехлопатьтакгромкодверьми,–сказалон.–Тебе
пораотвыкатьотэтихпривычек…
Конечно, он сразу увидел меня, но ничего не сказал, только немного прищурил глаза и
кивнул.Ятожекивнул.
–Мыживемвчеловеческомобществе,–мягкопродолжалНиколайАнтоныч.–Иодной
из движущих сил этого общества является чувство уважения друг к другу, Ведь ты же
знаешь, Катюша, что я не выношу громкого хлопанья дверьми. Остается подумать, что ты
сделалаэтонарочно.Ноянехочуэтогодумать,да,нехочу…
Итакдалее,итакдалее.
Я сразу понял, что он мелет эту галиматью, просто чтобы позлить Катю. Но прежде,
помнится,оннеосмеливалсятакразговариватьсней.
Он ушел наконец, но нам уже расхотелось смотреть книги капитана. Кроме того, все
время,покаНиколайАнтонычговорил,Катястояласпинойкстолу,накоторомлежаликниги.
Онничегонезаметил.Ноя—топонял,вчемдело:оннедолжензнать,чтоонапозволиламне
взятьэтикниги.
Словом,настроениебылоиспорчено,иясталсобиратьсядомой.Жаль,чтоянеушелв
тужеминуту!Язамешкался,прощаясьсКатей,иНиколайАнтонычвернулся.
–Возможно,чтотыобиделась,Катюша,–началонснова.–Напрасно!Ты,безсомнения,
отличнознаешь,чтояжелаютебедобраикакчеловек,икакпедагог.
Он,мелькомвзглянулнаменя,сморщилсяинеприятнопотянулносомвоздух.
–Другоедело,еслибытыбыладляменясовершенночужимчеловеком!Ноты–дочь
моего покойного любимого брата. Ты дочь человека, которому я пожертвовал всем – не
тольковсемсвоимдостоянием,но,можносказать,исамойжизнью.
Я подумал, что Николай Антоныч с каждым годом жертвует покойному брату все
больше и больше. Прежде речь шла только о поддержке, «как нравственной, так и
материальной».Теперь,оказывается,онотдалемувсюжизнь.
–Вотпочему,–продолжалНиколайАнтоныч,–яготовтысячуразповторятьтебеодно
и то же, Катюша! Яустал после трудового дня,яимею правона отдых, авот, видишь же,
говорю,стобой,стараюсьвнушитьтебето,чтотыдавнодолжнабылаусвоитьсамакакпо
возрасту,такипоразвитию.
Катямолчала.
Явидел,какейэтотрудно!Ноунеебыласильнаяволя.
Янемогуйти,преждечемонкончит.Крометого,пришлосьбыуйтибезкниг.Поэтомуя
сел.Явовсенедумалегообидеть,апростоусталстоять.Ноонобозлился.
–Янапомнютебе,Катюша,–ровным,мягкимголосомпродолжалон,–однуизвестную
римскую поговорку: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Если ты считаешь
возможным водить дружбу с человеком, которому не приходит в голову, что, прежде чем
сесть,ондолженпредложитьстулсвоемупедагогу,тогда…
ИНиколайАнтонычбеспомощнораскинулруки.
Янемного смутился– именнопотому, что сделал это, вовсе недумаяего обидеть.Но
тутневыдержалаКатя.
–Этомоедело,скемядружу!–быстроответилаонаипокраснела.
Надопрлагать,чтоНинаКапитоновнабылагде—нибудьпоблизости,можетбыть,даже
за дверью, потому что, как только Катя сказала это, она сейчас же вошла и захлопотала,
захлопотала. Молоко вскипело, не хочет ли Николай Антоныч кофе? А то она только что с
базара пришла и до обеда далеко… Похоже было, что ей не в первый раз приходится
прекращать эти – ссоры! Катя слушала ее, упрямо опустивголову, Николай Антоныч –
вежливо,носнисходительно…
Ядождался,покаониушли,ипростилсясКатей.Явернулсядомойстяжелымчувством.
Мне было жаль их – Марью Васильевну, старушку и Катю, Перемены в Доме Татариновых
ужаснонепонравилисьмне.
Глава7.
ЗАМЕТКИНАПОЛЯХ.ВАЛЬКИНЫГРЫЗУНЫ.СТАРЫЙ
ЗНАКОМЫЙ.
Это был последний год в школе, и, по правде говоря, нужно было заниматься, а не
холить на каток или в гости. По некоторым предметам я шел хорошо, например, по
математикеигеографии.Апонекоторым–довольноплохо,например,политературе.
ЛитературуунаспреподавалЛихо,оченьглупыйчеловек,котороговсяшколаназывала
Лихосел. Он всегда ходил в кубанской шапке, и мы рисовали эту шапку на доске и в ней
проекцией – ослиные уши. Лихо меня не любил и вот по каким причинам. Во—первых, он
однажды диктовал что—то и сказал: «Обстрактно». Я поправил его, мы заспорили, и я
предложилзапроситьАкадемиюнаук.Онобиделся.
Во—вторых,большинстворебятсоставлялосвоисочиненияизкнигистатей–прочтет
критикуиспишет.Аатакнелюбил.Ясперваписалсочинение,апотомчиталкритику.Вот
это—тоиненравилосьЛихо!Оннадписывал:«Претензиянаоригинальничанье.Слабо!»Он,
разумеется, хотел сказать – на оригинальность. Кто же станет претендовать на
оригинальничанье?Словом,ябоялся,чтополитературеуменявгодубудет«плохо».
Для последнего, «выпускного» сочинения Лихо предложил нам несколько тем, из
которыхсамойинтереснойпоказаласьмне«Крестьянствовпослеоктябрьскойлитературе».Я
принялсязанеесжаром,носкороостылвозможно,чтоиз—закниг,которыедаламнеКатя.
Послеэтихкнигмоесочинениеначиналоказатьсямнедьявольскискучным.
Мало сказать, что это были просто интересные книги. Это были книги Катиного отца,
полярногокапитана,безвестипропавшегосредиснегаильда,какпропалиФранклин,Андрэ
идругие.
Никогда в жизни я так медленно не читал! Почти на каждой странице были пометки,
некоторые строчки подчеркнуты, на полях вопросительные и восклицательные знаки. То
капитанбыл«совершенносогласен»,то«совершеннонесогласен».ОнспорилсНансеном–
этоменяпоразило.Онупрекалеговтом,что,недойдядополюсакаких—нибудьчетырехсот
километров, Нансен повернул к земле. На карте, приложенной к книге Нансена, крайняя
северная точка его дрейфя была обведена красным карандашом. Видимо, эта мысль очень
занимала капитана, потому что он неоднократно возвращался к ней на полях других книг.
«Ледсамрешитзадачу»,–былонаписановдольоднойстраницы.Яперевернулее–ивдруг
листокпожелтевшейбумагивыпализкниги.Онбылисписантоюжерукой.Вотон:
«…Человеческий ум до того был поглощен этой задачей, что разрешение ее,
несмотря на суровую могилу, которую путешественники по большей части там
находили, сделалось сплошным национальным состязанием. В этом состязании
участвовали почти все цивилизованные страны, и только не было русских, а между
темгорячиепорывыурусскихлюдейкоткрытиюСеверногополюсапроявлялисьеще
во времена Ломоносова и не угасли до сих пор. Амундсен желает, во что бы то ни
сталооставитьзаНорвегиейчестьоткрытияСеверногополюса,амыпойдемвэтом
годуидокажемвсемумиру,чтоирусскиеспособнынаэтотподвиг».
Должно быть, это был отрывок из какого—то д оклада, потому что на обороте стояла
надпись: «Начальнику Главного гидрографического управления», и дата: «17 апреля 1911
года».
Сталобыть,воткудаметилКатинотец!Онхотел,какНансен,пройтивозможнодальше
на север с дрейфующим льдом, а потом добраться до полюса на собаках. По привычке, я
подсчитал,восколькоразбыстрееондолетелбыдополюсанасамолете.
Непонятнобылотолькоодно:летом1912годашхуна«Св.Мария»вышлаизПетербурга
воВладивосток.ПричемжездесьСеверныйполюс?
Надругойдень,ещедозавтрака,япобежалвшвейцарскуюипозвонилКате:
–Катька,разветвойотецотправилсянаСеверныйполюс?
Должно быть, она не ожидала такого вопроса, потому что я услышал в ответ
удивленное,сонноемычанье.Потомонасказала:
–Н—н—нет.Ачто?
–Ничего.ОнхотелоткрайнейточкиНансенадобратьсядополюсанасобаках.Эх,ты!
–Почему«эх,ты»?
–Освоемотцетакихвещейнезнаешь.Тысегоднясвободна?
–ИдусКиркойвЗоопарк.
Гм, в Зоопарк! Валькадавнозвалменяв Зоопаркпосмотретьегогрызунов,и это было
простосвинство,чтоядосихпорнесобрался!
ЯсказалКате,чтовстречуееувхода.
КиркабылатасамаяКирен,котораякогда—точитала«Дубровского»идоказывала,что
«Маша за него вышла». Она стала теперь огромной девицей с белокурыми косами,
завязанными вокруг головы. По—прежнему она смотрела Кате в рот и слушалась каждого
слова. Только иногда вместо возражений она начинала хохотать, и так неожиданно громко,
чтовсевздрагивали,аКатяпривычнымтерпеливымжестомзатыкалауши.
ЯусловилсясВалькой,чтоонвстретитнасувхода,ноегопочему—тонебыло,абрать
билетыбылопростоглупо,разонхвастался,чтоможетпровестинасбесплатно.
Наконецонпришел.Онпокраснел,когдаязнакомилегосдевицами,ипробормотал,что
боится,что«грызуны–этовамнеинтересно».Катявежливовозразила,что,напротив,очень
интересно, если судить о грызунах по той речи, которую он произнес в защиту Евгения
Онегина. И мы чинно прошли мимо сторожа, которому Валька три раза сказал, что он –
сотрудниклабораторииэкспериментальнойбиологииичтоэто«кнему».
Тогда Зоосад был не то, что теперь. Многие отделения были закрыты, а другие
представлялисобоюсамыеобыкновенные,покрытыеснегомполя.Валькасказал,чтонаэтих
поляхживутпесцы,чтоу них естьноры ит.д.Но мыневидели никакихпесцов ивообще,
ничего,кромеснега,такчтопришлосьповеритьВалькенаслово.
Емунетерпелосьпоказатьнамсвоихгрызунов,ионнедалнампосмотретьтигра,слона
идругихинтересныхзверей,ачерезвесьЗоосадпотащилккакому—тогрязноватомудому.В
этомдомежилиВалькиныгрызуны.Незнаю,чтокаждыйизнаспонималподэтимсловом.
Во всяком случае, мы сделали вид, что так и думали, что грызуны – это обыкновенные
мыши.
Ихбылооченьмного,ивсеонибыличем—тозаражены,каксгордостьюобъявилнам
Валька.Онсказал,чтовеговедениинаходятсятакжеилетучиемышиичтоонкормитихс
рук червяками. В общем, это было довольно интересно, хотя в доме страшно воняло, а
Валькавсеговорилиговорилбезконца.
Мыслушалиегосуважением.ОсобенноКирен.Потомеевдругзатрясло,ионасказала,
чтоненавидитмышей.
–Дура,–тихосказалаейКатя.
Кирензасмеялась.
–Нет,правда,гадость,–сказалаона.
Валькатожезасмеялся.Явидел,чтоонобиделсязасвоихмышей.Мыпоблагодарилиего
идвинулисьдальше.
–Вотскука!Посмотримхотьобезьяны,–предложилаКирен.
Имыпошлисмотретьобезьян.
Вот где была вонь! И не сравнить с Валькиными грызунами! Кирен объявила, что не
будетдышать.
–Эх,ты,акакжесторожа?–сказалаКатя.
Имыпосмотрелинасторожа,которыйстоялуклетоксглупым,нозначительнымвидом.
ЭтобылГаерКулий!Сминутуясомневался–ведьяегобольшедесятилетневидел.Но
вотонвыступилвпередисказалсвоимгустымпротивнымголосом:
–Обезьяна—макака…
Он!
Я посмотрел на него в упор, но он меня не узнал. Он постарел, нос стал какой—то
утиный.Икудрибылиуженете–редкие,грязные,седые.ОтпрежнегомолодцеватогоГаера
осталисьтолькоусыкольцамидаугри.
–Нагрудиибрюхеживотного,–продолжалГаерсхорошознакомыммненазидательно
—угрожающимвидом,–вынайдетесосцы,известныекакорганымолочногоразвитияихних
детей.
Он,он!Мнесталосмешно,иКатяспросиламеня,почемуяулыбаюсь.Яшепнул:
–Взгляни—кананего.
Онапосмотрела.
–Знаешь,ктоэто?
–Ну!
–Мойотчим.
–Врешь!
–Честноеслово.
Онанедоверчивоподнялаброви,потомзамигалаисталаслушать.
–Вследующейклеткевынайдетечеловекообразногообезьяну—гиббона,поражающего
сходствомпоследнегосчеловеком.Уэтогогиббонабываетизвестноепомраченье,когдаон,
какбешеный,но ситсяпосвоемупомещению.
Бедный гиббон! Я вспомнил, как и на меня находило «помраченье», когда этот подлец
начиналсвоибесконечныеразговоры.
ЯвзглянулнаКатюиКиру.Конечно,ониподумают,чтоясошелсума!Нояпересталбы
себяуважать,еслибыпрозевалтакойслучай.
–Палочкидолжныбытьпопиндикулярны,–сказалянегромко.
Онпоко силсянаменя,ноясделалвид,чторассматриваюгиббона.
– В следующей клетке, – продолжал Гаер, – вы найдете бесхвостую мартышку из
Гибралтара.Поразвитиюона,какдети.Онаимееткарманворту,кудаобыкновеннокладет
прозапаслакомыекускисвоейпищи.
–Ну,понятно,–сказаля,–каждомуохотасхватитьлакомыйкусок.Номожнолиназвать
подобныйкусокобеспечивающимявлением–этоещевопрос.
Я сам не ожидал, что помню наизусть эту чушь. Кирка прыснула. Гаер замолчал и
уставился на меня с глупым, но подозрительным видом. Какое—то смутное воспоминанье,
казалось,мелькнуловеготупойбашке…Нооннеузналменя.Ещебы!
– Мы их обеспечиваем, – уже другим, угрюмо—деловым тоном сказал он. – Каждый
деньжрутижрут.Человекинойнеможетстолькосожрать,кактакаятварь.
Онспохватился.
–Посмотритенанихсзаду,–продолжалон,–ивыувидите,чтоэтаобластьявляетсяу
нихненормальнокрасной.Этонекожа,атвердаякора,вродемозоль.
–Скажите,пожалуйста,–спросиляоченьсерьезно,–абываютговорящиеобезьяны?
Кирензасмеялась.
– Не слыхал, – недоверчиво возразил Гаер. Он не мог понять, смеюсь я или говорю
серьезно.
– Мне рассказывали об одной обезьяне, которая служила на пароходной пристани, –
продолжаля,–апотомеевыгнали,ионазаняласьвоспитаниемдетей.
Гаерснисходительноулыбнулся.
–Какихдетей?
–Чужих.Онабилаихподставкойдлясапог,–продолжаля,чувствуя,чтоуменясердце
застучало от этих воспоминаний, – особенно девочку, потому что мальчик, чего доброго,
могбыдатьисдачи.
Я говорил все громче. Гаер слушал, открыв рот. Вдруг он испуганно захлопнул рот и
заморгал,заморгал.
–Послеобеданужнобылоблагодаритьее…–яотмахнулсяотКиры,котораяиспуганно
схватила меня за локоть. – Хотя эта подлая обезьяна не работала, а жила на чужой счет и
толькосутрадовечерачистиласвоипроклятыесапожищи.Впрочем,потомонапоступилав
батальон смерти и получила за это двести рублей и новую форму. Она говорила речи! –
Кажется,язаскрежеталзубами. –Акогдаэтотбатальонразгромили,онаудралаизгородаи
унеславсе,чтобыловдоме.
Наверное,яужездоровоорал,потомучтоКатявдругсталамеждуГаеромимной.
Гаер пробормотал что—то и прислонился к клетке. Он узнал меня. Губы у него так и
заходили.
–Саня!–повелительносказалаКатя.
–Подожди!–Яотстранилее.–Иэтосчастье,чтоонудрал.Потомучтоябыего…
–Саня!
Помнится,меняпоразило,чтооннеожиданновскрикнулисхватилсярукамизаголову.Я
опомнился.Неловкоулыбаясь,япосмотрелнаКатю.Мнесталостыдно,чтоитакорал.
–Пошли,–короткосказалаона.
Мы шли по Зоопарку и молчали. Я видел, что Кирка испуганно хлопает глазами и
держитсяотменяподальше.Катячто—тошепнулаей.
–Подлец!–пробормоталя.
Яещенемогуспокоиться.
– Сегодня же передам через Вальку заявление в Зоопарк. Зачем они держат такого
подлеца?Он–белогвардеец.
– Я теперь тебя боюсь, – сказала Катя. – Ты, оказывается, бешеный. Вон, даже губы
побелели.
–Этопотому,чтомнехотелосьегоубить,–сказаля.–Ладно,чертсним!Поговоримо
чем—нибудьдругом.Каквампонравилисьгиббоны?
Глава8.
БАЛ.
Принашейшколебыластолярнаямастерская,ияработалвнейповечерам.Какразвту
пору мы получили большой заказ на учебные пособия для сельских школ, и можно было
хорошозаработать.
«Крестьянствовпослеоктябрьскойлитературе»былоокончено.Ярассердилсяинаписал
еговоднуночь.Ноуменябылиидругиедолги,–например,немецкий,которогоянелюбил.
Словом,вконцеполугодиямысКатейтолькоразсобралисьнакаток–итонекатались.Лед
был очень изрезан: с утра на катке тренировались хоккейные команды. Мы только выпили
чаювбуфете.
Катяспросиламеня,написаллиязаявлениенаотчима.
–Нет,ненаписал.НоВалькаговорит,чтоеговсеравноуженету.
–Гдежеон?
–Ачертегознает.Сбежал.
Я видел, что Кате хочется спросить меня, почему я его так ненавижу, но мне неохота
было вспоминать об этом подлеце, и я промолчал. Она все—таки спросила. Пришлось
рассказать–оченькратко–отом,какмыжиливЭнске,какумервтюрьмеотециматьвышла
заГаера.Катяудивилась,чтоуменяестьсестра.
–Какеезовут?
–ТожеСаня.
Ноещебольшеонаудивилась,когдаузнала,чтояниразуненаписалсестрестехпор,
какуехализЭнска.
–Сколькоейлет?
–Шестнадцать.
Катяпосмотреланаменяснегодованием.
–Свинья!
Этодействительнобылосвинство,ияпоклялся,чтонапишувЭнск.
–Когдашколукончу.Асейчас–чтожписать?Яужепринималсянесколькораз.Ну,жив,
здоров…Неинтересно.
Это была наша последняя встреча перед каникулами, потом снова занятия и занятия,
чтениеичтение.Явставалвшестьчасовутраисадилсяза«Самолетостроение»,авечером
работалвстолярной,–случалось,чтоидопозднейночи…
Но вот кончилось полугодие. Одиннадцать свободных дней! Первое, что я сделал, –
позвонилКатеипригласилеевнашушколунакостюмированныйбал.
Вафишебылонаписано,чтобал–антирелигиозный.Норебятаравнодушноотнеслиськ
этойзатее,итолькодваилитрикостюмабылинаантирелигиозныетемы.Так,ШураКочнев,
окоторомпели:
Вдвенадцатьчасовпоночам
Из спальни выходит Кочан, – оделся ксендзом. И очень удачно! Сутана и широкополая
шляпа шли к его длинному росту. Он расхаживал с грозным видом и всему ужасался. Это
было смешно, потому что он хорошо играл. Другие ребята просто волочили свои рясы по
полуихохотали.
Катя пришла довольно поздно, и я уже чуть было не побежал звонить ей по телефону.
Онапришлазамерзшая,красная,какбурак,исразу,ещевраздевалке,побежалакпечке,покая
сдавалеепальтоикалоши.
–Воттакмороз,–сказалаонаиприложиласьщекойкпечке,–градусовдвести!
Она была в синем бархатном платье с кружевным воротничком, и над косой большой
синийбант.
Удивительно,какшелейэтотбантисинееплатье,итоненькаякоралловаянитканашее!
Онабылатакаякрепкая,здороваяивместестемлегкаяистройная.Словом,едватолькомыс
нейвошлииактовыйзал,гдеуженачалисьтанцы,каксамыелучшиетанцорынашейшколы
побросалисвоихдамипобежаликней.Впервыевжизнияпожалел,чтонетанцую.Ноделать
нечего!Ясделалвид,чтомневсеравно,ипошелкартистамвуборные.Нотамготовилиськ
выступлению,идевочкивыгналименя.Явернулсявзал.Какразвэтовремявальскончился.Я
окликнулКатю.Мыуселисьисталиболтать.
–Ктоэто?–вдругспросилаонасужасом.
Япосмотрел.
–Где?
–Вон–рыжий.
Ничегоособенного,этобылтолькоРомашка!Онприоделсяибылвтомсамомгалстуке,
который я брал у него под залог. На мой взгляд, он сегодня был совсем недурен. Но Катя
смотрелананегосотвращением.
–Кактынепонимаешь–онпростострашный,–сказалаона.–Тыпривык,ипоэтомуне
замечаешь.ОнпохожнаУриюГипа.
–Накого?
–НаУриюГипа.
Япритворился,чтознаю,ктотакойУрияГип,исказалмногозначительно:
–А—а.
НоКатюпровестибылонетак—топросто!
–Эх,ты,Диккенсанечитал,–оказалаона.–Аещесчитаешьсяразвитым.
–Ктоэтосчитает,чтояразвитой?
– Все. Я как—то разговорилась с одной девочкой из вашей школы, и она сказала:
«Григорьев–яркаяиндивидуальность».Воттакиндивидуальность!Диккенсанечитал!
Я хотел объяснить ей, что Диккенса читал и только не читал про Урию Гипа, но в это
время опять заиграл оркестр, и наш учитель физкультуры, которого все звали про сто Гоша,
пригласил Катю, и я опять осталсяодин. Наэтот раз меня пустили к артистам и даже дали
работу:загримироватьоднудевочкуподраввина.Этобыла нелегкаязадача. Япровозилсяс
нейполчаса,акогдавернулсявзал,Катявсеещетанцевала–теперьужесВалькой.
В сущно сти, это была довольно забавная картина: Валька глаз не сводил со своих ног,
какбудтоэтобыличертзнаеткакиеинтересныевещи,аКатькаподталкивалаего,училана
ходуисердилась.Номнепочему—тосталоскучно.
Кто—то нацепил мне на пуговицу номер – играли в почту. Я сидел, как каторжник, с
номером на груди и скучал. Вдруг пришли сразу два письма: «Довольно притворяться.
Скажите аткровенно, кто вам нравится. Пиши ответ N140». Так и было написано:
«аткровенно».Другоебылозагадочное:«Григорьев–яркаяиндивидуальность,аДиккенсане
читал».ЯпогрозилКатьке.Оназасмеялась,бросилаВалькуиселарядомсомной.
– У вас весело, – сказала она, – только очень жарко. Что – теперь станешь учиться
танцевать?
Ясказал,чтонестану,имыпошливнашкласс.Тамбылоустроеночто—товродефойе:
по углам стояли бутафорские кресла из трагедии «Настал час», и лампочки были обернуты
краснойисинейбумагой.Мыселинамоюпарту–последнюювправойколонне.Непомню,о
чем мы говорили, о чем—то серьезном, – кажется, о говорящем кино. Катя сомневалась в
этойзатее,иявдоказательствопривелейкакие—тоданныесравнительнойбыстротызвукаи
света.
Онабыласовершенносиняя–наднамигореласиняялампочка,и,должнобыть,поэтому
я так осмелел. Мне давно хотелось поцеловать ее, еще когда она только что пришла,
замерзшая,раскрасневшаяся,иприложиласькпечкещекой.Нотогдаэтобылоневозможно.А
теперь,когдаонабыласиняя,–возможно.Язамолчалнаполуслове,закрылглаваипоцеловал
еевщеку.
Ого,каконарассердилась!
–Чтоэтозначит?–спро силаонагрозно.
Ямолчал.Уменябилосьсердце,иябоялся,чтосейчасонаскажет:«мынезнакомы»или
что—нибудьвэтомроде.
–Свинствокакое!–сказалаонаснегодованием.
–Нет,несвинство,–возразилярастерянно.
Сминутумымолчали,апотомКатяпопросиламеняпринестиводи.Когдаявернулсяс
водой, она прочитала мне целую лекцию. Как дважды два, она доказала, что я к ней
равнодушен,что«этомнетолькокажется»ичтоеслибынаееместевданнуюминутубыла
другаядевушка,ябыиеепоцеловал.
–Тыпростостараешьсясебявэтомуверить,–сказалаонаубежденно,–анасамомделе
–ничегоподобного!
Она допускала, что я не хотел ее обидеть, – ведь верно же? Но все—таки мне не
следовало так поступать именно потому, что я только обманываю себя, на самом деле
ничегожечувствую…
–Никакойлюбви,–прибавилаона,помолчав,ияпочувствовал,чтоонапокраснела.
Вместо ответа я взял ее руку и провел ею по своему лицу, по глазам. Она не отняла, и
несколькоминутмысиделимолчанамоейпартевполутемномклассе.Мысиделивклассе,
гдеменяспрашивалиия«плавал»,гдеястоялудоскиидоказывалтеоремы,–намоейпарте,
вкоторойещележалискомканныеВалькинышпаргалки.Этобылостранно.Нокакхорошо!
Немогупередать,какбылохорошовэтуиминуту!
Потоммнепоказалось,чтокто—тогромкодышитвуглу,яобернулсяиувиделРомашку.
Не знаю, почему он так громко дышал, но у него был необыкновенно подлый вид.
Разумеется,онсразупонял,чтомызаметилиего.Ончто—топробормоталиподошелкнамс
вялойулыбкой.
–Григорьев,чтожтыменянепознакомишь?
Я встал. Должно быть, у меня был не особенно приветливый вид, потому что он
испуганнозаморгаливышел.Этобылодовольносмешно,чтоонсразутакиспугался.Мыоба
прыснули, и Катя сказала, что он похож не только на Урию Гипа, но еще на сову, рыжую, с
крючковатым носом и круглыми глазами. Она угадала: Ромашку в классе иногда дразнили
совой.Мывернулисьвзал.
ШуркаКочневвстретилнаснапорогеикомическиужаснулся.ЯпознакомилегосКатей,
ионблагословилее,какнастоящийксендз,идажесунулкгубамдрожащуюруку.
Танцы уже кончились, и началось концертное отделение – отрывки из «Ревизора»,
которогорепетировалнаштеатр.
Мы сидели с Катей в третьем ряду, но ничего не слышали. По крайней мере, я. По—
моему,ионатоже.Яшепнулей:
–Мыещепоговорим.Хорошо?
Онасерьезнопосмотреланаменяикивнула.
Глава9.
ПЕРВОЕСВИДАНИЕ.БЕССОННИЦА.
Этослучалосьсомнойневпервыйраз,чтожизнь,котораяшлаоднимпутем,–скажем,
попрямой,–вдругделалакрутойповорот,иначинались«бочки»и«иммельманы»/Названия
фигурвысшегопилотажа/.
Так было, когда восьмилетним мальчиком я потерял перочинный нож возле убитого
сторожанапонтонноммосту.Такбыло,когдавраспределителеНаробразаяначалсоскуки
лепитьлясы.Такбыло,когдаяоказалсяслучайнымсвидетелем«заговора»противКораблева
ибылспозоромизгнаниздомаТатариновых.Такбылоитеперь,когдаясновабылизгнан,–
инаэтотразнавсегда!
Вот как начался очередной поворот. Мы с Катей назначили свидание на Оружейном, у
жестяноймастерской,–ионанепришла.
Все не ладилось в этот печальный день! Я удрал с шестого урока, – это было – глуп,
потому что Лихо обещал после занятий раздать домашние сочинения. Мне хотелось
обдуматьнашразговор.Ногдетутдумать,есличерезнесколькоминутязамерз,каксобака,и
толькоиделал,чтозверскитопалногамиихваталсязаносдазауши!
И все—таки это было дьявольски интересно! Как необыкновенно все изменилось со
вчерашнегодня!Вчера,например,ямогбысказать:Катька–дура!Асегодня–нет.Вчерая
выругалбыеезаопоздание,асегодня–нет.Ноещеинтереснеебылодуматьотом,чтоэтои
естьтасамаяКатька,котораякогда—тоспросиламеня,читаллия«ЕленуРобинзон»,которая
взорвалалактометризаэтополучилаотменяношее.Оналиэто?
«Она!»–подумалявесело.
Ноонабылатеперьнеона,ия–нея.
Однако прошел уже целый час. Тихо было в переулке, только маленький носатый
жестянщик несколько раз выходил из своей мастерской и смотрел на меня с пугливым,
подозрительным видом. Я повернулся к нему спиной, но это, кажется, только усилило его
подозрения.Яперешелнадругуюсторону,аонвсестоялнапорогевклубахпара,какбогна
потолкеэнскогособора.Пришлосьспуститьсявниз,кТверской…
Уже пообедали, когда я вернулся в школу. Я пошел на кухню погреться и получил от
повара нагоняй и тарелку теплой картошки. Я молча съел картошку и отправился искать
Вальку.НоВалькабылвЗоопарке.МоесочинениеЛихоотдалРомашке.
Ябылрасстроенипоэтомунеобратилвниманиянато,скакимволнениемвстретилменя
Ромашка. Он просто завертелся, когда я вошел в библиотеку, где мы имели обыкновение
учитьуроки.
Несколькоразонзасмеялсябезвсякойпричиныипоспешноотдалмнесочинение.
–ВотЛихоселтакЛихосел,–сказалонзаискивающе.–Натвоемместеябыпожаловался.
Яперелистал свою работу. Вдоль каждой страницы шла красная черта, а в конце было
написано:«Идеализм.Чрезвычайнослабо».
Яравнодушно сказал: «Дурак», захлопнул тетрадь и вышел. Ромашка побежал за мной.
Удивительно,каконюлилсегодня:забегалвпередзаглядывалмневлицо!Должнобыть,он
был рад, что я провалился со своим сочинением. Мне и в голову не приходила истинная
причинаегоповедения.
–ВоттакЛихосел,–всеповторялон.–ХорошопронегоШураКочневсказал:«Унего
голова,каккокосовыйорех:снаружитвердо,авнутрижидко».
Оннеприятнозасмеялсяиопятьзабежалвперед.
–Идитыкчерту!–сказалясквозьзубы.
Онотсталнаконец…
Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был в постели. Но, пожалуй, мне не
следовалоложитьсятакрано.Сонпрошел,чутьтолькоязакрылглазаиповернулсянабок.
Это была первая бессонница в моей жизни. Я лежал очень спокойно и думал. О чем?
Кажется,обовсемнасвете!
О Кораблеве – как я завтра отнесу к нему сочинение и попрошу прочитать. О
жестянщике, который принял меня за вора. О книге Катиного отца «Причины гибели
экспедицииГрили».
Ноочембыянидумал–ядумалоней!Яначиналдрематьивдругстакойнежностью
вспоминал ее, что даже дух захватывало и сердце начинало стучать медленно и громко. Я
виделееотчетливее,чем,еслибыонабыларядомсомною.Ячувствовалнаглазахееруку.
«Нуладно–влюбилсятаквлюбился.Давай—ка,брат,спать»,–сказалясебе.
Нотеперь,когдатакчудносталонадуше,жалкобылоспать,хотяихотелосьнемного.Я
уснул,когданачиналосветатьидядяПетяворчалвкухненаМахмета,нашегокотенка.
Глава10.
НЕПРИЯТНОСТИ.
Первоесвиданиеиперваябессонница–этобылавсе—такиещепрежняя,хорошаяжизнь.
Нонадругойденьначалисьнеприятности.
ПослезавтракаяпозвонилКате–инеудачно.ПодошелНиколайАнтоныч.
–Ктоееспрашивает?
–Знакомый.
–Аименно?
Ямолчал.
–Ну—с?
Яповесилтрубку…
В одиннадцать часов я засел в овощной лавке, из которой была видна вся Тверская—
Ямская. На этот раз никто не принимал меня за вора. Я делал вид, что звоню по телефону,
покупалмоченыеяблоки,стоялудверейсравнодушнымвидом.ЯждалНинуКапитоновну.
По прежним годам я знал, когда она возвращается с базара. Наконец она показалась –
маленькая, сгорбленная, в своем зеленом бархатном пальто—салопе, с зонтиком – в такой
мороз!–снеизменнойкошелкой.
–НинаКапитоновна!
Онасурововзглянуланаменяи,нислованесказав,пошладальше.Яизумился.
–НинаКапитоновна!
Онапоставилакошельназемлю,выпрямиласьипо смотреланаменяснегодованием.
–Вотчто,голубчикмой,–сказалаонастрого.–Янатебя,постаройпамяти,несержусь.
Нотолькочтобыятебяневиделаинеслышала.
Головаунеенемноготряслась.
–Ты–сюда,амы–туда!Ичтобынеписал,незвонил!Вотужмогусказать:недумалая!
Видно,ошиблась!
Онаподхватилакошель,и–хлоп!–калитказакрыласьпередсамыммоимносом.
Открыврот,ясмотрелейвслед.Ктоизнассошелсума?Яилиона?..
Этобылпервыйнеприятныйразговор.Занимпоследовалвторой,азавторым–третий.
Возвращаясьдомой,явстретилуподъездаЛихо.Вотужкогданевремябылоговоритьс
нимомоемсочинении!
Мывместеподнималисьполестнице:он,каквсегда,закинувголову,глуповертяносом,
ая–испытываястрашноежеланиеударитьегоногой.
–Товарищ Лихо, я получил сочинение, – вдруг сказал я. – Вы пишете:«идеализм». Это
уженеоценка,аобвинение,котороенужноспервадоказать.
–Мыпоговоримпотом.
– Нет, мы поговорим сейчас, – возразил я. – Я комсомолец, а вы меня обвиняете в
идеализме.Выничегонепонимаете.
–Что,чтотакое?–спросилонинахмурился.
–Вынеимеетепонятияобидеализме,–продолжаля,замечаясрадостью,чтоскаждым
моим словом у него вытягивается морда. – Вы просто не знали, чем бы меня поддеть, и
поэтомунаписали:«идеализм».Недаромпровасговорят…
Яо становился на секунду, почувствовав, что сейчас скажу страшную грубо сть, Потом
все—такисказал:
–Чтоувасголова,каккокосовыйорех:снаружитвердо,авнутрижидко.
Это было так неожиданно, что мы оба остолбенели. Потом он раздул ноздри и сказал
короткоизловеще:
–Так?!
Ибыстроушел.
Ровно через час после этого разговора я был вызван к Кораблеву. Это был грозный
признак:Кораблевредковызывалксебенаквартиру.
Давно невидел яего такимсердитым.Опустивголову, онходилпокомнате,акогдая
вошел,посторонилсяскаким—тоотвращением.
– Вот что! – У него сурово вздрогнули усы. – Хорошие сведения о тебе! Приятно
слышать!
– Иван Павлыч, я вам сейчас все объясню, – возразил я, стараясь говорить совершенно
спокойно. – Я не люблю критиков, это правильно. Но ведь это еще не идеализм! Другие
ребята все списывают у критиков, и это ему нравится. Пусть он прежде докажет, что я –
идеалист.Ондолжензнать,чтоэтодляменя–оскорбление.
ЯпротянулКораблевутетрадку,ноондаженевзглянулна,нее.
–Тебепридетсяобъяснитьсвоеповедениенапедагогическомсовете.
–Пожалуйста!..ИванПавлыч,–вдругсказаля,–выдавнобылиуТатариновых?
–Ачто?
–Ничего.
Кораблевпосмотрелмнепрямовглаза.
– Ну, брат, – спокойно сказал он, – я вижу, ты неспроста нагрубил Лихо. Садись и
рассказывай.Только,чур,неврать.
И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбился в Катю и думал о ней целую
ночь.Этобылоневозможно.НомнедавнохотелосьрассказатьКораблевуопеременахвдоме
Татариновых,опеременах,которыетакнепонравилисьмне!
Он слушал меня, расхаживая из угла в угол, Время от времени он останавливался и
оглядывалсяспечальнымвыражением.Вообщемойрассказ,кажется,расстроилего.Одинраз
ондажевзялсярукойзаголову,носпохватилсяисделалвид,чтогладитсебяполбу.
–Хорошо,–сказалон,когдаяпопросилегопозвонитькТатариновымивыяснить,вчем
дело.–Ясделаюэто.Атызайдичерезчас.
–ИванПавлыч,черезполчаса!
Онусмехнулся–печальноидобродушно…
Япровелэтиполчасавактовомзале.Паркетвактовомзалевыложенелочкой,икогдая
шел от окон к дверям, темные полоски казались светлыми, а светлые – темными. Солнце
светилововсю,уширокихоконмедленнокружилисьпылинки.Каквсехорошо!Икакплохо!
Когдаявернулся,Кораблевсиделнадиванеикурил.Мохнатыйзеленыйфренч,который
он всегда надевал, когда чувствовал себя плохо, был накинут на плечи, и мягкий ворот
рубахирасстегнут.
–Ну,брат,напраснотыпросилменязвонить,–сказалон.–Ятеперьзнаювсетвоитайны.
–Какиетайны?
Онпосмотрелнаменя,какбудтовпервыеувидел.
–Тольконужноуметьиххранить,–продолжалон.–Атынеумеешь.Сегодня,например,
тыухаживаешьзакем—нибудь,азавтраобэтомзнаетвсяшкола.Ихорошоеще,еслитолько
школа.
Должно быть, у меня был очень глупый вид, потому что Кораблев невольно
усмехнулся,–впрочем,едвазаметно.Поменьшеймере,двадцатьмыслейсразупронеслисьв
моей голове. «Кто это сделал? Ромашка! Я его убью! Так вот почему Катя не пришла! Вот
почемустарушкаменяпрогнала!»
–ИванПавлыч,яеелюблю,–сказалятвердо.
Онразвелруками.
–Мневсеравно,пускайобэтомговоритвсяшкола!
–Ну,школа—то–пожалуй,–сказалКораблев.–НовотчтоговорятМарьяВасильевнаи
НинаКапитоновна,этотебеневсеравно,неправдали?
–Нет,тожевсеравно!–возразилясжаром.
–Позволь,нотебя,кажется,выгналивониздома?
– Из какого дома? Это не ее дом. Она только и мечтает, что кончит школу и уйдет из
этогодома.
–Позволь,позволь…Значит,чтоже?Тысобралсяжениться?
Янемногоопомнился.
–Этоникогонекасается!
– Разумеется, – поспешно сказал Кораблев. – Но понимаешь, я боюсь, что это не так
просто!Нужновсе—такииКатюспросить.Можетбыть,онаещеинесобираетсязамуж.Во
всякомслучае,придетсяподождать,покаонавернетсяизЭнска.
–А,–сказаляоченьспокойно.–ОниотправилиеевЭнск?Прекрасно.
Кораблевсновапосмотрелнаменя–наэтотразснескрываемымлюбопытством.
– У нее заболела тетка, и она поехала ее проведать, – сказал он. – Она поехала на
несколькоднейикначалузанятийвернется.Поэтомуповоду,кажется,нестоитволноваться!
– Я не волнуюсь, Иван Павлыч. А что касается Лихо, – если хотите, я перед ним
извинюсь.Толькопускайионвозьметназадсвоезаявление,чтояидеалист…
Как будто ничего не случилось, как будто Катю не отправили в Энск, как будто я не
решилубитьРомашку,–мыминутпятнадцатьспокойноговорилиомоемсочинении.Потом
япростился,сказал,что,еслиможно,завтрасновазайду,иушел.
Глава11.
ЕДУВЭНСК.
УбитьРомашку!Яниминутынесомневалсявтом,чтоонэтосделал.Ктожееще?Он
сиделвфойеивидел,какяпоцеловалКатю.
Сненавистьюпоглядываянаегокроватьиночнойстолик,яполчасаждалеговспальне.
Потом написал записку, в которой требовал объяснений и грозил, что в противном случае
перед всей школой назову его подлецом. Потом разорвал записку и отправился к Вальке в
Зоопарк.
Конечно,онбылусвоихгрызунов.Вгрязномхалате,скарандашомзаухом,сбольшим
блокнотом подмышкой, он стоял у клетки и кормил из рук летучих мышей. Он кормил их
червямииприэтомнасвистывалсоченьдовольнымвидом.
Яокликнулего.Онобернулсяснедоумением,сердитомахнулрукойисказал:
–Подожди!
–Валя!Наоднуминуту!
–Постой,тыменясобьешь.Восемь,девять,десять…
Онсчиталчервей.
–Вотжадюга!Семнадцать,восемнадцать,двадцать…
–Валька!–взмолилсяя.
–Выгонювон!–быстросказалВалька.
Я с ненавистью посмотрел на летучих мышей. Они висели вниз головой, лопоухие, с
какими—тостранными,почтичеловеческимимордами.Мерзавцы!Ничегонеподелаешь!Я
долженбылждать,покаонинажрутся.
Наконец!Но,гладясебяпоносугрязнымипальцами,Валькаещесполчасазаписывалчто
—товблокнот.Воткончиласьиэтамука!
–Идиты кчерту! –сказал яему.–Всюдушувымотал сосвоими зверями. Утебяесть
деньги?
–Двадцатьсемьрублей,–сгордостьюотвечалВалька.
–Давайвсе.
Этобыложестоко:язнал,чтоВалькакопитнакаких—тозмей.Ночтожеделать?Уменя
былотолькосемнадцатьрублей,абилетстоилровновдвое.
Валькаслегказаморгал,потомсерьезнопосмотрелнаменяивынулденьги.
–Уезжаю.
–Куда?
–ВЭнск.
–Зачем?
–Приеду–расскажу.Апокавотчто:Ромашка–подлец.Тыснимдружишь,потомучто
незнаешь,какойонподлец.Аеслизнаешь,тотысамподлец.Вотивсе.Досвиданья.
Я был уже одной ногой за дверью, когда Валя окликнул меня – и таким странным
голо сом,чтоямигомвернулся.
–Саня,–пробормоталон,–яснимнедружу.Вообще…
Онзамолчалиснованачалсандалитьсвойнос.
–Этоявиноват,–объявилонрешительно.–Ядолженбылтебяпредупредить.Помнишь
историюсКораблевым?
–Ещебымнееенепомнить!
–Нувот!Это–он.
–Чтоон?
–ОнпошелкНиколаюАнтонычуивсеемурассказал.
–Врешь!
Мигомвспомниляэтотвечер,когда,вернувшисьотТатариновых,ярассказалВалькео
заговорепротивКораблева.
–Позволь,новедьяжестобойговорил.
–Нуда,аРомашкаподслушал.
–Чтожтымолчал?
Валькаопустилголову.
–Онвзялсменячестноеслово,–пробормоталон.–Крометого,онгрозился,чтоночью
будетнаменясмотреть.Понимаешь,ятерпетьнемогу,когданаменясмотрятночью.Теперь
—тояпонимаю,чтоэто–ерунда.Этоначалосьстого,чтояодинразпроснулся–ивижу:он
наменясмотрит.
–Тыпростодурак,вотчто.
–Онзаписываетвкнижку,апотомдоноситНиколаюАнтонычу,–печальнопродолжал
Валька. – Он меня изводит. Донесет, а потом мне рассказывает. Я уши затыкаю, а он
рассказывает.
Года три тому назад в школе говорили, что Ромашка спит с открытыми глазами. Это
былаправда. Ясам видел однажды, какон спал, и между веками ясно была видна полоска
глазногояблока–какая—томутноватая,страшноватая…Этобылонеприятно–испит,ине
спит! Ромашка говорил, что он никогда не спит. Разумеется, врал – просто у него были
короткие веки. Но находились ребята, которые верили ему. Его уважали за то, что он «не
спит»,инемногобоялись.Должнобыть,отсюдапошлаиВалькинабоязнь:ведьонпятьлет
проспалрядомсРомашкой,насоседнейкойке.
Все это смутно пронеслось в моей голове. «Балда, подумал я. – Хорош
естествоиспытатель!
–Эх,ты,тряпка!–сказаля.–Мнесейчаснекогдаразговаривать,но,по—моему,обэтой
книжечке ты должен написать в ячейку. По правде говоря, я не думал, что он тебя так
оседлал.Сколько«честных»словтыемунадавал?
–Незнаю,–пробормоталВалька.
–Посчитаем.
Онпечальнопосмотрелнаменя…
Из Зоопарка я поехал на вокзал за билетом, а оттуда в школу. У меня была хорошая
готовальня,иярешилзахватитьеессобой–навсякийслучай,чтобыпродать,еслипридется
туго.
Ивотковсеммоимглупостямприбавиласьещеодна–ияслихвойзанеерасплатился!
Вспальнебылочеловекдесять,когдаявошел,и,междупрочим,ТаняВеличко,девочка
изнашегокласса.
Всебылизаняты–кточтением,кторазговором.
Шура Кочнев изображал нового математика: подняв руки, он бро сался к воображаемой
до ске и медленно, с достоинством садился. Кругом хохотали. Словом, никто не обращал
вниманиянаРомашку,которыйстоялнаколеняхумоейкроватиирылсявмоемсундучке.
Этановаяподлостьменяпоразила.Кровьбросиласьмневголову,нояподошелкнему
ровнымишагамииспросилровнымголосом:
–Чтотыищешь,Ромашка?
Ониспуганноподнялнаменяглаза,икакянибылвзволнован,однакозаметил,чтовэту
минуту он необыкновенно походил на сову: удивительно бледный, с красными большими
ушами.
– Катины письма? – прод олжал я. – Хочешь передать их Николаю Антонычу? Вот они.
Получай!
Иясразмахуударилегоногойвлицо.
Всебылосказанотихимголосом,ипоэтомуниктонеожидал,чтояегоударю.Кажется,
ядвинулегоещедваилитрираза.Ябыубилего,еслибынеТаняВеличко.Покамальчики
стояли,разинуврты,онасмелобросиласьмеждунами,вцепиласьвменяиоттолкнуластакой
силой,чтояневольноселнакровать.
–Тысумасошел!
Сквозь какой—то туман я увидел ее лицо и понял, что она смотрит на меня с
отвращением.Яопомнился.
–Ребята,явамвсеобъясню,–сказалянетвердо.
Ноонимолчали.Ромашкалежалнаполу,закинувголову,итожемолчал.Нащекеунего
былсинийкровоподтек.Явзялсундучокивышел…
С тяжелым чувством я часа три бродил по вокзалу. С неприятным, отвратительным
чувствомячиталгазету,изучалрасписание,пилчайвбуфететретьегокласса.Мнехотелось
есть,ночайпоказалсямненевкусным,бутербродыне лезливрот,–вортубылтакойвкус,
как будто я наелся червей, как Валькины летучие мыши. Я чувствовал себя каким—то
грязнымпослеэтойсцены.Эх,ненужнобыловозвращатьсявшколу!Готовальня!Накойона
мнечерт?НеужелинедосталбыянаобратныйбилетутетиДаши?
Глава12.
РОДНОЙДОМ.
Одно впечатление осталось у меня от этого путешествия по тем местам, где мы с
Петькой Сковородниковым когда—то бродили, воруя и побираясь, – впечатление
необыкновеннойсвободы.
Впервыевжизнияехалпожелезнойдорогесжелезнодорожнымбилетом.Ямогсидетьу
окна,разговаривать с соседями, курить,еслибы явообще курил.Ненужно было лезтьпод
лавку,когдапроходилконтролер.Сравнодушнымвидом,непрерываяразговора,яотдалему
свойбилет.Этобылонеобыкновенноеощущение,какое—топросторное,хотяввагонебыло
довольнотесно.Оноразвлекаломеня,иядумалтеперьобЭнске–осестре,отетеДаше,о
том,какясвалюськним,какснегнаголову,икаконименянеузнают.
Сэтоймысльюяуснулипроспалтакдолго,чтососедисталибеспокоиться– неумер
ли?Но,каквидите,янеумер.
Какхорошовернутьсявроднойгородпослевосьмилетнейразлуки!Всезнакомо–ивсе
незнакомо.Неужелиэтогубернаторскийдом?Когда—тоонказалсямнеогромным.Неужели
этоЗастенная?Разве онабыла такаяузенькаяи кривая? НеужелиэтоЛопухинский бульвар?
Но бульвар утешил меня: за липами вдоль всей главной аллеи тянулись прекрасные новые
здания.Черныелипыбыликакбудтонарисованынабеломфоне,ичерныетениотнихко со
лежалинабеломснегу–этобылооченькрасиво.
Ябыстрошелинакаждомшагу,тоузнавалстарое,топоражалсяпеременам.Вотприют,
в который тетя Даша собиралась отдать нас с сестрой; он стал зеленого цвета, и на стене
появиласьбольшаямраморнаядоскасзолотымибуквами.Япрочелинеповерилглазам:«В
этомдомев1824годуостанавливалсяАлександрСергеевичПушкин».Чертвозьми!Вэтом
доме!То—тозадралибыносыприютские,еслибыониэтознали.
А вот и «присутственные места», в которые мы с мамой когда—то носили прошение!
Они стали теперь совсем «неприсутственными», старинные низкие решетки были сняты с
окон,иуворотвиселадощечка:«Домкультуры».
А вот и Крепостной вал, – сердце у меня застучало. Гранитная набережная открылась
передо мной, и я с трудом узнал в ней наш бедный пологий берег. Но еще больше меня
поразило, что на том месте, где прежде стояли наши дома, был разбит сквер, и няньки с
закутаннымимладенцами,какидолы,сиделинаскамейках.Этогоянеожидал.Долгостояля
на Крепостном валу, изучая в немом изумлении сквер, гранитную набережную и бульвар,
вдолькоторогомынекогдаиграливрюхи.Наместепустыря,закоторымпрежденачинались
зады москательных рядов, стояло теперь высокое серое здание, и у подъезда в огромной
шуберасхаживалохранник.Яподошелкнему.
–Энскаяэлектростанция,–важноответилон,когдаяпоказалназданиеиспросил,что
этозаштука.
–Выслучайнонезнаете,гдеживетСковородников?
–Судья?
–Нет.
–Тогданезнаю.УнасодинСковородников–судья.
Я отошел. Может ли быть, что старик Сковородников стал судьей? Обернувшись, я
вновьпосмотрелнапрекрасноевысокоездание,по строенноенаместенашихнищихдомов,
ирешил,чтоможет.
–Акаковизсебясудья?Высокогороста?
–Высокого.
–Усатый?
–Нет,неусатый,–какбыобидясьзаСковородникова,возразилохранник.
Гм…неусатый?Малонадежды.
–Агдеэтотсудьяживет?
–НаГоголевской,вдомебывшемМаркузе.
Язнал этот дом – один из лучших в городе, с львиными мордами по обеим сторонам
подъезда.Сноваясталвтупик.Ноделатьбылонечего,ияпошелнаГоголевскую,впрочем,
мало надеясь, что старик Сковородников снял усы, стал судьей и поселился в таком
великолепномдоме.
Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды постарели за
восемьлет,новсе—такиэтобылиещевнушительные,сердитыеморды.Внерешительно сти
стояляуширокогокрытогоподъезда.Позвонить,чтоли?Илиспроситьумилиционера,где
адресныйстол?
Кисейные занавески в тети Дашином вкусе виднелись за окнами, – я вдруг решился и
позвонил.
Мнеоткрыладевушкалетшестнадцати,всинемфланелевомплатье,гладкопричесанная,
спрямымпроборомисмуглая.Смуглая–этоменясбило.
–ЗдесьживутСковородниковы?
–Да.
–А…ДарьяГавриловнадома?
–Онаскоропридет,–ответиладевушка,улыбаясьиразглядываяменяслюбопытством.
Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была светлая, с вьющимися косами и с
голубымиглазами.Нет,неСаня.
–Можноподождать?
–Пожалуйста.
Яснялпальтовпередней,ионапровеламенявбольшуюсветлуюкомнату,чистоидаже
богатоприбранную.Главноеместовнейзанималрояль–этобылонепохоженатетюДашу.
Нопортретмеждувазамиголубогостекла,портретгероя,сидящегонафонеснежныхгорв
камышовомкресле,–этобылаужекакбысаматетяДаша.
Надополагать,чтояосматривалсясдовольноглупым,радо стнымвыражением,потому
что девушка глядела на меня во все глаза. Вдруг она наклонила голову и высоко подняла
брови–совершеннокакмать.Японял,чтоэтовсе—такиСаня.
–Саня?–сказалянеоченьуверенно.
Онаудивилась.
–Да.
–Постой,тыжебылабелая,–продолжалядрожащимголо сом.–Вчемдело?Когдамы
жиливдеревне,тыбыласовершеннобелая.Атеперьсталакакая—точерная.
Онаостолбенела,дажеоткрыларот.
–Вкакойдеревне?
– Когда умер отец, – сказал я и засмеялся. – Эх, ты, забыла! Все забыла! И меня не
помнишь!
Язык у меня немного заплетался, – должно быть, от радости. Ведь я все—таки очень
любилееивосемьлетневидел,ионабылатакпохожанамать.
–Саня?–сказалаиона,наконец.–Господи!Даведьмыдумали,чтотыдавноумер.
Онаобняламеня.
–Саня,Саня!Неужелиэтоты?ИтетиДашинет.Дасадисьже,чтотыстоишь?Откуда
ты?Когдаприехал?
Мыселирядом,ноонасейчасжевскочилаипобежалавпереднююзамоимсундучком.
–Даподождиже!Кудаты?Скажихоть,кактыживешь?КактетяДаша?
– А ты—то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже давали
объявлениявгазетах.
–Нечитал,–сказалясраскаянием.
Толькотеперьявполноймереоценил,чтоэтобылазаподлость–забытьотом,чтоу
меня такая сестра. И такая чудная тетя Даша, которой нельзя было даже сказать, что я
вернулся,потомучтоонамоглаумеретьотрадости,какмнетолькочтозаявилаСаня.
– И Петя разыскивал тебя, – продолжала она. – Вот еще недавно писал в Ташкент. Он
думает,чтотыживешьвТашкенте.
–Петька?
–Нуда.
–Сковородников?
–Нукакойжееще!
–Гдеон?
–ВМоскве,–сказалаСаня.
Ябылпоражен.
–Давноли?
–Авоткаквыснимудрали.
ПетькавМоскве!Янемогпридтивсебяотизумления.
–Саня,даведьияживувМоскве!
–Нуда?
–Честноеслово!Какжеон?Чтоделает?
–Ничего,хорошо.Онвэтомгодушколукончает.
–Фу,черт!Даведьияже!Утебяегокарточкинет?
Мнепоказалось,чтоСанянемногосмутилась,когдаяспросилокарточке.Онасказала:
«Сейчас»,вышлаисразувернулась,точновынулаПетькинукарточкуизкармана.
–Послушай,ведьонкрасивый,–сказаляизахохотал.–Рыжий?
–Рыжий.
–Фу,черт,какхорошо!Астарик?Какстарик?Неужелиправда?
–Чтоправда?
–Судья?
–Эва!Даонужепятьлетсудья.
Мывсе спрашивалииперебивалидругдруга исноваспрашивали.ПотомСаняубежала
накухню,нояпошелзанейисказал,чтомнебезнеескучно.Этобыласвятаяправда–безнее
мнесразусталоскучно.
Мы поставили самовар, затопили плиту, и потом прозвенел глухой колокольчик в
передней.
–ТетяДаша!
–Тыостаньсяздесь,–сказалашепотомСаня,–аяееподготовлю.Правда,унееочень
сердцеплохое…
Онавышла,ивотяуслышалвсоседнейкомнатетакойразговор:
– Тетя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня очень хорошая новость, так что ты
должнаневолноваться,анаоборот.
–Ну,говори,коза.
–ТетяДаша,тысегодняпирогираздумаластавить,апридется.
–Петяприехал?
–Петя—тоПетя,данесовсем.ТетяДаша,неволнуешься?
–Нет.
–Честноеслово?
–Футы!Ну,честноеслово.
–Вотктоприехал!–ИСаняоткрыладверьвкухню.
Замечательно,чтотетяДашаузналаменяспервоговзгляда.
–Саня,–тихосказалаона.
Онаобняламеня.Потомселаизакрылаглаза.Явзялеезаруку.
–Голубчиктымой!Датылиэто?
–Я,тетяДаша.
–Даневоснелия?
–Нет,тетяДаша.
Но тетя Даша, кажется, не поверила мне, потому что снова закрыла глаза, как будто и
точноуснула.
–Голубчиктымой!Жив?Дагдежетыбыл?Ведьмытебяповсемусветуискали.
–Знаю,тетяДаша.Этоявиноват.
–Виноват!Господи!приехали еще говорит–виноват. Милыйты мой!Да какойже ты
молодецстал!Какойкрасавец!
ТетеДашеявсегдаказалсякрасавцем…
Что еще вспомнить, что еще рассказать об этой незабываемой встрече? Разве что тетя
Даша вскочила на полуслове и сказала Сане шепотом, с ужасным выражением: «Не
накормили?» Что я покатился со смеху, увидев заваленный всякой снедью стол и услышав,
чтоэтоназывается«закуситьпередобедом».
Сэтой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рассказывал и ел. Потом тетя Даша
объявила,чтоягрязный,ипришлосьвлезтьвваннуивымыться.Такпрошелдень.
Квечеру,намывшийсяиобъевшийся,ясиделвстоловой,аСаняитетяДашасиделипо
правуюилевуюрукуисмотрелинаменястакойлюбовью,чтомнебылосовестно,честное
слово!Потомпришелсудья.
Охранникненаврал–старикснялусы.Онпомолоделлетнадесять,итеперьужетрудно
былопредставить,чтоонварилмездровыйклейивозлагалнанеготакиенадежды.
Онзнал,чтоявернулся:Санязвонилаемупотелефону.
–Ну,блудныйсын,–сказалониобнялменя.–Инебоишься,чтоятебеголовусниму?
Ах,ты,прохвост!
Чтоямогсказатьвсвоеоправдание?Ятолькокрякнулсраскаянием.
Позднейночьюмыснимосталисьодни.Старикжелалзнать,чтояделаликакжилстех
пор, как уехал из Энска. Точно, как судья, он строго спрашивал обо всех моих делах –
школьныхиличных.
Я сказал, что хочу быть летчиком, и он замолчал, надолго уставясь на меня из—под
густыхбровейсдлиннымижесткимиволосами.
–Военнымлетчиком?
–Полярным.Апридется–военным.
Онзамолчал.
–Опасное,нозамечательное,интересноедело,–сказалон.
Только одного я ему не рассказал: что приехал в Энск вслед за Катей. У меня язык не
повернулсяобъявитьему,чтоеслибынеКатя,бытьможет,ещенемаловременипрошлобы,
преждечемявернулсявроднойгород,вроднойдом.
Глава13.
СТАРЫЕПИСЬМА.
Япроснулсяоттого,чтокто—топриоткрылдверьвстоловуюитихосказал:«Спит».За
стенойосторожнозазвенелаложечкаостакан,ияпонял,чтоСаня,чтобынеразбудитьменя,
завтракает в кухне. Я решил сейчас же встать и, кажется, встал. Но неизвестно, сколько
временипрошло,иоказалось,чтояневстал,асплюитолькоругаюсебявоснезато,чтоне
встал.
Словом, я проспал часов до одиннадцати. Саня давно уже была в школе, старик на
службе,атетяДашауспелауже«поставитьобед»,каконамнесообщила.
Зачаемонавсеужасалась,чтояничегонеем.
–Воткакваскормят,–сказалаонаснегодованием.–Цыганлучшесвоюлошадькормил,
итоподохла.
–ТетяДаша,яжевчераобъелся!Честноеслово,досихпорживотболит.ТетяДаша,а
ведьяваснастаромместеискал.Дома—тоснесли?
–Снесли,–сказалатетяДашаивздохнула.
Мы поговорили о соседях. Оказывается, Минька, который когда—то поразил мое
воображение, служит теперь капитаном на пароходе «Тургенев», бывший «Нептун». Дядя
Миша,старостаартелигрузчиков,умервпрошломгоду,асынего–председательгородского
Совета.ЯрассказалтетеДашеоГаереКулии.Онаахалаиужасалась.
–ТетяДаша,атызнаешьБубенчиковых?
Бубенчиковы были родственниками Нины Капитоновны, и я не сомневался, что Катя
поехалакним.
–Оглашенных—то?Ктоихнезнает!
–Почемуоглашенных?
–Ихпопоглашал,–сказалатетяДаша.–Онипопапрогнали,ионихогласил.Этодавно
было,дореволюции.Тыещемаленькийбыл.Атебезачем?
–МненужноимприветизМосквыпередать,–совраля.
ТетяДашасомнительнопокачалаголовой.
–Ну,развепривет…
Язнал адрес:собственныйдом, у еврейской молельни. Номолельни теперь не было,и
вообщевсевгородепеременилось,такчтонайтиБубенчиковыхоказалосьдовольнотрудно.
Наконец я остановился перед высоким глухим забором, на котором висела дощечка: «Дом
М.Г.,Л.Г.иО.Г.Бубенчиковых.Лапутина,8».
Калиткабыланазапоре,ноялегкооткрылееиочутилсявпросторномсаду,вглубине
которого стоял маленький дом старинного вида, с деревянными колоннами и лепным
орнаментом на фронтоне. Только одна дорожка вела от ворот – обыкновенная, свеже
протоптанная дорожка, по которой гуляла коза, – и я с легким серд цем направился по этой
дорожкекдому.
Это было именнотак,тоесть очень просто:явошелвсад–еще,помнится,удивился,
что он такой красивый, весь в снегу, ярко освещенный солнцем, – вошел и направился по
дорожке навстречу козе. Коза заблеяла. И вдруг, как в сказке, все преобразилось! Где—то
хлопнула дверь. Раздался крик, и я увидел, что из дому бежит старуха с палкой в руке.
Возможно,чтоэтобыланепалка,акочерга.
–Машенька!Машенька!–кричалаона.–Свой!Свой!
Это было приятно – услышать, что я – свой. Но радоваться было еще рано. Вторая
старуха вышлаиз домуи, слегка оскалясь, побежала ко мне. Врукахона держалащетку на
колесиках,которойчистятковры.Безсомнения,онахотелапобитьменяэтойщеткой.
–Машенька!–вопилаперваястаруха.–Этосвой!
Но, должно быть, коза не верила ей, потому что кричала все громче. Я хотел
представиться Бубенчиковым, у меня была даже заготовлена первая фраза, но при таких
обстоятельствахэтопоказалосьмненевозможным.Янемногопостоялимедленно,чтобыне
потерятьдостоинства,направилсяобратнокворотам.
Злобно бормоча что—то, мрачная старуха прошла вслед за мной несколько шагов и
вернулась.
Вот так штука! На улице мне стало смешно, и, наверно, они слышали, как я засмеялся.
Это было поразительно, что они даже не спросили меня, кто я такой и что мне нужно.
Наверно, подумали, что я забрел к ним в сад по ошибке. Странно было также, что Катя не
вышлаиздомунавесьэтотпереполох.Впрочем,всебылостранно!
ТетяДашаудивилась,чтоятакскоровернулсядомой.
–ТетяДаша,аСаняпришла?
–Онавтретьемчасупридет.Унеесегодняшестьуроков.
ЯпопросилутетиДашиконвертибумагуипринялсязаписьмо.«НапишуКатьке,аСаня
отнесет.Авосьеенетаксурововстретят».
«Катя»,–написаляизадумался.Каквсегдавтакихслучаях,Петькинписьмовникживо
припомнилсямне: «Встретяв вас, милостиваяго сударыня,все добродетелитой,которую я
такдолгооплакивал,почитаюсвоимдолгомсделатьсявашимсупругомидатьнежнуюмать
моиммалюткам».
ЯвнезапнозахохоталиоченьиспугалтетюДашу.
«Катя,–написаля,–пыталсяпробитьсяктебе,ноотступил,встретиввлицекозыидвух
бабушекнепреодолимуюпреграду.Каквидишь,явЭнскеиоченьхочутебявидеть.Приходи
в Соборный сад часа в четыре. Эту записку тебе передаст – угадай кто? – Моя сестра.
А.Григорьев».
–ТетяДаша,уПетькибыликогда—тоинтересныекниги.Гдеони,а?Вообще,гдеувас
книги?
ПетькиныкнигинашлисьвСанинойкомнатенаэтажерке.Должнобыть,онибылинев
особеннойчести,потомучтостоялинасамойнижнейполкесредивсякогохлама.Мнестало
грустно, когда я взял в руки «Страшную ночь, или необыкновенно чудесные приключения
донскогоказакавгорахКавказа».Чертзнает,какойябылтогдамаленькийинесчастный!
Пакет, завернутый в желтую, выгоревшую газету, упал на пол, когда, увлекшись
розысками письмовника, я энергично передвинул книги. Это были старые письма! Я мигом
узнал их. Это были письма, которые когда—то вода принесла к нам на двор в почтовой
сумке. Долгие зимние вечера, когда тетя Даша читала их вслух, припомнились мне, – и как
чудесны,какнеобыкновенныпоказалисьмнеэтичтения!
Чужие письма!Кто знает, где теперь эти люд и, что писали их? Вот хоть это письмо, в
толстомпожелтевшемконверте,–бытьможет,ктонибудьночейнеспал,всеегодожидался?
Машинальнояоткрылконвертипрочелнесколькострок:
«ГлубокоуважаемаяМарияВасильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому
назадя,согласноегопредписаниям,покинулшхуну,исомнойтринадцатьчеловек
команды…»
Ячитал–иневерилглазам.Этобылописьмоштурмана,котороеянекогдазналнаизусть,
котороечиталвпоездахмеждуЭнскомиМосквой!Носовсемдругоепоразиломеня.
«Св.Мария»–прочиталядальше,–замерзлаещевКарскоммореисоктября1913года
беспрестаннодвижетсянасевервместесполярнымильдами».«Св.Мария»!Такназывалась
шхунакапитанаТатаринова.Яперевернулписьмоиначалснова:
«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!» – Мария Васильевна! – «Спешу сообщить Вам,
чтоИванЛьвович…»–ИванЛьвович!КатюзовутКатеринаИвановна!
Тетя Даша решила, что я сошел с ума, потому что я вдруг коротко заорал и начал с
дьявольскойбыстротойперебиратьстарыеписьма.
Но я знал, что делал: тетя Даша когда—то читала мне другое письмо, в котором
рассказывалосьожизнивольдах,окаком—томатросе,разбившемсянасмерть,отом,каклед
вырубаливкаютах.
–ТетяДаша,авсеонитут?
–Господи,дачтослучилось?
–Ничего,тетяДаша!Тутдолжнабытьоднатакаяштука.
Янеслышалсебя.Вотоно:
«Другмой,дорогаямоя,роднаяМашенька!
Вот уже около двух лет прошло с тех пор, как я послал тебе письмо через
телеграфнуюэкспедициюнаЮгорскомШаре.Нокакмногостехпорпеременилось,я
тебеипередатьнемогу!Начатьстого,чтотогдамышлисвободнопонамеченному
курсу,асоктября1913годамедленнодвигаемсянасевервместесполярнымильдами.
Таким образом, волей—неволей мы должны были отказаться от первоначального
намерения – пройти во Владивосток вдоль берегов Сибири. Но нет худа без добра!
Совсемдругаямысльтеперьзанимаетменя.Надеюсь,онанепокажетсятебе–как
некоторыммоимспутникам–«детской»или«безрассудной»…
Здеськончалсяпервыйлист.Яперевернулего,нонадругойстороненичегонельзябыло
прочитать,кроменесколькихбессвязныхслов,чутьсохранившихсясредиподтековипятен.
Второйлистокначиналсясописанияшхуны:
«…достигающие местами значительной глубины. Среди одного такого поля и
стоитнаша„Св.Мария“,посамыйпланширзасыпаннаяснегом.Временамигирлянды
инея срываются с такелажа и с тихим шуршаньем осыпаются вниз. Как видишь,
Машенька,сгоряясталпоэтом.Впрочем,унасестьинастоящийпоэт–нашповар
Колпаков. Неунывающая душа! Целыми днями он распевает свою поэму. Вот тебе
четырестрочкинапамять:
ПодфлагомматушкиРоссии
Мыскапитаномвпутьпойдем
ИобогнембрегаСибири
Своимкрасавцемкораблем.
Я пишу и перечитываю свое бесконечное письмо и снова пишу и вижу, что
просто болтаю с тобой, а нужно сказать еще так много важного. Я посылаю с
Климовым пакет на имя начальника Гидрографического управления. Это – мои
наблюдения, письма служебные и отчет, в котором изложена история нашего
дрейфа. Но на всякий случай пишу и тебе о нашем открытии: к северу от
Таймырского полуострова на картах не значится никаких земель. Между тем,
находясь на широте 79°35' между меридианами 86 и 87 к востоку от Гринвича, мы
заметили резкую серебристую полоску, немного выпуклую, идущую от самого
горизонта. Третьегоапреляполоскапревратилась в матовыйщит лунного цвета,а
наследующийденьмыувиделиоченьстранныепоформеоблака,похожиенатуман,
окутавший далекие горы. Я убежден, что это – земля. К сожалению, я не мог
оставить корабль в тяжелом положении, чтобы исследовать ее. Но все впереди.
Покаяназвалеетвоимименем,такчтоналюбойгеографическойкартетынайдешь
теперьсердечныйприветоттвоего…»
Здеськончаласьоборотнаясторонавтороголиста.Яотложилегоипринялсязатретий.
Первыестрокибылиразмыты.Потом:
«…Горько подумать, что все могло быть совсем иначе. Я знаю, он будет
оправдываться, пожалуй, сумеет убедить тебя, что я один во всем виноват. Молю
тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело сказать, что всеми нашими
неудачамимыобязанытолькоему.Достаточно,чтоизшестидесятисобак,которых
он продал нам в Архангельске, большую часть еще на Новой Земле пришлось
пристрелить. Вот как дорого обошлась нам эта услуга! Не только я один – вся
экспедицияшлетемупроклятия.Мышлинариск,мызнали,чтоидемнариск,номы
неждалитакогоудара.Остаетсяделатьвсе,чтовнашихсилах.Какмногоямогбы
рассказатьтебеонашемпутешествии!ДляКатюшкихватилобыисторийнацелую
зиму. Но какой ценой приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу, чтобы ты
подумала,чтонашеположениебезнадежно.Новывсе—такинеособеннождите…»
Какмолниявлесувдругосвещает местность,итеснаякартинавнезапно изменяется,и
видишьдажелистьянадереве,котороеминутуназадказалосьнетозверем,нетовеликаном,
такяпонялвсе,читаяэтистроки.Идажетакиемелочиприпомнилисьмне,которые,казалось,
былинавсегдазабыты.
Я понял лицемерные речи Николая Антоныча о «покойном брате». Я понял это
фальшивое,значительноевыражениелица,когда,рассказываяонемНиколайАнтонычстрого
сдвигалброви,какбудтововсем,чтослучилось,былиотчастивиноватыивы.Японялвсю
глубинунизостямиэтогочеловека,притворявшегося,чтоонгордитсясвоимблагородством.
Оннебылназван,ноэтобылон!Янесомневалсявэтом.
У меня пересохло в горле от волнения, и я так громко говорил сам с собой, что тетя
Дашаиспугаласьненашутку.
–Саня,дачтостобой?
–Ничего,тетяДаша.Агдеещеувасэтистарыеписьма?
–Давсетут!
–Неможетбыть!Помните,вымнекогда—точиталиэтописьмо?Онобылодлинное,на
восьмистраницах,–Непомню,голубчик
Больше я ничего не нашел в пакете – только три страницы из восьми. Но и этого
довольно!
В Катиной записке я переправил «приходи в четыре» на «приходи в три». Потом на
«приходивдва».Нобылоужедва,иясновапереправилнатри.
Глава14.
СВИДАНИЕВСОБОРНОМСАДУ.«НЕВЕРЬЭТОМУ
ЧЕЛОВЕКУ».
МальчикомятысячуразбывалвСоборномсаду,нотогдамнеивголовунеприходило,
что он такой красивый! Он расположен высоконагоренад слиянием двухрек,Песчинкии
Тихой,иокруженкрепо стнойстеной.Стенаотличносохранилась,нобашнисталименьшес
тех пор, как мы с Петькой встретились здесь в последний раз, чтобы дать друг другу
«кровавуюклятвудружбы».
Снегу было много, но все—таки я поднялся на первый скат у башни старца Мартына:
нужно было посмотреть, что сталось с Ириновским лугом, с Никольской школой, с
кожевенным заводом. Все оказалось на своем месте и везде снег и снег, до самого
горизонта…
Наконец они пришли – Катя и Саня. Я видел, как Саня, похожая на бабушку в своем
желтом меховом тулупе, повела вокруг рукой, как будто говоря: «Вот Соборный сад», – и
сразупростиласьиушла,кивнувголовойстаинственнымвыражением.
–Катя!–крикнуля.
Онавздрогнула,увиделаменяизасмеялась…
Сполчасамыругалидругдруга:яее–зато,чтоонанесообщиламнеосвоейпоездке,
онаменя–зато,чтоянедождалсяееписьмаиприехал.Потоммыобаспохватились,чтоне
рассказали друг другу самого важного. Оказывается, Николай Антоныч говорил с Катей.
«Именем покойного брата» он запретил ей встречаться со мной. Он сказал длинную речь и
заплакал.
– Ты можешь мне не поверить, Саня, – сказала Катя серьезно, – но я, честное слово,
виделаэтосвоимиглазами!
–Так,–сказаляиположилрукунагрудь.
Нагруди,вбоковомкармашке,завернутоевкомпресснуюбумагу,которуюявыпросилу
тетиДаши,лежалописьмокапитанаТатаринова.
– Послушай, Катя, – сказал я решительно, – я хочу рассказать тебе одну историю. В
общем, так: представь, что ты живешь на берегу реки и в один прекрасный день на этом
берегупоявляетсяпочтоваясумка.Конечно,онападаетнеснеба,аеевыноситводой.Утонул
почтальон!Ивотэтасумкапопадаетврукиоднойженщины,котораяоченьлюбитчитать.А
средиеесоседейестьмальчик,летвосьми,которыйоченьлюбитслушать. Ивотоднажды
оначитаетемутакоеписьмо:«ГлубокоуважаемаяМарияВасильевна…»
Катявздрогнулаипосмотреланаменясизумлением.
– «…Спешу сообщить вам, что Иван Львович жив и здоров, – продолжал я быстро. –
Четыремесяцатомуназадя,согласноегопредписаниям…»
И я, не переводя дыхания, прочитал письмо штурмана наизусть. Я не останавливался,
хотяКатянесколькоразбраламенязарукавскаким—тоужасомиудивлением.
– Ты видел это письмо? – спросила она и побледнела. – Он пишет об отце? – снова
спросилаона,какбудтовэтоммоглобытькакое—нибудьсомнение.
–Да.Ноэтоещеневсе!
Иярассказалейотом,кактетяДашаоднаждынаткнуласьнадругоеписьмо,вкотором
говорилосьожизникорабля,затертогольдамиимедленнодвигающегосянасевер.
–«Другмой,дорогаямоя,роднаяМашенька…»–началянаизустьиостановился.
Мурашкипробежалиуменяпоспине,горлоперехватило,иявдругувиделпередсобой,
каквосне,мрачное,постаревшеелицоМарьиВасильевны,смрачными,исподлобья,глазами.
ОнабылавродеКати,когдаонписалейэтописьмо,аКатябыламаленькойдевочкой,которая
вседожидалась«письмаотпапы».Дождалась,наконец!
–Словом, вот, –сказаляивынул избокового кармана письма в компресснойбумаге.–
Садисьичитай,аяпойду.Явернусь,когдатыпрочитаешь.
Разумеетя,яникуданеушел.ЯстоялподбашнейстарцаМартынаисмотрелнаКатювсе
время, пока она читала. Мне было очень жаль ее, и в груди у меня все время становилось
тепло,когдаядумалоней,–ихолодно,когдаядумал,какстрашноейчитатьэтиписьма.Я
видел, как бессознательным движением она поправила волосы, мешавшие ей читать, и как
всталасоскамейкикакбудтодлятого,чтобыразобратьтрудноеслово.Япрежденезнал–
гореилирадостьполучитьтакоеписьмо.Нотеперь,глядянанее,понял,чтоэто–страшное
горе!Японял,чтоонаникогданетеряланадежды!Тринадцатьлегтомуназадееотецпропал
безвестивполярныхльдах,гденетничегопроще,какумеретьотголодаиотхолода.Нодля
нееонумертолькосейчас!
Когдаявернулся,уКатибыликрасные глаза,ионасиделанаскамейке,опустиврукис
письмаминаколени.
–Замерзла?–спросиля,незная,счегоначатьразговор.
–Янеразобраланесколькослов…Вотэти:«Молютебя…»
–Ах,вотэти!Здесьнаписано:«Молютебя,неверьэтомучеловеку…»
Вечером Катя была у нас в го стях, но мы ничего не говорили о старых письмах, – это
былоусловленнозаранее.ТолькотетяДашаневыдержалаирассказалаисториюутонувшего
почтальона. Оказывается, он не случайно утонул, а утопился «по насердке любви», как она
объяснила.Онбылвлюбленводнудевушку,адевушкуотдализадругого.
–Хотьбыписьма—товпередразнес!–сдосадойдобавилатетяДаша.
Катябылаоченьгрустна.Всеухаживализаней,особенноСаня,котораясразупривязалась
кней,какэтотолькодевушкиумеют.ПотоммысСанейпроводилиеедосамойкозы,которая
опять стояла на дорожке, но на этот раз не закатила истерики, только сердито затрясла
бородой.
Старикиещенеспали,когдамывернулисьдомой.Судьяснекоторымопозданиемругал
тетю Дашу за то, что она не доставила почту – «хотя бы те письма, на коих можно было
разобратьадреса»,–и находилдлянеетолькооднооправдание–десятилетнююдавность.
ТетяДашаговорилаоКате.Моясудьба,поеемнению,былаужерешена.
–Ничего,понравилась,–сказалаонавздохнув.–Красивая,грустная.Здоровая.
Я попросил у Сани карту нашего Севера и показал путь, который должен был пройти
капитан Татаринов из Ленинграда во Владивосток. Только теперь я вспомнил об его
открытии.ЧтоэтозаземляксеверуотТаймырскогополуострова?
–Постой—ка,–сказалаСаня.–ДаведьэтоСевернаяЗемля!
Чтозачерт! Это былаСевернаяЗемля,открытаяв1913годулейтенантом Велькицким.
Широта 79°35' между восемьдесят шестым и восемьдесят седьмым меридианами. Очень
странно!
– Виноват, товарищи, – сказал я и, должно быть, немного побледнел, потому что тетя
Дашапосмотреланаменясиспугом.–Явсепонимаю!Сперваэтобыласеребристаяполоска,
идущаяотсамогогоризонта.Третьегоапреляполоскапревратиласьвматовыйщит.Третьего
апреля!
–Саня…–сбеспокойствомначалабылотетяДаша.
–Виноват,товарищи!Третьего апреля. АВелькицкийоткрылСеверную Землю осенью,
не помню точно когда, но только осенью, в сентябре или октябре. Осенью, через полгода!
Осенью,значит,онничертанеоткрыл,потомучтоонабылаужеоткрыта.
–Саня!–сказалисудья.
–ОткрытаиназванавчестьМарьиВасильевны,– продолжаля,крепкодержапалецна
СевернойЗемле,какбудтобоясь,какбыснейопятьнепроизошлокакой—нибудьошибки.–
ВчестьМарьиВасильевны«ЗемлейМарии»иличто—нибудьвэтомроде.Атеперьсадитесь,
иявамвсеобъясню!..
Какуснутьпослетакогодня?Япилводу,рассматривалкарту. Встоловойвиселивиды
Энска, и я долго изучал их, не зная, что это Санины Картины, что она учится живописи и
мечтает об Академии художеств. Я снова рассматривал карту. Я вспомнил, что Северной
Землей эти острова стали называться недавно, что Велькицкий назвал их «Землей Николая
Второго».
Бедный Катин отец! Он был удивительно, необыкновенно несчастлив. Ни в одной
географическойкнигенетниодногоупоминанияонем,иниктовмиренезнаетотом,чтоон
сделал.
Мнесталохолодноотжалостииотвосторга,иялег,потомучтобылшестойчасина
улице кто—то уже шаркал метлою. Но я не мог уснуть. Обрывки фраз из письма капитана
мучили меня, я как будто слышал голос тети Даши и видел, как она читает это письмо,
поглядывая через очки, вздыхая и запинаясь. Картина, некогда представившаяся моему
воображению, – белые палатки на снегу, собаки, запряженные в сани, великан в меховых
сапогах,вмеховойвысоченнойшапке,–вновьвернуласькомне,имнезахотелось,чтобывсе
это случилось со мною, чтобы я был на этом корабле, медленно двигающемся навстречу
гибеливместесдрейфующимильдами,чтобыябылкапитаном,которыйпишетпрощальное
письмо жене, – пишет и не может окончить. «Яназвал ее твоим именем, так чтона любой
географическойкартетынайдешьтеперьсердечныйприветоттвоего…»
Как могла кончаться эта фраза?.. И вдруг что—то медленно прошло у меня в голове,
очень медленно, как будто нехотя, и я сел на постели, не веря себе и чувствуя, что сейчас
сойдусума–сойдусума,потомучтоявспомнил:
«…привет от твоего Монготимо Ястребиный Коготь, как ты когда—то меня
называла. Как это было давно, боже мой! Впрочем, я не жалуюсь… Впрочем, я не
жалуюсь»,–продолжалявспоминать,бормотать,путаясь,чтовотещеоднослово,
ещеодно,адальше–забыл,неприпомнил.«Янежалуюсь.Мыувидимся,ивсебудет
хорошо.Нооднамысль,однамысльтерзаетменя!»
Явскочил,зажеглампуибросилсякстолу,гдележаликарандашиикарты.
«Горькосознавать,–теперьяписалнакарте,–горькосознавать,чтовсемогло
быть иначе Неудачи преследовали нас, и первая неудача – ошибка, за которую
приходится расплачиваться ежечасно, ежеминутно, – та, что снаряжение
экспедициияпоручилНиколаю».
Николаю?Верноли?Да,Николаю!
Яостановился,потомучтодальшевпамятибылкакой—топровал,аужепотом–этоя
сновапомнилоченьясно–что—тооматросеСкачкове,которыйупалвтрещинуиразбился
насмерть. Но это было уже совсем не то. Это было содержание письма, а не текст, из
которогоябольшеничегонемогприпомнить,кроменесколькихотрывочныхслов.
Такяинеуснул.Судьявсталввосьмомчасуииспугался,найдяменясидящимводном
бельеукартыСевера,покоторойяуспелужепрочитатьвсеподробностигибелишхуны«Св.
Мария»,–подробности,которые,верно,удивилибыисамогокапитан:Татаринова,еслибы
онвернулся…
Наканунемыусловилисьпойтивгородскоймузей.Саняхотелапоказатьнамэтотмузей,
которым в Энске очень гордились. Он помещался в Паганкиных палатах – старинном
купеческом здании, окотором ПетяСковородников когда—торассказывал,что оно набито
золотом,авподвалезамуровансамкупецПаганкин,иктовойдетвподвал,тогоонзадушит.
И действительно, дверь в подвал была закрыта, и на ней висел огромный замок, наверно
двенадцатоговека,нозатоокнаоткрыты,ичерезнихвозчикибросаливподвалдрова.
На третьем этаже была выставка картин Саниного учителя художника Тува, и она,
прежде всего, повела нас смотреть эти картины. Художник был тут же, при картинах, –
маленький, в бархатной толстовке, приветливый, с большой черной шевелюрой, а которой
сверкали толстые седые нити. Картины его были недурны, но скучноваты – снова Энск и
Энск,ночьюиднем,прилунномисолнечномосвещении,Энскстарыйиновый.Впрочем,мы
хвалилиихсамымбессовестнымобразом:ужбольномилыйбылэтотТува,иСанягляделана
негостакимобожанием!
Должно быть, она догадалась, что нам с Катей нужно поговорить, потому что вдруг
извиниласьиосталасьнавыставкеподкаким—топустымпредлогом,амыспустилисьвниз,
в большой зал, где стояли рыцари, в сетчатых железных кольчугах, вылезавших из—под
нагрудника,какрубашкаиз—поджилета.
Понятно, мне не терпелось рассказать Кате о своих ночных открытиях. Но как начать
такойразговор?Онасаманачала.
–Саня,–сказалаона,когдамыостановилисьпередвоиномвременСтефанаБатория,чем
—тонапоминавшимКораблева,–ядумала,окомонпишет:«Неверьэтомучеловеку».
–Ну?
–Ирешила,чтоэто…неонем.
Мымолчали.Онанеотрываясьсмотреланавоина.
– Нет, о нем, – возразил я довольно мрачно. – Между прочим, твой отец открыл
СевернуюЗемлю.Именноон,авовсенеВелькицкий.Яэтоустановил.
Ноэтоизвестие,черезнескольколетпоразившеегеографоввсегомира,непроизвелона
Катюособенноговпечатления.
–Апочемутыдумаешь,–продолжалаонаснекоторымтрудом,–чтоэтоименноон…
НиколайАнтоныч?Ведьтам,вписьме,нетникакихуказаний?
– Указаний сколько угодно. – Я чувствовал, что начинаю сердиться. – Во—первых,
насчетсобак.Ктотысячуразхвастался,чтокупилдляэкспедициипревосходныхсобак?Во—
вторых…
Саняподошла,имызамолчали.Ничегонепонимая,мысмотрелина«бытдревнерусских
князей»,на«курнуюизбукрестьянинаЭнскойгубернииприкапиталистическомстрое».Саня
что—тообъясняланам,мынеслушали,покрайнеймереКатя,котораявсевремяпоглядывала
на меня с расстроенным видом. Она как будто спрашивала меня: «Ты в этом уверен?» И я
отвечал,неговорянислова:«Совершенноуверен».
Потом Саня простилась и ушла, а мы еще долго бродили по темным залам Энского
городскогомузея.
–Аво—вторых?
–Аво—вторых,сегодняночьюявспомнилещеодноместоэтогописьма.Вотоно.
Ияпрочелэтоместо,начинаясослов:«МонготимоЯстребиныйКоготь».Япрочиталего
отчетливо,громко,какстихотворение,иКатяслушаламеня,широкооткрывглаза,серьезная,
какстатуя.Вдругкакой—тохолодмелькнулунеевглазах,ияподумал,чтоонамненеверит.
–Тымневеришь?
Онапобледнелаисказаланегромко:
–Да.
Большемы неговорилиобэтомделе,Толькояспросил,не помнитлиона, откуда это
«МонготимоЯстребиныйКоготь»,ионасказала,чтонепомнит,–кажется,изГуставаЭмара,
апотомсказала,чтоянезнаю,какэтострашнодлямамы.
–Все это гораздосложнее,чем ты думаешь, – заметилаона грустно исовершеннокак
взрослая.–Мамеоченьтяжеложивется,аужто;чтоунеезаплечами,нечегоиговорить!А
НиколайАнтоныч…
ИКатязамолчала.Нопотомонаобъясниламне,вчемтутдело.Этотожебылооткрытие,
и,пожалуй,ещеболеенеожиданное,чемоткрытиеСевернойЗемликапитаномТатариновым.
Оказывается,НиколайАнтонычужемноголетвлюбленвМарьюВасильевну!Когдаонабыла
в прошлом году больна, он несколько дней совершенно не раздевался и нанял сестру, хотя
это было совсем не нужно. После болезни он сам отвез ее в Сочи и устроил в гостиницу
«Ривьера»,хотявсанаториибылобыгораздодешевле.«Простосошелсума»,–каксказала
Нина Капитоновна. Весной он ездил в Ленинград и привез Марье Васильевне меховую
жакеткусрукавамикрылышками,оченьдорогую.Онникогданеложитсяспать,еслиМарьи
Васильевны нет дома. Он уговорил ее бро сить университет, потому что ей было трудно
служить и одновременно учиться. Но самая удивительная история произошла этой зимой:
вдругМарьяВасильевнасказала,чтоонабольшенехочетеговидеть.Ионисчез.Онушел,в
чембыл,инеявлялсядомойднейдесять.Неизвестно,гдеонжил,–наверное,вномерах.Тут
уж вступилась Нина Капитоновна. Она сказала, что это «какая—то инквизиция», и сама
привелаегодомой.НоМарьяВасильевнанеразговариваласнимещецелыймесяц…
Представить себе, что Николай Антоныч сходит с ума от любви, – это было просто
невозможно!НиколайАнтоныч,сегопухлымипальцами,сзолотымзубом,такойстарый!Но,
слушаяКатю,япредставилсебеэтисложныеимучительныеотношения.Япредставилсебе,
какпрожилаМарьяВасильевнаэтидолгиегоды.Ведьонабылакрасавицаивдвадцатьлет
осталась одна. «Ни вдова, ни мужняя жена!» Она заставляла себя жить воспоминаниями из
уважениякпамятимужа!Япредставилсебе,какНиколайАнтонычгодамиухаживалзаней,
обходилее,вкрадчивый,настойчивый,терпеливый.Онсумелубедитьее–инетолькоее–в
том, что он один понимал и любил ее мужа. Катя была права. Для Марьи Васильевны это
письмо было бы страшным ударом. Уж не лучше ли оставить его в Саниной комнате, на
этажерке,между«Царем—Колоколом»и«ПриключениямидонскогоказаканаКавказе»?
Глава15.
ГУЛЯЕМ.НАВЕЩАЮМАТЬ.БУБЕНЧИКОВЫ.ДЕНЬ
ОТЪЕЗДА.
Это была не о собенно веселая, скорее даже грустная неделя в Энске. Но какие чудные
воспоминанияосталисьотнеенавсюжизнь!
МысКатейгуляликаждыйдень,япоказывалейсвоистарыелюбимыеместаиговорило
своемдетстве.Помнится,ягде—точитал,чтоархеологипооднойсохранившейсянадписи
восстанавливаютисториюиобычаицелогонарода.Воттакия–посохранившимсякое—где
уголкамстарогоЭнскавосстановилирассказалКатенашупрежнююжизнь.
Ноисамязановооценилэтотпрекрасныйгород.Мальчикомянезамечалвсейпрелести
этих садов на горах, покатых улиц, высоких набережных, под углом расходящихся от
Решеток–такитеперьещеназывалосьместослияниядвухрек–ПесчинкииТихой…
Только один день был проведен без Кати. Я пошел на кладбище. Почему—то мне
казалось,чтоотмаминоймогилызаэтигодыиследанеосталось.Ноянашелее.Онабыла
обнесена ветхим деревянным заборчиком, и на покосившемся кресте еще можно было
разобратьнадпись:«Помяни,господи,душурабытвоея».Конечно,стоялазима,ивсемогилы
одинаковозанесеныснегом,новсежевиднобыло,чтоэто–заброшеннаямогила.
Мнесталогрустно,иядолгоходилподорожкам,вспоминаямать.Сколькоейбылобы
лет теперь? Сорок. Еще совсем молодая. Горько мне было подумать, что она могла бы
счастливо жить теперь, вот хоть так же, как живет тетя Даша. Я вспомнил ее усталый,
тяжелыйвзгляд,руки, изъеденные стиркой,и какона вечерами не могла есть от усталости,
котораяужепочтиничемнеотличаласьотсмерти.Аведькакаяонабылаумная!ПодлецГаер
Кулий,вотктооколдовалипогубилее!
Я вернулся к могиле и как бы простился с ней. Потом нашел сторожа, который гулко
кололдровавполуразбитойчасовне.
– Дядя, – сказал я ему, – тут у вас есть могила Аксиньи Григорьевой. Вот на этой
дорожке,заповоротомвторая.
Кажется,онпритворился,чтознает,окакоймогилеяговорю.
–Нельзялиееприбрать?Язаплачу.
Сторожвышелнадорожку,посмотреливернулся.
–Заэтоймогилойестьуход,–сказалон.–Сейчасзима,невидать.Задругими–верно,
нетуухода,крестыповытянутыиличтотам.Азаэтойесть.
Ядалемутрирубляиушел.
Возвращаясь домой, я думал о Гаере Кулий, о маме. Как она могла влюбиться в такого
человека? Невольно и Марья Васильевна припомнилась мне, и я решил раз и навсегда, что
вовсенепонимаюженщин…
Мывстречалиськаждыйдень,нотольконаканунеотъездаяудосужилсяспроситьКатю
остарухахБубенчиковых:правдали,чтоони–оглашенные?Катяудивилась.
–Разве?Янезнала,–сказалаона.–Ноэтовполнеможетбыть,потомучтоониатеистки
инигилистки.«Отцыидети»читал?
–Читал.
–Помнишь,таместьнигилистБазаров?
–Помню.
–Нувот,ионитожетакиенигилистки,какон.
–Постой,постой!Даведьэтожекогдабыло?
– Ну так что ж! Они старые. А коза просто нервная. Они козье молоко пьют и меня
упрашивали,ноиотказалась.Акогдакозанервничает,молокопортится.
–Тыменяпростодурачишь,–сказаляподумав.
–Нет,честноеслово,–быстровозразилаКатя.
Нервнаякоза,закоторойухаживаюттринигилистки.Чертегознает!Все—такиэтобыла
какая—тоерунда!
И вот наступил последний, прощальный день! С шести часов утра тетя Даша пекла
пироги, и, чуть проснувшись, я почувствовал запах шафрана и еще чего—то пахучего,
вкусного,принадлежащегоктесту.Потомонавошлавстоловую,гдеяспал,озабоченная,в
очках,перепачканнаямукою,ипринеслазауголокписьмоотПетьки.
–НужноСанюразбудить,–сказалаонастрого.–ПисьмоотПетеньки.
Письмо было действительно от Петеньки, краткое, но «подходящее», как сказал судья.
Во—первых,онобъяснял,почемунеприехалнаканикулы:онбылсэкскурсиейвЛенинграде.
Во—вторых,онизумлялсямоемупоявлениювЭнскеивыражалпоэтомуповодусердечные
чувства.В—третьих,онстрашноругалменязато,чтоянеписал,неискалегоивообще«вел
себя,какравнодушнаялошадь».В—четвертых,вконвертебылоещеоднописьмо,дляСани,
ионазасмеяласьисказала:«Вотдураккакой,могбыпростоприписать».Но,очевидно,онне
могпростоприписать,потомучтоСанявзялаписьмоичиталаеговсвоейкомнатечасатри,
пока я не ворвался к ней и не потребовал, чтобы она остановила действия тети Даши,
котораяхотеладатьмневдорогупирогметрнаметр.
Должнобыть, таже картина наблюдаласьвдоме номервосемь по Лапутину переулку,
потому что Катя не могла даже выйти из дому в этот день. Ее не только снабжали
продуктами,какбудтоонаотправляласьнаСеверныйполюс,–ееещенаряжали.Старинное,
оставшееся без применения приданое трех нигилисток было пущено в ход – турецкие
кружева,бархатныеполосатыежакеткисбуфаминаплечах,тяжелыеплатьянаподкладках.
Замечательно, что Саня, забежав к Бубенчиковым на минутку, опоздала к обеду. Она
пришла немного смущенная и сказала, что это очень интересно. Все три старухи шьют, и
выходит очень хорошенькое платье. Кате идет, а ей нет. Зато шапочка ей идет, и она себе
непременносделаеттакую.
– Одним словом, мы все перемерили, – сказала Саня и засмеялась. – Даже голова
закружилась.
Судья успел со службы, чтобы отобед ать вместе со мною в по следний раз. Он принес
бутылку вина, мы выпили, и он сказал речь. Это была очень хорошая речь, гораздо лучше,
чемнекогданаобеде,посвященномвступлениюГаеравбатальонсмерти.Петькуименяон
сравнилсорламиивыразилнадежду,чтомыещенеразвернемсявродноегнездо.Онбылбы
рад похвастать, что вырастил таких ребят, но не может, потому что сама странавырастила
нас,недаланампогибнуть.Таконсказал.ТетяДашавсплакнулавэтомместе,какбыжелая
напомнить, что она и сама охотно взяла бы на себя наше воспитание, не прибегая к
по сторонней помощи… Я встал и ответил судье. Не помню, что я говорил, но тоже очень
хорошо.Вобщем,ясказал,чтохвастатьнамещенечем.
Мы до того дообедались, что чуть не опоздали. К вокзалу мы поехали на извозчиках.
Первыйразвжизниятакбогатоехал:наизвозчике,скорзинкойвногах.Ябымогсказатьоб
этойкорзине,чтоонанеизвестнооткудавзялась(ведьяприехалвЭнскспустымируками),
еслибытетяДашацелыйденьнамоихглазахненабивалаеепирогами.
Когда мы приехали, Катя стояла уже на ступеньках вагона, и старухи Бубенчиковы
наперебойнаставлялиее:чтобыонанепростудиласьвдороге,чтобывещинеукрали,чтобы
наплощадкуневыходила,чтобытелеграфировала,какдоедет,чтобыкланяласьиписала.
Не знаю, может быть, они были и нигилистки. На мой взгляд – просто старые,
закутанныететушкивлисьихшубах,сбольшимисмешнымимуфтаминашнурах.
Мое место было в другом вагоне, и поэтому мы только издали поклонились Кате и
Бубенчиковым.Катяпомахаланам,астарухичопорнозакивалиголовами.
Второйзвонок!ЯобнимаюСаню,тетюДашу.СудьяпроситнавеститьПетьку,иядаю
честноеслово,чтозайдукПетькевпервыйжедень,какприеду.ЯзовуСанювМоскву,иона
обещаетприехатьнавесенниеканикулы,–оказывается,обэтомужесговореносПетькой.
Третийзвонок!Я–ввагоне.Санячто—топишетповоздуху,иявответпишунаудачу:
«Ладно!» Тетя Даша начинает тихонько плакать, и по следнее, что я вижу: Саня берет из ее
рук платоки, смеясь,вытирает ейслезы.Поездтрогается,имилый энский вокзалтрогается
мненавстречу.Всебыстрее!Вотистарыенигилисткипроплываютмимоменя!Ещеминута–
иперронобрывается.Прощай,Энск!
На следующей станции я переменился местами с каким—то почтенным дяденькой,
которого устраивала моя нижняя полка, и переехал в Катин вагон. Во—первых, он был
светлее,аво—вторых–Катин.
У нее все уже было устроено: на столике лежала чистая салфетка, окно завешено, как
будтоонастолетжилавэтомвагоне.
Мыобатолькочтоотобедали,нонужножебылопосмотреть,чтостарикиположилив
нашикорзины.
В общем, Катина корзина все—таки побила мою. В ней оказались яблоки – чудесные
зимние яблоки из собственного сада! Мы съели по яблоку и угостили соседа, маленького,
небритого,сине—черногомужчинувочках,которыйвсегадал,ктомытакие:братисестра–
непохожи!Мужижена–рановато!
Былужетретийчас,инебритыйсоседхрапелвовсюмочь,положивнаносмаленький
крепкийкулак,амысКатейвсеещестоялииразговариваливкоридоре.Мыписалипальцами
позамерзшемустеклу–сперваинициалы,апотомпервыебуквыслов.
–Какв«АннеКарениной»,–сказалаКатя.
Но,по—моему,этобылоничутьнепохожена«АннуКаренину»ивообщениначтоне
похоже.
Катястояларядомсомнойибылакакая—тоновая.Онабылапричесанапо—взрослому,
напрямойпробор,ииз—подмилыхтемныхволосвыглядывалоудивительноновоеухо.Зубы
тоже были новые, когда она смеялась. Никогда прежде она так свободно и вместе с тем
гордонеповорачивалаголову,какнастоящаякрасиваяженщина,когдаяначиналговорить!
Она была новая, и снова совершенно другая, и я чувствовал, что страшно люблю ее – ну,
простобольшевсегонасвете!
Вдруг становились видны за окнами ныряющие и взлетающие провода, и темное поле
открывалось,покрытоетемнымснегом.Незнаю,скакойбыстротоймыехали,должнобыть
небольшесорокакилометроввчас,номнеказалось,чтомымчимсяскакой—тосказочной
быстротой.Всебыловпереди.Янезнал,чтождетменя.Ноятвердознал,чтоэто–навсегда,
чтоКатя–моя,ия–еенавсюжизнь!
Глава16.
ЧТОМЕНЯОЖИДАЛОВМОСКВЕ.
Представьтесебе,чтовывозвращаетесьвсвойроднойдом,гдепровелиполжизни,–и
вдругнавассмотрятсудивлением,какбудтовынетудапопали.Такоечувствояиспытал,
вернувшисьвшколупослеЭнска.
Первый человек, которого я встретил еще в раздевалке, был Ромашка. Он перекосился,
увидевменя,апотомулыбнулся.
–Сприездом!–злорадносказалон.–Апчхи!Вашездоровье!
Этотподлецбылчем—тодоволен.
Ребятникогонебыло–последнийденьпередначаломзанятий,–ияпрошелнакухню,
чтобыпоздороватьсясдядейПетей.ИдядяПетявстретилменядовольностранно.
–Ничего,брат,бывает,–шепотомсказалон.
–ДядяПетя,дачтослучилось?
Какбудтонеслышаменя,дядяПетявсыпалвкотелпригоршнюсолиизамер.Оннюхал
пар.
Кораблевмелькнулвкоридоре,ияпобежалзаним.
–Здравствуйте,ИванПавлыч!
–А,этоты?–серьезноотвечалон.–Зайдикомне.Мненужностобойпоговорить.
Портрет молодой женщины стоял у Кораблева на столе, и я не сразу узнал Марью
Васильевну – что—то уж слишком красива! Но я присмотрелся: на ней была коралловая
ниточка,тасамая,вкоторойКатябылаунаснабалу.Мнесталовеселее,когдаяразгляделэту
ниточку.ЭтобылкакбыприветотКати…
Кораблевпришел,имысталиговорить.
–ИванПавлыч,вчемдело?
– Дело в том, – не торопясь отвечал Кораблев, что тебя собираются исключить из
школы.
–Зачто?
–Атынезнаешь?
–Нет.
Кораблевсуровопосмотрелнаменя.
–Вотэтоужмнененравится.
–ИванПавлыч!Честноеслово!
– За самовольную отлучку на девять дней, – загнув палец, сказал Кораблев. – За
оскорблениеЛихо.Задраку.
–Ах,так!Прекрасно,–возразиляоченьспокойно.–Но,преждечемисключать,будьте
любезнывыслушатьмоиобъяснения.
–Пожалуйста.
– Иван Павлыч, – начал я торжественно. – Вы хотите знать, за что я дал в морду
Ромашке?
–Без«морд»,–сказалКораблев
– Хорошо, без «морд». Я дал ему в морду потому, что он подлец. Во—первых, он
рассказал Татариновым насчет меня и Кати. Во—вторых, он подслушивает, что ребята
говорятоНиколаеАнтоныче,апотомемудоносит.В—третьих,онбезспросурылсявмоем
сундучке. Это был форменный обыск. Ребята видели, как я его застал, и это верно – я его
ударил.Ясознаю,чтонеправильно,особенноногой,новедьятожечеловек,анекамень.У
менясердценевыдержало.Этоможетскаждымслучиться.
–Так.Дальше.
–НасчетЛиховыужезнаете.Пускайонспервадокажет,чтоя–идеалист.Выпрочитали
сочинение?
–Прочитал.Плохое.
–Ну,пустьплохое,ноидеализмтаминеночевал,заэтоямогупоручиться.
–Допустим.Дальше.
–Адальшечтоже?Все.
–Нет,невсе.Датызнаешь,чтотебячерезмилициюискали?
– Иван Павлыч… Ну, это верно. Я, правда, Вальке сказал, но пускай это не считается,
ладно.Такнеужелизато,чтоянаканикулахуехал–икудаже?–народину,гдеявосемьлет
небыл,–меняисключатизшколы?
Еще,когдаКораблевсказалнасчетмилиции,японял,чтобез«грома»необойтись.Ине
ошибся.
Однажды он уже орал на меня – в четвертом классе; когда Иська Грумант, купаясь,
ободрал ногу о камни и я стал лечить его солнечными ваннами и два пальца пришлось
отнять.Этобылстрашный«гром».Теперьонповторился.Выкативглава,Кораблевкричална
меня,аятолькоробкоговорилиногда:
–ИванПавлыч!
–Молчать!
Ионсамумолкалнамгновенье–просточтобыперевестидыхание…
Такимобразом,япостепеннопонял,что,действительно,вомногомвиноват.Нонеужели
меняисключат?Тогдавсенасветепрощай!Прощай,летнаяшкола?Прощай,жизнь!
Кораблевзамолчал,наконец.
–Нупростоизруквон!–сказалон.
–ИванПавлыч,–началянеоченьдрожащим,аскорееэтакимдребезжащимголосом,–я
нестанувамвозражать,хотявывомногомнеправы.Ноэтовсеравно. Ведьвынехотите,
чтобыменяисключили?
Кораблевмолчал.
–Допустим.
–Тогдаскажитесами,чтоядолженсделать.
–ТыдолженизвинитьсяпередЛихо.
–Хорошо.Толькопускайсначала…
– Да я говорил с ним! – с досадой возразил Кораблев. – Он зачеркнул «идеализм». Но
оценкаосталасьпрежней.
– Оценка – пожалуйста. Хотя это неправильно, что я написал на «чрезвычайно слабо».
Такойотметкивообщенет.Плохосминусом,чтоли?
–Во—вторых,–продолжалКораблев,–тыдолженизвинитьсяпередРомашкой.
–Никогда!
–Нотыжесамсказал:«Сознаю,чтоэтонеправильно».
–Да,сказал.Можетеменяисключать.Япереднимизвинятьсянестану.
– Послушай, Саня, – серьезно сказал Кораблев, – мне с большим трудом удалось
добиться, чтобы тебя вызвали на заседание педагогического совета. Но теперь я начинаю
жалеть, что хлопотал об этом. Если ты явишься и начнешь говорить: «Никогда! Можете
исключать!»тебянавернякаисключат,можешьбытьвэтомсовершенноуверен.
Он сказал эти слова с особенным выражением, и я сразу понял, на кого он намекает.
Николай Антоныч, вежливый, обстоятельный, круглый, мигом представился мне. Вот кто
сделаетвсе,чтобыменяисключили!
– Мне кажется, что ты не имеешь права рисковать своим будущим ради мелкого
самолюбия.
–Этонемелкоесамолюбие,ачесть,ИванПавлыч!–продолжалясжаром.–Вычтоже
хотите?ЧтобыясмазалисториюсРомашкой,потомучтоонакасаетсяНиколаяАнтоныча,от
которого зависит–исключат меняили нет?Выхотите, чтобыяпошелнатакуюстрашную
подло сть? Никогда! Я теперь понимаю, почему он станет настаивать на моем исключении!
Онхочетизбавитьсяотменя,чтобыяуехалкуда—нибудьибольшеневиделсясКатей.Как
бы не так! Я все скажу на педсовете. Я скажу, что Ромашка – подлец и что только подлец
станетпереднимизвиняться.
Кораблевзадумался.
– Постой, – сказал он. – Ты говоришь, Ромашов подслушивает, что ребята говорят о
НиколаеАнтоныче,апотомемудоносит.Нокактыэтодокажешь?
–Уменяестьсвидетель–Валька.
–КакойВалька?
– Жуков. Он мне буквально сказал: «Ромашка записывает в книжечку, а потом доно сит
НиколаюАнтонычу,чтоонемговорят.Донесет,апотоммнерассказывает,Яушизатыкаю,а
онрассказывает».Этоявампередаюбуквально.
–Гм…интересно,–сживостьюсказалКораблев.–ТакчтожеВалькамолчал?Ведьон
же,кажется,твойтоварищ?
– Иван Павлыч, Ромашка на него влиял. Он на него смотрел ночью, а Валька этого не
выносит.Потомонемунепростотакрассказывал,аподчестнымсловом.Конечно,Валька–
дурак,чтодавалемучестноеслово,норазподчестнымсловом,онужедолженбылмолчать.
Верно?
Кораблев встал. Он прошелся, вынул гребенку и стал расчесывать усы, потом брови,
потомсноваусы.Ондумал.Уменясердцестучало,нобольшеянеговорилнислова.Пускай
думает!Ядажесталдышатьпотише–такбоялсяемупомешать.
–Ну,чтож,Саня,ведь тывсеравнонеумеешьхитрить,– сказал,наконец,Кораблев.–
Как ты сейчас мне обо всем этом рассказал, так же расскажешь и на педсовете. Но с
условием…
–Скаким,ИванПавлыч?
– Не волноваться. Ты, например, сейчас сказал, что Николай Антоныч хочет тебя
исключитьиз—заКати.Обэтомнеследуетговоритьнасовете.
–ИванПавлыч!Неужелиянепонимаю?
–Тыпонимаешь,нослишкомволнуешься…Вот,чтоСаня,давайсговоримся.Яположу
руку на стол – вот так, ладонью, вниз, а ты говори и на нее посматривай. Если я стану
похлопыватьпостолу,–значит,волнуешься.Еслинет,–нет.
–Ладно,ИванПавлыч.Спасибо.Акогдазаседание?
–Сегоднявтри.Нотебявызовутпозже.
ОнпопросилменяприслатькнемуВальку,имырасстались.
Глава17.
ВАЛЬКА.
Стараясьнеоченьволноваться,янавсякийслучайуложилсвоивещи,чтобысразууйти,
еслименяисключат.Потомпрочиталстенгазету–обомненислова,сталобыть,этотвопрос
нестоялнабюро.Илинаканикулахнебылониодногозаседания?
Этобыласамаястрашнаямысль:меняисключатнетолькоизшколы–изкомсомола.В
самомделе!Чторебятазнаютобэтойистории?Чтояворвалсявспальню,избилРомашкуи,
никомунесказавшись,уехалвЭнск?Конечно,язапятналсебякаккомсомолец.Яобязанбыл
объяснитьсвоеповедение.Поздно!
Весьденьястоскойдумалобэтом.Комнатакомсомольскойячейкибылазакрыта,аиз
бюробыладоматолькоНинкаШенеман.Яеенелюбил,имненехотелосьговоритьснейо
такомделе.По—моему,онабыладура.
ЯждалВальку,новремяшло,аоннеприезжал.Конечно,онбылвЗоопарке!Яоставил
емумрачнуюзаписку–наслучай,еслиразойдемся,ипоехалнаПресню.
Наэтотразянесразунашелего.
–Жуковупрофессора,–сказалмнемальчиклетпятнадцати,немногопохожийнаВальку,
стакимжедобрыминемногосумасшедшимлицом.
–Агдепрофессор?
–Наобходе.
Япереспросил.
–Впарке,наобходе!
До сих пор я думал, что профессора делают обходы только в больницах. Но мальчик
терпеливообъяснилмне,чтонетольковбольницах,ещевзоопарках,ичтовданномслучае
профессоробходитнебольных,азверей.
– Впрочем, случается, что и звери хворают, – добавил он подумав. – Хотя, разумеется,
реже,чемлюди.
Это был известный профессор Р., о котором Валька прожужжал мне все уши. Я сразу
понял, что это – он, опять—таки потому, что он был тоже похож на Вальку, только на
старого Вальку: с большим носом, в больших очках, в длинной шубе и в высокой
каракулевойшапке.
Он стоял у обезьяньего флигеля, и вокруг него толпилось довольно много народу в
белых халатах, надетых поверх пальто. Весь этот народ как бы стремился к нему, точно
каждому хотелось о чем—нибудь ему рассказать. Но слушал он одного только Вальку,
именноВальку,идажевынулиз—подшапкибольшоеморщинистоеухо.
Я остановился поодаль. Видно было, как Валька волнуется, моргает. «Молодец», –
подумаля,самнезнаяпочему.
Он довольно долго говорил, а профессор все слушал и уже тоже стал моргать и
внимательношмыгать носом. Один разон открыл роти хотел, кажется,что—то возразить,
ноВалькаэнергично,сердитосунулсякнему,ипрофессорпослушнозакрылрот.
Наконец Валька кончил, и профессор спрятал ухо и задумался. И вдруг, с каким—то
веселым удивлением он хлопнул Вальку по плечу и заржал, совершенно как лошадь; все,
громко разговаривая, двинулись дальше, а Валька о стался стоять с идиотским,
восторженнымвидом.Воттут—тояегоиокликнул:
–Валя!
–А,этоты!
Никогда еще я не видел его в таком волнении. У него даже слезы стояли в глазах. Он
растерянноулыбался.
–Чтостобой?
–Ачто?
–Тыплачешь?
–Чтотыврешь!–отвечалВалька.
Онвытеркулакомглазаирадостно,глубоковздохнул.
–Валька,чтослучилось?
– Ничего особенного. Я в последнее время занимался змеями, и мне удалось доказать
однуинтереснуюштуку.
–Какуюштуку?
–Изменениекровиугадюквзависимостиотвозраста.
Япо смотрел на него с изумлением. Плакать от радо сти, что кровь у гадюк меняется в
зависимостиотвозраста?Этонедоходилодомоегосознания.
–Поздравляю,–сказаля.–Мненужностобойпоговорить.Какты?Всостоянии?
–Всостоянии.
Мыпрошликмышам.
–Тызнаешь,чтоменяхотятисключитьизшколы?
Должнобыть,Вальказналобэтом,носовершеннозабыл,потомучтоонспервашироко
открылглаза,апотомхлопнулсебяполбуисказал:
–Ах,да!Знаю!
–Этообсуждалосьнабюро?
Уменябылнемногохриплыйголос.Валькакивнул.
–Решилиподождать,покатывернешься.
Уменяотлеглоотсердца.
–ТынаписалнасчетРомашкивячейку?
Валькаотвелглаза.
– Видишь ли, – пробормотал он, – я не написал, а просто сказал ему, что если он еще
будетприставать,тогданапишу.Онсказал,чтобольшенебудет.
–Воткак!Значит,тебенаплевать,чтоменяисключаютизшколы?
–Почему?–сужасомспросилВалька.
– Потому, что ты один мог бы подтвердить, что я бил его не только по личным
причинам. А ты трус, и эта трусость переходит в подлость. Ты просто боишься за меня
заступиться!
Этобыложестоко–говоритьВалетакиеслова.Ноябылстрашнозолнанего.Ясчитал,
чтоРомашка–общественно—вредныйтип,скоторымнужнобороться.
–Ясегодняподам,–упавшимголосомсказалВалька.
– Ладно, – отвечал я сухо. – Только имей в виду, я тебя об этом не прошу. Я только
считаю,чтоэтотвойдолгкаккомсомольца.Атеперьвотчто:тебяпросилзайтиКораблев.
–Когда?
–Сейчас.
Онсталклянчитьхотьчетвертьчаса,чтобыпокормитькакую—топятнистуюжабу,ноя,
неслушая,наделнанегопальтоиотвезкКораблеву…
Оченьсердитый,онвернулсячерезполчасаидолгосопел,гладясебяпоносупальцем.
Оказывается, Кораблев спросил его, правда ли, что он не любит, когда на него смотрят
ночью.Этоегопоразило.
–Иянепонимаю,откудаонэтоузнал!Этотысказалему,скотина?
–Нет,нея,–совраля.
–Главное,онспрашивает:«Аеслинатебясмотрятслюбовью?»
–Ну?
–Ясказал,что«тогданезнаю…»
Вполовинешестогозамнойпришелсторож.
–Григорьев,пожалуйста,просятнапедсовет,вежливосказалон.
Глава18.
СЖИГАЮКОРАБЛИ.
Это было самое обыкновенное заседание в нашей тесной учительской, за столом,
покрытым синей суконной скатертью с оборванными кистями. Но мне казалось, что все
смотрятнаменяскаким—тотаинственным,значительнымвидом.Серафимабылавботах,и
дажеэтосмутнопредставлялосьмнекакой—тозагадкой.Кораблевсмеялся,когдаявошел,и
яподумал:«Нарочно!»
–Ну—с,Григорьев,–мягконачалНиколайАнтоныч,–ты,разумеется,знаешь,покакому
поводу мы вызвали тебя на это заседание. Ты огорчил нас – и не только нас, но, можно
сказать,всюшколу.Огорчилдикимипоступками,недостойнымичеловеческогообщества,в
котором мы живем и развитию которого должны способствовать по мере своих сил и
возможностей.
Ясказал:
–Прошумнезадаватьвопросы.
– Николай Антоныч, позвольте, – живо сказал Кораблев. – Григорьев, расскажи,
пожалуйста,гдетыпровелэтидевятьдней,стехпоркакубежализдому?
– Я не убежал, а уехал в Энск, – отвечал я хладнокровно. – Там живет моя сестра,
которую я не видел около восьми лет. Это может подтвердить судья Сковородников, у
которогояостанавливался,–Гоголевская,тринадцать,домбывшийМаркузе.
Еслибыяпрямосказал:этидевятьднейбылипроведенысКатейТатариновой,которую
отправили в Энск, чтобы мы хоть на каникулах не встречались, – и тогда мои слова не
произвелибыбольшеговпечатлениянаНиколаяАнтоныча!Онпобледнел,замигаликротко
наклонилголовунабок.
–Почемужетыникогонепредупредилосвоемотъезде?–спросилКораблев.
Я отвечал, что считаю себя виновным в нарушении дисциплины и даю обещание, что
этогобольшенебудет.
– Прекрасно, Григорьев, – сказал Николай Антоныч. – Вот это прекрасный ответ.
Остаетсяпожелать,чтобытытакжеудовлетворительнообъяснилидругиесвоипоступки.
Онласковосмотрелнаменя.Унегобылоудивительноесамообладание.
–Теперьрасскажинамотом,чтоутебяпроизошлосИваномВитальевичемЛихо.
Досихпорнемогупонять,почему,рассказываяисториюсвоихотношенийсЛихо,яни
словом не упомянул об «идеализме». Должно быть, я считал, что раз Лихо снял это
обвинение, нечего о нем и говорить. Это было страшной ошибкой. Кроме того, не стоило
упоминать, что я пишу сочинения без «критиков». Это никому не понравилось. Кораблев
нахмурилсяиположилрукунастол.
–Критикиты,значит,нелюбишь?–кроткосказалНиколайАнтоныч.–Чтожетысказал
ИвануВитальевичу?Повторидословно.
Перед всем педагогическим советом повторить то, что я сказал Лихо! Это было
невозможно!НебудьЛихотакойболван,онсамотвелбыэтотвопрос.Ноонтолькосмотрел
наменясторжествующимвидом.
–Ну—с!–провозгласилНиколайАнтоныч.
–НиколайАнтоныч,позвольтемне,–возразилКораблев.–Намизвестно,чтоонсказал
ИвануВитальевичу.Хотелосьбызнать,чемГригорьевобъясняетсвоеповедение.
– Виноват, виноват, – сказал Лихо. – А я требую, чтобы он повторил! Я даже в школе
Достоевского,отдефективных,такихвещейнеслышал.
Я молчал. Если бы я умел читать мысли на расстоянии, то, верно, прочитал бы у
Кораблевавглазах:«Саня,скажи,чтотыобиделсяза„идеализм“.Ноянеумел.
–Ну!–снисходительноповторилНиколайАнтоныч.
–Непомню,–пробормоталя.
Этобылоглупо,потомучтовсемсразусталоясно,чтоясоврал.Лихозафыркал.
– Сегодня он меня за плохую отметку обругал, а завтра зарежет, – сказал он. –
Хулиганствокакое!
Мне снова, как тогда на лестнице, захотелось ударить его ногой, но я, разумеется,
удержался. Стиснув зубы, я молчал и смотрел на руку Кораблева. Рука поднялась, слегка
похлопалапостолуиспокойнолегланапрежнееместо.
–Конечно,сочинениеплохое,–сказаля,стараясьневолноватьсяидумаясненавистьюо
том, как бы выбраться из этого глупого положения. – Может быть, не на «чрезвычайно
слабо», потому что такой отметки вообще нет, но я сознаю, что неважное. В общем, если
советпостановит,чтобыяизвинился,я,ладно,извинюсь.
Очевидно,иэтобылоглупо.Всезашумели,какбудтоясказалневестьчто,иКораблев
взглянулнаменясоткровеннойдосадой.
–Да,Григорьев,–неестественноулыбаясь,сказалНиколайАнтоныч.–Сталобыть,ты
готов извиниться перед Иваном Витальевичем только в том случае, если по этому поводу
состоитсяпостановлениесовета.Инымисловами,тынесчитаешьсебявиновным.Нучтож!
Примемксведениюиперейдемкдругомувопросу.
«…Рисковатьсвоимбудущимрадимелкогосамолюбия»,–припомнилосьмне.
–Извиняюсь,–повернувшиськЛихо,сказалянеловко.
НоНиколайАнтонычужесновазаговорил,иЛихосделалвид,чтонеслышит.
–Скажи,Григорьев:воттыдикоизбилРомашова.Тыбилегоногамиполицу,причинив
такимпутемтяжкиеувечья,заметноотразившиесяназдоровьетвоеготоварищаРомашова.
Чемтыобъясняешьэтоповедение,неслыханноевстенахнашейшколы?
Кажется,большевсегояненавиделеговэтуминутузато,чтоонговорилтакдлиннои
кругло.НорукаКораблевавыразительноподняласьнадстолом,ияпересталволноваться.
–Во—первых,янесчитаюРомашовасвоимтоварищем.Этобылобыдляменяпозором
– такой товарищ! Во—вторых, я ударил его только один раз. А в—третьих, что—то
незаметно,чтоунегосталоплохоездоровье.
Всезашумелисвозмущением,ноКораблевчутьзаметнокивнулголовой.
–Мое поведениеможнообъяснитьтак,– продолжалявсеболееспокойно.– Ясчитаю
Ромашоваподлецомимогудоказатьэтокогдаугодно.Нужнобылонебитьего,аустроить
общественныйсудипозватьвсюшколу.
НиколайАнтонычхотелостановитьменя,ноянедал.
–Ромашов–этотипичныйнэпман,которыйговориттолькооденьгахидумаеттолько
ободном:какбыразбогатеть!Укоговсегдаможнодостатьденьгиподзалог?–УРомашова!
Укогодевчонкидостаютпудруигубнуюпомаду?–УРомашова!Онкупиткоробкупудры,а
потомпродаетпощепотке.Этообщественно—вредныйтип,которыйпортитвсюшколу.
Дальше я все время говорил в такой же форме, как будто и точно выступал
общественным обвинителем на суде. Иногда моя речь была чем—то похожа на речи Гаера
Кулия,номненекогдабылодуматьобэтомсходстве.
–Ноэтоещеневсе!Яутверждаю,чтоРомашовпсихологическивлияетнаболееслабых
ребят, с тем, чтобы взять их в свои руки. Если нужен пример, – пожалуйста! Валя Жуков.
Ромашоввоспользовалсятем,чтоВалянервный,изапугалеговсякимвздором.Чтоонделает
с ним? Он сперва берет с него честное слово, а потом рассказывает ему о своих подлых
секретах. Я был просто поражен, когда узнал об этом. Комсомолец, который дает честное
слово, что никому не расскажет, – о чем же? О том, чего он еще и сам не слыхал! Как это
называется?Ноэтоещеневсе!
Кораблевдавноужепохлопывалладонью постолу.Ноябольшене думал,волнуюсья
илинет.Мнеказалось,чтояничутьневолнуюсь.
–Этоещеневсе!Явасспрашиваю,–сказалягромкоиобернулсякНиколаюАнтонычу,–
моглисуществоватьвнашейшколетакойРомашов,еслибыунегонебылопокровителей?
Не мог бы! И они есть у него! По крайней мере, мне известен один из них – Николай
Антоныч!
Это было здорово сказано! Я сам не ожидал, что мне удастся так смело сказать! Все
молчали,весьпедагогическийсовет,иждали–что—тобудет.НиколайАнтонычзасмеялсяи
побледнел.Впрочем,онвсегданемногобледнел,когдасмеялся.
– Как это доказать? Очень просто. Николай Антоныч всегда интересовался, что о нем
говорятвнашейшколе.Незнаю,зачемемуэтонужно!Факттот,чтодляэтойцелионнанял
Ромашова.Яговорю:именнонанял,потомучтоРомашовничегонестанетделатьбесплатно.
Он его нанял, и Ромашов стал подслушивать, что в школе говорят о Николае Антоныче, и
доноситьему,апотомонбралсЖуковачестноесловоирассказывалемуосвоихдоносах.
Вы можете спросить меня: что же ты молчал. Я узнал об этом накануне отъезда, и Жуков
тогдажеобещалнаписатьобэтомвячейку,носделалэтотолькосегодня.
Язамолчал.КораблевснялрукусостолаисинтересомобернулсякНиколаюАнтонычу.
Впрочем, только он один держал себя так свободно. Остальным педагогам было как—то
неловко.
– Ты кончил свои объяснения, Григорьев? – ровным голосом, как будто ничего не
случилось,сказалНиколайАнтоныч.
–Да,кончил.
–Можетбыть,вопросы?
– Николай Антоныч, – любезно сказал Кораблев, я полагаю, что мы можем отпустить
Григорьева.Можетбыть,мыпригласимтеперьЖуковаилиРомашова?
НиколайАнтонычрасстегнулверхнююпуговицужилетаиположилрукунасердце.Он
еще больше побледнел, и редкая прядь волос, зачесанная на затылок, вдруг отстала и
свесилась на лоб.Оноткинулсяна спинку кресла изакрыл глаза. Всебросилиськ нему.Так
кончилосьзаседание.
Глава19.
СТАРЫЙДРУГ.
Вшколетолькоиговорилиомоейречинапедсовете,ияпоэтомубылоченьзанят.Было
быпреувеличениемсказать,чтоячувствовалсебягероем.Новсе—такидевочкиизсоседних
классов приходили смотреть на меня и довольно громко обсуждали мою наружность.
Впервыевжизнимнебылпрощенмаленькийро ст.Оказалосьдаже,чтоячем—топохожна
Чарли Чаплина. Таня Величко, которую очень уважали в школе, подошла и сказала, что на
каникулахонасистематическивыступалапротивменя,атеперьсчитает,чтояправильнодал
Ромашовувморду.
–Нотыдолженбылспервадоказать,чтоон–общественно—вредныйтип,–сказалаона
разумно.
Словом, я был неприятно удивлен, когда в разгар моей славы комсомольская ячейка
вынесламнестрогийвыговорспредупреждением.Педагогическийсоветнесобиралсяиз—за
болезниНиколаяАнтоныча,ноКораблевсказал,чтоменямогутперевестивдругуюшколу.
Этобылонеоченьвеселои,главное,как—тонесправедливо!Спостановлениемячейки
я был согласен. Но переводить меня в другую школу! За что? За то, что я доказал, что
Ромашкаподлец?Зато,чтояуличилНиколаяАнтоныча,которыйемупокровительствовал?
В таком—то невеселом настроении я сидел в библиотеке, когда кто—то спросил в дверях
громкимшепотом:
–Который?
Ияувиделнапорогедлинногорыжегопарнясшевелюрой,вопро сительносмотревшего
наменя.
Рыжиевообщелюбятноситьшевелюру,ноуэтогопарняонабылакакая—тодикая,как
вучебникегеографииупервобытногочеловека.Интересно,чтосперваяподумалименнооб
этом, а уже потом понял, что это Петька – Петька Сковородников собственной персоной
стоитнапорогенашейбиблиотекиисмотритнаменясудивленнымвыражением.Явскочил
ибросилсякнему,роняястулья.
–Петя!
Мыпожалидругдругуруки,апотомподумалииобнялись.
–Петя,нукакты?Жив,здоров?Какжемыстобойневстретились,ниразу!
–Этотывиноват,бес—дурак!–ответилПетька.–Ятебяповсемусветуискал.Атывот
гдеприютился!
Онбылоченьпохожнасвоюкарточку,которуюявиделуСани,тольконакарточкеон
былпричесан.Какябылрад!Янечувствовалнималейшейнеловкости–точновстретилсяс
роднымбратом.
–Петька!Чертвозьми,тымолодец,чтопришел!Уменятвоиписьма!Вот!
Яотдалемуписьма.
–Кактыменянашел?ИзЭнсканаписали?
–Ага!Ятебядавножду.Думаю:неидет,подлец.Ну,какстарики?
–Старикинаять,–отвечаля.
Онзасмеялся.
–Ядумал,чтотывТуркестанеживешь.Чтожты?Такинедобрался?
–Аты?
– А я был, – сказал Петька. – Но мне не понравилось. Знаешь, жара, все время пить
хочется,втюрьмуменяпосадили,ясоскучилсяивернулся.Тыбытамподох.
Япровелеговспальню,норебятаобступилинасисталисмотретьпрямоврот,–ивдруг
оказалось,чтоунасвшколепоговоритьпростонегде!
–Апошлинаулицу,–предложилПетька.–Погодахорошая,почемунепройтись?Ато
комне?
–Тыодинживешь?
Онпоказалнапальцах:вдвоем.
–Женился?
Онпогрозилмнекулаком.
–Стоварищем.
Мывзялинадорогупоогромномукускуэнскогопирога,оделисьисталиспускатьсяпо
лестнице,разговариваяснабитымиртами.Ивоттутпроизошлаоченьстраннаявстреча.
На площадке первого этажа, у географического кабинета, стояла женщина в шубке с
беличьимворотником,Онастоялауперилисмотрелавниз,впролет,–мнеспервапоказалось,
чтоонасобираетсяброситьсявпролет,–онапокачиваласьуперилсзакрытымиглазами.Но
мы, должно быть, испугали ее, и она нерешительно подошла к двери. Это была Марья
Васильевна,ясразуузналее,хотяунеебылнезнакомыйвид.Оченьможетбыть,что,еслибы
ябылодин,онабызаговориласомной.НоябылсПетькойи,крометого,елвэтуминуту
пирог,ионатолькомолчакивнулавответнамойнеловкийпоклониотвернулась.
Она похудела с тех пор, как я видел ее в последний раз, и лицо было неподвижное,
мрачное…Думаяобэтом,явышелнаулицу,имысПетькойпошлигулять–опятьвдвоем,
опятьзимой,вМоскве,последолгойразлуки.
Удивительно, как Петина история была похожа на мою! Я слушал его с грустным
чувством, как будто вспоминал старую книгу, прочитанную еще в детстве и пережитую с
горечью и волнением. Но странно! Мне показало сь, что тогда мы были опытнее, старше…
Какбудтомыбылималенькимистариками.
ВТашкентеПетькапро славилсякакгрозауток–недиких,разумеется,адомашних.Он
выгонял уток на берег, а потом откручивал им головы и жарил на костре в саду детского
дома. За это его, в конце концов, посадили в тюрьму, где он на всю жизнь получил
отвращениекабрикосам:втюрьмекормилиотжимкамиабрикосов–назавтрак,наобедина
ужин.Потомегоотпустили,онвернулсявМо сквуипопалвоблавунаКазанскомвокзале.В
школуонпо ступилгодомпозжеидогналменятольковпрошломгоду,шагнувчерезкласс.
–Апомнишь:«Пфе!А,пфе!Яксмиешьтакробиць!»
– Ага! А помнишь: «Кто изменит этому честному слову, не получит пощады, пока не
сосчитает,сколькодеревьеввлесу,сколькопадаетснеба…»
Ясказалклятвудоконца.
–Хорошо!–сказалснаслаждениемПетька.–Хорошаяклятва!Боротьсяиискать,найтии
несдаваться.Апомнишь?
–Апомнишь,–перебиля,–какмытвоегодядюискали?Кстати,гдеон?Тыегонашел?
Оказалось,чтодядяумернафронтеотсыпноготифа.
–Апомнишь?..
Такмывсевремяиговорили:«Апомнишь…»Мышлипочему—тооченьбыстро,снег
летел, на бульварах было много детей, и одна молоденькая няня посмотрела на нас и
засмеялась.
–Стой!Зачеммытакбежим?–спросилПетька,имыпошлипомедленнее.
–Петя,естьпредложение,–сказаля,когда,нагулявшись,мысиделивкафенаТверской.
–Давай!
–Ясейчаспойдузвонитьпотелефону,атысиди,пейкофеимолчи.
Онзасмеялся.
–Смешно!–сказалон.Язаметил,чтоонлюбитговорить«смешно»и«бес—дурак».
Телефонбылдалекоотнашегостолика,усамоговхода,иянарочноговорилгромко.
– Катя, мне очень хочется вас познакомить. Приходи, а? Что ты делаешь? Мне, между
прочим,необходимостобойпоговорить.
–Мнетоже.Ябыпришла.Ноунасвсебольны.
Унеебылгрустныйголос,имневдругстрашнозахотелосьееувидеть.
–Каквсе?ЯтолькочтовиделМарьюВасильевну.
–Где?
–ОнашлакКораблеву.
–А—а…–каким—тостраннымголосомсказалаКатя.–Нет,бабушкабольна.
–Ачтосней?
– Да с табуретки упала, – с досадой сказала Катя. – Полезла зачем—то на полку и
грохнулась. Теперь бок болит. Просто беда с ней! И не лежит ни минуты… Саня, я отдала
письма,–вдругшепотомсказалаКатя,ияневольноплотнееприжалтрубкукуху.–Ясказала,
чтотыбылсомнойвЭнске,апотомотдала.
–Ну?–тожешепотомспросиля.
–Оченьплохо.Ятебепотомрасскажу.Оченьплохо.
Оназамолчала,ияуслышалпотелефонуеедыхание.
Мы простились, и я вернулся к столику с таким чувством, как будто я очень виноват
перед ней. Мне стало грустно и как—то тревожно на душе, и Петька, кажется, понял это с
первоговзгляда.
– Послушай, – сказал он. Он нарочно заговорил о другом. – Ты советовался с отцом
насчетлетнойшколы?
–Да.
–Аон?
–Одобрил.
Петька помолчал. Он сидел, вытянув длинные ноги, и задумчиво трогал пальцами те
места,гдедолжныбилисовременемвырастибородаиусы.
–Мнетоженужноснимпоговорить,–заметилонзапинаясь.–Понимаешь,явпрошлом
годухотелидтивАкадемиюхудожеств.
–Ну?
–Авэтом–раздумал.
–Почему?
–Авдругталантанехватит?
Язасмеялся.Ноунегобылсерьезный,озабоченныйвид.
– Вообще, если на то пошло, это странно, что ты идешь в Академию художеств. Мне
всегдаказало сь,чтотыстанешькаким—нибудьпутешественникомиликапитаном!
–Конечно,этоинтереснее,–нерешительносказалПетя.–Ночтожеделать,еслиуменя
талант?
–Атыкому—нибудьсвоиработыпоказывал?
–Показывал……ову.
Онназвалфамилиюизвестногохудожника.
–Ну?
–Говорит–ничего.
– Ну, тогда баста! Придется идти! Это, брат, было бы свинство, если бы ты с твоим
талантомпошелкуда—нибудьвлетнуюшколу!Может,тывсебебудущегоРепиназагубишь.
–Данет,едвали.
–Авдруг?
–Бес—дурак,тысмеешься,–сдосадойсказалПетька.–Серьезныйвопро с!
Мырасплатились,вышли,сполчасабродилипоТверской,разговариваяобовсемсразу,–
перелетая из Энска в Шанхай, который тогда был только что взят Народной армией, из
Шанхая в Москву, в мою школу, а из моей школы в Петькину, – и стараясь доказать друг
другу,чтомыживемнасветенепростотак,афилософскицелесообразно.
В кино «Арс» шло «Падение Романовых», мы остановились посмотреть фото. Все
офицерывсвитебылипохожинацаря.Онсиделвбольшомсмешномавтомобиле,похожем
напролеткусоткидывающимсяверхом,илюбезноулыбался.
–Да,чертвозьми,–вздохнув,сказалПетька,–положениеотчаянное!
–Адавайятебепрямоскажу,естьутебяталантилинет.
–Многотыпонимаешь!
–Апонимаю!
Имыпошликнему.
ДопрошлогогодаПетька,какия,жилвдетдоме.
Потом ему повезло: он подружился с одним рабфаковцем, у которого была комната на
СобачьейПлощадке,ионисталижитьвместе.ФамилиярабфаковцабылаХейфец,ионспал,
когдамыпришли.
–Вот,–сказал Петька и, сняв лампочку, висевшую на спинкекровати,осветил одну из
картин, которыми были увешаны довольно грязные стены. Я посмотрел сперва
невооруженнымглазом,потомсощурившисьичерезкулак.
Этобылпортрет–ясразудогадалсячей:ПетькиногоприятеляХейфеца,которыйкакраз
в эту минуту открыл глаза, потревоженный передвижением света, и сразу опять заснул,
вздохнув и закрыв лицо рукою. Это был чудный портрет: задумчивые детские глаза и
решительныйлобспрямыми,сросшимисябровями.
–Тушь?
–Дапочтивода!–грустноотвечалПетька.
Портрет, был сделан слабой тушью, но с каким чувством контраста между черным и
белым,каксвободно!
–Да—а,–сказалясневольнымуважением.–Ну—ка,покажиещечто—нибудь!
Всеостальныекартины–этобыламоясестраСаня.СанявлодкеиСаняуплиты,Саняв
украинскомкостюмеиСаня,какбабушка,всвоемжелтоммеховомтулупе.
Я невольно вспомнил, как Саня смутилась, когда я спросил, нет ли у нее Петькиной
карточки,икакбыстропринеслаее–точновышлазадверьивынулакарточкуизкармана.Ну
что ж! Подходяще, как говорит судья. Недаром Саня тоже собирается в Академию
художеств!
Нужно отдать Петьке справедливость – он не старался сделать Саню лучше, чем она
была на самом деле. Но он был склонен подчеркивать в ее лице монгольские черты:
узковатыйразрезглаз,широкиескулыивзгляд,какой—товосточный,татарский.Бытьможет,
поэтомунанекоторыхполотнахонабылатакнеобыкновеннопохожанамать.
НекоторыеСанибылинарисованыхуже,чемХейфец,ноСаняуплиты–сноваздорово.
Особенноплита:всетакикипеловгоршках,белыемаленькиекатышкикатились,кипели.
–Ну,брат,ничегонеподелаешь!
–Ачто?
–Талант!
Петькавздохнул.
– Ну что художник! – сказал он. – Я тебе скажу откровенно, что я рисовать даже не
люблю.Раньшелюбил,атеперьсовершеннонет.
–Балда,даведьэтожередчайшаявещь!
–Дапочемуредчайшая?–сдосадойвозразилПетька.–Тывотхочешьбытьлетчиком.
Тебеэтоинтересно.Амнерисовать–неинтересно.
–Тише,разбудишь.
–Да,разбудишьего,–сердитоглядянарабфаковца,сказалПетька.
–Тыснимсоветовался?
–Онговорит,чтоя–больной.
Язасмеялся.
–Аведьбылижетакиеслучаи,–сказалПетька.–Например,Чехов.Доктор–иписатель.
–Были.Ябынатвоемместезнаешьчтосделал?
–Ну?
–Пошелбывлетчикииполеталлетдвадцать.Апотомсталрисовать.
–Разучишься,забудешь!
Я просидел у Пети до позднего вечера, и Хейфец так и не проснулся. Мы пробовали
разбудитьего,ноонтолькозасмеялсявосне,какребенок,иперевернулсянадругойбок.
Глава20.
ВСЕМОГЛОБЫТЬИНАЧЕ.
Прошлитедалекиевремена,когда,возвращаясьпоследесятичасовдомой,мыдолжны
были с бьющимся сердцем обходить грозного Яфета, который в огромной шубе сидел на
табуретепередвходной дверьюиспал–хорошо,еслиспал. Теперьябылвыпускной, имы
могливозвращатьсякогдаугодно.
Впрочем,былоещенетакпоздно–околодвенадцати.Ребятаещеболтали.Валячто—то
писал,сидянакроватисподжатыминогами.
–Саня,тебяпросилзайтиИванПавлыч,–сказалон.–Еслитыпридешьдодвенадцати.
Сейчаскоторый?
–Половина.
–Вали!
ЯнакинулпальтоипобежалкКораблеву.
Это был необыкновенный и навсегда запомнившийся мне разговор, – и я должен
передать его совершенно спокойно. Я не должен волноваться, особенно теперь, когда,
прошло так много лет. Разумеется, все могло быть иначе. Все могло быть иначе, если бы я
понял, какое значение имело для нее каждое мое слово, если бы я мог предположить, что
произойдет после нашего разговора… Но этих «если бы» – без конца, а мне не в чем ни
оправдываться,нивиниться.Итак,вотэтотразговор.
КогдаяпришелкКораблеву,унегобылаМарьяВасильевна.Онапросиделаунеговесь
вечер.Ноонапришланекнему,акомне,именнокомне,испервыхжесловсказаламнеоб
этом.
Она сидела выпрямившись, с неподвижным лицом и иногда поправляла узкой рукой
прическу.Настолестояловиноипеченье,иКораблевналивалиналивалсебе,аонатолько
разпригубилаитакинедопиласвоюрюмку.Всевремяонакурила,ивездебылпепел–иу
неенаколенях.Знакомаякоралловаяниткабылананей,инесколькоразонаслабооттянулаее
–какбудтониткаеедушила.Вотивсе.
–Штурманпишет,чтонерискуетпосылатьэтописьмопочтой,–сказалаона.–Амежду
темобаписьмаоказалисьводнойпочтовойсумке.Кактыэтообъясняешь?
Яотвечал,чтонезнаюичтообэтомнужноспроситьштурмана,еслионещежив.
МарьяВасильевнапокачалаголовой.
–Еслибыонбылжив!
– Может, его родные знают. Потом, Марья Васильевна, – сказал я с неожиданным
вдохновением,–ведьштурманаподобралаэкспедициялейтенантаСедова.Вотктознает.Он
имвсерассказал,явэтомуверен.
–Да,можетбыть,–отвечалаМарьяВасильевна.
– Потом этот пакет для Гидрографического управления. Ведь если штурман отправил
письмапочтой,наверно,онипакеттойжепочтойотправил.Нужноузнать.
МарьяВасильевнасновасказала:
–Да.
Язамолчал.Яодинговорил,Кораблевещенепроронилнислова.Янемогуобъяснить,с
какимвыражениемонсмотрелнаМарьюВасильевну.Вдругонвставализ—застолаиначинал
расхаживатьпокомнате,сложиврукинагрудииприподнимаясьнацыпочках.Онбылочень
странныйвэтотвечер–какой—толетящий,точнонакрыльях.Такиказалось,чтоусыего
сейчасраспушатсяподветром.Мнеэтоненравилось.Впрочем,японималего:онрадовался,
что Николай Антоныч оказался таким негодяем, гордился, что предсказал это, немного
боялся Марьи Васильевны и страдал, потому что она страдала. Но больше всего он
радовался,иэтобыломнепочему—топротивно.
– Что же ты делал в Энске? – вдруг спросила меня Марья Васильевна. – У тебя там
родные?
Яотвечал,что–да,родные.Сестра.
– Я очень люблю Энск, – заметила Марья Васильевна, обращаясь к Кораблеву. – Там
чудесно.Какиесады!Япотомуженебывалавсадах,какуехалаизЭнска.
И она вдруг заговорила об Энске. Она зачем—то рассказала, что у нее там живут три
тетки, которые не верят в бога и очень гордятся этим, и что одна из них окончила
философский факультет в Гейдельберге. Прежде она не говорила так много. Она сидела
бледная,прекрасная,сблестящимиглазамиикурила,курила.
–Катяговорила,чтотывспомнилещекакие—тофразыизэтогописьма,–сказалаона,
вдругзабывотетках,обЭнске.–Нояникакнемоглаотнеедобиться,чтоэтозафразы.
–Да,вспомнил.
Яждал,чтоонасейчаспопроситменясказатьэтифразы,ноонамолчала,какбудтоей
страшнобылоуслышатьихотменя.
–Ну,Саня,–бодрымфальшивымголосомпроизнесКораблев.
Ясказал:
–Тамкончалось:«Приветоттвоего…»Верно?
МарьяВасильевнакивнула.
–Адальшебылотак:«…оттвоегоМонготимоЯстребиныйКоготь…»
–Монготимо?–сизумлениемпереспросилКораблев.
–Да,Монготимо,–повторилятвердо.
–«МонтигомоЯстребиныйКоготь»,–сказалаМарьяВасильевна,ивпервыйразголосу
неенемногодрогнул.–Яегокогда—тотакназывала.
Может быть, теперь это кажется немного смешным, что капитана Татаринова она
называла «Монтигомо Ястребиный Коготь». Особенно мне смешно, потому что я теперь
знаюонембольше,чемкто—нибудьдругойназемномшаре.Нотогдаэтоничутьнебыло
смешно–этотвсевремяспокойныйивдругзадрожавшийголос.
Между прочим, оказалось, что это имя совсем не из Густава Эмара, как думали мы с
Катей, а из Чехова. У Чехова есть такой рассказ, в котором какой—то рыжий мальчик все
времяназываетсебяМонтигомоЯстребиныйКоготь.
–Хорошо,Монтигомо,–сказаля.–Амнепомнится–Монготимо…«кактыкогда—то
меняназывала. Какэтобылодавно, божемой!Впрочем,яне жалуюсь.Мыувидимся,ивсе
будетхорошо.Нооднамысль,однамысльтерзаетменя».«Однамысль»–двараза,этонея
повторил,атакибыловписьме–двараза.
МарьяВасильевнасновакивнула.
–«Горькосознавать,–продолжалясвыражением,–чтовсемоглобытьиначе.Неудачи
преследовали нас, и первая неудача – ошибка, за которую приходится расплачиваться
ежечасно,ежеминутно,–та,чтоснаряжениеэкспедициияпоручилНиколаю».
Может быть, я напрасно сделал ударение на последнем слове, потому что Марья
Васильевна,котораябылаоченьбледна,побледнелаещебольше.Уженебледная,акакая—то
белая,онасиделапереднамиивсекурила,курила.Потомонасказаласовсемстранныеслова
– и вот тут я впервые подумал, что она немного сумасшедшая. Но я не придал этому
значения, потому что мне казалось, что и Кораблев был в этот вечер какой—то
сумасшедший.Ужон—то,он—тодолженбылпонять,чтоснейпроисходит!Ноонсовсем
потерялголову.Наверное,емуужемерещилось,чтоМарьяВасильевназавтравыйдетзанего
замуж.
– После этого заседания Николай Антоныч заболел, – сказала она, обращаясь к
Кораблеву.–Япредложилапозватьдоктора–нехочет.Янеговориласнимобэтихписьмах.
Темболее,онтакойрасстроенный.Неправдали,поканестоит?
Онабылаподавлена,поражена,ноявсеещеничегонепонимал.
–Ах,воткак,нестоит!–возразиля.–Оченьхорошо.Тогдаясамэтосделаю.Япошлю
емукопию.Пустьпочитает.
–Саня!–какбудтоочнувшись,закричалКораблев.
–Нет,ИванПавлыч,яскажу,–продолжаля.–Потомучтовсеэтоменявозмущает.Факт,
что экспедиция погибла из—за него. Это – исторический факт. Его обвиняют в страшном
преступлении. И я считаю, если на то пошло, что Марья Васильевна, как жена капитана
Татаринова,должнасамапредъявитьемуэтообвинение.
Она была не жена, а вдова капитана Татаринова. Она была жена Николая Антоныча и,
стало быть, должна была предъявить это обвинение своему мужу. Но и это до меня не
дошло.
–Саня!–сновазаоралКораблев.
Нояужезамолчал.Большемненеочембылоговорить.Разговорнашещепродолжался,
ноговоритьбылобольшенеочем.Ятолькосказал,чтоземля,окоторойговоритсявписьме,
это Северная Земля и что, стало быть, Северную Землю открыл капитан Татаринов. Но
страннопрозвучаливсеэтигеографическиеслова«Долгота,широта»здесь,вэтойкомнате,в
этот час. Кораблев все метался по комнате, Марья Васильевна все курила, и уже целая гора
окурков, розовых от ее накрашенных губ, лежала в пепельнице перед нею. Она была
неподвижна,спокойна,толькоиногдаслабопотягивалакоралловуюниткунашее;точноэта
широкаяниткаеедушила.КакдалекабылаотнееСевернаяЗемля,лежащаямеждукакими—
томеридианами!
Вотивсе.Прощаясь,япробормоталещечто—то,ноКораблев,нахмурясь,пошелпрямо
наменя,такчтоякак—тонезаметнооказалсязадверью.
Глава21.
МАРЬЯВАСИЛЬЕВНА.
Большевсегоменяудивило,чтоМарьяВасильевнанисловомнеобмолвиласьоКате.Мы
сКатейпровеливЭнскедевятьдней.АМарьяВасильевнанесказалаобэтомнислова.
Этобылоподозрительноемолчание,иядумалонемночью,поканезаснул,потомутром
нафизике,обществоведениииособенноналитературе.
Пожалуй,налитературемнеследовалодуматьодругихвещах,болееблизкихкГоголюи
егобессмертнойпоэме«Мертвыедуши»,которуюмытогдапроходили.Мнеследовалобыть
начеку,потомучтоЛихо,особеннопослепедсовета,изшкурылез,толькобыдоказатьвсей
школе,чтоеслиянеидеалист,такужвовсякомслучае,знаюнебольше,чемна«чрезвычайно
слабо».
Нояпочему—тонеждал,чтоонменявызовет,идажевздрогнул,когдаонгромконазвал
моюфамилию.
– Мы слышали, как некоторые ораторы позволяют себе оскорблять заслуженных
людей,–сказалон.–Посмотримже,имеютлионинаэтоправо.
И он спросил, читал ли я «Шинель» Гоголя, как будто таким образом можно было
решитьэтотвопрос.
Здесьещенебылоничегоо собенного,хотя«Шинель»мыпроходиливпервойступени,
и это было хамство – спрашивать «Шинель», когда были заданы «Мертвые души». Но я
спокойноответилему:
–Читал.
– Так—с. А в каком смысле следует понимать слова Достоевского: «Мы все вышли из
гоголевской„Шинели“?
Яобъяснил,чтохотяэтосказалДостоевский,нонасамомделеиз«Шинели»ничегоне
вышло, а в литературе и в обществе появилась потом совсем другая нота. «Шинель» – это
примиренье с действительностью, а литература – например, Лев Толстой – была борьбой с
действительностью.
–ТыспоришьсДостоевским?–презрительноусмехаясь,спросилЛихо.
Яотвечал,что–даспорюичтоспоритьсДостоевским–этоещенеидеализм.
Вклассезасмеялись,иЛихопобагровел.Кажется,онсразухотелпоставитьмне«неуд»,у
него даже руки тряслись, но это было неудобно, и для приличия он задал мне еще один
вопрос:
–Скажи,когоизгероевГоголяследуетсчитатьтипомнебокоптителя?
Яотвечал,чтоуГоголявсегерои–небокоптители,крометипаТарасаБульбы,который
все—такикое—чтосделалсогласносвоимидеям.НочтоГоголянельзязаэтовинить,потому
чтотогдабылатакаяжизнь.
Лиховытерпотипоставилмне«неуд».
–ИванВитальевич,ябудутребовать,чтобыменяспросиливАкадемиинаук,–сказаля
садясь.–Мысвамирасходимсявовзглядахналитературу.
Ончто—тозаквакал,новэтовремяраздалсязвонок.
Ребятасчитали,чтовданномслучаеябылсовершенноправичтоЛихонеимелправа
ставить мне «неуд» за то, что я не согласен с Достоевским, или за то, что я считаю всех
гоголевских героев небокоптителями. Валя заметил, что у Гоголя есть еще какой—то
положительный тип – помещик Костанжогло из второй части «Мертвых душ», которую
Гогольсжег,ноявозразил,чторазсамГогольеесжег,сталобыть,неочемиговорить.Кроме
того,помещикнеможетбытьположительнымтипом.ВэтуминутуяувиделПетьку.
Этобылонеожиданно–Петькаунасвшколе,набольшойперемене!
–Петя,тычто?
–Уменятутдела,–возразилПетькаизасмеялся.
–Какиедела?
–Разные.Вотхочустобойпоговорить.
–Очем?
–НасчетРепина.Тывчераговорилерунду.Репиннемогнерисовать,иеслибытыему
предложилпойтивлетнуюшколу,онбызнаешь,кудатебяпослал?
Ясмотрелнанегововсеглаза.
–Вотты,оказывается,какой!
–Ачто?
–Правда,больной.
Петьканахмурился.
–Нет,–сказалонсдосадой.–Ятебясерьезноспрашиваю.
–Ятебятожесерьезноспрашиваю,почемутыневшколе?
–Ясегоднямотаю,–быстросказалПетька.–Мненужноэтообдумать,авшколеяне
могудумать.Мешают.
Переменакончилась,ноонсказал,чтоподождетменявкрасномуголке,–унасвэтот
деньбылочетыреурока.
И он действительно не ушел. Он закинул голову на спинку стула, положил руки в
карманыизакрылглаза.
–Воттыговоришь–летчик,–сказалон,когда,вернувшисьчерезчас,янашелеговтой
же позе, на том же месте. – А может быть, у тебя нет никаких данных для летчика? Ты
помнишьхотьодинсвойпоступоквжизни,покоторомуможнобылобысудить,чтоизтебя
выйдетлетчик?
ЯвспомнилсвоемгновенноетвердоерешениеехатьвЭнскзаКатей.
–Есть.
–Например?
–Такятебеистанурассказывать!
–Допустим.Авсе—такитывыбралэтологически,анеинстинктивно?
–Ясно–логически.
–Умом,анесердцем?–сказалПетькаинемногопокраснел.
–Нет,сердцем.
– Врешь. Вот, например, другие ребята, которые идут в летчики, они строят модели,
планеры.
–Нуичтоже.Затоятеориюзнаю.
Ямогбыемувозразить,чтокаждыйгодпытаюсьорганизоватьвнашейшколекружок
планеристов. Но эти кружки разваливались, потому что наши ребята интересовались
исключительнотеатром.КромеменяиВальки,всехотелистатьактерами.И,междупрочим,
многиестали,например,ГришаФабер.
– А я считаю, – помолчав, сказал Петька, – что нужно знаешь какую профессию
выбирать?Вкоторойтычувствуешь,чтоспособенпроявитьвсесилыдуши.Яэточитал,но
это совершенно верно. Я вот не уверен, что как художник проявлю все силы души. А ты,
значит,уверен?
–Уверен.
–Нучтож,твоесчастье.
Пора было обедать, но это был довольно интересный разговор, и я решил проводить
Петькудодому.
– Знаешь, а, по—моему, ты тоже не можешь не рисовать, – сказал я, когда, выйдя из
школы,мыостановилисьнауглуВоротниковскогопереулка.–Вотпопробуйгодилидва–и
соскучишься,потянет.Ивообще,по—моему,этодажехорошо,чтотыдумаешь,чтоизтебя
ничегоневыйдет.
–Почему?
–Потомучтоэто–«сомнения».
–Как«сомнения»?
– Очень про сто. У настоящих художников непременно д олжны быть сомнения. То они
темнедовольны,теэтим.Иоченьхорошо,чтотысомневаешься,–сказалясжаром.–Нет,
Петька,этоясно:тыдолженидтивАкадемиюхудожеств.
Онвздохнулипокачалголовой.Но,кажется,моямысльо«сомнениях»понравиласьему.
ТакмышлипоВоротниковскомуиразговаривалии,помнится,о становилисьуафишной
будки,ия,слушаяПетьку,машинальночиталназванияспектаклей,когдакакая—тодевушка
вдругвышлаиз—зауглаибыстроперебежаладорогу.
Она была без шапки и в платье с короткими рукавами – в такой мороз! Может быть,
поэтомуянесразуузналее.
–Катя!
Онаоглянуласьинеостановилась,толькомахнуларукой.Ядогналее.
–Катя,почемутыбезпальто?Чтослучилось?
Она хотела заговорить, но у нее застучали зубы, и она должна была крепко сжать их,
чтобыпересилитьсебя,иужепотомзаговорила:
–Саня,ябегукдоктору.Мамеоченьплохо.
–Чтосней?
–Незнаю.Мнекажется,онаотравилась…
Бываюттакиеминуты,когдажизньвдругпереходитнадругуюскорость–всеначинает
лететь,лететьименяетсябыстрее,чемуспеешьзаметить.
С той минуты, как я услышал: «Мне кажется, она отравилась», – все стало меняться
быстрее,чемэтоможнобылозаметить,иэтисловавремяотвременистрашноповторялись
где—товглубинедуши.
ВместесПетькой,которыйничегонепонимал,нониочемнеспрашивал,мыпобежали
к доктору на Пименовский, потом к другому доктору, который жил над бывшим кино
Ханжонкова,ивсетроевломилисьвеготихую,прибраннуюквартирусмебельювчехлахис
неприятнойстарухой,тожевкаком—тосинемчехле.
Неодобрительно качая головой, она выслушала нас и ушла. По дороге она прихватила
что—тосостола–навсякийслучай,чтобымынестащили.
Черезнесколькоминутвышелдоктор–низенький,румяный,сседымежикомисигаройв
зубах.
–Ну—с,молодыелюди?
Покаонодевался,мыстояливпереднейибоялисьпошевелиться,астарухавчехлетоже
стояла и все время смотрела на нас, хотя из передней унести было нечего. Потом она
притащила тряпку и стала вытирать наши следы, хотя никаких следов не было, только от
Петькиных калош натекла небольшая лужа. Потом Петька остался торопить доктора,
которыйвсеещеодевался–всеещеодевался,хотяуКатибылотакоелицо,чтоянесколько
разхотелзаговоритьснейинемог.Петькаостался,амыпобежаливперед.
На улице я без разговоров надел на нее мое пальто. У нее волосы развалились, и она
закололаихнаходу.Нооднакосаопятьупала,ионасердитозасунулаееподпальто.
Карета скорой помощи стояла у ворот, и мы невольно остановились от ужаса. По
лестницесанитарынеслиносилкисМарьейВасильевной.
Оналежаласоткрытымлицом,стакимжебелымлицом,какнаканунеуКораблева,но
теперьонобылоточновырезанноеизко сти.
Я прижался к перилам и пропустил носилки, а Катя жалобно сказала: «Мамочка», – и
пошларядомсносилками.НоМарьяВасильевнанеоткрылаглаз,нешевельнулась.Унеебыл
оченьмертвыйвид,ияпонял,чтоонанепременноумрет.
С убитым сердцем я стоял во дворе и смотрел, как носилки вкладывали в карету, как
старушкадрожащимирукамизакутывалаМарьеВасильевненоги,какувсехшелпаризорта–
и у санитара, который вынул откуда—то книгу и попросил расписаться, и у Николая
Антоныча,который,болезненнозаглядываяподочки,расписалсявкниге.
– Да не здесь, – грубо сказал санитар и, с досадой махнув рукой, положил книгу в
большойкарманхалата.
Катяпобежаладомойивернуласьвсвоемпальто,амоеоставиланакухне.Онатожесела
в карету. И вот дверцы, за которыми лежала страшная, изменившаяся, белая Марья
Васильевна,закрылись,икарета,рванувшись,каксамыйобыкновенныйгрузовик,помчалась
вприемныйпокой.
Николай Антоныч и старушка одни остались во дворе. Некоторое время они стояли
молча.ПотомНиколайАнтонычповернулсяипервыйпошелвдом,механическипереставляя
ноги,какбудтоонбоялсяупасть.Такимяегоещеневидел.
Старушка попросила меня встретить доктора и сказать, что не нужно. Я побежал и
встретил доктора и Петьку на Триумфальной площади, у табачной будки. Доктор покупал
спички.
–Умерла?–спросилон.
Я отвечал, что не умерла, а на скорой помощи отправили в больницу, и что я могу
заплатить,еслинужно.
–Ненужно,ненужно,–брезгливосказалдоктор.
Старушкасиделанакухнеи плакала, когда, простившисьсПетькойи пообещавзавтра
ему все рассказать, я вернулся на Тверскую—Ямскую. Николая Антоныча уже не было, он
уехалвбольницу.
–НинаКапитоновна,–спросиля,–можетбыть,вамчто—нибудьнужно?
Долго она сморкалась, плакала, снова сморкалась. Я все стоял и ждал. Наконец она
попросиламеняпомочьейодеться,имыпоехалинатрамваевприемныйпокой.
Глава22.
НОЧЬЮ.
Ночью, всеещечувствуя скорость,от которой, кажется,свистеловушах, всеещелетя
куда—то, хотя я лежал на своей по стели, в темноте, я понял, что Марья Васильевна уже
накануне,уКораблева,решилапокончитьссобой.
Это было уже решено – вот почему она была так спокойна и так много курила и
говорилатакиестранныевещи.Унеебылсвойзагадочныйходмысли,окотороммыничего
незнали.Ковсему,очемонаговорила,присоединялосьеерешение.Неменяонаспрашивала,
асебяисамойсебеотвечала.
Может быть, она думала, что я ошибаюсь и что в письме речь идет о ком—нибудь
другом. Может быть, она надеялась, что эти фразы, которые я вспомнил и которые Катя
нарочнонепередалаей,окажутсянетакимиужстрашнымидлянее.Можетбыть,онаждала,
что Николай Антоныч, который так много сделал для ее покойного мужа, так много, что
толькозанегоиможнобыловыйтизамуж,окажетсянетакужвиноватилинетакнизок.
Ая—то?Чтожеясделал?
Мнесталожарко,потомхолодно,потомсноважарко,ияоткинулодеялоисталглубоко
дышать,чтобыуспокоитьсяиобдуматьвсехладнокровно.Ясноваперебралвпамятиэтот
разговор.Какятеперьпонималего!Какбудтокаждоесловомедленноповернулосьпередо
мной,ияувиделегосдругой,тайнойстороны.
«Я люблю Энск. Там чудесно. Какие сады!» Ей было приятно вспомнить молодость в
такуюминуту.Онахотелакакбыпро ститьсясЭнском–теперь,когдавсеужебылорешено.
«МонтигомоЯстребиныйКоготь,яегокогда—тотакназывала».Унеезадрожалголос,
потому что никто не знал, что она его так называла, и это было неопровержимым
доказательствомтого,чтояверновспомнилэтислова.
«Янеговориласнимобэтихписьмах.Темболее,онтакойрасстроенный.Неправдали,
пока не стоит?» И эти слова, которые вчера показались мне такими странными, – как они
былитеперьясныдляменя!Этобылеемуж,–можетбыть,самыйблизкийчеловекнасвете.
Ионапростонехотелрасстраиватьего,–оназнала,чтоемуещепредстоятогорчения.
Давноужеязабыл,чтонужноглубокодышать,ивсесиделнакроватисголыминогами
идумал,думал.ОнахотелапроститьсяисКораблевым–вотчто!Ведьонтожелюбилееи,
можетбыть,большевсех.Онахотелапроститьсястойжизнью,котораяунихневышлаио
которойона,наверное,мечтала.Явсегдадумал,чтоонамечталаоКораблеве.
Давнопорабылоспать,темболее,чтозавтрапредстоялаоченьсерьезнаяконтрольная,
темболее,чтосовсемневеселобылодуматьотом,чтопроизошловэтотнесчастныйдень.
Кажется, я уснул, но на одну минуту. Вдруг кто—то негромко сказал рядом со мной:
«Умерла».Яоткрылглаза,ноникого,разумеется,небыло;должнобыть,ясамсказалэто,но
невслух,авуме.
Ивот,противсвоейволи,ясталвспоминать,какмысНинойКапитоновнойприехалив
приемныйпокой.Ястаралсяуснуть,ноничегонемогподелатьссобойисталвспоминать.
…Мысиделинабольшойбелойскамейкеукаких—тодверей,иянесразудогадался,что
носилкисМарьейВасильевнойстоятвсоседнейкомнате,такблизкоотнас.
Ивотпожилаясестравышлаисказала:
–ВыкТатариновой?Можнобезпропуска.
Ионасаматоропливонаделанастарушку,халатизавязалаего.
Уменяпохолоделосердце,иясразупонял,чтоеслиможнобезпропуска,значитейочень
плохо, – и сразу же похолодело еще раз, потому что эта пожилая сестра подошла к другой
сестре, помоложе, которая записывала больных, и та что—то спросила ее, а пожилая
ответила:
–Ну,гдетам!Едвадовезли.
Потом началось ожидание. Я смотрел на белую дверь и, кажется, видел, как все они –
Николай Антоныч, старушка и Катя – стоят вокруг носилок, на которых лежит Марья
Васильевна.Потомкто—товышел,дверьнамгновениеосталасьоткрытой,ияувидел,что
этосовсемнетак,чтоникакихносилокуженет,ичто—тобелоесчернойголовойлежитна
низком диване, и перед этим белым с черной головой кто—то, тоже в белом, стоит на
коленях. Я увидел еще голую руку, свесившуюся с дивана, – и дверь захлопнулась. Потом
раздалсятонкийхриплыйкрик–исестра,записывавшаябольных,остановилась,замолчалаи
снова стала записывать и объяснять. Не знаю, как я понял это, но я понял, что это кричал
НиколайАнтоныч.Такимтонкимголосом?Какребенок?
Пожилая сестра вышла из дверей и с неестественным деловым видом стала
разговариватьскаким—томолодымпарнем,которыймялврукахшапку.Онапосмотрелана
меня–потомучтояпришелсНинойКапитоновной,–носразужеотвелаглаза.Ияпонял,что
МарьяВасильевнаумерла.
Потом я слышал, как сестра сказала кому—то: «Жалко, красивая». Но это было уже
совсем как во сне, и, может быть, это сказала не она, а кто—нибудь другой, когда Катя, и
старушкавышлиизэтойкомнаты,вкоторойонаумерла.
Глава23.
СНОВАПРАВИЛА.ЭТОНЕОН.
Это былиоченьгрустные дни, и мне не хочетсяподробно писать о них, хотяяпомню
каждыйразговор,каждуювстречу,едвалинекаждуюмысль.Этобылидни,откоторыхкак
быбольшаятеньложитсянамоюжизнь.
СразупослепохоронМарьиВасильевныязаселзаработу.Мнекажется,былокакое—то
чувствосамосохранениявтомотчаянномупорстве,скоторымязанимался,заставляясебяне
думатьниочем.ЕслибыПетькасноваспросилменя,естьливмоейжизникакой—нибудь
по ступок, по которому можно судить, что из меня выйдет летчик, я снова ответил бы ему
«да»–инаэтотразсбольшимоснованием.
Этобылонелегко,особенноеслипредставитьсебе,чтонапохоронахМарьиВасильевны
яподошелкКатеионаотвернулась.
До сих пор не могу вспомнить об этом без волнения, – судите же, что я почувствовал
тогда,какбылпораженивзволнован!
Вот как это было. На похороны Марьи Васильевны неожиданна пришло очень много
народу–сослуживцы и даже студенты, с которыми она когда—то училась в Медицинском
институте. Она всегда казалась одинокой, а ее, оказывается, многие знали и любили. Среди
этихчужихлюдей,говорившихшепотомиподолгусмотревшихнаворота,изкоторыхвсене
выносили гроба, стоял Кораблев – с измученными глазами, с большими усами, которые
казалисьсовсемогромныминаегопохудевшем,постаревшемлице.
Ядавнозаметил,чтородныевсегдавыходятвместесгробом,ауворотстоятипотом
распоряжаютсяпохоронамипосторонниелюди.Нотутбылоиначе,–должнобыть,потому,
чтоизродныхгробвыноситьбылонекому.
НиколайАнтонычстоялвстороне,опустивголову,иНинаКапитоновнадержалаегоза
руку. Казало сь, она поддерживала его, хотя он стоял совершенно прямо. Старухи
Бубенчиковы тоже были тут, похожие на монашенок, в старинных черных платьях со
шлейфами.
Катястоялаподленихиупорносмотреланаворота.Онабыларумяная,несмотрянавсе
ее горе, которое было видно даже втомнетерпеливом движении, которым онапоправляла
шапку,иногдасъезжавшуюналоб,–наверно,онаплохозакололакосы…
Ждалиужесполчаса,агробвсеневыносили.Ивотявдругрешилсяиподошелкней.
Не знаю, можетбыть, это было неловко, чтояподошел кней в такуюминуту.Но мне
хотелосьсказатьейхотьоднослово.
–Катя!
Онавзглянуланаменяиотвернулась…
По целым дням я сидел за книгами. Я возобновил свой старый порядок, то есть стал
вставать в шесть часов, обливался холодной водой, делал гимнастику перед открытым
окномизанималсяпорасписанию.«Правиладляразвитияволи»,которыеясоставилвбылые
дни,опятьпригодилисьмне,особенноодно:«Скрыватьсвоичувстваили,поменьшеймере,
невыражатьихнаружно».Яневыражалихнаружно,хотяскаждым днеммнестановило сь
всетяжелее.Какбудтотабольшаятень,окоторойяупомянулвыше,всенадвигаласьнаменя,
иявиделееспервавдалеке,апотомужеближеиближе.
Это было мое последнее полугодие в школе, и я непременно хотел выйти по всем
предметам на «весьма удовлетворительно». Это было совсем не так просто, особенно по
литературе.
НовотоднаждыиЛихо,кряхтяиежась,поставилмне«вуд».Завыпускноесочинениея
небоялся,–махнуврукой,янаписалегосогласновсемтребованиямэтогоболванаизнал,что
онотодноготолькоудовлетворенногосамолюбияпоставитмнесамуювысокуюотметку.
Явышелнаодноизпервыхмествклассе,итолькоВалькабылтеперьвпередименя.Ноу
негобылиудивительныеспособности,и,крометого,онбылгораздоумнее,меня.
А тень все надвигалась. Кораблев при встрече смотрел на меня с усилием, точно ему
тяжелобыломенявидеть.НиколайАнтонычнеходилвшколу,ихотяниктонеупоминало
нашем столкновениинапедсовете,однаковсепоглядывалинаменяскаким—то упреком–
как будто этот обморок, когда ему стало дурно на педсовете, а потом смерть Марьи
Васильевнысовершеннооправдалиего.
Всембылотяжеломенявидеть.Ябылодинок,какникогда.
Нояещенезнал,какойударменяожидает.
Однажды – после смерти Марьи Васильевны прошло уже две недели – я зашел к
Кораблеву.ЯхотелпопроситьегопойтиснамивГеологическиймузей(ябылтогдавожатым,
и мои ребята просили показать им этот музей). Мы еще в первой ступени ходили туда с
Кораблевым,ияпомнил,какэтобылоинтересно.
Ноонвышелкомнеоченьвзволнованныйипопросилзайтипотом.
–Когда,ИванПавлыч?
–Незнаю.Потом.
Впереднейвиселашубаишапка,анастоликележалкоричневыйвязаныйшарф,который
когда—тонамоихглазахвязаластарушка.УКораблевабылНиколайАнтоныч.
Яушелисунылымсердцемпринялсязакнигу«Воздушныйфлотв,прошломибудущем»
–помню,чтотогдачиталэтукнигу.Нонешломоечтение–мыслибродилиневестьгде,ина
каждой странице я должен был напоминать себе какое—нибудь из «правил для развития
воли».ЗачемНиколайАнтонычпришелкнему?ВедьоннебылуКораблеваужегодачетыре.
ЧемКораблевбылтаквзволнован?
Когдаявернулсякнему,НиколаяАнтонычауженебыло.Как,сейчаспомню–топилась
печка, и Кораблев в толстом мохнатом френче, который он всегда надевал, когда был
немногопьянилиболен,сиделупечкиисмотрелнаогонь.Онподнялголову,когдаявошел,
исказал:
–Чтотысделал,Саня!Божемой,чтотысделал!
–ИванПавлыч!
–Божемой,чтотысделал!–сотчаяниемповторилКораблев.–Ведьэтонеон,неон!И
ондоказалэтобесспорно,неопровержимо.
–Янепонимаю,ИванПавлыч.Окомвыговорите?
Кораблеввстал,потомселиопятьвстал.
–УменябылНиколайАнтоныч.Ондоказалмне,чтовписьмекапитанаречьидетнео
нем.Этокакой—тодругойНиколай.Какой—топромышленникфонВышимирский.
Ябылпоражен.
–ИванПавлыч,этоложь,онвсеврет!
–Нет,этоправда,–сказалКораблев.–Этобылоогромноедело,окотороммыничегоне
знаем.Тамбыломноголюдей,какие—токупцыипоставщики,икапитанвсезналссамого
начала. Он знал, что экспедиция была снаряжена очень плохо, и он писал об этой Николаю
Антонычу,ясвоимиглазамивиделэтиписьма.
Яслушалего,неверяушам.Почему—тоявсегдадумал,чтописьмо,котороеянашелв
Энске,–единственное,иэтоизвестие,чтооткапитанасохранилисьещекакие—тописьма,
ошеломиломеня.
– Там было много неудач, – продолжал Кораблев. – Какой—то судовладелец снял
командупередвыходомвморе,сбольшимтрудомдо сталирадиотелеграф,иегопришлось
оставить,потомучтонедосталирадиста,иещечто—то,–ипочемужеНиколайАнтонычво
всемвиноват?Ведьэтожеясно,божемой!Ия…Ядогадывалсяобэтом…Ноя…
Оннедоговорил,ивдругяувидел,чтоонплачет.
–ИванПавлыч,–сказаля,стараясьнесмотретьнаэтуневероятнуюкартину–плачущего
Кораблева.–Значит,выходит,чтоонневиноват,акакой—тотам«фон».Почемужевтаком
случаеНиколайАнтонычвсегдаутверждал,чтоонруководилэтимделом?Спроситеунего,
сколько сухогобульонавзялас собойэкспедиция,сколько макарон,сухарейикофе.Почему
жеонпрежденикогданеупоминалобэтом«фоне»?
Кораблев вытер платком глаза, усы. Он достал из стенного шкафчика водку, налил
полстаканаитутженемногоотлилназаддрожащейрукой.Онвыпилводкуисел.
– Ладно, теперь все равно. – И он махнул рукой. – Но как я был слеп, страшно слеп! –
вдругсновасотчаяниемсказалон.–Ядолженбылубедитьеевтом,чтоэто–невозможно,
невероятно, что даже если это Николай Антоныч, – все равно нельзя в неудаче такого
огромного д ела винить одного человека. Я мог сказать, что ты настаиваешь, что это – он,
потому,чтотыегоненавидишь.
ЯмолчаслушалКораблева.Явсегдалюбилегоипривыкуважать,имненеприятнобыло
видетьеговтакомжалкомвиде.Онсморкался,иунегобылирастрепаныволосыиусы.
–Ненавижуяегоилинет,–оказаляспокойно,–этонеимеетнималейшегоотношенияк
делу. Иявообще незнаю, чтовы хотитеэтимсказать.Что янастаивалнарочно, то естьиз
подлыхличныхпобуждений?
…Кораблевмолчал.
–ИванПавлыч!
Онвсемолчал.
– Иван Павлыч! – заорал я. – Вы думаете, что я нарочно впутался в это дело, чтобы
отомститьНиколаюАнтонычу?Вотпочемувыговорили,чтоеслидажеэтоон,анекакой—
тотам«фон»,–всеравновнеудачетакогобольшогоделанельзяобвинятьодногочеловека.
Высчитаете,чтоявовсемвиноват?Говоритеже!Да?Считаете?
Кораблевмолчал.Уменяпотемнеловглазах,ияуслышал,каксильноимедленнобьется
сердце.
–ИванПавлыч,–дрожащим,норешительнымголосомсказаля.–Теперьмнеостается
хоть умереть, но доказать, что я – прав. И я докажу это. Я сегодня же пойду к Николаю
Антонычуипопрошуегопоказатьмнеэтидокументыиписьма.Онубедилвас,чтовписьме
речьидетнеонем,аокаком—то«фоне».Пускайжеонименяубедит.
–Делай,чтохочешь,–унылосказалКораблев.
Яушел.Оннетронулсясместа,такиосталсяупечки,усталыйивполномотчаянии.Мы
обабылив отчаянии, ноу меняк этомучувствуприсоединялоськакое—тохладнокровное
бешенство, а он был в безнадежной усталости, старый и совершенно один в пустой,
холоднойквартире.
Глава24.
КЛЕВЕТА.
Легко сказать: я пойду к нему и попрошу его показать эти письма. Мне тошно было и
думатьобэтом.Всамомделе,станетонговоритьсомной!Онспуститменяслестницы–и
всянедолга.Нестанужеядратьсясним.Онвсе—такибольнойистарый.
Ябынепошел.Нооднамысльнеоставляламеня:Катя.
Уменяначиналаболетьголова,когдаявспоминал,каксуровоонаотвернуласьотменя
на похоронах. Теперь мне было ясно, почему она сделала это: Николай Антоныч уверил ее,
чтоявовсемвиноват.
Я представлял себе, как он разговаривает с нею, и сердце у меня так и ходило: «А, у
твоего друга такая превосходная память. Почему же до поездки в Энск он ни разу не
вспомнилобэтихписьмах?»
Всамом деле, как мог я забыть о них? Я, который был так поражен ими в д етстве? Я,
читавший их наизусть в поездах между Энском и Москвою? Забыть об этих письмах, как
будтосдалекихзвездупавшихвнашмаленькийгород?
Уменябылотолькооднообъяснение–судитесами,верноеилинет.
КогдаКатярассказывала мнеисторию своегоотца,когда ярассматривалегонастарых
фото, в кителе с погонами, в фуражке с белым, поднятым сзади чехлом, когда я читал его
книги,мневсегдаказалось,чтоэтобылооченьдавно,вовсякомслучаезамноголетдотого,
как я уехал из Энска. А письма – это было мое детство, то есть совсем другое время. Мне
просто не пришло в голову, что эти два совершенно разных времени следовали одно за
другим.Здесьбыланеошибкапамяти,акакая—тосовсемдругаяошибка.
Тысячуразядумало«фоне».ТакэтоонемписалкапитанТатаринов:«Всяэкспедиция
шлетемупроклятия».Такэтоонемонписал:«Всеминашиминеудачамимыобязанытолько
ему».АКораблевсказал,чтовнеудачетакогоделанельзявинитьодногочеловека.Капитан
думалиначе.
Так это о нем он писал: «Вот как дорого обошлась нам эта услуга». А почему бы,
собственно говоря, какому—то «фону» оказывать капитану Татаринову эту услугу? Услугу
емумогоказатьбогатыйдвоюродныйбрат–недаромжеястолькослышалотнегообэтой
услуге.
Словом, у меня не было никакого плана действий, когда, в синей парадной курточке,
вечером второго февраля я пришел к Татариновым и сказал незнакомой девушке, которая
открыламнедверь,чтомненуженНиколайАнтоныч.
Через открытую дверь было видно, что в столовой пьют чай. Нина Капитоновна
негромкосказалачто—то,ияувиделеевполосатойшали,сидящуюусамовара…
Не знаю, что подумал, увидев меня, Николай Антоныч, но, появившись на пороге, он
вздрогнулинемногоотступилназад.
–Чтотебенужно?
–Яхотелпоговоритьсвами.
Оннемногоподумал.
–Зайди.
Яхотелпройтикнемувкабинет,ноонсказал:
–Нет,сюда.
Потом я догадался, что это было нарочно: он заманил меня в столовую, чтобы
расправитьсясомнойпередвсеми.
Все немного испугались, когда вслед за ним я появился в столовой. Старухи
Бубенчиковы,которыхявовсенеожидалздесьувидеть,одновременновскочили,ита,чтов
Энске гналась за мной, уронила на стол чайную ложечку. Катя вошла в столовую с другой
стороныитакизамерланапороге.
Япробормотал:
–Можетбыть,здесьнеудобно?
–Нет,здесьудобно.
Нужнобылосразупоздороваться,кактолькоявошел,атеперь,пожалуй,нестоило,ноя
все—такипоклонился.Никтонеответил,толькоНинаКапитоновначутьзаметнокивнула.
–Ну—с?
– Вы сказали Ивану Павлычу, что капитан Татаринов писал вам о каком—то фон
Вышимирском. Мне это необходимо знать, потому что выходит, будто я нарочно уверял
МарьюВасильевнутолькодлятого,чтобыкак—тонасолитьвам.Нотакдумает,например,
Кораблев. И другие. Одним словом, я прошу вас показать мне эти письма, посредством
которыхвыхотитедоказать,чтовгибелиэкспедициивиноваткакой—тофонВышимирский,
авсмерти(япроглотилэтослово)…вовсемостальном–я.
Это была довольно длинная речь, но я приготовил ее заранее и поэтому сказал без
запинки.Толькозапнулся,когдасказалосмертиМарьиВасильевны,ипотомещенаслове«и
другие», потому что подумал о Кате. Она все еще стояла на пороге, вытянувшись и затаив
дыхание.
Теперьтолько, вовремяэтойречи,язаметил, какпостарелНиколайАнтоныч. Он стал
похож на старую птицу с горбатым но сом, щеки опустились, и даже золотой зуб, который
преждекак—тоосвещалвселицо,потускнел.
Он слушал меня и громко дышал. Казалось, он не знал, что мне ответить. Но в эту
минутувтораяБубенчиковаспросилаегосудивлением:
–Ктоэто?
Ионперевелдыханиеизаговорил.
– Кто это? – свистящим шепотом переспросил он. – Это тот подлый клеветник, о
которомяговорювамежедневноиежечасно.
–НиколайАнтоныч,есливыхотитеругаться…
–Эточеловек,которыйубилее,–повторилНиколайАнтоныч.Унегозадрожалолицо,и
онсталломатьпальцы.– Эточеловек,оклеветавший менясамой страшнойклеветой, какая
толькодоступнавоображению.Нояещежив!
Никтоинедумал,чтоонумер,ияхотелсказатьемуобэтом,ноонопятьзакричал:
–Яещежив!
НинаКапитоновнавзялаегозаруку.Онвырвалруку.
– Я мог бы прибегнуть к закону и засудить его за все… За все, что он сделал, чтобы
отравитьмоюжизнь.Ноестьдругиезаконы,другойсуд,ипоэтимзаконамонкогда—нибудь
еще почувствует, что он сделал. Он убил ее, – сказал Николай Антоныч, и слезы так и
брызнулиизегоглаз.–Онаумерлаиз—занего.Пускайжеонживет,еслиможет…
НинаКапитоновна отодвинуластули взялаегопод руку,точнобоялась,что он сейчас
упадет.Онмутнопосмотрелнанее.Этобыламинута,когдаяусомнилсявсвоейправоте.Но
толькооднаминута.
–Из—закогоже?Божемой,из—закого?–продолжалНиколайАнтоныч.–Из—заэтого
мальчишки, который так низок, что осмелился снова придти в дом, где она умерла. Из—за
этогомальчишкиснечистойкровью…
Незнаю,чтоонхотелэтимсказать,ипочемуегокровьбылачище,чеммоя.Ничего!Я
молчаслушалего.Катястоялаустены,вытянувшись,оченьпрямая.
–…Сноваосмелилсяпридтивэтотдом,изкоторогояеговыбросил,какзмею.Вотведь
естьжесудьба,божемой!Яотдалейсвоюжизнь,ясделалдлянеевсе,чтотольковсилах
был сделать человек для любимого человека, а она умирает из—за этой подлой, гнусной
змеи,котораяговоритей,чтоя–нея,чтоявсегдаобманывалее,чтояубилеемужа,своего
брата.
Меня поразило, что он говорил с такой страстью, совершенно не помня себя. Я
чувствовал,чтооченьбледен.Ноничего!Язнал,чтоемуответить.
–Николай Антоныч, –сказал я,стараясьне волноватьсяи замечая,однако, чтоязыкне
оченьслушаетсяменя.–Янебудуотвечатьнавашиэпитеты,потомучтопонимаю,вкаком
высостоянии.Выдействительновыгонялименя,ноясновапришелибудуприходитьснова
дотехпор,поканедокажу,чтоясовершенноневиноватвсмертиМарьиВасильевны.Ичто
есликто—нибудьвиноват,такужвовсякомслучае,нея,акто—тодругой.Факттот,чтоу
вас имеются письма покойного капитана Татаринова, посредством которых вы убедили
Кораблева и, очевидно, вообще всех, что я вас оклеветал. Я прошу вас показать мне эти
письма, чтобы все могли убедиться, что я действительно та подлая змея, о которой вы
толькочтоговорили.
Страшный шум поднялся вслед за этими словами. Бубенчиковы, все еще не понимая,
кричалинаперерыв:
–Ктоэто?!
Но им никто не объяснял, кто я, и они кричали все громче. Нина Капитоновна тоже
кричала на меня, чтобы я уходил. Только Катя не говорила ни слова. Она стояла у стены и
смотрелатонаНиколаяАнтоныча,тонаменя.
Вдругвсезамолчали.НиколайАнтонычотстранилстарушкуивышелвсвоюкомнату.Он
вернулсяминутуспустя,державрукахгрудуписем.Недваинетри,аименногруду–штук
сорок. Не думаю, что все это были письма капитана Татаринова, вернее всего – разные
письма, от разных лиц–переписка,связаннаясэкспедицией, или что—нибудьв этом роде.
Он бросил эти письма мне в лицо, потом плюнул мне в лицо и упал в кресло. Старухи
бросилиськнему.
Оченьможетбыть,чтоеслибыонплюнулипопалмневлицо,ябыегоударилилидаже
убил – мне в лицо еще не плевали, и я, несмотря на все свои правила, мог за это убить
человека.Нооннепопал.Иписьманедолетели.
Понятно, я не стал собирать эти письма, хотя было мгновенье, когда я чуть—чуть не
поднял одно из них – то, на котором была большая сургучная печать с надписью «Святая
Мария».Янесталподниматьих.Ябылвэтомдомевпоследнийраз.Катястояламеждунами
укресла,вкоторомонлежал,стиснувзубыихватаясьзасердце.Япосмотрелнанее–прямов
ееглаза,которыевиделвпоследнийраз.
–Ладно,–сказаля.–Янестанучитатьэтиписьма,которые,выбросилимневлицо.Я
сделаю другое. Я найду экспедицию, я не верю, что она исчезла бесследно, и тогда
посмотрим,ктоизнасправ.
Мне хотелось еще проститься с Катей и сказать ей, что я никогда не забуду, как она
отвернулась от меня на похоронах. Но Николай Антоныч вдруг стал вставать с кресла, и
сноваподнялсяужасныйшум.СтарухиБубенчиковынабросилисьнаменяичем—тобольно
удариливспину.Ямахнулрукойиушел.
Глава25.
ПОСЛЕДНЕЕСВИДАНИЕ.
Я был одинок, как никогда. С еще большим ожесточением я набросился на книги.
Кажется,ясовсемразучилсядумать.Иоченьхорошо.Лучшебылонедумать.
Вдругявообразил,чтоменямогутнепринятьвлетнуюшколупосостояниюздоровья,и
принялсязагимнастику,завсякиепрыжки,ласточки,мостики,стойки.Каждоеутроящупал
мускулы и осматривал зубы. Проклятый рост в особенности беспокоил меня – от всех
огорченийястал,кажется,нижеростом.
Однако в конце марта я собрал документы и отправил их в Совет Осоавиахима. К
документам я приложил просьбу – послать меня в Ленинград, в летно—теоретическую
школу.
Ненужно,кажется,объяснять,почемумнехотелосьуехатьизМосквы.
Петька тоже собирался в Ленинград. Он окончательно решил поступить в Академию
художеств.Саня–тожеистойжецелью.
Когда—то я лепил коней барона Клодта, и мои представления о Ленинграде были
связанысэтимичуднымиконяминамо сту.Мнеказалось,чтовЛенинграденакаждомшагу
памятники и мраморные здания. Петька посоветовал мне прочитать «Медный всадник», и
мнеещебольшезахотелосьвэтотзамечательныйгород.Номеня,конечно,моглииоставить
вМоскве,ипослатьвСевастополь.
На весенних каникулах мы с Петей съездили в Энск, между прочим, опять зайцами,
потомучтомыбереглиденьгина«послешколы».
Но это была совсем другая поездка, и сам я стал другим за эти полгода. Тетя Даша
разохалась, увидев меня, а судья объявил, что за такой вид нужно отвечать в судебном
порядке и что он «примет все меры, чтобы выяснить причины, по коим ответчик потерял
равновесиедуха».
Но«ответчик»ничегонерассказалемуобэтихпричинах.Оченьгрустный,онбродилпо
Соборному саду, по набережной у Решеток, по тем местам, которые он так недавно
показывал«истцу»скосамиивсеромтреухеснезавязаннымиушами.
ТолькоПетькеярассказал–итооченькратко–освоемразговоресКораблевымиотом,
как принял меня Николай Антоныч. Но Петька подошел к этой истории с неожиданной
стороны.Онвыслушалменяисказалсвдохновением:
–Послушай,авдругнайдешь!
–Чтонайду?
–Экспедицию.
«Авдругнайду»,–подумалосьмне.
Мурашкипобежалиуменяполицу,имнесталовеселоистрашно.«Авдругнайду».И,
каквдалекомдетстве,словнотуманнаякартина,представилосьмне:белыепалаткинаснегу;
собаки, тяжело дыша, тащат сани. Огромный человек, великан в меховых сапогах, идет
навстречусаням,ая,тожевмеховыхсапогахивогромнойшапке,стоюструбкойвзубахна
порогепалатки…
Нужно сказать, что Петька вел себя в Энске очень странно. Он все время чувствовал
вдохновение.Недаромзакаждымобедомсудьяподмигивалмнеизаводилразговоропользе
ранних браков. Саня краснела, а Петька слушал его с туманным выражением и ел, ел…
Наблюдая за ним, я догадывался, что, должно быть, на зимних каникулах я был такой же:
оченьмногоеливсе,чтомнеговорили,понималснебольшимопозданием.Номнеказалось,
чтоунихэтонетакнеобыкновенно.
ВЭнске явсевремядумало Кате. Среди Саниных книг нашелся«Овод», и,читаяэтот
прекрасныйроман,янаходил,чтоисторияОводаоченьпохожанамою.Также,какОвод,я
был оклеветан, и любимая девушка отвернулась от него, как от меня. Мне представлялось,
чтомывстретимсячерезчетырнадцатьлетионаменянеузнает.КакОвод,яспрошуунее,
показываянасвойпортрет:
–Ктоэто,еслияосмелюсьспросить?
–Этодетскийпортреттогодруга,окоторомявамговорила.
–Котороговыубили?
Она вздрогнет и узнает меня. Тогда я брошу ей все доказательства своей правоты и
откажусьотнее.
Номалобылонадеждынатакуювстречу!Внутреннеябылуверенвсвоейправоте.Но
холод иногда заходил в сердце – особенно когда я вспоминал об этом проклятом «фоне».
Незадолго до поездки в Энск Кораблев сказал мне, что Николай Антоныч показал ему
подлинную доверенность на ведение всех дел экспедиции, выданную капитаном
ТатариновымНиколаюИванычуфонВышимирскому.
–Тыошибся,–сказалонкороткоибеспощадно…
ЯодинвернулсяиМоскву.ПетькапростудилсяиосталсянанесколькоднейвЭнске.У
менябылотакоевпечатление,чтооннарочнопростудился.Вовсякомслучае,онбылочень
доволен.
ЯскучалвЭнске,имнеказалось–вотприедувМоскву,возьмусьзакниги,инебудету
менявремени,чтобыскучать.Нонашлосьвремя.Злойимолчаливый,ябродилпошколе…
Именно в эти дни я, подрался с Мартыновой из нашего класса. Я дал ей по уху за
подлость:онастащилауТаниВеличковечноеперо,апотомпопыталасьсвалитьнаВальку,–
ноотчастиизато,чтоонабыладевчонка.
Надругойденьменявызваливячейкуиспросили,вчемдело.Унассдевчонкамибыли
товарищеские отношения,но дратьсяс ними – это быловсе—такинепринято, особенно в
последнем классе.Ясказал, что Мартынова – подлец, а что она девчонка – не играет роли.
Еслибыядалпоухумальчишке,вызвалибыменяилинет?
Ребятаподумалиисогласились,чтонет.
Но вот однажды, вернувшись откуда—то домой, я нашел в подъезде, на столе, куда
почтальоны клали всю нашу корреспонденцию, письмо—секретку: «А.Григорьеву девятого
класса».
Яразвернулписьмо:
«Саня, мне хотелось бы поговорить с тобой. Если свободен, приходи сегодня в
половиневосьмоговсквернаТриумфальной».
Даже смешно вспомнить, как все переменилось, едва только я прочитал это
письмо. Я встретил на лестнице Лихо и поклонился ему, за обедом я отдал Вальке
свою гурьевскую кашу, и даже Мартынова перестала казаться мне таким
подлецом, – пожалуй, не стоило бить ее по уху, тем более, что она как—никак
девчонка.
И вот – шесть часов. Половина седьмого. Семь. В семь я был уже в сквере.
Четвертьвосьмого.Половинавосьмого.Темнеет,нофонариещенегорят,иразные
нелепые мысли приходят мне в голову: «Фонари не зажгутся, и я ее не узнаю…
Фонаризажгутся,ноонанепридет…Фонаринезажгутся,ионаменянеузнает…»
Фонари зажигаются, и знакомый сквер, в котором мы с Петькой когда—то пытались
продаватьпапиросы,вкоторомятысячураззубрилурокиввесенниедни,шумныйсквер,в
котором только в семнадцать лет можно зубрить уроки, этот старый сквер, в котором вся
нашашколаиещедве–143—яи28—я–назначаютсвидания,–этотскверпреображаетсяи
становится,кактеатр.Сейчасмывстретимся.Вотиона!
Мыздороваемсяимолчим.Совсемтепло,второеапреля,новдругначинаетидтиснег–
какбудтонарочнодлятого,чтобыязапомнилегонавсюжизнь.
– Катя, я очень рад, что ты пришла. Мне тоже давно уже хочется поговорить с тобой.
Тогда,увас,яничегонемогобъяснить,потомучтоНиколайАнтонычсталкричать,такчто
тутужбылонедообъяснений.Конечно,еслитыемуверишь…
Мне страшно окончить эту фразу, потому что, если она ему верит, я должен уйти из
этогосквера, в котороммы сидим, бледныеисерьезные, иразговариваем,неглядядругна
друга,–изэтогосквера,вкоторомнет,кажется,никого,кроменас,хотянакаждойскамейке
кто—нибудьсидитималенькийсердитыйсторож,прихрамывая,расхаживаетподорожкам.
–Небудембольшеговоритьобэтом.
– Катя, я не могу не говорить об этом. Вообще нам не о чем говорить, если ты ему
веришь.
Онасмотритнаменягрустнаяисовсемвзро слая–гораздостаршеиумнее,чемя.
–Онговорит,чтоявовсемвиновата.
–Ты?!
– Он говорит, что раз я первая поверила этой противоестественной мысли, что в
папиномписьмеречьидетонем,–значит,явовсемвиновата.
Явспоминаю,какоднаждыКораблевсказалонемМарьеВасильевне:«Поверьтемне,это
человек страшный». Я вспоминаю, что писал о нем капитан: «Молю тебя, не верь этому
человеку», – и мне становится холодно от мысли, что этот человек теперь станет уверять
Катю, что она во всем виновата, что она убила мать, что она лишила его единственного
счастьяназемлеи,сталобыть,ипереднимвиновата,чтоонодинзнает,каконатеперьпосле
этого преступления должна устроить свою жизнь… И все это медленно, день за днем.
Длинными,круглымисловами,откоторыхначинаеткружитьсяголова.
Явскакиваювотчаянии,вужасе.
– Теперь он пятнадцать лет будет говорить, что ты виновата, и ты в конце концов
поверишьему,какповерилаМарьяВасильевна.Разветынепонимаешь,чтоэтовласть?Если
тывиновата,онполучаетнадтобойполнуювласть,итыбудешьделатьвсе,чтоонзахочет.
–Яуеду.
–Куда?
–Ещенезнаю.Ярешилаподатьнагеологоразведочный.Кончуиуеду.
– Ты никуда не уедешь. Может быть, ты еще могла бы уехать сейчас, а через четыре
года… Ручаюсь, что никуда не уедешь… Он тебя заговорит. Ведь поверила же Марья
Васильевна,чтоон–добрыйиблагородныйи,главное,чтоонапереднимвдолгузавсеего
заботы.Какогочертаонпристалктебе!Ведьонжеговорил,чтоявовсемвиноват.
–Онговорит,чтотыпростоубийца.
–Так.
–Ичтоемуничегонестоит,чтобытебярасстреляли.
– Ладно. Все виноваты, кроме него. А я тебе скажу, что это – подлец, о котором даже
страшнодумать,чтомогутбытьназемлетакиелюди.
–Небудембольшеговоритьобэтом…
–Ладно.Теперьскажи:чемутыверишьизвсейэтойерунды?
Катядолгомолчит.Ясновасажусьрядомснею.Оченьстрашно,нояберуеезаруку,и
онанеотодвигается,неотнимаетруку.
–Яверю,чтотыненарочноговорил,чтоэто–он.Ты,всамомделе,думал,чтоэто–он.
–Итеперьдумаю.
–Нотынедолженбылубеждатьвэтомменяи,темболее,маму.
–Ноэтоон…
Катяотодвигается,отнимаетотменяруку.
–Небудембольшеговоритьобэтом.
– Ладно, не будем. Когда—нибудь я докажу, что это – он, хотя бы мне пришлось
ухлопатьвсюсвоюжизнь.
–Этонеон.Иеслитынехочешь,чтобыяушла,небудембольшеговоритьобэтом.
–Ладно,небудем…
Ибольшемынеговорилиобэтом.Онаспросиламеняовесеннихканикулах,отом,какя
провелвремявЭнске,какпоживаютСаняистарики.Ияпередалейприветотстариковиот
Сани. Но я ничего не сказал о том, как мне было скучно без нее в Энске, о собенно когда я
один бродил по нашим местам, о том, как Петька много ел и все время чувствовал
вдохновение,иотом,чтоунихэтонетакнеобыкновенно.Янезналтеперь,любитонаменя
илинет,иобэтомневозможнобылоспросить,хотямневсевремяоченьхотелось.Нонельзя
былодажепроизнестиэтослово–теперь,когдамысиделииразговаривали,такиесерьезные
ибледные,икогдаКатябылатакпохожанамать.Ятольковспомнил,какмывозвращалисьиз
Энска и писали пальцами по замерзшему стеклу и как вдруг за окном открывалось темное
поле,покрытоеснегом.Всепеременилосьстехпор.Имынемоглитеперьотноситьсядругк
другу,какпрежде.Номнеоченьхотелосьузнать,любитлионаменя,илибольшенелюбит.
–Катя,–сказалявдруг.–Тыменянелюбишь?
Она вздрогнула и посмотрела на меня с изумлением. Потом она покраснела и обняла
меня. Она меня обняла, и мы поцеловались с закрытыми глазами – по крайней мере я, но,
кажется, и она тоже, потому что потом мы одновременно открыли глаза. Мы целовались в
скверенаТриумфальной,всерединеМосквы,вэтомсквере,гденасмогливидетьтришколы
– наша, 143—я и 28—я. Но это был горький поцелуй. Это был прощальный поцелуй. Хотя,
расставаясь,мыусловилисьоновойвстрече,ячувствовал,чтоэтотпоцелуй–прощальный.
Вот почему, когда Катя ушла, я остался в сквере и долго еще бродил по дорожкам в
тоске, садился на эту скамейку, уходил и опять возвращался. Я снял кепку, у меня горела
головаисердценыло.Янемогуйти…
Когдаявернулсядомой,настоликеумоейкроватилежалбольшойконверт,накотором
стоялапечатьОсоавиахимаибылакрупнонаписанамояфамилия,имяиотчество.Впервыев
жизни меня называли по имени и отчеству. Дрожащими руками я разорвал конверт.
Осоавиахимизвещалменя,чтомоибумагипринятыичтовторогомаямненадлежитявиться
вмедицинскуюкомиссиюнапредметпоступлениявлетнуюшколу.
ЧАСТЬ4.СЕВЕР
Глава1.
ЛЕТНАЯШКОЛА.
Лето 1928 года. Я вижу себя с узелком в руках на улицах Ленинграда. В узелке –
«выходноепособие».Детдомовцыпослеокончанияшколыполучали«выходноепособие»–
ложку, кружку, две пары белья и «все для первого ночлега». Мы с Петей живем у Семы
Гинзбурга, слесаря с «Электро силы», бывшего ученика нашей школы. Семина мама боится
управдома, поэтому каждое утро я уношу «все для первого ночлега», а вечером опять
приношу:яделаювид,чтотолькочтоприехал.Встоловойпочетнымдняммыберемпервое
за пятнадцать копеек, а по нечетным – второе за двадцать пять. Мы бродим по широкому,
просторному городу, по набережным вдоль просторной Невы, и Петя, который чувствует
себявЛенинграде,какдома,рассказываетмнеоМедномвсаднике,аядумаю:«Примутили
непримут?»
Три комиссии – медицинская, мандатная и общеобразовательная. Сердце, легкие, уши,
сновасердце!Ктоя,гдеродился,гдеучилсяипочемухочустатьпилотом?Верноли,чтомне
девятнадцатьлет?Неподделанылигода–навидпоменьше!Почемурекомендациюрайкома
подписалГригорьев,этоктоже–братилиоднофамилец?
И вот наконец – решительный день! Я стою перед Аэромузеем: здесь мы держали
испытания.ЭтоогромныйдомсольваминапроспектеРошаля.Петяговорил,чтоэтильвы
описаныв«Медномвсаднике»ибудтонанихспасалсяотнаводненияЕвгений,–досихпор
незнаю,правдаэтоилинет.МненедоПушкина.Львысмотрятнаменястакимвидом,как
будто они сейчас начнут спрашивать: кто я, где родился и верно ли, что мне девятнадцать
лет?
Новоткогдастановитсяпо—настоящемустрашно:когдаяподнимаюсьнавторойэтаж
иначернойвитриненахожусписокпринятыхвлетнуюшколу.
Ячитаю:«Власов,Воронов,Голомб,Грибков,Денисяк…»Уменятемнеетвглазах,меня
нет. Я снова читаю, «Власов, Воронов, Голомб, Грибков, Денисяк». Меня нет! Я набираю
побольшевоздуху,чтобыспокойнопрочесть:«Власов,Воронов,Голомб,Грибков,Денисяк».
Ясмотрюнаэтотсписок,вкотороместь,кажется,всефамилиинасвете,кромемоей,имне
становитсятакскучно,какбывает,когдабольшенехочетсяжить.
Подпроливнымдождемявозвращалсядомой.«Власов,Воронов,Голомб…»Счастливый
Голомб!
Огромныймужчина,широкоплечий,сгрубымлицом,какой—тоВаскоНуньесБальбоа,
представляется мне, когда я произношу эту фамилию. Конечно! Куда же мне! Проклятый
рост!
Петяоткрываетмнеипугается.Я–мокрый,бледный.
–Чтостобой?
–Петя,менянетвсписке.
–Врешь!
Семинамамавылетаетнакухню испрашивает,невстретилли яуправдома.Ямолчу.Я
сижувкухненастуле,иПетя,опустивголову,грустностоитпередомной.Наутромывдвоем
пошливАэромузейинашливспискемоюфамилию. Она былавдругомстолбце, где тоже
былонесколькоребятна«Г»иГригорьевыхдажедва–ИваниАлександр.Петяуверял,чтоя
ненашелееотволнения…
Времябежит,ивотявижусебявтойжечитальнеАэромузея,гдемысдавалииспытания.
Тринадцать человек, отобранных мандатной и медицинской комиссией, стоят в строю, и
начальникшколы–большой,рыжий,веселый–выходитиговорит:
–Внимание,товарищиучлеты!
Товарищи учлеты! Я – учлет! Мурашки бегут у меня по спине, и кажется, что меня
окунулиспервавгорячую,апотомвхолоднуюводу.Я–учлет!Ябудулетать!Янеслышу,о
чемговоритначальник…
Время бежит. Мы приходим на лекции прямо с завода – Сема Гинзбург устроил меня
подручнымслесаряна«Электро силу».
Мыслушаемматериальнуючасть,теориюавиации,моторы.Оченьхочетсяспатьпосле
восьми часов на заводе, но мы слушаем материальную часть, теорию авиации, потом
моторы,итолько,времяотвремениМишаГоломб,которыйоказалсятакогожемаленького
роста,какия,заваливаетсякомнезаспинуиначинаеттихонькосопеть.Потомонначинает
сопетьпогромче,ияосторожнобьюегоголовойостол…
Мыучимсявлетнойшколе,нокакнепохожаонанато,чтотеперьназывается,летной
школой!Унаснетнимоторов,нисамолетов,нипомещения,ниденег.Правда,вАэромузее
стоит несколько старых, ободранных самолетов – при желании можно вообразить себя
разведчикомна«хавеланде» илиистребителем на «ньюпоре», летавшем в последний раз на
фронтахгражданскойвойны.Нонаэтихзаслуженных«гробах»нельзяучиться.
Мы собираем моторы. С мандатом Осоавиахима, с великолепным мандатом, согласно
которомумыимеемполноеправоснятьсостенылюбуючастьсамолета,мыездимповсем
краснымуголкамЛенинграда.Иногдаэтичастивисятиневкрасныхуголках,агде—нибудь
вдомкоменадстоломбухгалтера,любителяавиации.Мызабираемихиувозимнааэродром.
Иногда это происходит мирно, иногда со скандалом. Три раза мы с техником ездим в клуб
швейниковидоказываемзаведующему,чтостарыймотор,которыйстоитунеговфойе,не
имеетагитационногозначения.
Какмывозимсясовсемэтимзаржавленнымутилем,когдаон,наконец,попадаетвнаши
руки!Мычистимичистимего,ипотомсновачистимичистим.Первыеполгодамыкажется,
толькоиделаем,чточистимисобираеммоторы.Мнеэтотруднее,чемдругим,–унаспочти
всеслесариишоферы.Ноянарочноберусьзасамуютруднуюработу.Навсегда,навсюжизнь
язапоминаюлевуюплоскостьсамолета«У—1»,накотороммыучились.Это–самоегрязное
местовсамолете,маслоизмоторавыбрасываетсяподлевуюплоскость,иянапаримоюее
каждый день до окончания школы. Лежа на спине, я снимаю грязь щепкой, потом щеткой,
потомтряпкой,водатакибежитпотелу,отзапахакасторкиначинаетмутить…
Разумеется, мы не очень—то похожи на будущих пилотов, особенно когда поздней
ночьювозвращаемсядомойсаэродромаивесьтрамвайначинаетпринюхиватьсяисмотреть
нанасснегодованием.Номынесмущаемся.Мишкаговорит:
–Откакогоэтодьяволатакпахнеткасторкой?Тьфу!
Идемонстративнозатыкаетнос.
Нашденьначинаетсяоченьрано–часовссемиутра.Додесятимысобираеммоторыи
по очереди объясняем Ване Грибкову, что такое горизонт. У нас был такой Ваня Грибков,
которому вся школа объясняла, что такое горизонт. Потом приезжают инструкторы, и
начинаютсяполеты.
Мой инструктор, он же начальник школы, он же заведующий материальной и
хозяйственной частью – старый летчик времен гражданской войны. Это большой веселый
человек,любительнеобыкновенныхисторий,которыеонрассказываетчасами,вспыльчивый
и отходчивый, смелый и суеверный. Свои обязанно сти инструктора он понимает очень
просто:онругаетменя,ичемвышеотземли,темвсекрепчестановитсяругань.Наконецона
прекращается – первый раз за полгода!.. Это было великолепно! Минут десять я летел в
замечательном настроении. Не ругается – как же я, должно быть, здорово веду самолет!
Несмотря на шум мотора, мне показалось, что я лечу в полной тишине – непривычное
состояние!
Но тутже японял,вчем дело:телефонразъединился,итрубкаболталась за бортом. Я
поймалееивместеснейпоследнююфразу:
–Лопата!Вамбынелетать,аслужитьвассенизационномобозе!
Мойинструкторсамуюстрашнуюруганьсоединяетсвежливымобращением«навы»…
Другойобразвстаетпередомной,когдаявспоминаюсвойпервыйгодвЛенинграде.На
Корпусный аэродром каждый день приезжает Ч. У него скромное дело – на старой, не
однаждыбитоймашинеонкатаетпассажиров.Номызнаем,чтоэтозачеловек,мызнаеми
любимегозадолгодотого,какегоузналаиполюбиланашастрана.Мызнаем,окомговорят
летчики, собираясь в Аэромузее, который был в те годы чем—то вроде нашего клуба. Мы
знаем,комуподражаетначальникшколы,когдаонговорит,немногоокая,спокойнымбасом:
–Ну,какдела?Получаютсяглубокиевиражи?Только,чур,неврать!Ну—ка!
Со всех ног мы бежим к этому человеку, когда после своих удивительных фигур он
возвращаетсянааэродромизеленые,кактрава,любителивысшегопилотажауползаютчуть
не на четвереньках, а он смотрит на нас из кабины без очков – летчик великого чутья,
человек,вкоторомжилорел.
Вместесостетоскопом,которыйоставилмненапамятьдокторИванИваныч,явсюду
вожуссобойпортретэтоголетчика.ОнподарилмнеэтотпортретневЛенинграде,когдая
былучлетом,агораздопозже,черезнескольколет,вМоскве.Наэтомпортретенаписаноего
рукой:«Еслибыть–такбытьлучшим».Этоегослова…
Так проходил этот год – трудный, но прекрасный год в Ленинграде. Он был труден,
потомучтомыработаличерезсилуиполучали46рублейстипендиивмесяциобедалигде
придетсяилисовсемнеобедалии,вместотогочтобыучитьсялетать,тричетвертивремени
тратилиначисткуисборкустарыхмоторов.Ноэтобылпрекрасныйгод,потомучтоэтобыл
годмечтаний,которыйкакбыпунктирнойлиниейнаметилмоюбудущуюжизнь,год,когдая
почувствовал,чтовсилахсделатьеетакой,какойяхочуеевидеть.
Несмотря на то, что у меня не было ни одной свободной минуты, я вел нечто вроде
дневника – запись некоторых мыслей и впечатлений. К сожалению, он не сохранился. Но я
помню,чтонапервойстраницебылацитатаизКлаузевица:
«Маленький прыжок легче сделать, чем большой. Однако, желая перепрыгнуть
широкуюканаву,мыненачнемстого,чтополовиннымпрыжкомпрыгнемнаеедно».
Это ибыламояглавнаямысль вЛенинграде – двигатьсявперед, не делаяполовинных
прыжков.
Времябежитиостанавливаетсятольконаодиндень,вконцеавгуста1930года.Вэтот
деньясижузабогатымстолом,заогромнымстолом,составленнымиздесяткадругихстолов
– разной высоты и формы. Высокие окна, стеклянная крыша. Это ателье фотографа—
художникаБеренштейна,укоторогоснимаеткомнатумоясестраСаня.
Глава2.
САНИНАСВАДЬБА.
ЯбывалуСаникаждыйвыходнойденьидолженсказать,–хотя,можетбыть,странно
так говорить о сестре, – что она мне нравилась все больше и больше. Она была какая—то
веселая,легкаяивместестемделовая.
Толькочтопоступиввакадемию,онадосталаработувДетскомиздательстве.Комнату
она сняла превосходную, и фотограф—художник с семьей, для которого она тоже что—то
делала,простодушивнейнечаял.Онапостояннобылавкурсевсехнашихдел–Петиныхи
моих–иаккуратнописалазанасстарикам.Приэтомонамногоработалавакадемии,ихотяу
неебылонетакоесильноеисмелоедарование,какуПети,ноионарисовалапрекрасно.Унее
была любовь к миниатюре – искусство, которым теперь почти не занимаются наши
художники,итонкость,скоторойонавыписывалавсемелкиедетали лицаиодежды,была
простонеобыкновенная.Какивдетстве,оналюбилапоговоритьи,когдабылазадетачем—
нибудьилиувлечена,начиналаговоритьбыстроикак—тотак,чтоявконцеконцов,ничего
непонимал,вчемдело.Словом,этобылачуднаясестра,ивоттеперьонавыходилазамуж.
Разумеется,нетруднодогадаться,закогоонавыходила,хотяизвсехребят,собравшихсяв
этот вечер в ателье художника—фотографа, Петя меньше всех был похож на жениха. Он
спокойно сидел рядом с каким—то остроносым мальчиком и молчал, а мальчик все
наскакивалнанего,точнохотелпросверлитьегосвоимносом.Яшепотомспро силуСани,
ктоэтотостроносый,ионаответиласуважением:
–Изя.
Номнепочему—тонепонравилсяэтотИзя.
Вообще это была странная свадьба. Весь вечер гости спорили о какой—то корове –
правильноли,чтохудожникФилипповужедвасполовинойгодарисуеткорову.Будтобыон
расчертилеенамаленькиеквадратикиикаждыйквадратикпишетотдельно.Яхотелсказать,
чтоэтопростобольной,ноИзяужеуспелпостроитьнаэтойкоровецелуютеориюидаже
назвалеесокончаниемна«изм».Намолодыхниктонеобращалвнимания.
ЯшелнаСанинусвадьбусторжественнымчувством.Роднаясестравыходитзамуж–все
—такиэтонетакужчастобывает!Утроммыполучилибольшуютелеграммуотсудьиитети
Даши на два адреса: жениху с невестой и копия – мне. Целый месяц я собирал для них
маленькийрадиоприемник.Ноэтимхудожникамвсебылонипочем.Весьвечерониспорилио
корове.
Впрочем, молодым было, кажется, весело, особенно Пете, который время от времени
говорил: «Смешно!» – и оглядывался с довольным выражением. Саня была очень занята:
тарелокнехватало,игостейпришлоськормитьвдвесмены.
Тольконаоднуминутуонаприсела,раскрасневшаяся,захлопотавшаяся,вновомплатьес
прошивками,котороепочему—тонапомниломнеЭнскитетюДашу.Явоспользовалсяэтой
минутойивстал.
–Внимание,тост!–слюбопытствомвзглянувнаменя,сказалИзя.
Всезамолчали.
– Товарищи, во—первых, предлагаю выпить за молодую, – сказал я. – Хотя она мне
сестра,нотаккакникомуизгостейнеприходитвголову,чтонужновсе—такизанеевыпить,
приходитсяэтоттостпредложитьмне.
Всезакричали«ура»исталичокатьсясСаней.
–Во—вторых,япредлагаювыпитьзамолодого,–продолжаля,–хотяпосутиделаон
должен был прежде выпить за меня. Почему? Потому что именно я доказал ему, что он
долженстатьхудожником,анелетчиком.Возможно,яоткрываютайну,ноэтофакт,онхотел
стать летчиком. Однажды мы спорили с ним об этом целый день, и он уверял меня, что
совершеннонелюбитрисовать.Онбоялся,чтоему,какхудожнику,неудастсяпроявитьвсе
силыдуши.
Всезахохотали,ияпо стучалложечкойостакан.
–Почемужеярешил,чтоондолженстатьименнохудожником?Оченьпросто:потому,
что он показал мне свои картины. Могу удостоверить, что тогда его интересовал только
одинсюжет.
ИяпоказалнаСаню.
–Честноеслово,всеврет,–пробормоталПетя.
– Этот сюжет был изображен в самом разнообразном виде: в лодке, у плиты, на
скамеечкеуворот,наскамеечкевсаду,впальто,без,пальто,вукраинскойкофточкеивсинем
халате. Тут уж нетрудно было предсказать: во—первых, что когда—нибудь Петя станет
художником,аво—вторых,чтокогда—нибудьмысоберемсязаэтимстоломибудемпитьза
нашихмолодых,чтояипредлагаюсделать.
ИячокнулсясСанейиПетейивыпилсвойстакандодна.
Потом выпили за меня, а потом за Изю, и это было ошибкой, потому что Изя в ответ
произнес огромную речь, с какими—то остроумными выпадами против художника
Филипова, над которыми он один и смеялся. Петька слушал его с довольным видом и все
говорил: «Смешно!», а потом вдруг побагровел и сказал, что Изя – «типичный ахрровский
пошляк».«Ипритомбездарныйпошляк»,–добавилонподумав.
НоИзянесогласился,чтоонбездарныйпошляк,иянезнаю,чемкончилсябыспор,если
бы в эту минуту не пришел Санин профессор, очень почтенный, с прекрасной черной
бородой.Всепобежаликнемунавстречу,испорпрекратился.
По правде говоря, я впервые в жизни видел настоящего профессора. Он мне очень
понравился.Вдвасчетаоннапилсяисказалмне, чтовсегдахотел статьавиатором,еще во
время войны 1914 года. Потом он обнял Саню и целовал ее несколько дольше, чем это
полагалосьпрофессорустакойпрекраснойпочтеннойбородой.Потомлегнадиванизаснул.
Словом,наСанинойсвадьбебылооченьвесело,новглубинедушиячувствовалтоску,в
которой сам себе не хотел признаться. Художники казались мне какими—то странными – и
этооченьпонятно,потомучтоуменябыладругаяжизньидругойкругинтересов.Впрочем,
кажется,тожесамоеионидумалиобомне,–япочувствовалэтововремямоейречи.
Но была и другая причина, заставлявшая меня тосковать. И Саня догадалась о ней,
потому что, когда профессор, проснувшись, объявил во всеуслышание, что до защиты
диплома он запрещает Сане выходить замуж и все с хохотом окружили его, она тихонько
поманиламеня,имывышлинакухню.
–Атебепривет…Знаешь,откого?
Ясразупонял,откого,носказалспокойно:
–Незнаю.
–ОтКати.
–Всамомделе?Спасибо.
Саня по смотрела на меня с огорчением. Она даже немного побледнела от огорчения и
рассердиласьнаменя,–конечно,онапрекрасновидела,чтояпритворяюсь.
– Ты все врешь, – сказала она быстро. – Подумаешь, какой Чайльд—Гарольд нашелся!
Пожалуйста, несмей мневрать,особенносегодня,когда моя свадьба. Яей напишу, чтоты
целыйденьпросилуменяэтописьмо,аянедала.
–Ничегояутебянепрошу.
– Ты про сишь в душе, – убежденно сказала Саня, – а внешне притворяешься, что тебе
безразлично.Вобщем,ямогутебеегодать,толькопоследнейстраницынечитай,ладно?
Она сунула мне в руки письмо и убежала. Конечно, я прочитал письмо, а последнюю
страницу–трираза,потомучтотамшларечьобомне.ВовсеКатянепросилапередатьмне
привет, а просто спрашивала, как мои дела и когда я кончаю школу. На вид это было
обыкновенноеписьмо,анасамомделе–оченьгрустное.Тамбыло,например,такоеместо:
«Теперьчетыречаса,унасужетемно,иявдругзаснула,акогдапроснулась,то
не моглапонять,чтослучилосьхорошее. Оказывается, мне приснилсяЭнскибудто
теткиодеваютменявдорогу…»
Я несколько раз прочитал это место, и наш отъезд из Энска, памятный на всю жизнь,
представилсямне,Явспомнил,кактеткивследуходящемупоездукричалисвоинаставления
и как я потом перешел в Катин вагон и мы стали смотреть, что старики положили в наши
корзины. Маленький небритый сосед гадал, кто мы такие, и Катя стояла рядом со мной в
коридоре.Она стояла рядомсо мной, иясмотрел нанее иговорил с ней,–как этотрудно
быловообразитьтеперь,когдаонабылатакдалеко.
Янеслышал,каквернуласьСаня.
–Прочитал?
– Саня, напиши ей, пожалуйста, что мои дела очень хороши, что школу я кончаю в
октябре,апотом…Ещенезнаюкуда.БудупроситьсянаСевер.
–Сейчасжесадисьинапишиейвсеэтосам!
–Нет,янебуду.
–Аятебянеотпущу,поканенапишешь!
–Саня!
–ВотясейчаспозовуПетьку,–серьезнымголосомсказалаСаня,–ивообщевсех,имы
станемнаколениибудемтебяуговаривать,чтобытынаписал,потомучтомысчитаем,что
тыпоступаешьжестоко.
–Саня,идитыкчерту!Тыпростопьяна.Ну,япойду.
–Куда?Тысумасошел?
–Нет,пойду.Поздно,азавтрарановставать.Ивообще…
Янесказал,что«вообще»,ноонапонялаинапрощаньесочувственнопоцеловаламеняв
щеку.
Глава3.
ПИШУДОКТОРУИВАНУИВАНОВИЧУ.
Я сердился на Катю, потому что перед отъездом из Москвы хотел проститься с ней и
написалейписьмо.Ноонанеответилаинепришла,хотязнала,чтояуезжаюнадолгоичто,
можетбыть,мынеувидимсяникогда.Конечно,ябольшенесталейписать.Чтож,наверно,
Николай Антоныч уже успел уверить ее в том, что я оклеветал его «самой страшной
клеветой, которая только доступна человеческому воображению», и что я – «мальчишка с
нечистойкровью»,из—закоторогоумерлаеемать.
Ладно,всеещевпереди!Уменякружиласьголова,когдаявспоминалобэтойсцене.
ЧтожемогясделатьвЛенинграде,работаяназаводесвосьмидопятиивлетнойшколе
–спятидочасуночи?
Зимой,дополетов,мызанималисьвчитальнеАэромузея.Ивотоднаждыяспросилзав
музеем, не знает ли он чего—нибудь о капитане Татаринове. Нет ли в библиотеке каких—
либокнигилиегособственнойкниги«ПричиныгибелиэкспедицииГрили»?
Не знаю почему, но зав музеем отнесся к этому вопро су с большим интересом. Кстати
сказать, он был одним из организаторов нашей летной школы, и учлеты постоянно
обращалиськнемусовсемисвоимиделами.
–КапитанТатаринов?–переспросилонсудивлением.–Ого!Этоздорово!Апочемуэто
тебяинтересует?
Чтобыответитьнаэтотвопрос,мнепришлосьбырассказатьемувсе,чтовыпрочитали.
Поэтомуяответилкоротко:
–Явообщелюблючитатьпутешествия.
–Нообэтомпутешествиикакразпочтиничегонеизвестно,–сказалзавмузеем.–Ану—
ка,пойдемвбиблиотеку.
Конечно,безнего ябы ничегоненашел, потомучтовсеэто были отдельные статьив
газетах,акнигатолькоодна –маленькаяброшюравдвадцать пятьстраниц,подназванием
«Женщинанаморе».Оказывается,капитаннаписалнетолькообэкспедицииГрили.
Что же это была за книга? Я прочел ее два раза и решил, что это интересная книга,
особенноесливспомнить,чтоеенаписалморскойофицер,Икогда!В1910году,прицаризме.
Вэтойкнигедоказывалось,чтоженщинаможетбытьморяком,иприводилисьслучаииз
жизнирыбаковнапобережьеАзовскогоморя,когдаженщинывелисебявопасныхслучаяхне
хужемужчинидажеещесмелее.Капитанутверждал,что«недопущениеженщинкпрофессии
моряка» приносит, вопреки распространенному суеверию, много бед морякам,
принужденнымнадолгоотрыватьсяотоставленныхнаберегусемейств,ичтовбудущемон
видитнабортукорабля«женщину—механика,женщину—штурмана,женщину—капитана».
Читая эту брошюру, я вспомнил пометки капитана на путешествии Нансена и его
докладнуюзапискуобэкспедициикСеверномуполюсув1911году,имневпервыепришлов
голову,чтоэтобылнетолькосмелыйморяк,ночеловекснеобыкновеннояснойголовойис
широкими,передовымивзглядаминажизнь.
Но авторы некоторых статей, очевидно, думали иначе. В «Петербургской газете»,
например, какой—то журналист выступал против экспедиции на том основании, что Совет
министров«отклонилпросьбукапитанаТатариноваобассигнованиинеобходимыхсредств».
Между прочим, эта статья была написана таким языком: «…ввиду того, что, по
удостоверению заинтересованных ведомств, соображения об условиях практического
осуществления обсуждающегося путешествия представляются недостаточно
обо снованными, причем вообще намечаемая экспедиция капитана Татаринова носит
непродуманныйхарактер,Советминистровпризнал,чтоправительствучерезпредставителя
Морскоговедомстваследуетвысказатьсязаотклонениесегопредположения».
Вдругой газетеянашел интересноефото:красивый белыйкорабль,напомнивший мне
каравеллы из «Столетия открытий». Это была шхуна «Св. Мария». Она выглядела тонкой,
стройной,слишкомтонкойистройной,чтобыпройтиизПетербургавоВладивостоквдоль
береговСибири.
В следующем номере той же газеты был напечатан еще более интересный снимок:
судоваякомандашхуны.Правда,оченьтруднобылочто—нибудьразобратьнаэтомснимке,
носамоерасположениефигурито,чтокапитансиделпосредине,скрестиврукинагруди,–
всеэтопоказалосьмнеоченьзнакомым.Гдеявиделэтотснимок?Конечно,уТатариновых,
среди других старых фото, которые когда—то показывала мне Катя. Но я продолжал
вспоминать.Нет,неуТатариновых!УдоктораИванаИвановича–вотгдеяеговидел!
Вдвадцатьтретьемгоду,когдаявыписалсяизбольницы,язашелкнемупроститься.Он
уезжал на Север, и вот тогда—то, уклад ывая чемод ан, он и выронил это фото. Я подобрал
его,сталрассматриватьиспросил,почемудокторанетсредисудовойкоманды,аонответил:
– Потому, что я не плавал на шхуне «Св. Мария». – А потом взял у меня карточку и
добавил:Этоуменяотодногочеловекаосталосьнапамять…
Ктожеэтотчеловек?
И вдруг у Меня мелькнула одна про стая мысль. Но вместе с тем это была и
необыкновеннаямысль,которуюмогподтвердитьтолькосамдокторИванИванович.Ятут
же решил написать ему. Прошло около семи лет с тех пор, как он уехал из Москвы, но я
почему—то был совершенно уверен, что он жив и здоров и так же читает стихи Козьмы
Пруткова, и так же, разговаривая, берет со стола какую—нибудь вещь и начинает
подкидыватьееиловить,какжонглер.
Вотчтояемунаписал:
«УважаемыйИванИванович!
Это пишет Вам «интересный больной», которого вы когда—то излечили от
«слухонемоты»,каквыопределили.Помнителивыменяещеилиуженет?Уезжаяна
Север, вы просили меня написать, что я делаю и как себя чувствую. И вот теперь,
через семь лет, собрался, наконец, исполнить обещание. Я чувствую себя хорошо.
Теперь я учлет, учусь в летной школе Осоавиахима и надеюсь когда—нибудь
прилететьквамнасамолете.Пишувам,междупрочим,поделу:когдаябылувасв
Москве,выдержаливрукахфотокарточкусизображениемсудовойкомандышхуны
«Св.Мария»–капитанТатаринов,вышлаизПетербургавмае1912года,пропалабез
вести в Карском море осенью 1913 года. Помните, вы сказали, что это фото вам
оставил на память какой—то человек, а кто именно, не сказали. Мне очень важно
знать, кто этот человек. Конечно, вы вправе спросить: а почему это тебя
интересует? Отвечу кратко: меня интересует все, что касается капитана
Татаринова, потому что я знаком с его семейством и для меня очень важно
представитьэтомусемействуправильнуюкартинуегожизниисмерти.
Будуоченьблагодарен,есливыответитемне.ПроспектРошаля,12.Аэромузей,
ЛетнаяшколаОсоавиахима.
СприветомАлександрГригорьев».
Мог ли я рассчитывать, что получу ответ? Может быть, доктор уже давно вернулся в
Москву?Можетбыть,переехалещедальшенасевер?Илипростозабылменяитеперьчитает
письмоинеможетпонять–какоефото,какойГригорьев?
Глава4.
ПОЛУЧАЮОТВЕТ.
Прошел месяц, другой, третий. Мы кончили теоретические занятия и окончательно
перебралисьнаКорпусныйаэродром.
Это был «большой день» на аэродроме – 25 сентября 1930 года. До сих пор мы
вспоминаем его под этим названием. Он начался как обычно: в семь часов утра мы уже
сидели за нашим «утилем», кто—то уже пробовал «удивить» Мишу Голомба, который
никогданичемунеудивлялся,ВаняГрибковужеспрашивалукого—то,чтотакоегоризонт.
–Нувоттам,гденебосливаетсясземлей.Понимаешь?
–Апочему,когдаялечу,несливается?
Вконце концов, Ваня понял, что такое горизонт. Но он наход ил его всегда на одном и
том же месте – за «Путиловцем», на заливе. Туда он и летел. Только что оторвавшись от
земли, он начинал «жать на горизонт». Так он и «жал» до тех пор, пака его не перевели в
мотористы.
Вдевятьчасовприехалинструктор,иначалисьсобытия:во—первых,онпривезссобой
какого—товнушительного дядюв косоворотке изолотых очках, – как вскоре выяснилось,
секретарярайкома.Секретарьпосмотрелнасамолеты,потомнаящикииз—подсамолетов,в
которыхмыустроилимастерские,исказал:
–Вотчто,дорогоймой.Преждевсего,намнужноналадитьохрану:этонедело,чтопо
аэродромувсевремяшляютсякакие—топодозрительныелюди.
–Где?–спросилинструктор.–Ах,это?Этомоиучлеты.
Во—вторых,толькочтомыпроводилигостя,какинструкторнакинулсянанасзато,что
мы проливаем бензин. Он побагровел и стал приблизительно такого же цвета, как его
шевелюра.Этобылоуженевпервыйраз,имыдумали,чтоонпооретиперестанет.
Ноонселнакорточкиисталсоватьпалецвямкиоколобочкисбензином.Вямкахбыла
вода,ноонобъявил,чтоэто–бензин.
–Нет,вода!–возразилГоломб.
–Аяговорю–бензин!
–Вода!
–Бензин!
–Ну,ладно,бензин,–согласилсяГоломб.
Инструктор сунул палец в другую ямку, понюхал и встал. Он грозно нахмурился и
понюхалещераз.
–Вода,–упавшимголосомпробормоталон,имытакиселиназемлюотсмеха.
В—третьих…Ноотом,чтопроизошлов—третьих,нужнорассказатьподробно.
Мылеталиснимвэтотденьнесколькораз,ионвсеприсматривалсякомне–инеругал,
противобыкновения.
–Ну—ка,–сказалон,наконец.–Атеперьлетитеодин.
Должнобыть,уменябылвзволнованныйвид,потомучтосминутуонсмотрелнаменяс
внимательнымдобродушнымвыражением.Потомпроверил,исправнолиработаютприборы,
изакрепилремнивпервой,теперьпустойкабине.
–Нормальныйполетпокругу.Оторветесь,наберетевысоту.Нижеполуторастаметровне
разворачивайтесь.Разворот,коробочкаинапосадку.
С таким чувством, как будто это делаю не я, а кто—то другой, я вырулил на старт и
поднял руку, прося полета. Стартер взмахнул белым флагом – можно идти. Я дал газ, и
машинапобежалапоаэродрому…
Давно забыто было детское чувство досады, когда, впервые поднявшись в воздух, я
понял, что такое полет. Тогда в глубине души мне все—таки казалось, что я полечу, как
птица,а ясиделвкреслесовершенно также, какназемле. Ясиделвкресле,имне некогда
былодуматьниоземле,нионебе.Тольконадесятыйилиодиннадцатыйсамостоятельный
полет я заметил, что земля расчерчена, как географическая карта, и что мы живем в очень
точномгеометрическоммире.Мнепонравилисьтениотоблаков,разбросанныездесьитам
поземле,ивообщеядогадался,чтомирнеобыкновеннокрасив…
Итак, впервые я лечу один. Кабина инструктора пуста. Первый разворот. Она пуста, а
машиналетит.Второйразворот.Спрекраснымчувствомполнойсвободыялечусовершенно
один. Третий разворот. Нужно идти на посадку. Четвертый разворот. Внимание! Я убираю
мотор.Землявсеближе.Вотонаподсамоймашиной.Добираюручку.Пробег.Стоп.
Кажется, это было сделано недурно, потому что даже наш сердитый инструктор
одобрительнокивнул,яМишаГоломбзаегоспинойпоказалмнебольшойпалец.
– Санька, ты молодец, – сказал он, когда мы присели покурить на пригорке, – честное
слово! Между прочим, тебе письмо. Я сегодня был в Аэромузее, и сторож говорит:
«Григорьеву.Может,передадите?»
Ионпротянулмнеписьмо.ЭтописалдокторИванИванович.
«ДорогойСаня!Оченьрад,чтотыхорошосебячувствуешь.Однаконапрасноты
пишешь, что я излечил тебя от „слухонемоты“. Такой, брат, и болезни нету.
„Немотабезглухоты“–этотак.Ждутебяствоимсамолетом,атовсеприходится
на собаках ездить. Так вот – насчет фотографии. Эту фотографию подарил мне
штурман „Св. Марии“ Иван Дмитриевич Климов. В 1914 году его привезли в
Архангельсксотмороженныминогами,ионумервгородскойбольницеотзаражения
крови. После него остались две тетрадки и письма – что—то много, – по—моему,
штук двадцать. Конечно, это была почта, которую он привез с корабля, хотя
возможно, что некоторые письма он написал дорогой – его подобрала где—то
экспедиция лейтенанта Седова. Когда он умер, больница разослала эти письма по
адресам, а тетрадки и фотографии остались у меня. Раз ты знаком с семейством
капитана Татаринова и намерен „представить правильную картину его жизни и
смерти“(тоесть,несемейства,очевидно,акапитана),тебя,понятно,интересует,
что это за тетради. Это две обыкновенные ученические черновые тетради,
исписанные карандашом, к сожалению, совершенно неразборчиво, так, что я
несколько раз пробовал их прочитать и, наконец, отказался от этой мысли. Вот,
кажется,ивсе,чтоязнаю.Этобыловконце1914года,толькочтоначаласьвойна,и
экспедиция капитана Татаринова никого не интересовала. Тетради и фотографии и
сейчас еще хранятся у меня – приезжай, то бишь прилетай, и читай, пока хватит
терпения.Мойадрес:Заполярье,улицаКирова,24.
Пожалуйста,пиши,интересныйбольной.
ТвойдокторИ.Павлов.
…Каксестрапоживает?Печетеливыещекартошкунапалочках?»
Так я и думал! Фото осталось от штурмана. Доктор видел штурмана своими глазами!
Того самого, который подписал: «с совершенным уважением штурман дальнего плавания
И.Климов»! Того самого, который на всю жизнь поразил меня необыкновенными словами:
«широта», «шхуна», «Фрам», и необыкновенной вежливостью: «спешу Вас уверить…»,
«надеясьвскореувидетьсясВами…»Тогосамогоштурмана,изписьмакоторогояузнал,что
экспедиция–этонетолькогрязноеподвальноепомещениеподпочтой,адальнееплавание,
капитаны,плавучиельды.
Я решил, что сразу же после окончания школы поеду в Заполярье и прочитаю его
тетради. Доктор «отказалсяотэтоймысли».Он бы неотказался, если бынадеялсянайти в
них хоть одно слово, подтверждающее его правоту, если бы ему плюнули в лицо, если бы
Катядумала,чтоонубилеемать…
Должно быть, я начал говорить вслух, потому что у Миши Голомба, сидевшего на
пригорке,былтакойвид,какбудтоонсобрался,наконец,удивиться.
–Мишка,–сказаляему.–КончимшколуиайданаСевер.
–Айда.Азачем?
–Нужно.
–Еслинужно,айда!
–Значит,решено?
–Решено.
Впрочем,этобылодавнорешено.НонаСеверяпопалтолькочерезтригода.
Глава5.
ТРИГОДА.
Юность кончается не в один день – и этот день не отметишь в календаре: «Сегодня
окончилась моя юность». Она уходит незаметно – так незаметно, что с нею не успеваешь
проститься.Толькочтотыбылмолодойикрасивый,асмотришь–ипионервтрамваеуже
говорит тебе: «Дяденька». И ты ловишь в темном трамвайном стекле свое отражение и
думаешьсудивлением:«Да,дяденька».Юностькончилась,акогда,какогочисла,вкотором
часу?Неизвестно.
Таккончиласьимояюность.Нодень,когдаяпонял,чтосовсеминачесмотрюнато,что
составлялопрежнийсмыслмоихстремлений,–этотденьяпомнюотлично…
Из Ленинграда меня послали в Балашов, и, только что окончив одну летную школу, я
сталучитьсявдругой–наэтотразунастоящегоинструктораинанастоящеймашине.
Незапомнювсвоейжизнидругойполосы,когдабыяработалстакимприлежанием.
–Знаете,каквылетаете?–ещевЛенинградесказалмненачальникшколы.–Каксундук.
АдляСеверанужноиметькласс.
Я изучил ночные полеты, когда сразу за стартом начинается тьма и все время, пока
набираешь высоту, кажется, что ощупью идешь по темному коридору. Внизу на аэродроме
ярко светится Т, и черное поле точно пунктирам обведено красноватыми огнями. Линия
железной дороги мерцает сигналами разъездов, расставленных с необыкновенной ночной
точностью, так не похожей на дневную. Темный воздух, невидимая земля. Но вот зарево
появляется вдали, – еще несколько минут, и это не зарево, а город – тысячи огней,
разноцветных,разнообразных…Фантастическаякартина!
Я научился водить самолет вслепую, когда все вокруг окутано белой мглой и кажется,
чтотылетишьчерезмиллионылетвдругуюгеологическуюэпоху.Какбудтоненасамолете,
анамашиневременитынесешьсявпередивперед!
Японял,чтолетчикдолжензнатьсвойствавоздуха,всеегонаклонностиикапризытак
же,какхорошийморякзнаетсвойстваводы…
Это были годы, когда Арктика, которая до сих пор казалась какими—то далекими,
никому не нужными льдами, стала близка нам и первые великие перелеты привлекли
вниманиевсейстраны.
У каждого из нас был свой идеал летчика, и мы спорили без конца, доказывая, что А.
летает лучше Л., а Ч. – лучше их обоих. Полковник американской армии Бен Эйельсон с
продавленнымсвоейжелевойрукойсердцем,закутанныйвнациональныйфлаг,былтолько
что переброшен летчиком С. в Америку, и этот перелет почему—то поразил наше
воображение.Нет,этобылаещеюность!
Каждый день в газетах появлялись статьи об арктических экспедициях – морских и
воздушных,–иячиталихсволнением.ВсемсердцемярвалсянаСевер.
Ивотоднажды,–мнепредстоялвэтотденьодинизтрудныхзачетныхполетов,–уже
сидя в машине, я увидел в руках своего инструктора газету. А в газете я увидел то, что
заставиломеняснятьшлемиочкиивылезтьизсамолета.
«Горячийприветипоздравлениеучастникамэкспедиции,успешноразрешившимзадачу
сквозного плавания по Ледовитому океану», – это было написано крупными буквами в
серединепервойстраницы.
Неслушая,чтоговоритмнеизумленныйинструктор,яещеразвзглянулнаэтустраницу–
мне хотелось прочесть ее одним взглядом. «Великий Северный путь открыт» – название
одной статьи! «Сибиряков» в Беринговом проливе» – название другой! «Привет
победителям»–третьей!Этобылоизвестиеобисторическомпоходе«Сибирякова»,впервые
в истории мореплавания прошедшего в одну навигацию Северный морской путь – путь,
которыйпыталсяпройтикапитанТатариновнашхуне«Св.Мария».
–Чтосвами?Выбольны?
–Нет,товарищинструктор.
– Высота тысяча двести метров. Два глубоких виража в одну сторону и д ва в д ругую.
Четырепереворотачерезкрыло.
–Слушаю,товарищинструктор!
Ябылтаквзволнован,чточутьнепопросилразрешенияотложитьполет…
Весь этот день я думал о Кате, о покойной Марье Васильевне, о капитане, жизнь
котороготакимудивительнымобразомпереплеласьсмоей.Нотеперьядумалонихиначе,
чем прежде, и мои обиды представились мне в д ругом, более спокойном свете. Конечно, я
ничего не забыл. Я не забыл мой по следний разговор с Марьей Васильевной, в котором
каждоесловоимелотайныйсмысл,–еепрощаниесмолодостьюисамойжизнью.Янезабыл,
какнадругойденьмысостарушкойсиделивприемномпокое,идверьоткрылась,ияувидел
что—то белое с черной головой и голую руку, свесившуюся с дивана. Я еще не забыл, как
Катяотвернуласьотменянапохоронах,инезабылсвоихмечтанийотом,какмывстретимся
через несколько лет и я брошу ей доказательства своей правоты. Я не забыл, как Николай
Антонычплюнулмневлицо.
Но все это вдруг представилось мне как бы какой—то пьесой, в которой главное
действующее лицо появляется в последнем акте, а до сих пор о нем лишь говорят. Все
говорят о человеке, портрет которого висит на стене, – портрет моряка с широким лбом,
сжатымичелюстямииглубокосидящимиворбитахглазами…
Да,онбылглавнымдействующимлицомвэтойистории,иесливнейтакмногоместа
заняла моя юность, так это лишь потому, что самые интересные мысли приходят в голову,
когда тебе восемнадцать лет. Он был великим путешественником, которого погубило
непризнание,иегоисториявыходитдалекозапределыличныхделисемейныхотношений.
ВеликийСеверныйпутьоткрыт–вотегоистория.СквозноеплаваниепоЛедовитомуокеану
в одну навигацию – вот его мысль. Люди, решившие задачу, которая стояла перед
человечествомчетыресталет,–вотеголюди.Снимионмогговорить,каксравными.Что
же всравнении с этим мои мечты, надежды, желания!Чегояхочу? Зачем ястал летчиком?
ПочемуястремлюсьнаСевер?
Ивоттакже,каквмоейвоображаемойпьесе,всевдруграсставилосьпосвоимместам,и
совсемпростыемыслипришлимневголовуомоембудущемиомоемделе.Многоеизтого,
чтоязналожизниполярныхлетчиков,какбыповернулосьдругойстороной,ияпредставил
себе бесконечные полугодовые ночи за Полярным кругом, недели изнуряющего ожидания
погоды,полетынадснежнымигорнымихребтами,когдаглазаневольновысматриваютместо
для вынужденной посадки, полеты в пургу, когда не видишь крыльев своей машины,
мучительнуювознюсзапускоммоторанапятидесятиградусномморозе.Явспомнилформулу
одного из полярных летчиков: «Что значит лететь на Север? – Пурговать и греть воду». Я
вспомнил страшные рассказы об арктических метелях, которые хоронят человека в двух
метрахотдома.
Но разве испугались этих трудов и опасностей сибиряковцы, которые под парусами
вывелипотерявшийвинтледоколкБеринговуморю?
Нет,правбылПетя.Нужновыбиратьтупрофессию,вкоторойтыспо собенпроявитьвсе
силы души. Я стремился на Север, к профессии полярного летчика, потому что это была
профессия,котораятребовалаотменятерпения,мужестваилюбвиксвоейстранеисвоему
делу.
Кто знает, может быть, и меня когда—нибудь назовут среди людей, которые могли бы
говоритьскапитаномТатариновым,какравныесравным?
Яотметилвпамятидень,когдамнепришливголовуэтимысли,–3октября1932года.
За месяц до окончания Балашовской школы я подал заявление, чтобы меня послали на
Север. Но школа не отпустила меня. Я остался инструктором и еще целый год провел в
Балашове. Не могу сказать, что я был хорошим инструктором. Конечно, я мог научить
человекалетать,иприэтомуменянебылонималейшегожеланияежеминутноругатьего.Я
понимал своих учеников – мне, например, было совершенно ясно, почему один, выходя из
самолета,спешитзакурить,адругойприпосадкепоказываетнапускнуювеселость.Нояне
былучителемпопризванию,имнескучнобыловтысячныйразобъяснятьдругимто,чтоя
давнознал.
В августе 1933 года я получил отпуск и поехал в Москву. Литер у меня был до Энска
через Ленинград, и меня ждали в Ленинграде и в Энске. Но я все—таки решил заехать в
Москву,гдеменянеждали.
У меня были дела в Москве. Во—первых, я должен был заехать в Главсевморпуть и
поговоритьо моемпереводе на Север; во—вторых, мнехотелосьповидатьВалю Жукова и
Кораблева. Вообще у меня было много дел, и я очень быстро доказал себе, что мне
совершеннонеобходимозаехатьвМоскву…
Конечно, я совершенно не собирался звонить Кате, тем более, что за эти три года я
толькооднаждыполучилотнеепривет–черезСаню–ивсебылодавноконченоизабыто.
Все было так давно кончено и забыто, что я даже решил позвонить ей и на всякий случай
приготовил первую вежливо—равнодушную фразу. Но у меня почему—то задрожала рука,
когдаяснялтрубку,инеожиданноясказалдругойномер–Кораблева.
Янезасталего,–онбылвотпуске,–инезнакомыйженскийголоссообщилмне,чтоон
вернетсятолькокначалуучебногогода.
– Сердечный привет от его ученика, – сказал я. – Передайте, что звонил летчик
Григорьев.
Яположилтрубку.Этобыловгостинице, инужно было спервавызыватьгород, а уже
потомговоритьномер,иястоскойсмотрелнателефонинезвонил–вседумал.Чтояскажу
ей?Янемогговоритьсней,каксчужимчеловекам.
ИярешилспервапозвонитьвЗоопаркВале.
НоиВалинебыловМоскве.Мневежливосообщили,чтоассистентЖуковнаходитсяна
КрайнемСевереиедваливернетсявМосквураньшечемчерезполгода.
–Актоегоспрашивает?
–Передайтепривет,пожалуйста,–сказаля.–ЭтоговоритлетчикГригорьев.
БольшемненекомубылозвонитьвМоскве,разветолькокакому—нибудьсекретарюиз
Управлениягражданскоговоздушногофлота.Номнебылонедосекретарей.Яснялтрубкуи
сказал:
–Город.
Городответил,ияназвалномер.
НинаКапитоновнаподошлактелефону,ясразуузналеедобрыйрешительныйголос.
–МожноКатю?
–Катю?–судивлениемпереспросилаНинаКапитоновна.–Еенету.
–Нетудома?
–Доманетуивгороде.Актоееспрашивает?
–Григорьев,–сказаля.–Неможетеливысообщитьмнеееадрес?
НинаКапитоновнапомолчала.Безсомнения,онанеузналаменя.МалолиГригорьевыхна
свете!
– Она на практике. Адрес: город Троицк, геологическая партия Московского
университета.
Япоблагодарилиповесилтрубку.
Большеянемогоставатьсявэтомскучномномересовершенноодин,адодвухчасов,
когдаменядолженбылпринятьсекретарьГлавсевморпути,былоещедалеко.Явышелистал
бесцельнобродитьпоМоскве.
Никогданеследуетодномубродитьпотемместам,гдевыбыливдвоем.Обыкновенный
сквер в центре Мо сквы кажется самым грустным местом в мире. Не слишком шумная,
довольногрязнаяулица,которыхбыловМосквесколькоугодно,наводиттакуютоску,что
невольноначинаешьчувствоватьсебягораздостаршеиумнее.
Как будто я сам через несколько лет спокойно заглянул себе в душу и оценил все – и
ненужнуюгорячностьвделах,которыекасаютсясамогодорогогоназемле–человеческого
сердца, и неуверенность в себе, преследующую меня, быть может, с тех пор, когда я был
немыммальчикомимирказалсямнетакимнеобъяснимосложным.Мнеказалосьтеперь,что
во мне еще были последние черты этой немоты. Например, в своей любви я не сумел
полностью высказать себяи промолчал о самом важном. Мне казалось, что моя любовь не
удалась потому, что очень сложные обстоятельства обступили ее со всех сторон, – и это
снова был тот же сложный мир, перед которым немым мальчиком я застывал в каком—то
оцепенении.
Нет, все переменилось в моей душе, я чувствовал это! Я больше не был горячим
мальчиком, стремившимся, не теряя ни минуты, доказать свою правоту. Я знал теперь, что
мненужнеевсего–спокойствиеитвердость.
С чувством грусти и жалости к самому себе я думал об этих годах моей юно сти и
школьнойлюбви.Теперьконченобылосюностьюилюбовьуженета.Но,какипрежде,все
быловпереди,иясмотрелвпередсещебольшейнадеждой,чемпрежде.
Я недолго пробыл в Москве. Меня очень вежливо приняли в Главсевморпути, потом в
Управлении гражд анского возд ушного флота. Но нечего было и д умать о Севере – так мне
сказали–дотехпор,покаменянеотпуститБалашовскаяшкола.
ТолькочерезполторагодамнеудалосьдобитьсяназначениянаСевер–итосовершенно
случайно.ЯпознакомилсявЛенинградесоднимстарымполярнымлетчиком,которыйхотел
вернутьсявцентр:емууженепогодамбылитяжелыесеверныеполеты.Мыобменялись.Он
занялмоеместо,аяполучилназначениевторымпилотомнаоднуиздальнихсеверныхлиний.
Глава6.
УДОКТОРА.
Нетруднобылонайтиэтотдом,потомучтовсяулицасостоялатолькоизодногодома,а
всеостальныесуществовалитольковвоображениистроителейЗаполярья.
Уже темнело, когда я по стучался к доктору, и как раз окна о светились, и чья—то тень
задумчиво прошла за шторой. Мне долго никто не открывал, и я сам тихонько открыл
тяжелуюдверьиочутилсявчистых,про сторныхсенях.
–Хозяеваесть?
Никтонеоткликнулся.Вуглустоялголик,ияпочистилимваленки:снегбылпоколено.
–Домакто—нибудь?
Никого. Только маленький рыжий котенок выскочил из—под вешалки, испуганно
посмотрелнаменяиудрал.Потомвдверяхпоявилсядоктор.
Можетбыть,этоневероятносмедицинскойточкизрения,нооннетольконепостарелза
эти годы, но даже помолодел и снова стал похож на того длинного, веселого, бородатого
доктора,которыйвдеревнеучилнасссестройпечькартошкунапалочках.
–Выкомне?
– Доктор, я хочу пригласить вас к больному, – сказал я быстро. – Интересный случай:
немотабезглухоты.Человеквсеслышитинеможетсказать«мама».
Доктормедленноподнялочкиналоб.
–Виноват…
– Я говорю: интересный случай, – продолжал я серьезно. – Человек может произнести
толькошестьслов:кура,седло,ящик,вьюга,пьют,Абрам.БольнойГ.Описановжурнале.
Доктор подошел ко мне с таким видом, как будто собрался взять меня за язык или
заглянутьвухо.Ноонпростосказал:
–Саня!
Мыобнялись.
–Прилетелвсе—таки!
–Прилетел.
–Ну,молодец!Летчик?Ну,молодец!Ну,молодец!
Он обнялменязаплечи и повел встоловую. Там стоялмальчик летдвенадцати, очень
похожийнадоктора.Онподалмнерукуисказална«о»:«Володя».
Здесь было светлее, чем в сенях, и доктор снова принялся рассматривать меня со всех
сторонинаэтотраз,кажется,струдомудержался,чтобыдействительнонезаглянутьвухо.
–Ну,молодец,–снова,раздесятьповторилон.–Асестра?Гдеона?Тожелетает?
– От сестры сердечный привет, – сказал я. – Она художница, вышла замуж и живет в
Ленинграде.
–Ужезамужем?Скосичками?
Язасмеялся.Санявдетственосилакосички.
–Ох,ястарик,– совздохом сказалдоктор.– Приезжаетмаленькийхуденькиймальчик,
которыйходилвбольшихрваныхштанах,иоказывается–онлетчик.Девочкаскосичками–
художница,вышлазамужиживетвЛенинграде.
– Иван Иваныч, честное слово, вы не переменились. Просто поразительно. Даже
помолодели!
Он засмеялся. Ему было приятно, что я так говорю, и я потом весь вечер время от
времениповторял,чтоонпомолоделили,вовсякомслучае,нискольконепеременился.
Мы сидели за чаем, когда пришла жена доктора, Анна Степановна, высокая полная
женщина,котораяпоказаласьмнепохожейвсвоеймалицеипимахнакакого—тосеверного
бога. Она сняла малицу и сменила пимы и все—таки осталась такой большой, что даже
длинныйдокторвыгляделвсравненииснейкаким—тонеоченьдлинным,неговоряужеобо
мне.Унеебылосовсеммолодоелицо,ионаоченьподходилакэтомучистомудеревянному
дому, к желтому полу и деревенским половикам. В ней было что—то старорусское, как,
впрочем,ивсамомЗаполярье,хотяэтобылсовершенноновыйгород,построенныйтолько
пять—шестьлеттомуназад.Потомяузнал,чтоонапоморка.
МызаговорилиоЗаполярье,ияузналисториюэтогоудивительногодеревянногогорода
с деревянными тротуарами и мостовыми – города, в котором самая почва состоит из
слежавшихсяопилок.
–Какдождьпройдет,кажется,чтоидешьпоквартире,–сказалаАннаСтепановна.–Все
полы,полы.Ишосседеревянное.
Оказалось, что доктор приехал в Заполярье с первым пароходом и весь город был
построенунегонаглазах.
–Здесьвдвадцатьвосьмомгодубылатайга,–сказалон.–Авотнаэтомместе,гдемы
сейчассидимипьемчай,билизайцев.
–Атеперьстоитодиндом,–сказалаАннаСтепановна,–аулицусобиралисьпостроить,
датакинесобрались.
–Атеатр,скажешь,плохой?
–Театрхороший.
–КнамвпрошломгодуприезжалМХАТ,–сказалВолодяипокраснел.–Мыихвстречали
сцветами.Ониудивлялись,откудаунасцветы,аунассколькоугодно.
Всепосмотрелинанего,ионещебольшепокраснел.
–Володялюбиттеатр,–сказалаАннаСтепановна,–иещеоченьлюбит…
–Мама!
Докторзасмеялся.
–Мамочка,можнотебянаминуту?–грозносказалВолодяивышел.
АннаСтепановнатожезасмеяласьипошлазаним.
– Стихи пишет, – шепотом сказал доктор. – Нет, теперь, когда вспоминаешь, очень
интересно,–продолжалон.–Этобылоздорово!Когдапервыйлесозаводстроили–вгазете
вместодатыпечатали:столько—тоднейдопускалесозавода.Двадцатьдней.Девятнадцать
дней. И наконец – один день! А первые самолеты! Как их встречали! А ты? – вдруг
спохватилсядоктор.–Какты?Чтособираешьсяделать?
–Собираюсьлетать.
–Куда?
–Ещенезнаю.Планыбольшие,апокабудувозитьвКрасноярскпушнину.
–Апланы–новаятрасса?
– Да… Иван Иваныч, – сказал я, когда было съедено все, что было на столе, и мы
принялись за очень вкусное самодельное вино из морошки, – помните ли вы те письма,
которымимыобменялись,когдаяещебылвЛенинграде?
–Помню.
–Вынаписалимнеоченьинтересноеписьмообэтомштурмане,–продолжаля,–имне,
преждевсего,хочетсяузнать,сохранилисьлиегочерновыететради?
–Сохранились.
–Оченьхорошо.Атеперьвыслушайтеменя.Этодовольнодлиннаяистория,ноявсе—
такирасскажуеевам.Какизвестно,нектоиной,каквы,всвоевремянаучилименяговорить.
Вотирасплачивайтесь.
Иярассказалемувсе–начинаясчужихписем,которыекогда—точиталамневслухтетя
Даша. О Кате я сказал только несколько слов – в порядке информации. Но доктор в этом
местепочему—тоулыбнулсяисейчасжепринялравнодушныйвид.
–…Этобылоченьусталыйчеловек,–сказалоноштурмане.–Всущности,онумернеот
гангрены, а от усталости. Он истратил слишком много сил, чтобы избежать смерти, и на
жизньуженеосталось.Такоеонпроизводилвпечатление.
–Выговорилисним?
–Говорил.
–Очем?
–По—моему,окаком—тоюжномгороде,–сказалдоктор,–нетооСухуме,нетооБаку.
Это у него была просто навязчиваяидея. Все тогда говорили о войне:только что началась
война.АоноСухуме–кактамхорошо,тепло.Должнобыть,онбылоттудародом.
–ИванИваныч,этидневники,ониувасздесь?Вэтомдоме?
–Здесь.
–Покажите.
Ячастодумалобэтихдневниках,ивконцеконцов,онисталиказатьсямнекакими—то
толстыми, в черном клеенчатом переплете. Но доктор вышел и через несколько минут
вернулся с двумя узенькими тетрадочками, похожими на школьные словари иностранных
слов.Невольноеволнениеохватиломеня,когдаянаудачуоткрылоднуизтетрадок:
«ШтурмануИв.Дм.Климову.
Предлагаю Вам и всем нижепоименованным, согласно Вашего и их желания,
покинутьсудносцельюдостижениеобитаемойземли…»
–Доктор,новедьунегопревосходныйпочерк!Ячитаюсовершенносвободно!
– Нет, это у меня превосходный почерк, – возразил доктор. – Ты читаешь то, что мне
удалось разобрать. Я в нескольких местах вложил листочки с прочитанным текстом. А все
остальное–взгляни!
Ионоткрылтетрадкунапервойстранице.
Мне случалось видеть неразборчивые почерки: например, Валя Жуков писал так, что
педагогидолгоевремядумали,чтооннаднимисмеется.Нотакойпочеркявиделвпервые:
этобылинастоящиерыболовныекрючки,величинойсбулавочнуюголовку,рассыпанныепо
страницевполномбеспорядке.
Первые же страницы были залиты каким—то жиром, и карандаш чуть проступал на
желтойпрозрачнойбумаге.Дальшешлакакая—токашаизначатыхиброшенныхслов,потом
набросоккартыисновакаша,вкоторойнемогбыразобратьсяникакойграфолог.
–Ладно,–сказаляизакрылтетрадку.–Яэтопрочитаю.
Докторсудовольствиемпосмотрелнаменя.
–Желаюуспеха,–сердечносказалон.
Яосталсяунегоночевать,потомучтосталотемно,покаясиделвгостях,иначиналась
вьюга, а в Заполярье не принято выходить на улицу, когда начинается вьюга. Анна
СтепановнаприготовиламнепостельвВолодинойкомнате,наскладнойкровати,ияперед
сном долго рассматривал Володю, который спал на боку, подложив под щеку аккуратно
сложенныеладони.Воснеэтобылнастоящиймаленькийдоктор,толькобородынехватало.
Складная кровать громко заскрипела, когда я сел на нее, собираясь снять сапоги. Он на
мгновениеоткрылбольшиесиниеглазаичто—топробормоталнепросыпаясь.
Глава7.
ЧИТАЮДНЕВНИКИ.
Немогуназватьсебянетерпеливымчеловеком.Но,кажется,толькогенийтерпениямог
прочитать эти дневники! Без сомнения, они писались на привалах, при свете коптилок из
тюленьегожира,насорокапятиградусномморозе,замерзшейиусталойрукой.Виднобыло,
как в некоторых местах рука срывалась и шла вниз, чертя длинную, беспомощную,
бессмысленнуюлинию.
Ноядолженбылпрочитатьих!
И снова я принимался за эту мучительную работу. Каждую ночь – а в свободные от
полетовднисутра–яслупойврукахсадилсязастол,ивотначинало сьэтонапряженное,
медленноепревращениерыболовныхкрючковвчеловеческиеслова–тословаотчаяния,то
надежды. Сперва я шел напролом – просто садился и читал. Но потом одна хитрая мысль
пришла мне в голову, и я сразу стал читать целыми страницами, а прежде – отдельными
словами.
Перелистывая дневники, я заметил, что некоторые страницы написаны гораздо
отчетливеедругих,–например,приказ,которыйскопировалдоктор.Явыписализэтихмест
всебуквы–от«а»до«я»–исоставил«азбукуштурмана»,причемвточностивоспроизвел
всевариантыего почерка.И вот с этойазбукойделопошлогораздобыстрее.Частостоило
мне,согласноэтойазбуке,верноугадатьоднуилидвебуквы,каквсеостальныесамисобой
становилисьнаместо.
Такденьзаднемяразбиралэтидневники.
ДНЕВНИКИШТУРМАНАДАЛЬНЕГОПЛАВАНИЯ
ИВ.ДМ.КЛИМОВА
Среда, 27 мая. Снялись поздно и за 6 часов прошли 4 версты. Сегодня у нас
юбилейныйдень.Мысчитаем,чтовсегоотошлиотсудна100верст.Конечно,этоне
так уж много для месяца хода, но и дорога, зато такая, какой мы не ожидали.
Справили мы свой юбилей торжественно: сварили из сушеной черники суп и
подправилиегодлясладостидвумябанкамиконсервированногомолока.
Пятница,29мая.Еслимыдоберемсядоберега,топустьэтилюди–янехочу
даженазыватьих–помнят29мая,деньсвоегоизбавленияотсмерти,иежегодно
чтутего.Ноеслиспаслисьлюди,товсежеутопилидвустволкуинашукормилицу—
кухню. Благодаря этому мы должны были вчера есть сырое мясо и пить холодную
воду,разведеннуюмолоком.Эх,толькобыпривелмнебогблагополучнодобратьсядо
берегасэтимиротозеями!
Воскресенье,31мая.Воттотофициальныйдокумент,наоснованиикоторогоя
долженбылвыступитьвоглавечастикоманды:
«ШтурмануИв.Дм.Климову.
Предлагаю Вам и всем нижепоименованным, согласно Вашего и их желания,
покинуть судно с целью достижения обитаемой земли, сделать это 10—го сего
апреля, следуя пешком по льду, везя за собой нарты с каяками и провизией, взяв
таковойсрасчетомнадвамесяца.Покинувсудно,следоватьнаюгдотехпор,пока
неувидитеземли.Увидевжеземлю,действоватьсообразнособстоятельствами,но
предпочтительно стараться достигнуть Британского канала между островами
ЗемлиФранцаИосифа,следоватьим,какнаиболееизвестным,кмысуФлора,где,я
предполагаю, можно найти провизию и постройки. Далее, если время и
обстоятельства позволят, направиться к Шпицбергену. Достигнув Шпицбергена,
представится Вам чрезвычайно трудная задача найти там людей, о месте
пребывания которых мы не знаем, но, надеюсь, на южной части его Вам удастся
застать, если не живущих на берегу, то какое—нибудь промысловое судно. С Вами
пойдут,согласноихжелания,тринадцатьчеловекизкоманды.
Капитансудна«Св.Мария»
ИванТатаринов.
10апреля1914года,
вСеверномЛедовитомокеане».
Видит бог, как тяжело мне было уйти, оставив его в тяжелом, почти
безнадежномположении.
Вторник, 2 июня. Еще на судне машинист Корнев сделал нам четыре пары
очков, но нельзя сказать, что они достигают своего назначения, Стекла сделаны из
бутылок от «джина». В передних нартах идут счастливцы «зрячие», а «слепцы»
тянутсяпоихследамс закрытыми глазами, только повременам поглядываясквозь
ресницынадорогу.Глазаболятотмучительного,нестерпимогосвета.Воткартина
нашегодвижения,которойяникогданезабуду:мыидеммерно,вногу,одновременно
покачиваясьвпереди,налегаяналямкугрудьюидержасьоднойрукойзаборткаяка.
Мы идем с плотно закрытыми глазами. В правой руке – лыжная палка, которая с
механической точностью заносится вперед, откидывается вправо и медленно
остается позади. Как однообразно, как отчетливо скрипит снег под наконечником
этой палки! Невольно прислушиваешься к этому поскрипыванию, и кажется – ясно
слышишь:«далеко,далеко».Каквзабытьи,идеммы,механическипереставляяногии
налегая грудью на лямку… Сегодня мне представилось, что я иду по набережной
жаркимлетом, в тени,высоких домов.Вэтих домах азиатскиефруктовыесклады,
двери раскрыты настежь, и слышен ароматный, пряный запах свежих и сухих
фруктов.Одуряющепахнетапельсинами,персиками,сушенымияблоками,гвоздикой.
Персы—торговцы поливают водой мягкую от жары асфальтовую панель, и мне
слышится их спокойная гортанная речь. Боже, как хорошо пахнет, какая приятная
прохлада!.. Я очнулся, споткнувшись о свою палку, схватился за каяк и остановился
пораженный–снег,снег,снег,докудавидитглаз.По—старомуослепительносветит
солнце,по—старомунестерпимоболятглаза.
Четверг,4июня. Сегодня, идя по следам Дунаева, я обратил внимание, что он
плюеткровью.Осмотрелдесны–цинга.Последниеднионжаловалсянаноги.
Пятница, 6 июня. У меня не выходит из головы Иван Львович – в ту минуту,
когда, провожая нас, он говорил прощальную речь и вдруг замолчал, сжав зубы и
осмотревшисьскакой—тобеспомощнойулыбкой.Онболен,яоставилеготолькочто
вставшим с постели. Боже мой, это самая страшная ошибка! Но не возвращаться
женазад.
Суббота, 6 июня. Еще третьего дня Морев все приставал ко мне, будто с
вершины тороса он видел какую—то «ровнушку», то есть совершенно ровный лед,
который тянется на юг очень далеко. «Своими глазами видел, господин штурман!
Такая ровнушка,чтокопытонепишет».Сегодняутром егонеоказалось впалатке.
Онушелбезлыж,иследыегопимчутьзаметнынатонкомслоекрепкогоснега.Мы
искалиегоцелыйдень,кричали,свистели,стреляли.Онответилбынам–унегобыла
с собой винтовка—магазинка и штук двенадцать патронов. Но ничего не было
слышно.
Воскресенье,7июня.Изкаяков,лыжилыжныхпалоксвязалимачтувышинойв
пятьсажен,прикрепиликнейдвафлагаипоставилинавершинехолма.Еслионжив,
онувидитнашисигналы.
Вторник,9июня.Сновавпуть.Осталосьтринадцатьчеловек–роковоечисло.
Когда же, наконец, будет земля, хотя какая—нибудь, голая, неприветливая земля,
котораястоялабынаместе,накотороймынеопасалисьбыежеминутно,чтонас
относитнасевер!
Среда, 10 июня. Сегодня к вечеру снова видение южного города, набережной и
ночного кафе с людьми в белых панамах. Сухум? Снова пряный, душистый запах
фруктовигорькиемысли:«Зачемяпошелвэтоплавание,вхолодное,ледяноеморе,
когдатакхорошоплаватьнаюге?Тамтепло.Воднойрубашкеможноходитьидаже
босиком. Можно есть много апельсинов, винограда и яблок». Странно, почему я
никогдаособеннонелюбилфруктов?Впрочем,ишоколад–хорошаявещь,сржаными
сухарями,какмыедимвполуденныйпривал.Толькомыполучаемегооченьмало–по
одной дольке, на которые разделена плитка. А хорошо бы поставить перед собой
тарелку с просушенными ржаными сухарями, а в руку взять сразу целую плитку
шоколада и есть, сколько хочется! Сколько верст до этой возможности, сколько
часов,дней,недель!
Четверг, 11 июня. Дорога отвратительная, с глубоким снегом, под которым
много воды. Полыньи все время преграждают наш путь. Прошли сегодня не более
трехверст.Весьдень–туманитотматовыйсвет,откотороготаксильноболят
глаза.Исейчасэтутетрадьявижу,каксквозькисею,игорячиеслезытекутпомоим
щекам.ЗавтраТроица.Какхорошобудетвэтотдень«там»,где—нибудьнаюге,и
какплохоздесь,наплавучемльду,сплошьизрезанномполыньямииторосами,под82—
м градусом, широты! Лед переставляется ежеминутно, прямо на глазах, Одна
полынья скрывается, другая открывается, как будто какие—то великаны играют в
шахматынаисполинскойдоске.
Воскресенье, 14 июня. Вот открытие, о котором я ничего не сказал моим
спутникам: нас проносит мимо земли. Сегодня мы достигли широты Франца—
Иосифаипродолжаемдвигатьсянаюг–междутемневидноинамеканаострова.
Наспроноситмимоземли.Этоявижуипомоемуникуданегодномухронометру,ипо
господствующимветрам,ипонаправлениювыпущенноговводулиня.
Понедельник,15июня. Я оставил его больным, в отчаянии, которое только он
былвсостоянииутаить.Этолишаетменяверывнашеспасение.
Вторник, 16 июня. Цинготных у меня теперь двое. Соткин тоже заболел, и
десныунегокровоточатиприпухли.Моелечениезаключаетсявтом,чтояпосылаю
их на лыжах искать дорогу, а на ночь даю облатку хины. Может быть, это
жестокийспособлечения,но,по—моему,единственныйдотехпор,покачеловекне
утратил нравственной силы. Самую тяжелую форму цинги я наблюдал у Ивана
Львовича, который болел ею почти полгода и лишь нечеловеческим усилием воли
заставил себя выздороветь, то есть просто не позволил себе умереть. И эта воля,
этот широкий, свободный ум, эта неистощимая бодрость души обречены на
неизбежнуюгибель.
Четверг,18июня.Широта81.Опятьприходитсяудивлятьсябыстротедрейфа
наюг.
Пятница, 19 июня. Около четырех часов на OSO от нашей стоянки я увидел
«нечто». Это были два розоватых – облачка над самым горизонтом, которые не
меняли своей формы, пока их не закрыло туманом. Кажется, никогда мы не были
окружены таким количеством разводьев, как теперь. Много летает нырков и
визгливыхбелыхчаек.Ох,этичайки!Какчастопоночамонинедаютмнезаснуть,
суетясь, споря и ссорясь между собой около выброшенных на лед внутренностей
убитого тюленя. Они, как злые духи, издеваются над нами, хохочут до истерики,
визжат,свистятиедвалинеругаются.Какдолгоябудупомнитьэти«крикичайки
белоснежной», эти бессонные ночи в палатке, это незаходящее солнце,
просвечивающеесквозьполотноее!
Суббота,20июня.Занеделюнашейстоянкимыпродрейфовалисольдомкюгу
нацелыйградус.
Понедельник, 22 июня. Вечером я по обыкновению забрался на высокий ропак,
чтобыосмотретьгоризонт.НаэтотразяувиделнаОотсебячто—тотакое,от
чегоявволнениидолженбылприсестьнаропакипоспешносталвытиратьиглазаи
бинокль.Этобыласветлаяполоска,похожаянааккуратныймазоккистьюпоголому
полю.Сперварешил,чтоэтолуна,нопочему—толеваяполовинасегментаэтойлуны
постепенно тускнела, а правая становилась резче. Ночью я раз пять выходил
посмотретьвбинокльикаждыйразнаходилэтоткусочеклунынатомжеместе.Я
удивляюсь,чтониктоих моихспутниковничегоне видит. Какоготрудастоитмне
сдержатьсебя,невбежатьвпалатку,незакричатьвовесьголос:«Чтовысидите
чучелами,чтовыспите,развевыневидите,чтонасподноситкземле?»Нояпочему
—то молчу. Кто знает, быть может, и это мираж. Видел же я себя в южном
городе,нанабережной,жаркимлетом,втенивысокихдомов!
(Наэтойфразекончаласьперваятетрадь,Втораяначиналась11июля).
Суббота,11июля.Убилитюленя,откоторогособралидвемискикровииизэтой
кровиинырковсделалиоченьхорошуюпохлебку.Когдамываримчайилипохлебку,то
обыкновенно шутить не любим. Сегодня утром мы съели ведро похлебки и выпили
ведро чаю; в обед съели ведро похлебки и выпили ведро чаю; и сейчас на ужин мы
съели больше чем по фунту мяса и дожидаемся с нетерпением, когда вскипит наше
ведро чаю. А ведро у нас большое, в форме усеченного конуса. Мы бы, пожалуй, не
прочь и сейчас сварить и съесть ведро похлебки, но мы стесняемся, надо
«экономить».Аппетитыунасневолчьи,амногобольше;эточто—тоненормальное,
болезненное.
Итак,мысидимнаострове,поднаминелед,скоторогомынесходилидвагода,
а земля и мох. Все хорошо, но одна мысль по—прежнему не дает мне покоя: зачем
капитаннеотправилсяснами?Оннехотелоставитькорабль,оннемогвернуться«с
пустымируками».«Менязаклюют,еслиявернусьспустымируками».Ипотомэта
детская, безрассудная мысль: «Если безнадежные обстоятельства заставят меня
покинутькорабль, япойду кземле,которуюмы открыли». Мне кажется,последнее
времяонбылнемногопомешаннаэтойземле.Мывиделиеевапреле1913вода.
Понедельник,13июля.НаOSOморедосамогогоризонтасвободноотольда.Эх,
«Св. Мария», вот бы куда, красавица, тебе попасть! Тут бы ты пошла чесать, не
надоимашины!
Вторник,14июля. Сегодня Соткин и Корольков, уйдя на оконечность острова,
сделализамечательнуюнаходку.Недалекоотморяониувидалинебольшойкаменный
холм. Их поразила правильная форма этого холма. Подойдя ближе, они увидали
недалеко бутылку из—под английского пива с патентованной, завинчивающейся
пробкой. Ребята сейчас же разбросали холм и скоро под камнями нашли железную
банку. В банке оказался очень хорошо сохранившийся английский флаг, а под ним
такая же бутылка.Набутылке былаприклеенабумажкаснесколькими именами,а
внутри – записка на английском языке. Кое—как, соединенными усилиями, вместе с
Нильсом мы разобрали, что английская полярная экспедиция под начальством
Джексона,отойдявавгустемесяце1897годаотмысаФлора,прибыланамысМэри
Хармсворт,гдеиположилаэтотфлагизаписку.Вконцесообщалось,чтонасудне
«Виндворд»всеблагополучно.
Вотнеожиданноеразъяснениевсехмоихсомнений:мынаходимсянамысеМэри
Хармсворт. Это юго—западная оконечность Земли Александры. Завтра мы
предполагаем перейти на южный берег острова и отправиться к мысу Флора, в
имениеэтогознаменитогоангличанинаДжексона.
Среда,15июля.Покинулилагерь.Нампредстоялвыбор:идтиливсемполеднику
итащитьзасобойгруз,илиразделитьсянадвепартии,изкоторыходнашлабына
лыжах по леднику, а другая, в пять человек, плыла бы вдоль ледника на каяках. Мы
избралиэтотпоследнийспособпередвижения.
Четверг, 16 июля. Утром Максим с Нильсом стали перегонять каяки ближе к
месту нашей стоянки, и Нильса такдалеко отнесло течением,что двоим пришлось
отправиться ловить его. Я смотрел в бинокль и видел, как Нильс убрал весло и с
самымбеспомощнымвидомсмотрелнаидущийкнемунавыручкукаяк.Нильсочень
болен, иначе я не могу объяснить его поведение. Да и вообще он стал какой—то
странный: походка нетвердая и сидит все время в стороне. На ужин мы сегодня
сварилидвухнырковиоднугагу.
Пятница, 17 июля. Погода отвратительная. Продолжаем сидеть на мысе
Гранта и ожидать береговую партию. Ночью прояснилось. Впереди, на ONO,
кажетсясовсемнедалеко,видензасплошнымльдомскалистыйостров.Неужелиэто
Нордбрук, на котором и есть мыс Флора? Приближается время, когда выяснится,
правлиябыл,стремяськэтомумысу?Двадцатьлет–срокбольшой.Можетбыть,
тамзаэтовремяиследанеосталосьотпостроекДжексона?Ночтобылоделать
иначе?Делатьбольшойобход?Даразвевыдержалибыегомоинесчастные,больные
спутники,влохмотьях,пропитанныхворваньюиполныхпаразитов?
Суббота,18июля.Завтра,еслипозволитпогода,мыотправимсядальше.Ждать
ябольшенемогу.Нильседваходит,иКорольковнемногимлучшеего.Дунаевхотяи
жалуется на ноги,но у него не заметнотойстрашащейменяапатии,тогоупадка
сил, как у Нильса и Королькова. Что могло задержать пешеходцев? Не знаю, но
оставатьсяздесьдольше–этовернаясмерть.
Понедельник,20июля.ОстровБелль,Выходяизкаяков,мыубедились,чтоНильс
уженеможетходить;онпадалистаралсяползтиначетвереньках.Устроивнечто
вродепалатки,мызатащилитудаНильсаизакуталивнашеединственноеодеяло.Он
всенамеревалсякуда—тоползти,нопотомуспокоился.Нильс–датчанин.Задвагода
службына«Св.Марии»оннаучилсяхорошоговоритьпо—русски.Носовчерашнего
дняонзабылрусскуюречь.Большевсегопоражаютменяегобессмысленные,полные
ужаса глаза – глаза человека, потерявшего рассудок. Мы сварили бульон и дали ему
полчашки.Онвыпилилег.Жальхорошегоматроса,оченьнеглупого,старательного.
Вселеглиспать,ая,взяввинтовку,пошелпосмотретьсутесовнамысФлора.
Вторник,21июля.Нильсумерночью.Ондаженесбросилодеяла,вкотороемы
завернули его. Лицо его было спокойно и не обезображено предсмертными муками.
Часа через два мы вытащили своего успокоившегося товарища и положили его на
нарту. Могила была не глубока, так как земля сильно промерзла. Никто из нас не
поплакал над этой одинокой далекой могилой. Смерть этого человека не очень
поразила нас, как будто произошло самое обычное дело. Конечно, это не было
черствостью, бессердечием. Это было ненормальное отупение перед лицом смерти,
которая у всех нас стояла за плечами. Как будто и враждебно поглядывали мы
теперь на следующего «кандидата», на Дунаева, мысленно гадая, «дойдет он или
уйдетранее».Одинизспутниковдажекакбысозлостьюприкрикнулнанего:«Ну,ты
чего сидишь, мокрая курица? За Нильсом, что ли, захотел? Иди, ищи плавник,
шевелись!» Когда Дунаев покорно пошел, то ему еще вдогонку закричали:
«Позапинайся у меня, позапинайся!» Это не было озлоблением против Дунаева. Не
важен был теперь и плавник. Это было озлобление против болезни, забирающей
товарища, призыв бороться со смертью до конца. Запинание, когда ноги
подгибаются, как парализованные, очень характерно. Потом начинает плохо
слушатьсяязык.Больнойначинаетстарательновыговариватьнекоторыеслова,но,
видя,чтоизэтогоничегоневыходит,какбудтосмущаетсяиумолкает.
Среда, 22 июля. В три часа отправились к мысу Флора. Снова думал об Иване
Львовиче.Ябольшенесомневаюсь,чтооннемногопомешаннаэтойземле,которую
мы открыли. В последнее время он постоянно упрекал себя в том, что не отправил
партию,чтобыисследоватьее.Онсказалонейивсвоейпрощальнойречи.Никогда
не забуду этого прощанья, этого бледного, вдохновенного лица с делеким взглядом!
Чтообщегоспрежнимрумяным,полнымжизничеловеком,выдумщикоманекдотови
забавных историй, кумиром команды, с шуткой подступавшим к любому, самому
трудному делу? Никто не ушел после его речи. Он стоял с закрытыми глазами, как
будто собираясь с мыслями, чтобы сказать прощальное слово. Но вместо, слов
вырвался чуть слышный стон, и в углу глаз сверкнули слезы. Он заговорил сперва
отрывисто, потом все более спокойно: «Нам всем тяжело провожать друзей, с
которымимысжилисьзадвагоданашейборьбыиработы.Номыдолжныпомнить,
чтохотяосновнаязадачаэкспедициинерешена,всежемысделалинемало.Трудами
русскихвисториюСеверазаписаныважнейшиестраницы–Россияможетгордиться
ими.Нанаслежалаответственность–оказатьсядостойнымипреемникамирусских
исследователей Севера. И если мы погибнем, с нами не должно погибнуть наше
открытие. Пускай же ваши друзья передадут, что трудами экспедиции к России
присоединена обширная земля, которую мы назвали „Землей Марии“. Он помолчал,
потомобнялкаждогоизнасисказал:„Мнехочетсясказатьвамне„прощайте“,а
«досвиданья“.
Четверг, 30 июля. Теперь нас осталось только восемь – четверо на каяках и
четверогде—тонаЗемлеАлександры.
Суббота,1августа.Вотчтопроизошловэтотдень:мыбылиужевдвух—трех
миляхотмысаФлора,когдаподулсильныйNOветер,которыйбыстросталкрепчать
и через полчаса дул, как из трубы, разводя крутую зыбь. Незаметно в тумане мы
потеряли из виду второй каяк, с Дунаевым и Корольковым. Бороться с ветром и
течением на этой зыби было невозможно, и мы пристали к одному из айсбергов
побольше, с подветренной стороны, влезли на него и втащили каяк. Забравшись на
айсберг,мывоткнуливеговершинумачтуиподнялифлагвнадежде,чтоеслиДунаев
увидитего,тодогадаетсятожевзобратьсянакакую—нибудьльдину.Былодовольно
холодно,имы,порядкомустав,решилилечьспать.Надевнасебямалицы,мылеглина
вершине айсберга друг к другу ногами, так что ноги Максима находились у меня в
малице,замоейспиной,амоиноги–вмалицеМаксима,заегоспиной.Такимобразом
мы заснули и безмятежно спали 7—8 часов. Пробуждение наше было ужасно. Мы
проснулись от страшного треска, почувствовали, что летим вниз, а в следующую
минуту наш двуспальный мешок был полон водой, мы погружались в воду и, делая
отчаянные усилия выбраться из этого предательского мешка, отбивались друг от
друганогами.Мыбыливположениикошек,которыхбросиливводу,желаяутопить.
Не могу сказать, сколько секунд продолжалось наше барахтанье, но мне оно
показалось страшно продолжительным. Вместе с мыслями о спасении и гибели в
голове моей пронеслись различные картины нашего путешествия: смерть Морева,
Нильса,четырехпешеходцев.Теперьпришланашаочередь,иниктоникогданеузнает
обэтом.ВэтотмоментмоиногипопалинаногиМаксима,мывытолкалидругдруга
из мешка, а в следующее мгновение уже стояли мокрые на подводной «подошве»
айсберга,швыряянальдинусапоги,шапки,одеяла,рукавицы,плававшиевокругнасв
воде.Малицыбылитактяжелы,чтокаждуюмыдолжныбылиподниматьвдвоем,а
одеялотакинепоймали–онопотонуло.Напраснояломалсебеголову–чтоженам
теперь делать? Ведь мы замерзнем! Как бы в ответ на наш вопрос, с вершины
полетелвводунашкаяк,которыйилисдуловетром,илиподкоторымподломилсялед,
какподломилсяонподнами.Теперьмызнали,чтоделать!Мывыжалисвоиноскии
куртки, надели их опять, побросали в каяк все, что у нас осталось, сели и давай
грести!Божемой,скакимостервенениеммыгребли!Толькоэто,ядумаю,испасло
нас.ЧасовчерезшестьмыподошликмысуФлора…»
Среди ранних записей, вскоре после ухода штурмана с корабля, я нашел интересную
карту. У нее был старомодный вид, и я подумал, что она похожа на карту, приложенную к
путешествиюНансенана«Фраме».
Но вот чтопоразиломеня:это была картадрейфа «Св. Марии» с октября1912 годапо
апрель 1914 года, и дрейф был показан на тех местах, где лежала так называемая Земля
Петермана.Ктотеперьнезнает,чтоэтойземлинесуществует?Ноктознает,чтоэтотфакт
впервыеустановилкапитанТатариновнашхуне«Св.Мария»?
Чтожеонсделал,этоткапитан,имякоторогоневстречаетсяниводнойгеографической
книге? Он открыл Северную Землю, он доказал, что Земли Петермана не существует. Он
изменилкартуАрктики–ивсежесчиталсвоюэкспедициюнеудачей…
Новотчтобылосамоеглавное:впятый,вшестой,вседьмойразперечитываядневник
уже по моей копии (так что мне больше не мешал самый процесс чтения), я обратил
вниманиеназаписи,вкоторыхговорилосьотом,каккапитанотносилсякэтомуоткрытию:
«В последнее время он постоянно упрекал себя в том, что не отправил партию, чтобы
исследоватьее»(тоестьСевернуюЗемлю).
«…Еслимыпогибнем,снаминедолжнопогибнутьнашеоткрытие.Пускайже
наши друзья передадут, что трудами экспедиции к России присоединена обширная
земля,которуюмыназвали„ЗемлейМарии“.
«Еслибезнадежныеобстоятельствазаставятменяпокинутькорабль,япойдук
земле,которуюмыоткрыли».
Иштурманназываетэтумысльдетскойибезрассудной.
Детской и безрассудной! В последнем письме капитана, которое когда—то читала мне
тетяДаша,былиэтидваслова.
«Волей—неволей мы должны были отказаться от первоначального намерения
пройтивоВладивостоквдольбереговСибири.Нонетхудабездобра!Совсемдругая
мысльтеперьзанимаетменя.Надеюсь,чтоонанепокажетсятебе,какнекоторым
моимспутникам,„детскойилибезрассудной…“
Страница кончалась на этих словах, а следующего листа не хватало. Теперь язнал, что
это за мысль: он хотел покинуть корабль и направиться к этой земле. Экспедиция, которая
былаглавнойцельюегожизни,неудалась.Оннемогвернутьсядомой«спустымируками».
Он стремился к своей земле, и для меня было ясно, что если где—либо еще сохранились
следы его экспедиции, то их нужно искать на этой земле! Но, может быть, это было ясно
только дляменя?Может быть, это казалось мне таким ясным потому, что я знал женщину,
именемкоторойбыланазванаэтаземля,ивидел,каконаумирала,иоченьхотелнайтиследы
этойэкспедиции,иещебольшехотелдоказатьКате,чтоялюблюееиникогданеперестану
любить.
Поздней ночью в марте 1935 года я переписал последнюю страницу этого дневника,
последнюю,которуюмнеудалосьразобрать.
Вбольшомдвухэтажномдомеокрисполкома,гдеятогдажил,вседавноспали,итолько
измоегоокнасветпадалнатоненькиедеревцаудороги,прикрытыеснегом.Уменянемного
болелаголова,глаза.Яоделсяивышел.
Былотихо,морозноинеоченьтемно–многозвезд,иназападе–слабоесеверноесияние.
И прежнее памятное чувство, которое я пережил на Балашовском аэродроме, вернулось ко
мне.
Какбудтовтеатревдругзажглисветияувиделрядомссобойлюдей,которыхтолько
что видел на сцене. Неужели это действительно было? Кажется, еще минуту тому назад
нельзябыло сказать – живые ли это люди, или только игра,котораяпобледнеет и исчезнет
при ясном свете реальной мысли; но вот свет зажгли, и ничего не исчезло. Напротив, с
необыкновеннойясностью, вовсей жизненнойполноте,яувидел вокругсебяэтихлюдей с
ихстрахамииболезнями,сотчаяньем,видениямиинадеждами.Когдаонипокинуликорабль,
онстоялвстасемидесятикилометрахотберега,аонипрошлиоколодвухтысячкилометров
поледянойпустыне,потомучтоихпроносиломимоземли.Срединихнебылокапитана,но
этотстрашныйдневникбылполоним–егословами,любовьюкнемуи опасениямизаего
жизнь! Прощальная речь была написана карандашом, врезавшимся в бумагу, – и это было
самоеразборчивоеместововсемдневнике.«Новместословвырвалсячутьслышныйстон,и
вуглуглазсвернулислезы…»
Узнаюлиякогда—нибудь,чтослучилосьсэтимчеловеком,какбудтопоручившиммне
рассказатьисториюегожизни,егосмерти?Оставиллионкорабль,чтобыизучитьоткрытую
им землю, или погиб от голода вместе со своими людьми, и шхуна, замерзшая во льдах у
берегов Ямала, годами шла путем Нансена к Гренландии с мертвой командой? Или в
холодную бурную ночь, когда не видно ни звезд, ни луны, ни северного сияния, она была
раздавленальдами,исгрохотомполетеливнизмачты,стеньгииреи,ломаявсенапалубеи
убиваялюдей,впредсмертныхсудорогахзатрещалкорпус,ичерездвачасапургаужезанесла
снегомместокатастрофы?
Или еще живут где—нибудь на безлюдном полярном острове люди со «Св. Марии»,
которые могли бы, рассказать о судьбе корабля, о судьбе капитана? Ведь прожили же
нескольколетнанеобитаемомуголкеШпицбергенашестьрусскихматросов,билимедведей
итюленей,питалисьихмясом,одевалисьвихшкуры,устилалишкурамиполсвоегошалаша,
которыйонисделалиизльдаиснега?
Да нет, куда там! Минуло двадцать лет, как была высказана «детская», «безрассудная»
мысльпокинутькорабльиидтинаЗемлюМарии.Пошлилионинаэтуземлю?Дошлили?
Глава8.
СЕМЕЙСТВОДОКТОРА.
Всюзимуяразбиралэтидневники,амеждутеммояжизньвЗаполярьешласвоимпутем.
ЯвозилвКрасноярскинструментыдлялесозаводовивконцеконцов,довелэтотмаршрутдо
восьмисполовинойлетныхчасов.ЯперебрасывализыскательскиепартиивНорильск,возил
учителей,врачей,партработниковвглухиененецкиерайоны.СизвестнымлетчикомМ.ябыл
наДиксоне.Мнеприходило сьлетатьпопритокамЕнисея–КурейкеиНижнейТунгуске.
Но,возвращаясьвЗаполярье,я,преждевсего,отправлялсякдоктору,–разумеется,после
парикмахерскойибани.
Яоченьпривязалсякдокторуиегосемейству,ионименя,кажется,полюбили.Этобыло
оченьсмешно,чтодокторотносилсякомне,какксвоемупроизведению,–ондажеиногда
прищуривалодинглаз,какбудтовсе—такинесовсемдоверял,чтоя–тотсамыйхуденький
черный мальчик в больших штанах, который когда—то твердил: «кура, седло, ящик».
Конечно,теперьоннеказалсямнетакимзагадочным,каквдеревне,вдетстве.Ноитеперь
никогданельзябылосказать,чтоонстанетделатьвследующуюминуту.Онмог,например,
вовремяразговоравдругброситьвамсвойстул,ивынепременнодолжныбылипойматьего
и бросить обратно. И через несколько минут такой гимнастики доктор как ни в чем не
бывало садился на этот стул, и разговор продолжался. Ненцам, среди которых у него были
настоящиедрузья,онлюбилчитатьКозьмуПруткова.
Они приезжали к нему, смуглые, черноволо сые, широколицые, в расшитых бисером
оленьих шубах. Они сидели и разговаривали, а олени, серые, с печальными глазами,
запряженныеввысокиенарты,подолгустоялиукрыльца.
Докторговорилпо—ненецки,иненцыприезжаликнемусоветоваться–иногдапоочень
важным делам. Не все было им ясно в новом социалистическом строе, и они не вполне
доверяликакому—тоВаське—председателю,которыйвтундровомСоветесчиталсяглавным
специалистомпоколхознымвопросам.Так,однаждыониприехали,чтобыспросить,как,по
мнениюдоктора,следуетпоступитьсбандитом:самимлиубитьего,иливыдатьвластям?В
другой раз они явились, чтобы выяснить, как смотрит доктор на примус – годится ли эта
машинавхозяйстве?
Идоктордлиннодоказывал,чтобандитанужновыдатьвластям,чтопримусгодитсяв
хозяйстве,иненцымолчаслушалиегоссерьезнымдетскимвыражением.Впрочем,вскореи
мнеслучилосьвыступитьпередненцамисбольшойречьюопримусе,–нообэтомниже.
Вовсякомслучае,этобылапрочнаядружба,идокторрассказывалмне,чтоонаначалась
послетого,каквстановищеХабаровоонустроилглистогонныйпункт.Этобылонастоящее
торжество медицины. Доктора прозвали «изгоняющий червей», и слава его разнеслась по
тундре…
Вдомебыломногозверей:котФилька,черепаха,ежифилин,которыйжилподстоломи
кричал«ай,ай,ай»,когдасадилисьобедать.ВсеэтобылоВолодинохозяйство,–иещедве
собаки, Буська и Тога, которых он учил ходить в упряжи; ненцы под арили ему прекрасную
упряжь,украшеннуюпластинкамиизмамонтовойкожи.Мнеоченьнравилось,чтоВолодяне
хвастает своими стихами. Это была его тайна, и за зиму я только один раз слышал, как он
прочиталстихи.Сперваондолгобормоталих,незная,чтоявсоседнейкомнатеивсеслышу.
Потомоказалвслух,свыражением:
ЭвенокЧолкарприезжаетизшколыдомой,
Луноюулыбкаблеститвегоузкихглазенках,
Быстроснартсоскочилонирадостномашетрукою,—
Вчумвливаютсясвежестьирадостьребенка…
Потомснованачалбормотать.
Я рассказал ему историю капитана Татаринова и объяснил, какое значение имеют для
этойисториидневникипокойногоКлимова.Ивоткаждыйраз,когдаяприходилкдокторус
новой разобранной страницей, являлся Володя и слушал наши разговоры с таким
взволнованнымлицом,чтодоктор,переглянувшисьсомной,ласковообнималегозаплечи.
Безсомнения,неодностихотворениебылопосвященоэтойистории,и,такимобразом,жизнь
капитанаТатариноваописананетольковпрозе.
Докторзаинтересовалсяболезнью,окоторойпишетштурман,–этозапинаньеспервав
ногах,потомвречиискорая,беспричиннаясмерть,–иВолодяприпомнил,чтооттакойже
болезниумерЭванс,спутниккапитанаСкотта.
–Скоттпишет,чтоотэтойболезниумираютсамыесильные,–покраснев,сказалон.–Он
думает–эточто—топсихическое.
Но особенно поразило его мое предположение, что, может быть, шхуна еще стоит с
мертвой командой во льдах у какого—нибудь безлюдного острова. Он хотел что—то
спросить, но промолчал, только по—детски открыл рот, и все лицо, щеки, даже шея
покрылисьгусинойкожейотволнения…
Главнымчеловекомвдомебыла,разумеется,АннаСтепановна.Всеееслушались,идаже
филин, который никого не слушалсяи доктору всегдаговорил«ай, ай, ай» с укоризненным
выражением. Недаром ненцы говорили доктору: «Ой, хорошо, когда такой большой женка
есть!» Она внушала уважение. Не только дома, но и во всем городе прислушивались к ее
слонам.
Онабылаизизвестнойморскойсемьи,иееотец,дядяивсебратьяплаваликапитанами
на морских и речных судах. Иногда во время Карской – так называют в Заполярье месяцы
август и сентябрь, когда наши ледоколы проводят через Карское море советские и
иностранныепароходы,–этибратьяидядяпоявлялисьвдоме,такиежевысокиеикрепкие,
какАннаСтепановна,сбольшимиусатымилицами,сбольшиминосами.
КисториикапитанаТатариноваАннаСтепановнаподошласнеожиданнойстороны.
–Несчастныеженщины!– сказалаона, хотяо женщинахнебылосказано ни слова. –И
год ждут, и два; он, может быть, и умер давно, и следа не осталось, а они все ждут. Все
надеются:может,вернется!Аэтиночибессонные!Адети!Чтодетямсказать?Аэтичувства
безнадежные,откоторыхлучшебысамойумереть!Нет,вымненеговорите,–ссилойсказала
АннаСтепановна,–яэтовиделасвоимиглазами.Иесливернетсятакойчеловек,–конечно,
герой,чтоиговорить.Нуиона–героиня!
Глава9.
«МЫ,КАЖЕТСЯ,ВСТРЕЧАЛИСЬ…»
Володязаехалзамнойвсемьутра,ясквозьсонуслышал,каконвнизуругаетБуськуи
Тогу,двухсвоихпередовых.Наканунемыснимусловилисьпоехатьвзверовойсовхоз,ион
вдругпредложил–насобаках.
–Онитолькоповорачиватьнеумеют,–сказалонсерьезно,–атакоченьхорошовезут.А
наповоротахяслезаюисамповорачиваю.
Я было возразил, что, не лучше ли все—таки на лыжах, но Володя обиделся за своих
собак,ипришлосьсогласиться.
– Даже мама может подтвердить, – сказал он строго, – что по прямой они везут
превосходно.
Какнастоящийненец,онбодрокрикнул«хэсь!»,когдамыуселисьнанарты,–исобаки
помчались. Ого, как ударило мелким снегом в лицо, закололо глаза и занялось дыхание!
Нарты подбросило на сугробе, я схватился за Володю, но он обернулся с удивлением, и я
отпустил его и стал подпрыгивать на каких—то ремешках, натянутых, по—моему, очень
слабо.
Мне пришла в голову мысль, что хорошо бы ехать немного потише, – но куда там!
Нечегобылоидумать!Грозноподнявпалку,Володяоралнасвоихсобак,ионимчалисьвсе
быстрееибыстрее.Конечно,ямогбыкрикнутьВолоде,чтобыонпридержалсобак.Ноэто
былверныйспособнавсегдапотерятьегоуважение.Все—такиякрикнулбы,пожалуй,–уж
больновысокоподпрыгивалинасугробахэтипроклятыенарты!НовэтуминутуВолодяеще
разобернулсякомне,иунегобылотакоераскрасневшеесясчастливоелицоиушанкастаким
ухарскимвидомсбиласьнабок,чтоярешиллечьживотомвнизипокориться.
Раз! Вдруг собаки остановились, как вкопанные, и я сам не знаю, каким образом
удержался на нартах. Ничего особенного! Оказывается, пора уже было поворачивать на
Протоку,иВолодяостановилсобак,чтобыпеременитьнаправление.
Не припомню, сколько раз я давал себе слово никогда больше не ездить на собаках, –
вероятно, столько же, сколько поворотов до острова, на котором расположен зверовой
совхоз.НоВолодябылввосторге:
–Правда,здорово,а?
Иясогласился,что«здорово».
Вот,наконец,иПротока!Мыврезалисьвкустарники,скатилисьсберегаи,подпрыгивая,
помчалисьпольду.Теперьяокончательноубедился,чтопопрямойВолодинысобакивезут
превосходно.Ежеминутноониприноравливалисьрассадитьнашинартыонеровнозамерзшие
льдины, и Володя чуть не сорвал голос, крича на них и ругаясь. Счастье, что
противоположныйберегбылоченькрутойибегих,естественно,сталзамедляться.
Но вот мы миновали Протоку, собаки прибавили ходу, залаяли, и вдруг – что это? Как
будто в ответ, разноголосый лай послышался из—за елей – сперва отдаленный, потом все
ближеиближе.Этобылпротяжный,дикий,беспорядочныйлай,откоторогоневольнодаже
сжалосьсердце.
–Володя,откудаздесьстолькособак?
–Этонесобаки!Этолисицы!
–Почемужеонилают?
–Онисобакообразные!–обернувшись,крикнулВолодя.–Онилают!
Мне случало сь, конечно, видеть черно—бурых лисиц, но Володя объяснил, что в этом
совхозе разводятсеребристо—черных ичто это совсем другое.Такихлисиц больше нетво
всем мире. Считается, что белый кончик хвоста – красиво, а здесь в совхозе стараются
вывестилисицубезединогобелоговолоска.
Словом,ондействительнозаинтересовалменя,иябылоченьраздосадован,когдачерез
четвертьчасамыподъехаликворотамсовхозаисторожсвинтовкойзаплечамисказалнам,
чтопитомникдляосмотразакрыт.
–Адлячегооткрыт?
–Длянаучнойработы,–внушительноотвечалсторож.
Я чуть не сказал, что мы и приехали для научной работы, но вовремя посмотрел на
Володюипридержалязык.
–Адиректораможно?
–Директорвотъезде.
–Актоегозаменяет?
–Старшийученыйспециалист,–сказалсторожстакимвыражением,какбудтоонибыл
этимстаршимученымспециалистом.
–Ага!Вотего—тонаминужно!
ЯоставилВолодюуворот,асампошелискатьстаршегоученогоспециалиста.
Очевидно, в совхозе бывало не очень много народу, потому что только одна узенькая
тропинкавелапоширокому,покрытомуснегомдворукдому,накоторыйуказалмнесторож.
Этот дом еще издалека чрезвычайно напомнил мне грязновато—зеленую лабораторию
Московского зоопарка, в которой Валя Жуков некогда показывал нам своих грызунов, –
только та была немного побольше. Это было такое сильное впечатление сходства, что мне
показалосьдаже,чтояслышутотжедовольнопротивныймышиныйзапах,когда,отряхнувс
валенок снег, я открыл дверь и очутился в большой, но низкой комнате, выходившей в
другую,ещебольшую,вкоторойсиделзастоломкакой—точеловек.Мнепоказалосьдаже,
чтоэтотчеловек иестьВалька,хотяв первуюминутуянемоготчетливорассмотретьего
послеослепительногоснежногосвета,аон,ктомуже,поднялся,увидевменя,исталспиной
кокну.Мнепоказалось,чтоэтотчеловексмотритнаменясовершеннотакже,какВалька,с
таким же добрым и немного сумасшедшим выражением, что у него тот же самый черный
Валькин пух на щеках, только погуще и почернее, и что он сейчас Валькиным голосом
спроситменя:«Чтовамугодно?»
–Валя!–сказаля.–Датылиэто?Валька?
–Что?–растерянноспросилони,какВалька,положилголовунабок.
–Валька,скотина!–сказаля,чувствуя,какуменясердценачинаетпрыгать.–Датычто
же!Всамомделенеузнаешьменя?
Онсталнеопределенноулыбатьсяисоватьмнеруку.
–Нет,какже,–фальшивымголосомсказалон.–Мы,кажется,встречались.
–Кажется!Мы,кажется,встречались!
Явзялегозарукуипотащилкокну.
–Ну,смотри!Корова!
Онпосмотрелинерешительнозасмеялся.
– Черт, неужели не можешь узнать? – сказал я с изумлением. – Да что же это? Может
быть,яошибаюсь?
Онзахлопалглазами.Потом неопределенное выражение сбежало с его лица, и это стал
ужтакой Валька,такойсамый настоящий,чтоегобольшенельзябыло спутатьни с кемна
свете. Но, должно быть, и я еще больше стал самим собой, потому что он, наконец, узнал
меня.
–Саня!–заоралонизадохнулся.–Такэтоты?
Мыпоцеловалисьисразужекуда—топошли,обнявшись,инапорогеонпоцеловалменя
ещераз.
–Такэтоты?Чертвозьми!Какоймолодец!Когдатыприехал?
–Янеприехал,аяздесьживу.
–Какживешь?
–Оченьпросто.Яздесьужеполгода.
–Позволь,какжетак?–пробормоталВаля.–Нуда,яредкобываювгороде,атобыя
тебявстретил.Гм…полгода!Неужелиполгода?
Он провел меня в другую комнату, которая ничем, кажется, не отличалась от той, в
котороймытолькочтобыли,–развечтовнейстоялакроватьдависелоружьенастене.Но
то был кабинет, а это спальня. Где—то поблизо сти была еще лаборатория, о чем, впрочем,
нетруднобылодогадаться,потомучтовдомевоняло.Мнесталосмешно–такподходилк
Вале,кегорассеяннымглазам,кегошевелюре,кегопухунащекахэтотзвериныйзапах.От
Валивсегданеслокакой—тодрянью.
Он жил в этом большом доме из трех комнат и кухни – один. Он—то и был старший
ученый специалист, и ему по штату полагался этот большой пустой дом, с которым он не
знал,чтоделать.
Я спохватился, что оставил Володю у ворот, и Валя послал за ним младшего ученого
специалиста,которыйбыл, однако, старше Вали летна тридцать,довольно внушительного
мужчину, бородатого, с диким двойным носом. Но на Володю он, очевидно, произвел
хорошее впечатление, потому что они явились через полчаса, дружески беседуя, и Володя
объявил,чтоПавелПетрович–такзвалимужчину–обещалемупоказатьлисьюкухню.
–Идаженакормитьлисьимобедом,–сказалПавелПетрович.
–Ачтосегодняунас?
–Помидорыиманнаякаша.
–Покажитеему«джунгли»,–сказалВаля.
Володяпокраснели,кажется,пересталдышать,услышавэтослово.Ещебы!Джунгли!
–ПавелПетрович,аможномнеспервав«джунгли»?–шепотомспросилон.
–Нет,спервавкухню,атозавтракпропустим!
Ониушли,имысВалейосталисьвдвоем.Онпустилсябылоугощатьменя,заварилчайи
принесизкухниватрушку.
–Этоунасвстоловойготовят!Правда,недурно?
От ватрушки тоже пахло каким—то зверем. Я попробовал и сказал, как наш
детдомовскийповар,дядяПетя:
–А!Отрава!
Валясчастливозасмеялся.
–Гдеонивсе?ГдеТанькаВеличко?ГришкаФабер?ГдеИванПавлыч?Чтосним?
–ИванПавлычничего,–сказалВаля.–Якак—тобылунего.Ониотебесправлялся.
–Ну?
–Ясказал,чтонезнаю.
–Нуда,тынезнаешь!Ещебы!АктозвонилтебевМоскве?Тебепередали?
–Передали.Номнесказали,чтозвониллетчик.Аятогданезнал,чтотылетчик.
–Врешьтывсе!Акакжетыздесьочутился?
–Ая,понимаешь,придумалоднуинтереснуюштуку,–сказалВалька,–откоторойони
быстрорастут.
–Кто?
–Лисицы.
Язасмеялся.
–Опятьизменениекровивзависимостиотвозраста?
–Что?
–Изменениекровиугадюквзависимостиотвозраста,–повториляторжественно.–Это
тожебылатакаяштука,которуютыпридумал.Черт,нокакярад,чтоятебявижу!
И я действительно был очень рад, от всего сердца! Мы с Валей всегда любили друг
друга, но мы не знали, как это хорошо – вдруг встретиться нежданно—негаданно через
нескольколет,когдавсяпрежняяжизнькажетсяполузабытой.
Мы стали говорить о Кораблеве, но в это время Валя вспомнил, что ему нужно дать
лисенятамкакое—толекарство.
–Такраспорядись,чтобыдали!
– Нет, понимаешь, это я должен сам дать, лично, – озабоченно сказал Валя. – Это
вигантоль,отрахита.Тыподождешьменя?Яскоровернусь.
Мненехотелосьрасставатьсясним,имыпошливместе.
Глава10.
СПОКОЙНОЙНОЧИ!
Начинало уже темнеть, когда Володя вернулся из «джунглей» – так, оказывается,
назывался в совхозе отгороженный участок леса, где звери жили на свободе. Домики, в
которыхжилилисы,–вотчтобольшевсегоегопоразило.
– Да, здорово, – сказал Володя, стараясь не очень показывать, что он просто в
восторге.–Ивообщеониживутсовершеннокаклюди.Завтракают,потомунихмертвыйчас,
потомдетииграют,авзрослыенекоторыеходятвгости.
Валя уговорил меня остаться у него ночевать, и мы позвонили доктору, что Володя
вернетсядомойодин.
Заполярье – шумный город. Конечно, там не очень большое движение, хотя случается,
чтопоулицеодновременнодвигаются,перегоняядругдруга,автомобили,олени,лошадии
собачьи упряжки. Шумят пилы на лесозаводах – и в ушах днем и ночью отдается этот
нарастающийвоющийзвук.Вконцеконцов,егоперестаешьзамечать,новсе—такигде—то
далековголовезвенитизвенитпила.
А здесь, в совхозе, было очень тихо. Мы гуляли в лесу и встретили Павла Петровича,
которыйходилставитьсилкинакуропаток,идолгоразговаривалиснимолесе,оКарской,о
погоде.
– Валентин Николаевич, вы как, Дон—Карлоса сегодня себе на ночь будете брать? –
спросил он, и это было очень смешно и приятно, что такой старый, почтенный мужчина с
двойнымносомназывает Валю–Валентином Николаевичем и говорит сним почтительно,
как с настоящим старшим ученым специалистом. Дон—Карлосом звали лисенка, который
боялсямороза.
ПотоммывернулиськВале,выпилипорюмочке,ионобъяснилмне,чтодействительно
за последние полгода он почти не выходил из совхоза. У него была интересная работа: он
потрошилжелудкисоболейивыяснял,изчегосостоитихпища.Несколькожелудковунего
было своих, а еще штук двести любезно предоставил в его распоряжение какой—то
заповедник.Ионвыяснилоченьинтереснуюштуку:чтопризаготовкемелкихпушныхвидов
следуетщадитьбурундука,которымглавнымобразомипитаетсясоболь.
Я молча слушал его. Мы были совершенно одни, в пустом доме, и комната была
совершеннопуста–большая,неуютнаякомнатаодинокогочеловека.
–Да,интересно,– сказал я,когдаВалякончил. –Значит,собольпитаетсябурундуками.
Здорово! А тебе – знаешь, что тебе нужнее всего? Знаешь, что тебе просто дьявольски
нужно?Жениться!
Валязаморгал,потомзасмеялся.
–Почемутыдумаешь?–нерешительноспросилон.
– Потому что ты живешь, как собака. И знаешь, какая жена тебе нужна? Которая бы
таскала тебе бутерброды в лабораторию и не очень старалась, чтобы ты обращал на нее
внимание.
– Ну да, ты скажешь, – пробормотал Валя. – А что ж! Я и женюсь со временем. Мне
нужно вот только диссертацию защитить, а потом я буду совершенно свободен. Я ведь
теперьскоровМосквувернусь.Аты?
–Чтоя?
–Чтожетынеженишься?
Япомолчал.
–Ну,яособаястатья.Уменядругаяжизнь.Я,видишь,как:сегодняздесь,азавтра–за
тридевятьземель.Мненельзяжениться.
– Нет, тебе тоже нужно жениться, – возразил Валя. – Послушай, – с неожиданным
вдохновениемсказалон,–апомнишь,выприходиликомневЗоопарк,иКатябыласосвоей
подругой?Какеезвали?Такаявысокая,скосами.
Унегосталотакоедоброе,детскоелицо,чтояпосмотрелиневольносталсмеяться.
–Нукакже!Кирен!Красивая,правда?
–Очень,–сказалВаля.–Очень.
–Онхотелпостлатьмненасвоейкровати,ноянедалилегнаполу.Коекбылосколько
угодно, но я всегда любил спать на полу. Высокий сенник раздался, я сказал: «Ого», и Валя
забеспокоился,чтомненеудобно.Номнебылооченьудобно–снизубыловиднонебо,такое
тихое,будтоитамкругомбыллесиполноснега,ибылооченьхорошосмотретьнаэтонебо
иразговаривать.Спатьнехотелось.
О чем только мы не переговорили! Мы вспомнили даже Валиного ежа, который был
проданвуниверситетзадвадцатькопеек.ПотомопятьвернулиськКораблеву.
– Ты знаешь что, – вдруг сказал Валя, – конечно, может быть, я и ошибаюсь, – мне
кажется,чтоонбылнемноговлюбленвМарьюВасильевну.Кактыдумаешь?
–Пожалуй.
–Потомучто–оченьстраннаявещь.Яоднаждызашелкнемуивижу:настолестоитее
портрет. Я что—то спросил, потому что как раз на следующий день собирался к
Татариновым,ионвдругсталговоритьоней.Потомзамолчал,иунегобылотакоелицо…Я
решил,чтотутчто—тонеладно.
– Валька, ид и ты к черту! – сказал я с до садой. – Я не пойму, где ты живешь, честное
слово!Немноговлюблен!Онбезнеежитьнемог!Иведьвсяэтаисторияпроизошлаперед
твоимиглазами.Ну,датытогдазанималсягадюками,–понятно!
–Чтотыговоришь!Вотбедняга!
–Да,онбедняга.
Мыпомолчали.Потомяспросил:
–ТычастобывалуТатариновых?
–Неоченьчасто.Разатрибыл.
–Ну,каконипоживают?
Валяприподнялсяналокте.Кажется,онхотелрассмотретьменявтемноте,хотяясказал
этосовершенноспокойно.
–Ничего.НиколайАнтонычтеперьпрофессор.
–Воткак!Чтожеончитает?
–Педологию,–сказалВаля.–Уверяютебя,оченьпочтенныйпрофессор…Ивообще…
–Чтовообще?
–По—моему,тывнемошибался.
–Всамомделе?
– Да, да, – с глубоким убеждением сказал Валя. – Ты в нем ошибался! Посмотри,
например, как он отно сится к своим ученикам. Он просто готов за них в огонь и в воду.
Ромашоврассказывалмне,чтовпрошломгоду…
–Ромашов?Этотещеоткудавзялся?
–Какоткуда?Он—томенякнимипривел.
–ТакионбываетуТатариновых?
–Он?ОнНиколаяАнтонычаассистент.Онтамкаждыйденьбывает.Ивообщеонуних
самыйблизкийчеловеквдоме.
–Постой,чтотыговоришь?Янепонимаю.Ромашка?
– Ну да, – сказал Валя. – Только его, понятно, теперь так никто не называет. Между
прочим,он,по—моему,собираетсяженитьсянаКате.
Что—тотолкнуломеняпрямовсердце,иясел,поджавподсебяноги.Валятожеселна
кроватииуставилсянаменясизумлением.
–Что?–спросилон.–Ах,да!Черт!Ясовсемзабыл!
Онзабормотал,потомрастеряннооглянулсяислезскровати.
–Неточтособирается…
–Данет,тыуждоговаривай,–сказалясовершенноспокойно.
–Тоестькакдоговаривай?–пробормоталВаля.–Ятебеничегонесказал.Япростотак
думаю,новедьмалоличтоядумаю!Мнеиногдаприходятвголовутакиемысли,чтоясам
удивляюсь.
–Валя!
– Да я не знаю! – в отчаянии сказал Валя. – Что ты ко мне пристал, скотина? Мне это
просто кажется,но ведьмнеиногда черт знаетчто кажется. Ты мнеможешьневерить–и
баста!
–Тебекажется,чтоРомашовхочетженитьсянаКате?
–Нет!Черт!Ятебеговорю,чтонет!Ничегоподобного!Онсталодеватьсяшикарно,вот
ивсе.
–Валя!
–Вотятебеклянусь,чтобольшеничегонезнаю.
–Онстобойговорил?
–Ну,говорил. Он, например,рассказывал,что стринадцатилет копил деньги, а сейчас
взялдавсеиистратилзаполгода–это,по—твоему,тожеимеетотношение,да?
Ябольшенеслушалего.Ялежалнаполу,смотрелнанебо,имнеказало сь,чтоялежугде
—товстрашнойглубинеинадомнойшумитиразговариваетвесьмир,аялежуодин,имне
некомусказатьнислова.Небо было ещетемноеизвезды видны,нонеизвестнооткудауже
залетал слабый, далекий свет, и я подумал, что мы проговорили всю ночь – и вот
договорились!
–Спокойнойночи!
–Спокойнойночи,–ответилямашинально.
Уж лучше бы я уехал с Володей! Что—то сдавило мне горло, и захотелось встать и
выйти на воздух, но я остался лежать, только повернулся и лег на живот, упершись в лицо
руками.Так,значит,воткак!Этобылоещеневероятно,нообэтомуженельзябылозабытьни
на одну минуту. Невероятен был только сам Ромашка, потому что я не мог вообразить его
рядомсКатей.Нопочемужеядумал,чтоонадосихпорпомнитменя?Ведьмыстольколет
невстречались!
Ялежалидумал,думал–очемпридется,вовсенетолькообэтом.Явспомнил,чтоВаля
не любит, когда на него смотрят ночью, и как Кораблев однажды подшутил над ним,
спросив: «А если смотрят с любовью?» Потом оказалось, что я думаю снова о Кате, и с
какою живостью я вспомнил вдруг – не ее, а то чудное состояние души, которое я всегда
испытывал,когдавиделее.Большевсегонасветемнехотелосьбывэтуминутузаснуть,ноя
немогнетолькозакрытьглаза,нодажеоторватьихотнеба,котороеоченьмедленно,новсе
женачиналосветлеть.
Валя спал и, наверное, проснулся бы, если бы я вышел. Но мне не хотелось больше
говорить с ним, и поэтому я лежал и лежал на животе, потом на спине, потом снова на
животе,упершисьвлицоруками.
Потом – должно быть, это было часов семь утра – зазвонил телефон, и Валя вскочил,
заспанный,ипобежалвсоседнююкомнату,волочазасобойодеяло.
–Слушаю!Это–тебя,–сказалон,вернувшисьчерезминуту.
–Меня?
Янакинулшубуипошелктелефону.
– Саня! – это говорил доктор. – Куда ты пропал? Я звоню из окрисполкома. Передаю
трубку.
–Да,яслушаю,–сказаля.
– Товарищ Григорьев, – сказал другой голос. Это был уполномоченный НКВД по
Заполярью. – Срочное дело. Вам предстоит полет с доктором Павловым в становище
Ванокан.ВызнаетеЛедкова?
Ещебы!Этобылчленокрисполкома–одинизсамыхуважаемыхлюдейнаСевере.Его
всезнали.
–Онранен,требуетсясрочнаяпомощь.Когдавыможетевылететь?
–Черезчас,–отвечаля.
–Доктор,авы?
Янеслышал,чтоответилдоктор.
–Иинструментывсевпорядке?Отлично,черезчасяждуваснааэродроме.
Глава11.
ПОЛЕТ.
Воткто былнасамолете утромпятогомарта,когдамыподнялисьв Заполярье ивзяли
курснасеверо—восток: доктор, очень озабоченный,втемных очках,которыеудивительно
его изменили, мой бортмеханик Лури, один из самых популярных людей в Заполярье или в
любомдругомместе,гдеонпоявлялсяхотябынатри—четыредня,ия.
Это был мой пятнадцатый полет на Севере, но впервые я летел в район, где еще не
виделисамолета.СтановищеВанокан–этооченьглухоеместоврайонеодногоизпритоков
Пясины.Впрочем,докторбывалнаПясинеиговорил,чтонайтиВаноканнетрудно.
Членокрисполкомабылранен.Этопроизошлонаохоте,аможетбыть–иненаохоте.Во
всяком случае, уполномоченный НКВД просил нас, то есть меня и доктора, выяснить, при
каких обстоятельствах это произошло. В Ванокан мы должны были прилететь
приблизительно в третьем часу, еще засветло. Но на всякий случай мы взяли с собой:
продовольствие – из расчета на трех человек – на тридцать суток, примус, ракетницу с
ракетами,ружьеспатронами,лопаты,палатку,топор.
Насчетпогодыязналтолькоодно:чтовЗаполярьепрекраснаяпогода.Нокаковаонапо
маршруту–этогоянезнал.«Заказывать»еебылоинекогдаинекому.
Итак, все было в порядке, когда мы поднялись в Заполярье и взяли курс на северо—
восток.Все впорядке–и янедумалбольше о том,чтонакануненочьюуслышалотВали.
ВнизубылвиденЕнисей–широкаябелаялентасредибелыхберегов,вдолькоторыхшеллес,
топриближаясь,тоудаляясь.Головауменянемногоболелапослебессоннойночи,ииногда
начиналозвенетьвушах,ноименновушах,амоторработалпревосходно.
Потом я ушел от реки, и началась тундра – ровная, бесконечная, снежная, ни одной
чернойточки,незачтоуцепитьсяглазу…
Почему я был так уверен, что этого не может случиться? Мне следовало написать ей,
когда онаприслала мнепривет черезСаню. Но яне хотел уступатьейнив чемдотех пор,
пока не докажу, что я ни в чем не виноват перед нею. Но никогда нельзя быть слишком
уверенным в том, что тебя любят. Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти
ещепятьилидесятьлет,итебянеразлюбят.
Снег,снег,снег–куданивзглянешь.Впередибылиоблака,иянабралвысотуивошелв
них: лучше идти вслепую, чем над этим бесконечным, унылым, белым, искажающим
перспективуфоном…
УменянебылоникакойособеннойзлобыкРомашке,хотя,еслибыонбылсейчасздесь,
вероятно,ябыубилего.Янечувствовалкнемузлобы,потомучтоэтобылоневозможно–
вообразить этого человека с кошачьими космами на голове, с пылающими ушами, этого,
человека, который в тринадцать лет решил разбогатеть и все копил и считал свои деньги,
вообразить его рядом с Катей!Это было так же бессмысленно, что он смеетжелать этого,
какеслибыонпожелалстатьдругим–несамимсобою,атаким,какКатя,сеепрямотойи
красотой.
Мы прошли эту облачность и вошли в другую за которой шел снег и только где—то
внизуначиналсверкатьподсолнцем,котороебылозакрытоотнасоблаками.
Уменясталимерзнутьноги,ияпожалел,чтонаделэтиунты,которыебылимнемалы,а
недругую,болеепросторнуюпару.
Значит, решено – я еду в Москву. Нужно только предупредить ее о моем приезде. Я
долженнаписатьейписьмо–такоеписьмо,чтобыонапрочиталаинезабыла.
Мы вышли из слоя темных облаков, и солнце, как всегда, когда выходишь, показалось
особенно ярким, – а я все никак не мог решить, начать ли свое письмо просто «Катя» или
«ДорогаяКатя».
«Мыдавнонепереписывались,Катя,иты,вероятно,будешьудивлена,взглянув
наэтуподпись.Кактыживешь?Янеписалтебетакдолгопотому,чтодумал,что
ты сердишься на меня. Конечно, ты права, я виноват в том, что мы так долго не
встречались. Мне нужно было заехать в Москву на обратном пути из Энска и
встретитьсястобою,анебродитьвокругтвоегодома,какбудтомневосемнадцать
лет…»
Яужезабылописьме.Мненужнобылопростоувезтиее–ведьяжеотличнознал,что
она не должна оставаться в этом фальшивом и несчастном доме, с этим страшным и
фальшивымНиколаемАнтонычем,которомуонаверит.
Вот и горы! Они торчали из облаков, о свещенные солнцем, то голые, то покрытые
ослепительным снегом. Я видел в зеркале, как Лури поднял руку, как буд то поздоровался с
ними, и что—то закричал доктору, и доктор, смешной, похожий на какого—то круглого
забавногозверя,равнодушнокивнулголовой.
Вредкихпросветахбыливидныущелья–прекрасные,оченьдлинныеущелья,–верная
смерть в случае вынужденной посадки. Я невольно подумал об этом, а потом снова стал
сочинять письмо и сочинял до тех пор, пока мне не пришлось заняться другими, более
срочнымиделами.
Какбудтоиветранебыло,когдапервыеогромныетучиснегасталисрыватьсясвершин
икружиться,поднимаясьвсевышеивыше.
Зеркало,вкоторомятолькочтовиделдоктораиЛури,вдругпотемнело,замерзло,аеще
через десять минут уже нельзя было вообразить, что над нами только что было солнце и
небо. Теперь не было ни земли, ни солнца, ни неба. Все перемешалось. Ветер догнал нас и
ударил сперва слева, потом в лоб, потом снова слева, так что нас сразу унесло куда—то в
сторону,гдетожебылтуманишелснег,мелкий,твердый,которыйоченьбольнобилполицу
исразувцепилсявовсепетлиищелиодежды.Потомнаступиланочь,такчто,когдаяснова
посмотрел в зеркало, я больше уже ничего не увидел. Ничего не было видно вокруг, и
некотороевремяявелсамолетвполнойтемноте,какбудтонатыкаясьнастены,потомучто
всюдубылинастоящиестеныизснега,совсехсторонподпираемоговетром.Тояпробивал
их, то отступал, то снова пробивал, то оказывался далеко под ними. Это было самое
страшное – самолет вдруг падал на полтораста—двести метров, а я не знал, какой высоты
были горы, почему—то не отмеченные на моей карте. Все, что я мог сделать, – это
развернутьсянастовосемьдесятградусовипойтиназадкЕнисею.Яувижуберега,пройду
надвысокимберегом,имыобойдемпургуили,вкрайнемслучае,вернемсяназадвЗаполярье.
Легкосказать–развернуться!Самолетпочему—тозатрясло,когдаядаллевуюногу,инас
сновабросиловсторону,нояпродолжалразворачиваться.Кажется,ячто—тосказалмашине.
Именно в эту минуту я почувствовал, что с мотором творится что—то неладное, – жаль,
потому что внизу были те же ущелья, которые – я очень на это рассчитывал – остались
далеко позади.Онимелькнули ипропали, потом сновамелькнули –длинныеи совершенно
безнадежные, – нас бы не нашли, и никто бы никогда не узнал, как это случилось. Нужно
былоуйтиотних,ияушел,хотясамолетбылтовзвешенввоздухе,какбудтоэтапроклятая
пургазадумываласьнасекунду,чтобыещеснамисделать,тоболталсяишел,какхотел.Я
ушел,носмоторомвсе—такитворилосьчто—тонеладное,инужнобылосадиться.Нужно
былосадитьсяоченьмедленноиследитьзауказателемповоротов,инедопускатькренов,и
все время думать о земле, которая где—то внизу, и неизвестно, где она и какая. Что—то
стучалоуменявголове,какчасы,ягромкоразговаривалссамимсобойисмашиной.Нояне
боялся. Я помню только, как мне стало на мгновение жарко, когда какая—то масса
пронеслась рядом с самолетом; я бросился в сторону от нее и чуть не царапнул крылом о
землю.
Глава12.
ПУРГА.
Не стану рассказывать о тех трех сутках, которые мы провели в тундре, недалеко от
береговПясины.Этоодноизсамыхтяжелыхвоспоминанийвмоейжизнии–главное–это
однообразноевоспоминание. Одинчасбыл похожнадругой,другой –натретий,и только
первые минуты, когда нам нужно было как—то укрепить самолет, потому что иначе его
унеслобыпургою,уженеповторялись.
Попробуйте сделать это в тундре без всякой растительно сти, при ветре, достигающем
десятибаллов!Невыключаямотора,мыпоставилисамолетхвостомкветру.Пожалуй,нам
удалосьбызакопатьего,–ностоилотолькоподдетьснеглопатой,какегоуносиловетром.
Самолетпродолжалошвырять,инужнобылопридуматьчто—тобезошибочное,потомучто
ветервсеусиливалсяичерезполчасабылобыужепоздно.Тогдамысделалиоднупростую
вещь–рекомендуювсемполярнымпилотам:мыпривязаликплоскостямверевки,акним,в
своюочередь,лыжи,чемоданчики,небольшойящиксгрузом,даже воронку, –словом,все,
что могло бы помочь быстрому завихрению снега. Через пятнадцать минут вокруг этих
вещейуженамелосугробы,авдругихместахподсамолетомснегпо—прежнемувыдувало
ветром.
Теперьнамбольшеничегонеоставалось,какждать.Этобылонеоченьвесело,ноэто
былоединственное,чтонамоставалось.Ждатьиждать,адолголи–ктознает!
Яуже упоминало том,что унасбыловседлявынужденнойпосадки,ночто станешь
делать,скажем,спалаткой,еслипростовылезтьизкабины–этосложное,мучительноедело,
накотороеможнорешитьсятолькоодинразвденьитотолькопотому,чтоодин—торазв
деньнеобходимовылезатьизкабины!
Пальцы начинали болеть, прежде чем удавалось развязать шнурки на чехлах, и
приходилосьразвязыватьшнуркивтриприема.Снегспервогошагасбивалсног,такчтонам
пришлось выработать особый способ ходьбы – с наклоном в сорок пять градусов против
ветра.
Так прошел первый день. Немного меньше тепла. Немного больше хочется спать, и,
чтобы не уснуть, я придумываю разные штуки, которые берут очень много времени, но от
которыхоченьмалотолку.Япробую,например,разжечьпримус,аЛуриприказываюразжечь
паяльнуюлампу.Труднаязадача!Трудноразжечьпримус,когдаежеминутночувствуешьсног
доголовысобственнуюкожу,когдавдругстановитсяхолодногде—тоглубоковушах,как
будто мерзнет барабанная перепонка, когда снег мигом залепляет лицо и превращается в
ледянуюмаску.Лурипытаетсяшутить,ношуткимерзнутнапятидесятиградусномморозе,и
ему ничего не остается, как шутить над своей способностью шутить при любых
обстоятельствахивлюбоевремя.
Так кончается первая ночь. Еще немного меньше тепла. Еще немного больше хочется
спать. А снег по—прежнему несется мимо нас, и, наконец, начинает казаться, что мимо нас
пролетаетвесьснег,которыйтолькоестьназемле…
Я снова оценил доктора Ивана Иваныча в эти дни, когда мы «куропачили» – так это
называется–убереговПясины.
Сознание полной бездеятельности, полной невозможности выйти из безнадежного
положения – вот что было тяжелее всего! Кажется, было бы легче, если бы я не был так
здоровикрепок.Эточувствоперемешиваетсясдругимневеселымчувством:яневыполнил
ответственногопоручения,–аэтоещеистретьим,котороеникогонекасается,счувством
оскорбленнойгордостииобиды,–вотнастроение,прикоторомнетаппетитаи,всущности
говоря,нетакужстрашнозамерзнуть.
И доктор все понимал, все видел! Никогда в жизни я не находился под таким
тщательным наблюдением. Для каждого из этих чувств у него был свой рецепт и даже,
кажется,длятогочувства,котороеникогонекасалось.
Третийдень.Оченьхочетсяспать.Всеменьшетепла.Всебольшесыреютмалицы,иуже
какой—то нервный холод заранее пробирает до костей, как подумаешь, что эта сырость
можетзамерзнуть.
Но это даже лучше, может быть, что время от времени приходится выбирать из—под
малицылед,потомучто простосидеть идумать,думатьбезконца очень тоскливо. Потом
ещепоменьшетепла–ничегонеподелаешь,ветервыдуваеттепло,–иянадеваюнаногипод
пимы летные рукавицы. Главное – не спать. Главное – не давать уснуть бортмеханику,
который оказался самым слабым из нас, а на вид был самым сильным. Доктор время от
времени бьет его и встряхивает. Потом начинает дремать и доктор, и теперь уже мне
приходитсявремяотвременивстряхиватьего–вежливо,ноупрямо.
–Саня,даничегоподобного,яинедумаюспать,–бормочетонисусилиемоткрывает
глаза.
А мне уже больше не хочется спать. Снег свистит в ушах и когда минутами наступает
тишина, кажется, что вибрирующая тишина еще громче этого мрачного, мучительного,
пустогосвиста.Где—тодалеко,наДиксоне,вЗаполярье,радистыразговариваютонас:
–Гдеони?Непролеталилитам—то?
–Непролетали.
Этобылооченьскучно–сидетьиждать,когдажеокончитсяэтапурга,–иявспомнил
наконец, что у меня есть книжка. Я перевязал малицу немного выше колен и влез в нее с
головой и руками. Тесноватый домик, но если в левой руке над ухом держать карманный
фонарик,авправойкнижку,–можночитать!Уменябылфонариксдинамкой,инужнобыло
все время работать пальцами, чтобы он горел; но все время работать невозможно, и я
разжималпальцы,–тогдасразустановилосьхолодно,ивсевозвращалосьнасвоиместа,ия
начиналчувствоватьснег,которыйзаносилменясквозьщеликабины.
Черезнескольколетяпрочитал«ГостеприимнуюАрктику»Стифансонаипонял,чтоэто
былаошибка–такдолгонеспать.Нотогдаябылнеопытныйполярник,имнеказалось,что
уснутьвтакомположениииумереть–этоодноитоже.
Должно быть, я все—таки уснул или наяву вообразил себя в очень маленьком узком
ящике, глубоко под землей, потому что наверху был ясно слышен уличный шум и звон и
грохот трамвая. Это было не очень страшно, но все—таки я был огорчен, что лежу здесь
одини немогу пошевелитьнирукой, ниногой, а между теммне нужно лететькуда—то и
нетниоднойсвободнойминуты.Потомяпочему—тооказалсянаулицепередосвещенным
окном магазина, а в магазине, не глядя на меня, ровными, спокойными шагами ходила и
ходилаКатя.Этобыла,несомненно,она,хотяянемногобоялся,что,можетбыть,потомэто
окажетсянеонаиличто—нибудьдругоепомешаетмнезаговоритьсней.Ивотябросаюськ
дверяммагазина–новсеужепусто,темноинастекляннойдверинадпись:«Закрыто».
Яоткрылглаза–исновазакрыл:такимсчастьемпоказалосьмнето,чтояувидел.Пурга
улеглась.Снегбольшенеслепилнас–онлежалназемле.Наднимбылосолнцеинебо,такое
огромное, какое можно увидеть только на море или в тундре. На этом фоне снега и неба,
шагах в двухстах от самолета, стоял человек. Он держал в руках хорей – палку, которой
направляют оленей, и за его спиной стояли олени, запряженные в нарты. Вдалеке, точно
нарисованные,ноуженетакрезко,видныбылидвекрутыеснежныегорки,–безсомнения,
ненецкие чумы. Это и была та темная масса, от которой я шарахнулся при посадке. Теперь
онибылизаваленыснегом,итолькоконуса,открытыесверху,чернели.Вокругчумовстояли
еще какие—то люди, взрослые и дети, и все были совершенно неподвижны и смотрели на
нашсамолет.
Глава13.
ЧТОТАКОЕПРИМУС.
Яникогданедумал,чтосунутьногивогонь–этосчастье.Ноэтонастоящее,ниначто
непохожеесчастье!Вычувствуете,кактеплоподнимаетсяповашемутелуибежитвсевыше
ивыше,ивот,наконец,неслышно,медленносогреваетсясердце.
Больше я ничего не чувствовал, ни о чем не д умал. Доктор бормотал что—то за моей
спиной,ноянеслушалего,имненаплеватьбылонаэтотспирт,которымонвелелрастирать
моиноги.
Дым яры, тундрового кустарника, похожий на дым горящей сырой сосны, стоял над
очагом, но мне наплевать было и на этот дым – лишь бы было тепло. Мне тепло – этому
почтиневозможноповерить!
Ненцы сидели вокруг огня, поджав под себя ноги, и смотрели на нас. У них были
серьезныелица.Докторчто—тообъяснялимпо—ненецки.Онивнимательнослушалиегоис
понимающим видом кивали головами. Потом выяснилось, что они ничего не поняли, и
доктор, с досадой махнув рукой, стал изображать раненого человека и самолет, летящий к
немунапомощь.Этобылобыоченьсмешно,еслибыямогнеспатьещехотьоднуминуту.
То он ложился, хватаясь за живот, то подпрыгивал и кидался вперед с поднятыми руками.
Вдругонобернулсякомне.
–Каково!Онивсезнают,–сказалонсизумлением.–Онидажезнают,кудараненЛедков.
Этопокушениенаубийство.Внегостреляли.
Онсновазаговорилно—ненецки, ияпонялсквозь сон,что он спрашивал, не знаютли
ненцы,ктострелялвЛедкова.
– Они говорят: кто стрелял – домой пошел. Думать пошел. День будет думать, два.
Однаконазадпридет.
Теперь уже невозможно было не спать. Все вдруг поплыло передо мной, и мне стало
смешноотрадости,чтоя,наконец,сплю…
Когда я, проснулся, было совершенно светло, одна из шкур откинута и где—то в
ослепительном треугольнике стоял доктор, а ненцы на корточках сидели вокруг него.
Вдалекебылвиденсамолет,ивсевместетакнапоминалокакой—тознакомыйкинокадр,что
ядажеиспугался,чтоонсейчас мелькнетиисчезнет. Но это былне кадр. Это былдоктор,
которыйспрашивалуненцев,гденаходитсяВанокан.
–Там?–кричалонсердитоипоказывалрукойнаюг.
–Там,там,–соглашалисьненцы.
–Там?–онпоказывалнавосток.
–Там.
Потом ненцы все, как один, стали показывать на юго—восток, и доктор нарисовал на
снегуогромнуюкартупобережьяСеверногоЛедовитогоокеана.Ноиэтомалопомоглоделу,
потомучтоненцыотнеслиськгеографическойкартекаккпроизведениюискусства,иодин
изних,ещесовсеммолодой,изобразилрядомскартойоленя,чтобыпоказать,чтоионумеет
рисовать…
Вотчтонужнобылосделать,преждевсего:освободитьсамолетотснега.Имыникогда
не справились бы с этим делом, если бы нам не помогли ненцы. В жизни моей я не видел
снега, который был так мало похож на снег! Мы рубили его топорами и лопатами, резали
ножами. Но вот, наконец, по следний снежный кирпич был вырезан и отброшен, крепленье,
котороеяпредлагалвниманиюполярныхпилотов,разобрано.Вовсехкотлахичайникахуже
грелась вода для запуска мотора. Молодой ненец, тот самый, который нарисовал на снегу
оленя,атеперьвызвалсябытьнашимштурманом,чтобыпоказатьдорогудоВанокана,уже
прощалсясзаплаканнойженой,иэтобылооченьзабавно,потомучтоженабылавштанахиз
оленьей шкуры, и только цветные суконные лоскутки в косах отличали ее от мужчины.
Солнце вышло из—за высоких перистых облаков – признак хорошей погоды, – и я сказал
доктору,которыйужепускалкому—товглазасвинцовыекапли,чтопора«закругляться».В
этуминутуЛуриподошелкомнеисказал,чтомылететьнеможем.
Сломанабылараспоркашасси–безсомнения,когдаприпосадкеяшарахнулсявсторону
от чума. Ненцы освобождали от снега шасси – вот почему мы с Лури не заметили этого
раньше.
Прошло уже полных четверо суток, как мы вылетели из Заполярья. Без сомнения, нас
ищут,инайдут,вконцеконцов,хотяпургаотнесланасвсторонуотнамеченнойтрассы.Нас
найдут – но кто знает? Быть может, уже поздно будет лететь в Ванокан – или лететь за
трупом?
Этобыломоепервое«боевоекрещение»наСевере,иявдругиспугался,чтонесделаю
ничего и вернусь домой с пустыми руками. Или – это было еще страшнее – меня найдут в
тундре,беспомощного,какщенка,рядомсбеспомощнымсамолетом.Чтоделать?
Яподозвалдоктораипопро силегособратьненцев…
Это было незабываемое заседание в чуме, вокруг огня, или, вернее, вокруг дыма,
который уходил в круглую дырку над нашими головами. Совершенно непонятно, каким
образом в чуме могло поместиться так много народу! В нашу честь был заколот олень, и
ненцыелиего:сырым,удивительноловкоотрезаяусвоихгубнатянутыерукойполоскимяса.
Кактолькоонинеотхватывалиножомкончикноса!
Янебрезглив,новсе—такистаралсянесмотреть,каконимакаютэтиполоскивчашкус
кровьюи,причмокивая,отправляют,врот…
– Плохо, – так я начал свою речь, – что мы взялись помочь раненому человеку,
уважаемому человеку, и вот сидим здесь у вас четвертые сутки и ничем не можем ему
помочь.Переведите,ИванИваныч!
Докторперевел.
–Ноещехуже,чтопрошлотакмноговремени,амывсеещедалекоотВаноканаидаже
незнаемтолком,кудалететь–насеверилинаюг,наво стокилиназапад.
Докторперевел.
– Но еще хуже, что наш самолет сломался. Он сломался, и без вашей помощи мы не
можемегопочинить.
Ненцы заговорили все сразу, но доктор поднял руку, и они замолчали. Еще днем я
заметил,чтоониотносятсякнемусбольшимуважением.
–Намбылобыоченьплохобезвас,–продолжаля.–Безвасмыбызамерзли,безвасмы
несправилисьбысоснегом,которымбылзаваленнашсамолет,Переведите,ИванИваныч!
Докторперевел.
– Но вот еще одна про сьба. Нам нужен кусок дерева. Нам нужен небольшой, но очень
крепкий кусок дерева длиной в один метр. Тогда мы сможем починить самолет и лететь
дальше,чтобыпомочьуважаемомучеловеку.
Ястаралсяговоритьтак,какбудтовумепереводилсненецкогонарусский.
–Конечно,японимаю,чтодерево–этооченьредкаяидорогаявещь.Иябыхотелдать
вам за этот кусок крепкого дерева длиной в один метр очень много денег. Но у меня нет
денег.Затоямогупредложитьвампримус.
Лури – это было заранее условленно – вынул из—под малицы примус и поднял его
высоконадголовой.
–Конечно,вы знаете, чтотакоепримус.Это машина,котораягреетводу,варитмясо и
чай.Скольковременинужно,чтобыразжечько стер?Полчаса.Апримусвыможетеразжечьв
однуминуту.Напримусеможнодажепечьпироги,ивообщеэтопревосходнаявещь,которая
оченьпомогаетвхозяйстве.
Луринакачалкеро сину,поднесспичку,ипламясразуподнялосьчутьнедопотолка.Но
проклятыйпримускакнарочнонизачтонехотелразжигаться,инампришлосьсделатьвид,
чтотакинужно,чтобыонразжигалсянесразу.Этобылонеоченьлегко,потомучтояведь
толькочтосказал,чторазжечьегоничегонестоит.
– Подарите нам кусок крепкого дерева длиной в один метр, а мы взамен подарим вам
этотпримус.
Янемногобоялся,чтоненцыобидятсязатакойскромныйподарок,ноонинеобиделись.
Они молча, серьезно смотрели на примус. Лури все подкачивал его, горелка раскалилась,
красные искорки стали перебегать по ней. Честное слово, в эту минуту, в дикой далекой
тундре,вненецкомчуме,ондажеимнепоказалсянамгновениекаким—тоживым,горящим,
шумящимчудом!Всемолчалиисмотрелинанегосискреннимуважением.
Потом старик с длинной трубкой в зубах, повязанный женским платком, что, впрочем,
ничуть не мешало ему держаться с необыкновенным достоинством, поднялся и что—то
сказал по—ненецки, мне показалось – одну длинную—предлинную фразу. Он обращался к
доктору,ноотвечалмне,ивоткакперевелегоречьИванИваныч:
– Есть три способа бороться с дымом: заслонить с наветренной стороны дымовое
отверстие, и тяга станет сильнее. Можно поднять нюк, то есть шкуру, которая служит
дверью.ИМожносделатьнаддверьювтороеотверстиедлявыходадыма.Ночтобыпринять
гостя,унасимеетсятолькоодинспособ:отдатьемувсе,чтоонхочет.Сейчасмыбудеместь
оленяиспать.Апотоммыпринесемтебевседерево,какоетольконайдетсявнашихчумах.
Чтокасаетсяэтоговеликолепногопримуса,тотыможешьделатьснимвсе,чтохочешь.
Глава14.
СТАРЫЙЛАТУННЫЙБАГОР.
И вот, только что был съеден сырой олень с головой, ушами и глазами, как ненцы
потащили к нам все свои деревянные вещи. Выдолбленная тарелка, крючок для
подвешиваниякотла,какое—тоткацкоеорудие–доскаскруглымидыркамипобокам,полоз
отсаней,лыжи.
–Негодится?
Ониудивлялись.
–Однакокрепкоедерево,столетпростоит.
Они притащили даже спинку стула, бог весть как попавшую в Большеземельскую
тундру, Наш будущий штурман принес бога – настоящего идола, украшенного
разноцветными суконными лоскутками, с остроконечной головкой и гвоздем, вбитым там,
гдеучеловекапомещаетсяпуп.
–Негодится?Однакокрепкоедерево,столетпро стоит.
Признаться, мне стало стыдно за мой примус, когда я увидел, как этот ненец, что—то
строгосказавсвоейбедной,заплаканнойжене,вынессундук,обитыйжестью,безсомнения,
единственное украшение чума. Он подошелкомне очень довольныйи поставил сундук на
снег.
– Бери сундук, – перевел доктор. – Четыре крепких доски есть. Я комсомолец, мне
ничегоненадо.Янатвойпримусплеватьхотел.
Не знаю, может быть, доктор не совсем точно перевел последнюю фразу. Во всяком
случае,этобылоздорово,ияотвсейдушипожалкомсомольцуруку.
Случалось ли вам чувствовать, как вы полны одной мыслью, так что даже странным
кажется, что есть на свете какие—нибудь другие желания и мысли, и вдруг точно буря
врываетсяв вашу жизнь, ивы мгновеннозабываете то, кчему толькочто стремились всей
душой?
Именно это случилось со мной, когда я увидел старый латунный, багор скромно
лежавшийнаснегусредижердей,изкоторыхстроятсячумы.
Конечно, все было как—то необыкновенно, начиная с этого «ай—бурданья», когда я
читал лекцию о примусе и ненцы слушали меня очень серьезно и между нами, как во сне,
стоялпрямой,точносделанныйиздлинныхсерыхлент,столбдыма.
Страннымибылиэтидомашниедеревянныевещи,лежавшиена снегу вокругсамолета.
Страннымпоказалсямнешестидесятилетнийненецструбкойвзубах,что—топовелительно
сказавшийстарухе,котораяпринесланамкусокморжовойкости.
Но самым странным был этот багор. Кажется, во всем мире не было вещи более
странной,чемон.
ВэтуминутуЛуривыглянулизкабиныиокликнулменя,иячто—тоответилемуочень
издалека,изтогодалекогомира,вкоторыйменявнезапноперенеслаэтавещь.
Что же это был за багор? Ничего особенного! Старый латунный багор. Но на этой
старой,позеленевшейлатунибыловырезаносовершенноясно:«Шхуна„Св.Мария“.
Яоглянулся:Луриещесмотрелизкабины,иэтобыл,несомненно,Лури,сегобородой,
над которой я каждый день издевался, потому что он отпустил ее, подражая известному
полярномулетчикуФ.,ионасовершеннонешлакегомолодому,подвижномулицу.
Вдалеке,подлекрайнегочума,стоялокруженныйненцамидокторИванИваныч.
Все было на месте – точно так же, как минуту назад. Но передо мной лежал багор с
надписью«Шхуна„Св.Мария“.
–Лури,–сказалясовершенноспокойно,–идисюда.
–Годится?–закричализкабиныЛури.
Онвыскочил,подошелкомнеиснедоумениемуставилсянабагор.
–Читай!
Лурипрочитал.
–Скакого—токорабля,–сказалон.–Сошхуны«СвятаяМария».
–Неможетбыть!Неможетбыть,Лури!
Я поднял багор и взял его на руки, как ребенка, и Лури, должно быть, подумал, что я
сошелсума,потомучтоонпробормоталчто—тоисовсехногбросилсякдоктору.Доктор
пришел,сбеспокойствомвзялменязаголовунемногодрожавшимирукамиидолгосмотрел
вглаза.
–Товарищи,идитевыкчерту!–сказалясдосадой.–Выдумаете,ясошелсума?Ничего
подобного!Доктор,этотбагорсо«СвятойМарии»!
Докторснялочкиистализучатьбагор.
– Очевидно, ненцы нашли его на Северной Земле, – продолжал я волнуясь. – Или нет,
конечно,ненаСевернойЗемле,агде—нибудьнапобережье.Доктор,выпонимаете,чтоэто
значит?
Ненцыдавноужестояливокругнас,иунихбылтакойвид,какбудтоониужетысячураз
видели,какяпоказывалдокторуэтотбагор,кричаливолновался.
Докторспросил,чейбагор,истарыйненецснеподвижнымлицом,глубокоизрезанным
морщинами,какнадеревяннойскульптуре,выступилисказалчто—топо—ненецки.
–Доктор,чтоонговорит?Откудаунегоэтотбагор?
–Откудаутебяэтотбагор?–спросилпо—ненецкидоктор.
Ненецответил.
–Онговорит–нашел.
–Гденашел?
–Влодке,–перевелдоктор.
–Каквлодке?Агдеонлодкунашел?
–Наберегу,–перевелдоктор.
–Накакомберегу?
–Таймыр.
–Доктор,Таймыр!–заоралятакимголосом,чтоонснованевольнопосмотрелнаменяс
беспокойством.–Таймыр!СамоеблизкоекСевернойЗемлепобережье!Алодкагде?
–Лодкинет,–перевелдоктор.–Кусокесть.
–Какойкусок?
–Лодкикусок.
–Покажи!
Луриотвелдокторавсторону,иониочем—тоговорилишепотом,покастарикходилза
куском лодки. Кажется, Лури никак не мог проститься с мыслью, что я все—таки сошел с
ума.
Ненецпришел черезнесколькоминут ипринес брезент, – очевидно, лодка,которуюон
нашелнаТаймыребылаизбрезента.
–Непродается,–перевелдоктор.
–ИванИваныч,спроситеунего,былиливлодкеещекакие—нибудьвещи?Иеслибыли,
токакиеикудаониделись?
–Быливещи,–перевелдоктор.–Незнаю,кудаделись.Давнобыло.Можетбыть,десять
лет прошло. Иду на охоту, смотрю – нарты стоят. На нартах лодка стоит, а в лодке вещи
лежат.Ружьебылоплохое,стрелятьнельзя,патроновнету.Лыжибылиплохие.Человекодин
был.
–Человек?!
–Постой—ка,–можетбыть,янаврал,–поспешносказалдокторипереспросилчто—то
по—ненецки.
– Да, один человек, – повторил он. – Конечно, мертвый, медведи лицо съели. Тоже в
лодкележал.Все.
–Каквсе?
–Большеничегонебыло.
–ИванИваныч,спроситеего,обыскаллионэтогочеловека,небылоличего—нибудьв
карманах:можетбыть,бумаги,документы?
–Были.
–Гдежеони?
–Гдеони?–спросилдоктор.
Ненецмолчапожалплечами.Кажется,самыйвопроспоказалсяемудовольноглупым.
– Из всех вещей остался только багор? Ведь был же он во что—то одет? Куда делась
одежда?
–Одеждынет.
–Какнет?
–Оченьпросто,–сердитосказалдоктор.– Илиты думаешь, что оннарочно берегее,
рассчитывая, что через десять лет ты свалишься к нему на голову со своим самолетом?
Десятьлет!Даеще,должнобыть,десять,каконумер!
–ИванИваныч,дорогой,несердитесь.Всеясно!Нужнотолькозаписатьэтотрассказ–
записать,ивызаверите,чтосамислышалиего,своимиушами.Спроситекакегоимя.
–Кактебязовут?–спросилпо—ненецкидоктор.
–ВылкаИван.
–Скольколет?
–Столет,–отвечалненец.
Мызамолчали,аЛуритакипокатилсясосмеху.
–Сколько?–переспросилдоктор.
–Столет,–повторилненец.
Докторбеспомощнооглянулся.
–Чертегознает,какстопо—ненецки,–пробормоталон.–Можетбыть,яошибаюсь?
–Столет,–начистомрусскомязыкеупрямоповторилИванВылка.
Всевремя,покавчумезаписывалиегорассказ,онповторял,чтоемустолет.Вероятно,
емубыломеньше,–покрайнеймере,навид.Ночемдольшеявсматривалсявэтодеревянное
лицосничегоневыражавшимвзглядом,темвсеболееубеждался,чтооноченьстар.Столет
–это былаего гордость, и он настойчиво повторялэто,пока мы не записалив протоколе:
«ОхотникИванВылка,сталет».
Глава15.
ВАНОКАН.
Честное слово, до сих пор не знаю, откуда ненцы достали этот кусок бревна, из
которого мы сделали распорку. Они куда—то ходили ночью на лыжах, – должно быть, на
соседнеекочевье,икогдамыутромвылезлиизчума,гдеяпровелнесамуюспокойнуюночь
вмоейжизни,этоткусоккедровогодеревалежалувхода.
Да,этобыланеоченьвеселаяночь,итолькоИванИванычспалуогня,идлинныеконцы
егошапки,завязанныенаголове,смешноторчалиизмалицы,какзаячьиуши.Луриворочался
и кашлял. Я не спал. Ненка сидела у люльки, и я долго слушал однообразную мелодию,
которуюонапелакакбудтобезучастно,новтожевремяскаким—тосамозабвением.Однии
те же слова повторялись ежеминутно, и, наконец, мне стало казаться, что из этих двух или
трехсловсостоитвсяеепесня.Ребенокдавноужеспал,аонаещепела.Круглоелицоиногда
освещалось, когда сырой ивняк разгорался, и тогда я видел, что она поет с закрытыми
глазами.Вотчтоонапела–утромдокторперевелмнеэтупесню:
Зимнейпорой
Куданивзгляну,
Сыночекмой,
Вездебелоеполе,
Сыночекмой.
Наозеровзгляну—
Тольколедсинеет,—
Сыночекмой.
Нагорувзгляну—
Толькокамничернеют,
Сыночекмой.
Милаятундра,
Белоеполе,
Сыночекмой,
Быстроногиймой.
Какиеутебямилыеушки,
Сыночекмой.
Какиеутебямилыеглазки,
Сыночекмой.
Какойутебямилыйносик,
Сыночекмой.
Нанебовзгляну—
Облакабелеют.
Милаятундра.
Точувство,котороеяиспыталвовремяразговорасВалей,вернулоськомне,истакой
силой,чтомнезахотелосьвстать ивыйтиизчума, чтобыхотьнеслышатьэтой тоскливой
песни,которуюненкапеласзакрытымиглазами.Нояневстал.Онапелавсемедленнее,все
тише,ивотзамолчала,уснула.Весьмирспал,кромеМеня;итолькояодинлежалвтемнотеи
чувствовал, что у меня сердце ноет от одиночества и обиды. Зачем эта находка, когда все
кончено, когда между нами уже нет и не будет ничего и мы встретимся, как чужие? Я
старалсясправитьсястоской,нонемогивсестаралсяистарался,пока,наконец,неуснул.
Кполуднюмыпочинилишасси.Мывыточилибревноивставилиеговместораспорки.
Для большей прочности мы обмотали скрепы веревкой. У самолета был теперь жалкий,
подбитыйвид.МысЛуриотошлиисостороныхолоднымвзглядомоценилиработу.
–Ну,как?
Лурисотвращениеммахнулрукой.
Нучтож,будемсчитать,чтовсеобстоитпрекрасно.Нужногретьводу,поразапускать
мотор.
Мы трамбуем снег в бидоны, ставим бидоны на примус. Томительное занятие! Плохо
горитнашпримус,«великолепнаямашина,безкоторойничегонестоитлюбоехозяйство».
Но вот все в порядке, мотор разогрет, начинается запуск. Ненцы тянут за концы
амортизатора.
–Внимание!
–Естьвнимание!
–Раз,два,три–пускай!
Амортизаторсрывается,ненцыпадаютвснег.
Снова:
–Внимание!
–Естьвнимание!
–Раз,два,три–пускай!
Этоповторяетсячетыре раза.Мотор вздрагивает,чихает, делает двадесятка оборотов,
останавливается и, наконец, начинает работать. Пора прощаться! Ненцы собираются у
самолета, я жму им руки, благодарю за помощь, желаю счастья в охоте. Они смеются –
довольны.Нашштурман,застенчивоулыбаясь,лезетвсамолет.Незнаю,чтооннапрощанье
сказалжене,ноонастоитусамолетавеселая,вшубе,расшитойвдольподоларазноцветным
сукном,вширокомпоясе,вкапоресогромнымимеховымиполями,отчеголицоеекажется
окруженнымсиянием.
И этот капор, высотой в полметра, увешанный какими—то побрякушками, а под
капороммаленькоекруглоелицо–вотивсе,чтоявижунапрощанье.
Попривычкеяподнимаюруку,точнопрошустартауненцев.
–Досвиданья,товарищи!
Летим!..
Не стану рассказывать, как мы летели до Ванокана, как поразил меня наш штурман,
читавшийоднообразнуюснежнуюравнину,какгеографическуюкарту.Надоднимкочевьем
онпопросилменянемногопостоятьибылоченьогорчен,узнав,чтопостоять,ксожалению,
непридется.
Не стану рассказывать, как мы садились в Ванокане. Летчикам—испытателям хорошо
известно это особенное профессиональное чувство, какая—то горючая смесь из риска,
ответственностииазарта.Вконцеконцов,мытожелетелинамашиненовойконструкции,с
деревяннойраспоркой–новостьвсамолетостроении!Кажется,явовремяпосадилсамолет
всейтяжестьюназдоровуюногу,потомучтоонещенеостановился,аЛуриужевыскочилиз
кабины,показываямнебольшойпалец.
Не стану рассказывать и о том, как нас встречали в Ванокане, как в трех домах
распаялись самовары, а в четвертом выпал из люльки ребенок, которого доктору тут же
пришлосьлечить;отом,какнасзакармливалисемгойипирогами;отом,какяорганизовал
модельныйкружокикаталпионеровнасамолете;отом,какжителиВаноканауверялименя,
чтовтотсамыйденьичас,когдамыприлетели,надпоселкомкружилисьещедвасамолета,
икакядогадалсянаконец,чтоэтоибылнашсамолет,сделавшийтрикругапередпосадкой.
Новоточемнельзянерассказать–одоктореИванеИванычевВанокане.
Мы нашли Ледкова в плохом состоянии. Я не раз встречался с ним на собраниях и
однаждыдажевозилизКрасноярскавИгарку.Междупрочим,онпоразилменясвоимзнанием
художественной литературы. Оказалось, что он окончил Педагогический институт в
Ленинграде и вообще – образованный человек, читавший не только Льва Толстого, но и
Вольтера.Додвадцатитрехлетонбылпастухомвтундре,иненцынедаромвсегдаговорили
онемсгордостьюилюбовью.
И вот этот прекрасный, умный человек и замечательный политический деятель лежал,
раненныйкакой—тособакой,и,когдаявошел,янеузналего:таконпеременился.
Нельзя даже сказать, что он лежал. Он сидел на кровати, скрипя зубами от боли, И эта
боль вдруг поднимала его; он вставал, хватаясь за спинку кровати, и одним махом
перебрасывалсянастул.Страшнобыловидеть,какбольшвырялаэтобольшое,сильноетело!
Иногда она утихала на несколько минут, и тогда лицо его принимало человеческое
выражение. Потом опять! Он закусывал верхнюю губу, глаза – страшные глаза силача,
который не в силах справиться с собой, – начинали косить, и – раз! – он поднимался на
здоровой ноге и с размаху швырял себя на кровать. Но и на кровати он поминутно
пересаживалсясместанаместо.Попалалипулявкакое—нибудьнервноесплетение,илирана
такболезненнозагноилась–незнаю.Новжизнимоейяневиделболеестрашнойкартины!
Нанего жалкобылосмотреть,ивселицаневольноискажались, когдаонначиналерзать по
кровати, мучительно стараясь усидеть, и вдруг – раз! – со всего размаху перекидывался на
стул.
Былоотчегопотерятьголовупривидетакогобольного!НоИванИванычнепотерял–
напротив! Он вдруг помолодел, надул губы и стал похож на решительного молодого
военногодоктора,котороговсе боятся.Мигомонвыгналвсехизкомнатыбольного,втом
числеипредседателярайисполкома,которыйпочему—тонепременнохотелприсутствовать
при осмотре Ледкова. Когда местная фельдшерица, сухонькая старушка в очках, трепеща,
предсталапередним,онспросилееоченьлюбезно:
–Ну—с,аслучалосьвамприсутствоватьприампутацииголени?
Какими—тоумелыми,свободнымидвижениямионводнуминутупереставилвкомнате
всю мебель. Он вынес лишний стол, а тот, на котором собирался производить операцию,
выдвинулнасерединукомнаты,подвисячуюлампу.
Онприказалпринестилампысовсегопоселка,«дачтобынекоптили»,иразвесилихпо
стенамтак,чтокомнатасразуосветиласьнебывалымвВаноканесветом.
Он только поднял брови, а сухонькая фельдшерица выбежала с полотенцем, которое
показалосьемунеособенночистым,ияслышал,каконасказалавкухнетакимжезлобно—
любезнымголосом,какдоктор:
–Вычто,голубчики,выменявгробвогнатьхотите?
Нониктонехотелвогнатьеевгроб.Всебегалинацыпочкахиназывалидоктора«он».
Отрывисто,хотяивежливо,отдаваяраспоряжения,докторнеменьшеполучасатерруки
мылом и щеткой. Потом, не вытираясь, он вошел в комнату больного и остановился,
расставив ноги, растопырив руки и критически оглядываясь вокруг. Потом дверь
захлопнулась, и удивительная для Ванокана картина ослепительной комнаты с больным,
лежащимнаослепительнобеломстоле,илюдьмивослепительнобелыххалатахисчезла.
Так вел себя наш Иван Иваныч в Ванокане. Через сорок минут он вышел из
операционной.Нужнополагать,операцияпрошлапревосходно,потомучто,снимаяхалат,он
сказалмнечто—топо—латыни,апотомизКозьмыПруткова:
–«Еслихочешьбытьсчастливым–будьим!»
Рано утром мы вылетели из Ванокана и через три с половиной часа без всяких
приключенийопустилисьвЗаполярье.
Об этом случае, то есть о блестящей операции, которую доктору удалось сделать в
такихтрудныхусловиях,ивообщеонашемполетебылапотомзаметкав«Известиях».Она
кончалась словами: «Больной быстро поправляется». И действительно, больной поправился
оченьбыстро.
Мы с Лури получили благодарность, а доктор – почетную грамоту от Ненецкого
национальногоокруга.
Старыйлатунныйбагорвиселтеперьуменявкомнатенастенерядомсбольшойкартой,
накоторуюбылнанесендрейфшхуны«Св.Мария».
ВначалеиюняяпоехалвМо скву.Ксожалению,уменябылооченьмаловремени:меня
отпустилитольконадесятьдней,азаэтидесятьднейядолженбылустроитьнетолькосвои
личныедела,ноиличныеиобщественныеделамоегокапитана.
Ямногодумалдорогой–осебеиосвоихотношенияхсКатей,исноваисторияееотца
подняласьнадэтимимыслями,какбудтотребуяособоговниманияиуважения.Вольноили
невольно, я встречался с ним на каждом круге своей жизни, и в конце концов из этих
осколковегоистории,которыеяподобрал,составиласьстройнаякартина.Старыйлатунный
багор был последним логическим штрихом в этой картине доказательств. Самый сложный
вопросбылрешенэтойнаходкой.
В самом деле, прочитав дневники штурмана, я спрашивал себя: «Узнаю ли я когда—
нибудь, что случилось с капитаном Татариновым? Оставил ли он корабль, чтобы изучить
открытую им землю, или погиб от голода вместе со своими людьми, и шхуна годами
двигаласькберегамГренландии,увлекаемаяплавучимильдами?»
– Да, – мог я теперь ответить. – Он оставил корабль. Мы не знаем, при каких
обстоятельствах это произошло – погибла ли часть команды, или шхуна была раздавлена
льдами.Ноонпривелвисполнениесвою«детскую,безрассудную»мысль.
Яспрашивалсебя:«ДошеллиондоСевернойЗемли?»
–Да,–могятеперьответить.–ОндошелдоСевернойЗемли.Иначеоткудавзялисьбы
на побережье эти сани с брезентовой лодкой, которые нашел несколько лет назад охотник
ИванВылка?
Яспрашивалсебя:«Гдеискатьследыэкспедицииистоитлиихискать?»
– Да, – мог я теперь ответить. – Их стоит искать, потому что, логически рассуждая,
можно с точностью до полу градуса определить район этих поисков. А научное значение
задачиневызываетсомнений.
Это был разговор, как на суде, – одни только вопросы и ответы. Но за сухими,
холодными словами мне мерещились совсем другие слова, и я видел Катю, по которой так
тосковал.
–Тызабыламеня?Этоправда?
–Нет,–ответилаона.–Нотажизнь,когданамбылопосемнадцатилет,кончилась,аты
куда—топропал,иядумала,чтовместестойжизньюокончиласьинашалюбовь.
–Ничегоонанеокончилась,–такяскажуей.–Язнаютеперьотвоемотцебольшетебя,
большевсехлюдейнасвете.Посмотри,чтояпривезтебе,
– здесь вся его жизнь. Я собрал его жизнь и доказал, что это была жизнь великого
человека.Знаешь,почемуясделалэто?Излюбвиктебе.
Тогдаонаспросит:
–Тактынезабылменя?Этоправда?..
Ияотвечуей:
–Ябынезабылтебя,дажееслибытыменяразлюбила.
Это был чудный разговор, который я придумал дорогой. И нельзя сказать, что он был
совсемнепохожнатотразговор,которыйвскорепроизошелмеждумноюиКатей.Онбыли
похожинепохож–каксонпохожинепохожнареальнуюжизнь.
ЧАСТЬ5.
ДЛЯСЕРДЦА.
Глава1.
ВСТРЕЧАСКАТЕЙ.
Десятьдней–этонетакмного,чтобырасстроитьоднусвадьбуиустроитьдругую.Тем
более,чтоуменябыломногодругихделвМоскве:ясобиралсяпрочитатьвГеографическом
обществе доклад «Об одной забытой полярной экспедиции», а между тем еще не написал
его.ЯдолженбылпоставитьвГлавсевморпутивопро сопоисках«Св.Марии».
Валя подготовил некоторые дела: он договорился, например, с Географическим
обществомомоемдокладе.Нонаписатьегоон,конечно,немог.
Я собирался остановиться у Кораблева, но потом передумал и заехал в гостиницу, ту
самую, в которой останавливалсядва года назад, проездом изБалашова. Это была ошибка,
потомучто,какнистраннодлябродячегочеловека,янелюблюгостиниц.Вгостиницаху
менявсегдастановитсямеланхолическоенастроение.
ЯпозвонилКате,ионаподошлактелефону.
–Явасслушаю.
–ЭтоговоритСаня.
Оназамолчала.Потомспросиласамымобыкновеннымголосом:
–Саня?
–Онсамый.
Онаопятьзамолчала.
–НадолговМоскву?
–Нет,нанесколькодней,–ответиля,тожестараясьговоритьобыкновеннымголосом,
какбудтомненеказалось,чтоявижуеесейчасвтомсамомтреухеснезавязаннымиушами,
втомпальто,мокромотснега,вкоторомонабыланаТриумфальнойвпо следнийраз.
–Вотпуск?
–Ивотпуск,иподелам.
Нужно было сделать усилие, чтобы не спросить ее: «Я слышал, что ты часто
встречаешьсясРомашовым?»Ясделалэтоусилиеинеспросил.
– А как Саня? – вдруг спросила она о сестре. – Мы с ней переписывались, а потом
перестали.
Мы заговорили о Сане, и Катя сказала, что на днях в Москву приезжал один
ленинградский театр, шла «Мать» Горького, и в программе было указано: «Художник – П.
Сковородников».
–Дану?
–Иоченьхорошиедекорации.Смелыеивместестемпростые.
Мне показалось, что она нарочно несколько раз не назвала меня по имени, а один раз
назвала,понизивголос,какбудтонехотела,чтобыдомазнали,скемонаговорит.Ниразуона
несказала мне «ты», имыговорили и говорилио чем—то обыкновеннымиголосами, пока
мне не стало страшно, что все так – кончится, то есть мы поговорим обыкновенными
голо самииразойдемся,иуменянебудетдажеповода,чтобыпозвонитьейснова.
–Катя,намнужновстретиться.Когдатыможешь?
Ясказал,«Когдатыможешь?»Исразусталоясно,чтоэтобылобыглупо,еслибыястал
говоритьей«вы».
–Уменякакразсегоднясвободныйвечер.
–Часоввдевять?
Яждал,чтоонапозоветменяксебе,ноонанепозвала,имыусловилисьвстретиться–
гдеже?
–Можетбыть,вскверенаТриумфальной?
–Этогосквератеперьнет,–холодновозразилаКатя.
ИмыусловилисьвстретитьсямеждуколоннамиуБольшоготеатра.
Вотивсе,очеммыговорилипотелефону,инечегобылоперебиратькаждоеслово,какя
делалэтовесьпервыйдлинныйденьвМоскве.
Я поехал в Управление гражданского воздушного флота, потом к Вале в Зооинститут.
Должнобыть,уменябылрассеянныйвид,потомучтоВалянесколькоразповторилмне,что
завтра двадцатипятилетний юбилей педагогической деятельности Кораблева и что будет
торжественноезаседаниевшколе.
НаконецвдевятомчасувечераяотправилсякБольшомутеатру…
Это была прежняя Катя с косами вокруг головы, завитками на лбу, которые я всегда
вспоминал, когда думал о ней. Она побледнела и выросла и, конечно, была теперь не та
девочка, которая когда—то поцеловала меня в сквере на Триумфальной. У нее стал
сдержанныйвзгляд,сдержанныйголос.НовсежеэтобылаКатя,ионасовсемнесталатакуж
похожанаМарьюВасильевну,какяэтогопочему—тобоялся.Наоборот,всепрежниеКатины
чертыкак—тоопределились,ионасталатеперьеще большеКатя,чемпрежде.Онабылав
белойшелковойблузкескороткимирукавами,синийбантсбелымигорошинамиприколоту
вырезанагруди,иунеестановилосьстрогоевыражение,когдавовремянашегоразговорая
старалсязаглянутьейвлицо.
Стакимчувством,какбудтомывразныхкомнатахиразговариваемчерезстенуитолько
иногда приоткрывается дверь и Катя выглядывает, чтобы посмотреть, я это или не я, мы
бродилипоМосквевэтотпечальныйдень.Яговорилиговорил,–незапомню,когдаещея
говорилтакмного.Новсеэтобылосовсемнето,чтояхотелсказатьей.Ярассказалотом,
какбыласоставлена«азбукаштурмана»ичтоэтобылазаработа–прочитатьегодневники.Я
рассказал,какбылнайденстарыйлатунныйбагорснадписью«Шхуна„Св.Мария“.
Но ни слова не было сказано о том, зачем я делал все это! Ни слова. Как будто эта
историядавноумерлаинебыланаполненаобидами,любовью,смертьюМарьиВасильевны,
ревностьюкРомашке,всейживойкровью,котораябиласьвомнеивКате…
Этобылгод,когдаМоскваначиналастроитьметро,ивсамыхзнакомыхместахпоперек
улиц стояли заборы и нужно было идти вдоль этих заборов по гнущимся доскам и
возвращаться, потому что забор кончался ямой, которой вчера еще не было и из которой
теперьслышалисьголосаишумподземнойработы.
Таков был и наш разговор – обходы, возвращения и заборы в самых знакомых местах,
знакомыхсдетстваишкольныхлет.Всевремямынатыкалисьнаэтизаборы,особеннокогда
приближалиськтомуопасномуместу,котороеназывалось«НиколайАнтоныч».
Яспросил,получилалиКатямоиписьма–одноизЛенинграда,другоеизБалашова,и,
когдаонасказала,чтонет,намекнул,непопалилиэтиписьмавчужиеруки.
–Унасвдоменетникакихчужихрук,–резкосказалаКатя.
Мы вернулись на Театральную площадь. Был уже поздний вечер, но в ларьках еще
продавали цветы, и после Заполярья мне казалось странным, что может быть так много
всего,–людей,автомобилей,домовилампочек,качавшихсявразныестороныдруготдруга.
Мысиделинаскамейке,Катяслушаламеня,подставиврукуподголову,иявспомнил,как
она всегда любила долго устраиваться, чтобы было удобнее слушать. Теперь я понял, что
переменилосьвней,глаза.Глазасталигрустные.
Это была единственная хорошая минута. Потом я спросил, помнит ли она наш
последний разговор в сквере на Триумфальной, и она ничего не сказала. Это был самый
страшныйответдляменя.Этобылпрежнийответ:«Небудембольшеговоритьобэтом».
Бытьможет,еслибымнеудалоськакследуетпосмотретьейвлаза,ябымногоепонял.
Ноонасмотрелавсторону,иябольшенепытался.
Ятолькочувствовал,чтоионаскаждойминутойстановитсявсехолоднее.Онакивнула
головой,когдаясказал:
–Ябудудержатьтебявкурсе.
Ивежливопоблагодариламеня,когдаяпригласилеенадоклад.
–Спасибо,янепременноприду.
–Будуоченьрад.
Мыпомолчали.
–Яхотелатебесказать,Саня,чтооченьтронутатвоимотношением.Ябылауверена,что
тыдавнозабылобэтойистории.
–Нет,каквидишь!
– Ты ничего не будешь иметь против, если я передам наш разговор Николаю
Антоновичу?
– Напротив! Николаю Антонычу интересно будет узнать о моих находках. Ведь они
касаютсяегооченьблизко–гораздоближе,чемонможетвообразить.
Они вовсе не касались его так уж близко, и у меня не было никаких оснований для
намека,которыйявложилвэтислова.Ноябылоченьзол.
Катявнимательнопосмотреланаменяинемногоподумала.Кажется,онаещеочем—то
хотеласпроситьменя,нонерешилась.Мыпростились.Яушелрасстроенный,злой,усталый,
ивгостиницеуменяпервыйразвжизнизаболелаголова.
Глава2.
ЮБИЛЕЙКОРАБЛЕВА.
Назначить юбилей преподавателя средней школы на каникулах, когда школьники а
разъезде и сама школа закрыта, – это была странная мысль. Я даже сказал Вале, что, по—
моему,никтонепридет.
Ничуть не бывало! Школа была полна. Ребята еще убирали лестницу ветками березы и
клена.Грудаветоклежаланаполувраздевалке,иогромнаяцифра«25»качаласьнадвходомв
зал, где было назначено торжественное заседание. Девочки тащили куда—то гирлянды, у
всехбылсерьезный,озабоченныйвид,имневдругсталовеселоотэтойбеготнииволнения
иоттогоглавнымобразом,чтоявернулсявсвоюроднуюшколу.
Но мне не дали о собенно долго заниматься воспоминаниями. Я был в форме, и ребята
мигомокружилименя.Ещебы!Летчик!Янеуспевалотвечатьнавопро сы.
Потомдевочкаизстаршегокласса,напомнившаямнететюВарю,нашу«хозяйственную
комиссию»,такаяжетолстаяирумяная,подошлаисказала,покраснев,чтоменяждетИван
Павлыч.
Он сидел в учительской, постаревший, немного согнувшийся, с седой – уже седой! –
головой.Вотнакогоонсталтеперьпохож–наМаркаТвена!Конечно,онпостарел,номне
показалось,чтоонсталкрепчестехпор,какмывиделисьвпоследнийраз.Усы,хотятоже
седоватые,сталиещепышнееибодроторчаливверх,инадсвободныммягкимворотником
былавидназдороваякраснаяшея.
– Иван Павлыч, дорогой, поздравляю вас! – сказал я, и мы обнялись и долго целовали
другдруга.–Поздравляювас,–говорилямеждупоцелуями,
–ижелаю,чтобывсевашиученикибылитакжеблагодарнывам,какя.
–Спасибо,Санечка!
И он еще раз крепко обнял меня. Он был очень взволнован, и у него немного дрожали
губы.
Через час он сидел на эстраде, в том самом зале, где мы когда—то судили Евгения
Онегина,амы,какпочетныегости,сиделивпрезидиумепоправуюилевуюрукуотюбиляра.
Мы – это Валя, надевший для торжественного дня ярко—зеленый галстук, инженер—
строитель Таня Величко, которая стала высокой полной женщиной, так что даже трудно
былоповерить,чтоэтотасамаятоненькаяпринципиальнаяТаня,иещенесколькоучеников
ИванаПавлыча,которыевнашевремябылимладшимиикоторыхмыпо—настоящемудаже
не считали за людей. Среди этого поколения было много курсантов, и я с удовольствием
узналтрехребятизмоегопионеротряда.
Потомпришелвеликолепный,снисходительныйвбелыхгетрах,воченьтолстомвязаном
жилете артист Московского драматического театра Гришка Фабер. Вот кто нисколько не
переменился!Стакимвидом,какбудтовсе,чтопроисходитвэтомзале,относитсятолькок
нему,оншикарнорасцеловалюбиляравобещекиисел,заложивногузаногу.Онсразузанял
оченьмногоместавпрезидиуме,исталоказаться,чтоэтоегоюбилей,авовсенеКораблева.
Стуманнымвидомонпосмотрелнапублику,потомвынулгребешокипричесался.Янаписал
емузаписку:«Гришка,подлец,здорово!»Онпрочитали,снисходительноулыбаясь,помахал
мнерукой.
Это был превосходный вечер, и он был так хорош потому, что все, кто выступал,
говорили чистуюправду. Никтоне врал–без сомненияпотому, чтоо Кораблевене трудно
было говорить чистую правду, – ведь он никогда и не требовал ничего другого от своих
учеников.
Ябыхотел,чтобычерездвадцатьпятьлетработыобомнеговорилитак,какобИване
Павлычевэтотвечер.
От родителей, от выпуска тридцать первого года, от рабочих мебельной фабрики, от
райсовета, отгороно! Всесцветами –и однакорзинабольшедругой.Новот председатель
объявил,что«отимениактеров,вышедшихизстеннашейшколы,сейчасвыступитГригорий
ИвановичФабер»,идваздоровыхпарняпринеслитакуюкорзину,чтовсеахнули,–шепоттак
ипобежалпорядам.
Гришкавстал.Каквсегда,онговорилпрекрасно,толькослишкоморал,имнепоказалось
странным,чтовтеатреегоненаучилиговоритьпотише.ОнназвалИванаПавлыча«учителем
жизнивискусстве»идобавил,чтоличнодлянегоэтосыгралоогромнуюроль.Потомонеще
разрасцеловалКораблеваисел,оченьдовольныйсобой.
Цветовнаэстрадестановилосьвсебольше,иИванПавлычсиделоченькрасныйивремя
от времени растерянно поправлял усы. Кажется, он стеснялся, что чувствует себя таким
счастливым.Когдаегохвалили,унемстановилисьстрадающиеглаза.
Потомвыступиллейтенант,которыйвнашевремяучилсявкаком—тотампятомклассе,
и сказал, что, поскольку товарищ Фабер говорил от имени артистов, он позволит себе
произнести приветствие от имени курсантов и командиров Рабоче—крестьянской Красной
Армии,такжевышедшихизстенэтойшколы.
– Дорогой Иван Павлыч, – сказал я, когда председатель дал мне слово, – теперь
позвольте мне сказать от имени летчиков, потому что немало ваших учеников летают над
нашейвеликойСоветскойстраной,ивсеонибезсомнения,присоединятсяккаждомумоему
слову. Говорят, что писатели – инженеры человеческих душ. Но вы – тоже инженер
человеческих душ. Однажды, например, проснувшись рано утром, я обнаружил, что мой
сосед,неотрываясь, смотрит на потолок, итаквнимательно, что даже не отвечает на мои
вопросы. Я проследил за его взглядом и увидел, что на потолке нарисован черный кружок
величиной с полтинник. Это повторилось и на следующий день. Два месяца мой сосед
каждоеутросмотрелнаэтотчерныйкружок.Каквыдумаете,зачемонэтоделал?Конечно,
он сам мог бы ответить на этот вопрос, потому что в данную минуту он является моим
соседомзаэтимстолом.–Валясмущеннозасмеялся,азанимпрезидиумивесьзал.–Нотаки
быть–скажу занего:онразвивалсилувзгляда.Чейжевзглядтакпоразилего?Знаменитый
взгляд Ивана Павлыча Кораблева. Дорогой Иван Павлыч! Теперь я могу вам откровенно
признаться: мы не выдерживали вашего взгляда. Бывало, натворишь что—нибудь и только
соберешься соврать, а встретишь вас или только вспомнишь о вас – и невольно говоришь
правду.По—моему,этоиестьсамоеглавное,чемудолжнаучитьнасшкола.
Я кончил речь и пошел к Ивану Павлычу целоваться. С другой стороны к нему полез
целоватьсяВалька,имыстолкнулисьлбами.
До сих пор мне хлопали довольно жидко, но когда мы столкнулись лбами, раздались
оглушительныеаплодисменты.
ПослеменявыступилаТаняВеличко,нояуженеслушалее,потомучтоприехалНиколай
Антоныч.
Онвошелвзал–толстый,солидный,снисходительный,вкаких—тоширокихбрюках,и,
немногонаклонясьвперед,сталпробиратьсякпрезидиуму.Явидел,какнашабеднаястарая
Серафима, та самая, которая когда—то по комплексному методу обучала нас «утке»,
побежалапередним,расчищаядорогу,–аоншел,неглядянанееинеулыбаясь.
Яневиделегопослетойбезобразнойсцены,когдаонкричалнаменяиломалпальцы,а
потомплевался,–инашел,чтостехпоронзначительнопеременился.Занимшелкакой—то
человек,тожедовольнотолстыйитоженемногонаклонясьвперединеулыбаясь.
Безсомненияябыникогданедогадался,чтоэтозачеловек,еслибыВалянешепнулмне
вэтуминуту:«АвотиРомашка».
Как, это Ромашка? Такой причесанный, солидный, с таким большим, белым, вполне
приличным лицом, в таком превосходном сером костюме? Куда делись желтые кошачьи
космы?Кудаделисьнеестественнокруглыеглаза–глазасовы,–которыенезакрывалисьна
ночь?
Всебылоприглажено,прибрано,повозможностисмягчено,идажетяжелыйквадратный
подбородок стал теперь не очень квадратный, а скорее полный и тоже вполне приличный.
ЕслибыРомашкамогпосвоемужеланиювылепитьсебеновоелицо,онбылучше,кажется,
не вылепил. Пожалуй, на свежего человека он мог теперь произвести даже приятное
впечатление.
Николай Антоныч прошел в президиум, он за ним, и все, что делал Николай Антоныч,
делал за ним Ромашка. Николай Антоныч сдержанно, но в общем сердечно поздравил
Кораблева, – не поцеловал, а только протянул руки. И Ромашка только протянул руки.
Николай Антоныч окинул взглядом президиум и прежде всех поздоровался с заведующим
гороно. И вслед за ним – Ромашка. Но – может быть, это покажется странным – Ромашка
держалсяувереннее,смелее.
МеняНиколайАнтонычнезаметил,тоестьсделалвид,чтоменяздесьнет.НоРомашка,
дойдя до меня, остановился и слегка развел руками, как буд то удивляясь – я ли это? И как
будтояникогданебилегоногойпоморде.
–Здравствуй,Ромашка!–сказаляравнодушно.
Он перекосился, но сейчас же сделал вид, что мы, как старые друзья, так и должны
называть друг друга: «Санька, Ромашка». Он подсел ко мне и стал что—то говорить, но я
довольнопрезрительноо становилегоиотвернулся,какбудтослушаяТаню.
Не слушал я Таню! Все во мне кипело и бурлило, и только усилием воли я сохранил
прежнееспокойноевыражение.
Торжественная часть кончилась, и гостей пригласили к столу. Ромашка догнал меня в
коридоре.
–Правда,прекраснопрошелюбилейИванаПавлыча?
Унегодажеголоссталмягче,круглее.
–Да,оченьхорошо.
–Всамомделе,жаль,чтомытакредковстречаемся.Все—такистарыетоварищи.Тыгде
служишь?
–Вгражданскойавиации.
–Этоявижу,–сказалонизасмеялся.–Нет,«где»вдругомсмысле,втерриториальном.
–НаКрайнемСевере.
–Да!Черт!Совсемзабыл!ВедьКатяжемнеговорила!ВЗаполярье!
Катя!Катяемуговорила.Мнесталожарко,нояответилсовершенноспокойно:
–Да,вЗаполярье.
Онзамолчал.Потомспросилосторожно:
–Надолго…кнам?
–Ещенезнаю,–ответилятожеосторожно.–Этозависитотмногихобстоятельств.
Мнесамомупонравилось,чтоятакспокойно,осторожноответил,исэтойминутывсе
моеволнениекакрукойсняло.Ясталхолоден,любезенихитер,какзмея.
–Катяговорила,чтотысобираешьсявыступитьсдокладом.Кажется,вДомеученых?
–Нет,вГеографическомобществе.
Ромашка посмотрел на меня с удовольствием – как будто он был доволен, что я
собираюсь прочитать доклад в Географическом обществе, а не в Доме ученых. Так оно и
было,нотогдаяещеничегонезнал.
–Чтожеэтозадоклад?
–Авотприходи,–сказаляравнодушно.–Этотебебудетинтересно.
Онсноваперекосился,наэтотраззаметно.
– Да, – сказал он, – нужно записать и не пропустить. – И он стал что—то аккуратно
записыватьвблокноте.–Каконназывается?
–Забытаяполярнаяэкспедиция.
–Постой—ка!ЭтообэкспедицииИванаЛьвовича?
–ОбэкспедициикапитанаТатаринова,–возразилясухо.
Ноонпропустилмимоушеймоюпоправку.
–Поновымматериалам?
Знакомыйтупойрасчетмелькнулунеговглазах,иясразудогадался,вчемдело.
«Ага, подлец, – подумал я хладнокровно, – тебя подослал Николай Антоныч. Тебе
поручено узнать, не собираюсь ли я снова доказывать, что в гибели экспедиции виноват
именноон,анекакой—тотамфонВышимирский!»
–Да,поновым.
Ромашка внимательно посмотрел на меня. На секунду он превратился в прежнего
Ромашку, подсчитывающего, сколько процентов прибыли получится, если я проговорюсь,
чтоэтозаматериалы.
–Кстати,обэкспедиции,–сказалон.–ВедьуНиколаяАнтонычатожеестьматериалы.У
него много писем и есть очень интересные, он мне как—то показывал. Ты бы к нему
обратился!
«Ага,понятно,–подумаляснова.– НиколайАнтонычпоручил тебесвестинас,чтобы
поговоритьобэтомделе.Онбоитсяменя.Ноонхочет,чтобыясделалпервыйшаг.Нетут—
тобыло!»
–Данет,–ответиляравнодушно.–Онведь,всущности,малознает.Какнистранно,но
язнаюбольшеоегособственномучастиивэкспедиции,чемонсам.
Этобылхорошорассчитанныйудар,иРомашка,которыйвсе—такибылтупица,хотяи
сильноразвился,вдруготкрылротипосмотрелнаменясоткровеннымзатруднением.
«Катя,Катя»,–подумаляипочувствовал,чтоуменясердцесжимаетсяотобидызанее,
засебя.
–Да—а,–протянулРомашка.–Такие—тодела.
–Да,такиедела.
Мыподошликстолу,иразговорпрекратился.Струдомядосиделдоконцаэтотвечер–
только ради Ивана Павлыча, чтобы его не обидеть. У меня было неважное настроение, и
оченьхотелосьвыпить,ноявыпилтолькооднурюмку–заюбиляра.
Ромашка произнес этот тост. Он поднялся и долго, с достоинством ждал, когда за
столом станет тихо. Самодовольное выражение мелькнуло на его лице, когда одна фраза
вышла о собенно складно. Он сказал что—то насчет «дружбы, связывающей всех учеников
нашего дорогогоюбиляра».Приэтомонобратилсякомнеи поднялрюмку,показывая,что
пьет и за меня. Я тоже вежливо приподнял рюмку. Должно быть, у меня был при этом не
очень приветливый вид, потому что Иван Павлыч внимательно по смотрел сперва на него,
потом на меня и вдруг – я не сразу вспомнил, что это значит, – положил руку на стол и
показалнанееглазами.Рукаподнялась,похлопалапостолуиспокойноопустилась.Этобыл
нашстарыйусловныйзнак.Неволноваться!Мыобаодновременнорассмеялись,имнестало
немноговеселее.
Глава3.
БЕЗНАЗВАНИЯ.
В этот день у меня было назначено свидание с одним работником «Правды»: я хотел
рассказатьемуосвоихнаходках.Дваразаоноткладывал–всебылзанят;наконецпозвонил,и
япоехалв«Правду».
Это был длинный внимательный дядя в очках, немного косой, так что все время
казалось,чтоонсмотритвсторонуидумаеточем—тосвоем.«Некоторымобразомспецпо
летчикам», – сказал он. Кажется, он искренне заинтересовался моим рассказом, во всяком
случае, со второго слова стал записывать что—то в блокнот. Он заставил меня нарисовать
мой способ крепления самолета во время пурги и сказал, что я должен послать об этом
статью в журнал «Гражданская авиация». Тут же он позвонил в «Гражданскую авиацию» и
сговорился, кому и когда я сдам материал. Он очень хорошо понял – так мне показалось –
значение экспедиции «Св. Марии» и сказал, что сейчас, когда у всех к Арктике такой
огромныйинтерес,этосвоевременнаяинужнаятема.
–Нообэтомужебыластатья,–сказалон.–Помнится,в«СоветскойАрктике».
–В«СоветскойАрктике»?
–Да,впрошломгоду.
Этобылановость!СтатьяобэкспедициикапитанаТатариновав«СоветскойАрктике»в
прошломгоду?
–Янечиталэтойстатьи,–сказаля.–Вовсякомслучае,авторнезнаеттого,чтознаюя.Я
разобрал дневники штурмана – единственного члена экспедиции, который добрался до
БольшойЗемли.
Вэтуминутуяпонял,чтопередомнойнастоящийжурналист.Унеговдругзаблестели
глаза, он стал быстро записывать и даже сломал карандаш. Очевидно, это было что—то
вродесенсации.Онтакисказал:
–Даэтосенсация!
Потом запер свой кабинет на ключ и повел меня к «начальству», как он объявил в
коридоре.
У«начальства»якраткоповторилсвойрассказ,имыусловились:
а)чтоязавтрапринесудневникивредакцию,
б)что«Правда»пошлетнамойдокладсотрудникаи
в)чтоянапишуосвоихнаходкахстатью,атамуже«мыпосмотрим,гдееенапечатать».
Мне нужно было поговорить в «Правде» и о розысках экспедиции, но я почему—то
решил, что это особый вопрос, не имеющий отношения к печати. Жаль, потому что
журналисты посоветовали бы, к кому обратиться в Главсевморпути, а может быть, даже
позвонилибыпотелефону.
Япро сидел в приемной часа два – все дожид ался чести увидеть одного из секретарей
Главного управления. Наконец дождался. Меня провели в кабинет, и тут я просидел еще
полчаса.Секретарюбылонекогда:вкабинетпоминутнозаходилиморяки,летчики,радисты,
инженеры, столяры, агрономы, художники, – и все время нужно было делать вид, что он
прекрасно разбирается в авиации, агрономии, живописи и радио. Наконец он обратился ко
мне.
– Исторически интересно, – сказал он, когда я кое—как окончил свой рассказ. – У нас
другиезадачи,болеесовременные.
Явозразил,чтопрекраснопонимаю,чтозадачаГлавсевморпутиотнюдьнезаключаетсяв
поисках пропавших экспедиций. Но поскольку в этом году к Северной Земле отправляется
высокоширотная экспедиция, вполне можно дать ей небольшое параллельное задание –
обследоватьрайонгибеликапитанаТатаринова.
–Татаринов,Татаринов…–припоминая,сказалсекретарь.–Онобэтомписал?
Я возразил, что он не мог об этом писать, так как экспедиция вышла из Петербурга
приблизительно двадцать лет тому назад и последнее полученное известие было от 1914
года.
–Хорошо,тогдакакойжеТатариновобэтомписал?
– Татаринов – это капитан, – объяснил я терпеливо. – Он вышел осенью 1912 года на
шхуне «Святая Мария» с целью пройти Северным морским путем, то есть тем самым
Главсевморпутем,вуправлениикоторогомынаходимся.Экспедициянеудалась,нопопутно
капитаном Татариновым были сделаны важные географические открытия. Есть все
основанияутверждать,чтоСевернаяЗемля,например,былаоткрытаим,анеВелькицким.
–Нуда,совершенноверно,–сказалсекретарь.–Обэтойэкспедициибыластатья,ияее
читал.
–Чьястатья?
–По—моему,тоже Татаринова.ЭкспедицияТатаринова,статьяТатаринова. Такчтоже
выпредлагаете?Яповторилсвоепредложение.
– Ладно, напишите докладную записку, – сказал секретарь таким тоном, как будто он
сожалел, что мне придется писать это докладную записку, а потом она останется лежать у
неговстоле…
Явышел.
Этонемоглобытьсовпадением!ВкнижноммагазиненаулицеГорькогояперелисталвсе
номера «Советской Арктики» за прошлый год. Статья называлась «Об одной забытой
полярной экспедиции» – название моего доклада! – и была подписана: «Н.Татаринов». Ее
написалНиколайАнтоныч!
Этобылабольшаястатья,написаннаявдухевоспоминаний,новтожевремяснаучным
оттенком. Она начиналась рассказом о том, как летом 1912 года в Петербурге, у
Николаевскогомоста,стоялашхуна«Св.Мария»:«Ещесвежабылабелаякрасканаеестенахи
потолках, какзеркало,блестелополированноекрасное деревоеемебели,иковрыукрашали
полыеекают.Кладовыеитрюмбылинабитывсевозможнымизапасами.Чеготолькотамне
было! Орехи, конфеты, шоколад, различные консервированные компоты, ананасы, ящики с
варенье и, печенье, пастила и много другого – вплоть до самого существенного, до
консервированногомясаицелыхштабелеймукиикрупы».
Былосмешночитать,какНиколайАнтонычначинал,преждевсего,спродовольствия,–
дляменяэто было лишней уликой. Но дальшеон писал поумнее. Указывая,что экспедиция
была снаряжена на общественные средства, он скромно намекал, что именно ему впервые
пришла в голову мысль «пройти по стопам Норденшельда». Он с горечью указывал на
препятствия,которыечинилаемуреакционнаяпечатьиморскоеминистерство.Онприводил
надпись, которую сделал морской министр на рапорте о том, что «Св. Мария» пропала без
вести: «Жаль, что капитан Татаринов не вернулся. За небрежное обращение с казенным
имуществомябынемедленноотдалегоподсуд».
С еще большей горечью он писал о том, как архангельские промышленники обманули
его брата, подсунув ему плохих, невыезженных собак, едва ли не проданных уличными
мальчишками «по двугривенному за пару», и как вообще пошатнулась организация всего
дела,толькочтоНиколайАнтонычвследствиеболезнибылвынужденотойтиотнего.Онне
называл фамилий промышленников – еще бы! Только од ин из них был обозначен буквой В.
НиколайАнтонычобвинялВ.втом,чтототнажилсянапоставкахмяса,котороепришлось
выброситьвморе,ещенедойдядоЮгорскогоШара.
Эта часть статьи была написана со знанием дела. Николай Антоныч даже приводил
цитатуиз Амундсена:«Удача любойэкспедицииполностью зависит от ееснаряжения»,– и
блестяще доказывал справедливость этой мысли на экспедиции своего «покойного брата».
Онприводилотрывкиизписем«покойногобрата»,которыйгорькожаловалсянаторгашей,
воспользовавшихся тем, что стоянка в Архангельске была сокращена и нужно было
торопитьсясвыходомвморе.
ОсамомпутешествииНиколайАнтонычпочтинеписал.Онупоминалтолькоотом,что
вЮгорскомШаре«Св.Мария»встретиланесколькоторговыхпароходов,стоявшихнаякорях
в ожидании, когда разойдутся льды, заполнявшие южную часть Карского моря. Согласно
рассказуодногоизкапитанов,«Св.Мария»нарассветесемнадцатогосентябрясмеловошлав
Карскоемореискрыласьзалиниейгоризонта,засплошнойлиниейльдов.«Задача,которую
поставил перед собой И.Л.Татаринов, – писал дальше Николай Антоныч, – не была
выполнена. Но попутно было сделано замечательное открытие. Речь идет об открытии
СевернойЗемли,которуюкапитанТатариновназвал„ЗемлеюМарии“…»
Я купил этот номер «Советской Арктики» – тем более, что в статье были ссылки на
другиестатьитогожеавторапотомужевопросу,–ивернулсявгостиницу.
Нельзясказать,чтоявернулсявхорошемнастроении.Мнепочему—токазалось,чтораз
ужнапечатанаэталожьиразужтакдавнонапечатан–большегода,–значит,всекончено!
Поздновозражать,иниктонестанетслушатьмоихвозражений.Онпредупредилих.Этобыла
ложь, но ложь, перепутанная с правдой. Он первый указал на значение экспедиции «Св.
Марии». Он первый указал, что Северная Земля была открыта капитаном Татариновым за
полгода до того, как ее впервые увидел Велькицкий, – конечно, он взял это из письма
капитана,котороеяпередалКате.Онопередилменявовсем.
Ярасхаживалпосвоемуномеруисвистел.
По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас поехать на вокзал и взять билет
Москва–Красноярск,аоттудасамолетомдоЗаполярья.Ноянепоехалнавокзал,–наоборот,
сел за докладную записку. Я писал ее целый день, а когда работаешь целый день, разные
невеселыемыслиприходятиуходят,–ничегонеподелаешь,помещениезанято.
Глава4.
МНОГОНОВОГО.
Когдаявошел,ИванПавлычсиделнакорточкахирастапливалпечку,иэтобылатакая
привычная картина – Иван Павлыч в своем старом толстом мохнатом френче,
растапливающий печку, что мне даже показалось, что не было всех этих лет, что я по—
прежнемушкольникичтосейчасбудетстрашный«гром»,каквдевятомклассе,когдаяуехал
вЭнскзаКатей.Ноонобернулся.«Какпостарел»,–подумаля,ивсемигомвернулосьнасвое
место.
–Наконец—то!–сказалКораблевдовольносердито.–Чтожетыкомненезаехал?
–Спасибо,ИванПавлыч!
–Тыжеписал–комнезаедешь?
–Ябывсе—такивасстеснил.
Онпосмотрелнаменя,дажезакрылодинглаз,чтобыоценитьвовсехдеталях.Этобыл
хозяйскийвзгляд–какнасвоихрукдело.Должнобыть,явсе—такипонравился,потомучто
онсудовольствиемрасчесалусыивелелмнесадиться.
–Ятебявчеракакследуетнерассмотрел,–сказалон,–некогдабыло.
Оннакрылнастол,достализстенногошкафабутылочку,нарезалхлеба,потомвытащил
из—за окна холодную телятину и тоже нарезал. По—прежнему он жил один, но в старой
сыройквартиресталоуютнееи,кажется,нетаксыро.Мнетольконепонравилось,чтопокая
рассказывал,онвыпилэтубутылочкуипочтинезакусывал,–этоменяогорчило…
Ясказал,чтосейчасрасскажуемутолькосамоеглавное,–норазвевспомнишь,чтосамое
главное, когда через столько лет встречаешься с родным человеком? Иван Павлыч
расспрашивалменяоСевере,олетнойработе,ивсеоставалсянедоволен,чтояотвечаютак
кратко.
–ИванПавлыч,дорогой,чтомнерассказыватьобэтом?Ведьяещемалолетал.Ну,чуть
незамерзоднажды!Выпомнитедоктора,которыйлечилменя,когдаяудрализшколы?Вы
ещекомнеприходиливбольницу.
–Помню.
– Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом, в котором я
бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим
семействам. Когда маленький был – к Сковородниковым, – помните, я вам рассказывал.
ПотомкТатариновым.Атеперькдоктору.
–Пора,брат,ужеисвоезавести,–серьезносказалКораблев.
–Нет,ИванПавлыч.
–Почемутак?
–Уменянеидетэтодело.
Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил. Потом
расстегнулфренч–приготовилсякдлинномуразговору.
– Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы? Ты сказал:
«Теперьмнеостаетсяхотьумереть,нодоказать,чтояправ».Ну,как?Доказал?
Этобылнеожиданныйвопро с,ияответилнесразу.Конечно,япомнилнашразговор.Я
помнил, как Кораблев кричал: «Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!» И как он
плакалиговорил,чтоявовсемвиноват,потомучтоянастаивал,чтовписьмекапитанаречь
шлаоНиколаеАнтоныче,анасамомделеречьшлаокаком—тофонВышимирском.
НаместеКораблеваянесталбынапоминатьобэтомразговоре.Ноему,каквидно,очень
хотелось, чтобы я о нем вспомнил. Он серьезно смотрел на меня и, кажется, был чем—то
втайнедоволен.
–Янезнаю,комуэтонужно,чтобыячто—тодоказывал,–возразилямрачно.–Невижу,
чтоэтокому—нибудьнужно.
–Воттут—тотыиошибаешься,Саня,–сказалКораблев.–Этооченьнужно–идлятебя,
идляменя,иещедляодногочеловека.Темболее,чтотыоказалсяправ.
Ясмотрелнанегововсеглаза.Прошлопятьлетпосленашегоразговора.Язналтеперь
обэкспедициикапитанаТатариновабольшевсехнасвете.Яразыскалдневникиштурманаи
прочитал их – это была самая трудная работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со
старым ненцем, последним человеком, который своими глазами видел нарты,
принадлежавшиеэкспедиции,инаэтихнартах–мертвеца,–бытьможет,самогокапитана.И
яненашелниединогодоказательствасвоейправоты.
Ивоттеперь,когдаявернулсявМосквуизашелксвоемустаромуучителю,который–
такмнеказалось–давнозабылобэтойистории,–теперьмнеговорят:«Тыоказалсяправ!»
– Иван Павлыч, – начал я не очень твердым голосом, – вы все—таки не должны
утверждатьтакиевещи,еслиуваснет…
Я хотел сказать: «неопровержимых подтверждений», но он остановил меня. Как будто
позвонили.Кораблевозабоченнозакусилгубу,оглянулсяивзялменязаплечо.
– Вот что, Саня… Мне нужно поговорить с одним человеком, – сказал он. – А ты тут
посиди.
И он провел меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный книгами
шкаф,сдырявойзеленойпортьеройнаместедвери.
–Ипослушай–тебеэтополезно.
Язабылсказать,чтоИванПавлычвэтотвечерсразупоказалсямнекаким—тостранным.
Несколькоразонпринималсятихонькосвистать.Онрасхаживал,положиврукинаголову,ив
конце концов, съел черенок от груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в
«шкаф»,онпоспешноубралсостолаводку,потомвынулчто—тоизписьменногостола,съел
немного,подышал,широкооткрыврот.Потомпошелоткрыватьдвери.
Каквыдумаете,скемонвернулсяизпередней?СНинойКапитоновной!ЭтобылаНина
Капитоновна–согнувшаяся,ещебольшепохудевшая,состарческимитенямивокругглаз,в
своейнеизменнойбархатнойбезрукавке.
Она что—то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо усаживает
гостью.Онсталбылоналиватьейчаю,ноонаостановила:
–Нехочу.Толькочтонапилась.Ну,как?
–Дачто—тоневажно,НинаКапитоновна,–сказалКораблев.–Спинуломит.
– Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье натереть. И
пройдет.
–Как,каквысказали?Бомбангье?
–Бомбангье.Мазьтакая.Авыводкупьете?
– Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, – сказал Кораблев. – Совершенно бросил.
Изредкаоднурюмкупередобедом.Ноэтодажеиврачисоветуют.
– Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня вед ь отец казак был.
Бывалопридет,наногахнедержитсяиговорит:«Этоничего,асамаясмерть–этоежедневно
питьпооднойрюмкепередобедом».
Кораблевзасмеялся.НинаКапитоновнапосмотрелаитоженачаласмеяться.
Потом онарассказалаокакой—то пьянице—графине,которая«сутра,как проснется,–
хлоп стакан водки! И ходит. Желтая такая, опухшая, простоволосая. Походит, походит и
выпьет.Утромонаещенормальная,акобедуужекачается.Авечером–полныйдомгостей.
Одетапрекрасно,садитсязарояльипоет.Идобрая!Всекнейходили.Чутьчто–кграфине!
Прекрасныйчеловекбыла!Апьяница!»
Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример, потому что он постарался
перевестиразговорнадругуютему.Онспросил,какпоживаетКатя.
НинаКапитоновнатихонькомахнуларукой.
– Ссоримся мы все с ней, – сказала она со вздохом. – Она очень самолюбивая. Одного
деланедобьется–изадругое.Отэтогоонатакаяинервная.
–Нервная?
–Нервная.Игордая.Ивсемолчит,–сказалаНинаКапитоновна.–Яведьнаэтих—то,что
молчат,насмотрелась.Мнеэтоужасноненравится,чтоонавсемолчит.Нучтомолчать,яне
понимаю.Скажи,чтотебятяготит.Аона–нет.
–Авыбыунееспросили,НинаКапитоновна.
–Нескажет.Ясаматакая.Никогданескажу.
–Якак—товстретилее,имнепоказалось–ничего,–сказалКораблев.
–Онавтеатршла–одна,правда,иэтомнепоказалосьстранным.Ноонабыладовольна
веселаи,междупрочим,сказала,чтоейпредлагаюткомнатупригеологическоминституте.
–Предлагали.Аонанепереехала.
–Почему?
–Жалеетего.
–Жалеет?–сновапереспросилКораблев.
–Жалеет.Ивпамятьматерижалеет,итак.Аонбезнее–воткак:приходит,сейчас:«А
Катягде?Звонила?»
Ясразупонял,ктоэто«он»:НиколайАнтоныч.
–Вотинеуехала.Ивсеждеткого—то.
НинаКапитоновнапереселанадругоекресло,поближе.
–Яодинразписьмочитала,–шепотом,лукавосказалаонаиоглянулась,какбудтоКатя
моглаеевидеть.–Должнобыть,онивЭнскеподружились,когдаКатянаканикулахездила.
Егосестра.Ионапишет:«Вкаждомписьмеодолеваетпросьбами:гдеКатя,чтосней,ябы
все отдал, лишь бы увидеть ее. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей
беспричиннойссоры».
–Простите,НинаКапитоновна,янепонял.Чьясестра?
–Чья?Даэтого.Вашего.
Кораблев невольнопосмотрел в моюсторону, иячерездыркувпортьере встретилсяс
егоглазами.Моясестра?Саня?
–Нучто ж, наверно, так иесть,– сказал Кораблев, –наверно,и неможет жить. Очень
просто.
– «Одолевает про сьбами, – с выражением повторила Нина Капитоновна. – И не может
безтебяжить».Воткак!Аонабезнегонеможет.
Кораблевсновапосмотрелвмоюсторону.
Мнепоказалось,чтоонулыбаетсяподусами.
–Нувот.Асамазадругогособралась?
–Несобраласьона.Неейныйэтовыбор.–Онатакисказала:«ейный».
–НехочетоназаэтогоРомашоваияегонехочу.Попович.
–Какпопович?
–Поповичон.Ибрехливый.Чтоемунискажи,онсейчасжедобавит.Ятакихненавижу.
Ивороватый.
–Даполно,НинаКапитоновна!Чтовы!
–Вороватый.Онуменясорокрублейвзял,якобынаподарок,инеотдал.Конечно,яне
напоминала.Ивсесуется,суется.Божемой!Еслибынестаростьмоя…
Ионагорькомахнуларукой.
Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот разговор! Я смотрел на
старушкучерездыркувпортьере,иэтадыркабылакакбыобъективом,вкоторомвсе,что
произошло между мной и Катей, с каждой минутой становилось яснее, словно попадало в
фокус.Всеприблизилосьисталонасвоеместо,иэтоговсегобылотакмного–итакмного
хорошего, что у меня сердце стало как—то дрожать и я понял, что страшно волнуюсь.
Только одно было совершенно непонятно: я никогда не «одолевал» сестру просьбами и
никогданеписалей,что«немогужитьбезКати».
– Санька выдумала это, вот что, – сказал я себе. – Она все врала ей. И все это было
правдой.
НинаКапитоновнаещерассказывалачто—то,ноябольшенеслушалее.Ятакзабылся,
что стал расхаживать в своем «шкафу» и пришел в себя, лишь, когда услыхал строгое
покашливаниеКораблева.
Так я и сидел в «шкафу», пока Нина Капитоновна не ушла. Не знаю, зачем она
приходила,–должнобыть,простодушуотвести.Прощаясь,Кораблевпоцеловалейруку,а
онаеговлоб–ониипреждевсегдатакпрощались.
Язадумалсяинеслышал,каконвернулсяизпередней,ивдругувиделнадсобой,между
половинкамипортьеры,егоносиусы.
–Жив?
–Жив,ИванПавлыч.
–Чтоскажешь?
–Скажу,чтоястрашный,безнадежныйдурак,–ответиля,схватившисьзаголову.–Какя
говорилсней!Ох,какяговорилсней!Какяничегонепонял!Какяничегонесказал ей,а
ведьонаждала!Чтожеоначувствовала,ИванПавлыч!Чтоонатеперьдумаетобомне!
–Ничего,передумает.
–Нет,никогда!Вызнаете,чтоясказалей:«Ябудудержатьтебявкурсе».
Кораблевзасмеялся.
–ИванПавлыч!
–Тыжеписал,чтобезнеежитьнеможешь.
– Не писал! – возразил я с отчаянием. – Это Санька выдумала. Но это правда! Иван
Павлыч! Это абсолютная правда. Я не могу жить без нее, и у нас действительно
беспричиннаяссора, потому что ядумал,чтоона менядавноразлюбила.Но что жеделать
теперь?Чтоделать?!
– Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов деловое свидание, – сказал он. – В
одномтеатре.Такчтоты…
–Ладно,ясейчасуйду.АможномнесейчасзайтикКате?
–Онатебявыгонит,ибудетсовершенноправа.
–Пустьвыгонит,ИванПавлыч!–сказаляивдругпоцеловалего.–Чертегознает,яне
понимаю,чтотеперьделать?Каквыдумаете,а?
–Теперьмненужнопереодеться,–сказалКораблевипошелв«шкаф»,–ачтокасается
тебя,тотебе,по—моему,нужнопридтивсебя.
Явидел,каконснялфренчи,поднявворотникмягкойрубахи,сталповязыватьгалстук.
– Иван Павлыч! – вдруг заорал я. – Постойте! Я совсем забыл! Вы сказали, что я был
тогдаправ,когдамыспорили,окомидетречьвписьмекапитана?
–Да.
–ИванПавлыч!
Кораблев вышел из «шкафа» причесанный, в новом сером костюме, еще молодой,
представительный.
–Сейчасмыпоедемвтеатр,–сказалонсерьезно,–итывсеузнаешь.Утебябудеттакая
задача:сидетьимолчать.Ислушать.Понимаешь?
–Ничегонепонимаю.Едем.
Глава5.
ВТЕАТРЕ.
Московский драматический театр! Если судить по Грише Фаберу, можно было
представить, что это большой, настоящий театр, в котором все актеры носят такие же
шикарныебелыегетрыитакжегромко,хорошоговорят.ВродеМХАТ.Нооказалось,чтоэто
маленькийтеатрнаСретенке,вкаком—топереулке.
Шел,какобэтомизвещалаосвещеннаявитринаувхода,спектакль«Волчьятропа»,ив
списке актеров мы тотчас же отыскали Гришу. Он играл доктора: «Доктор – Г.Фабер». Эта
рольпочему—тостояланапоследнемместе.
Гриша встретил нас в вестибюле, такой же великолепный, как всегда, и немедленно
пригласилвсвоюуборную.
–Яегопозову,когданачнетсявторойакт,–загадочносказалонКораблеву.
Кого «его»? Я взглянул на Кораблева, но он в эту минуту вправлял в свой длинный
мундштукпапиросусделалвид,чтонезаметилмоеговзгляда.
ВГришинойуборнойсиделиещетроеартистов,иунихпочему—тобылтакойвид,как
будто они сидят в своей уборной. Но пока Гриша усаживал нас, они деликатно вышли, и
тогдаонизвинилсязапомещение.
–Вмоейличнойуборнойсейчасремонт,–сказалон.
Мызаговорилионашемшкольномтеатре,вспомнилитрагедию«Насталчас»,вкоторой
Гришакогда—тоигралприемыша—еврея,иясказал,что,по—моему,онпростовеликолепно
исполнялэтуроль.Гришазасмеялся,ивдругвсяеговажностьслетела.
–Санька,янепонимаю,тыжетогдарисовал,–сказалон.–Чтоэтотывдругсталлетать
нанебо?Ходикнамвтеатр,какогочерта!Мысделаемизтебяхудожника.Что,плохо?
Ясказал,чтосогласен.ПотомГришаещеразизвинился–скоронасцену,егождетгример
–ивышел.Мыосталисьодни.
–ИванПавлыч,дорогой,объяснитевымненаконец,вчемдело?Зачемвыпривезлименя
сюда?Ктоэто«он»?Скемвыхотитеменяпознакомить?
–Атыглупостейненаделаешь?
–ИванПавлыч!
–Тыужесделалоднуглупость,–сказалКораблев.–Дажедве.Во—первых,незаехалко
мне.Аво—вторых,сказалКате:«Ябудудержатьтебявкурсе!»
–ИванПавлыч,ведьяженичегонезнал!Вымнепростописали:заезжайкомне,ияне
подозревал,чтоэтотакважно.Скажитемне,когомытутждем?Ктоэтотчеловекипочему
выхотите,чтобыяеговидел?
– Ну ладно, – сказал Кораблев. – Только помни уговор: сид еть и не говорить ни слова.
Это–фонВышимирский.
Вызнаете,чтомысиделивГришинойуборнойвМосковскомдраматическомтеатре.Но
вэтуминутумнепоказалось,чтовсеэтопроисходитневуборной,анасцене,потомучто
едва Иван Павлыч произнес эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о
низкийпереплетдвери,вошелфонВышимирский.
Ясразупонял,что этоон,хотядосихпор мнедажеивголовуникогданеприходило,
чтоэтотчеловексуществуетнасвете.Мневсегдаказалось,чтоНиколайАнтонычвыдумал
фонВышимирского,чтобысвалитьнанеговсемоиобвинения.Этобылапро стокакая—то
фамилия, и вот она вдруг реализовалась и превратилась в сухого длинного старика,
сгорбленного, с желтыми седыми усами. Теперь он был, понятно, просто Вышимирский, а
никакой не «фон». На нем была форменная куртка с блестящими пуговицами –
гардеробщик! – на голове седой хохол, под подбородком висели длинные морщинистые
складкикожи.
Кораблевпоздоровалсясним,ионлегко,дажеснисходительнопротянулемуруку.
–Вот,оказывается,ктоменяждет–товарищКораблев,–сказалон,–даещенеодин,ас
сыном. Сын? – спросилон быстро и быстро посмотрел на меня ина Кораблева, иснова на
меняинаКораблева.
– Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он летчик и хочет познакомиться с
вами.
–Летчикихочетпознакомиться,–неприятноулыбаясь,сказалВышимирский.–Чемже
летчиказаинтересоваламояперсона?
–Вашаперсонаинтересуетеговтомотношении,–сказалКораблев,–чтоон,видители,
пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как известно, принимали в этой
экспедициисамоедеятельноеучастие.
Кажется,этозамечаниенеоченьпонравилосьВышимирскому.Онсновабыстровзглянул
наменя,ивегостарых,водянистыхглазахмелькнулочто—то–страх,подозрение?Незнаю.
Нотутжеонприосанилсяизатрещал,затрещал.ПоминутноонназывалИванаПавлыча
«товарищКораблев»ихвасталсяневыносимо.Онсказал,чтоэтобылавеликая,историческая
экспедицияичтоонмногоработал,оченьмного,«чтобывсебыловеликолепно».Приэтом
онниминутынемогусидетьнаместе–вставал,делалразныедвиженияруками,хваталсебя
залевыйусинервнотянулеговнизитакдалее.
–Ноэтобылооченьдавно,–наконецсказалон,какбудтоудивившись.
–Ну,неоченьдавно,–возразилКораблев.–Незадолгодореволюции.
–Да,незадолгодореволюции.Ятогданеслужилвартелиинвалидов.Ноэтовременное,
эта служба, потому что у меня большие заслуги. Мы тогда много трудились. Это были
большиетруды.
Я хотел спросить, в чем, собственно говоря, заключались его труды, но Кораблев
по смотрел на меня ровным, как бы ничего не выражавшим взглядом, и я послушно закрыл
рот.
– Николай Иваныч, вы мне как—то рассказывали об этой экспедиции, – сказал он. – У
вас,помнится,сохранилиськакие—тобумагииписьма.Уменяквампросьба:повторитеваш
рассказвотэтомумолодомучеловеку,котороговыможетеназыватьпро стоСаня.Назовите
деньичас,когдаквампридти,иоставьтеемуадрес.
–Пожалуйста!Будуоченьрад!Яваспрошуксебе,хотязаранееизвиняюсьзаквартиру.
Преждеуменябылаквартираводиннадцатькомнат,ияэтогонескрываю,а,наоборот,пишу
ванкете,потомучтопринесмногопользынароду.Заэтояхлопоталперсональнуюпенсию,и
мне ее дадут, потому что у меня большие заслуги. Эта экспедиция – только одна капля в
море!ЯпостроилмостчерезВолгу.
Ионсновазатрещал,затрещал.Сосвоимострымседымхохломнаголовеонбылпохож
настарую,замученнуюптицу.
Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновенье погасла, – кончился акт! – и этот
призракпрошлоговекаисчезтакжевнезапно,какипоявился.
Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне показалось, что он продолжался
оченьдолго,какэтобываетвосне.Кораблевпосмотрелнаменяизасмеялся,–должнобыть,
уменябылглупыйвид.
–ИванПавлыч!
–Что,милый?
–Этоон?
–Он.
–Можетлиэтобыть?
–Может.
–Тотсамый?
–Тотсамый.
–Чтоонрассказывалвам?ОнзнаетНиколаяАнтоныча?Онунихбывает?
–Ну,нет,–сказалКораблев.–Вотименно–нет.
–Почему?
–ПотомучтоонненавидитНиколаяАнтоныча.
–Зачто?
–Заразныештуки.
– Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эти доверенность на имя фон
Вышимирского,–помните,вымнеонейговорили?
–А—а!Вотвэтомвсеидело!–сказалКораблев.–Доверенность!Онзатрясся,когдая
спросилунегообэтойдоверенности.
– Иван Павлыч, прошу вас, расскажите вы мне все это толком! Вы думаете, это было
хорошо, что вы в последнюю минуту сказали, что придет Вышимирский? Я только
растерялсяи,наверное,показалсяемуидиотом.
– Напротив, ты ему очень понравился, – серьезно сказал Кораблев. – У него взрослая
дочь, и на всех молодых людей он смотрит с одной точки зрения: годен в женихи или не
годен?Ты,безусловно,годен:молод,недуренсобой,летчик.
– Иван Павлыч, – сказал я с упреком, – я вас не узнаю, честное слово. Вы очень
переменились,простоочень!Зная,каквсеэтодляменяважно,вынадомнойсмеетесь.
–Ну,ладно,Саня,несердись,всерасскажу,–сказалКораблев.–Апокадавай—каотсюда
удирать, а то, как словит нас сейчас Гриша да как засадит смотреть пьесу в Московском
драматическомтеатре…
Ноудратьнеудалось.Лампочкаещеразмигнула,ивуборнуюпоспешновошелГриша.
Он был с рыжими бакенбардами, с длинным белым носом и гораздо больше похож на
рыжегоизцирка,чемнадоктора,нонарыжегососмелым,благороднымвыражениемлица.
Мы с Иваном Павлычем не узнали его, и, к сожалению, последние слова: «Да как засадит
смотретьпьесувМосковскомдраматическомтеатре»,безсомнения,донеслисьдонего.Но
Гриша, очевидно, ненашелвэтихсловах ничего обидного,адаже, наоборот,понялихкак
наше горячее желание немедленно пройти в зал и посмотреть пьесу и его самого в роли
доктора.
–Вчемдело,явассейчасжеустрою!–сказалон.
По дороге – он вел нас какими—то внутренними артистическими ходами – я спросил,
почемуунеготакойстранныйдлядокторагрим.Ноонответилважно:
–Этотакзадумано.
Ияненашелся,чтоемувозразить.
Иван Павлыч, кажется, был невысокого мнения о Гришином дарований. Но мне он
искренненравился,янаходилвнемталант.Вэтойпьесеунегобылаоченьмаленькаяроль,и,
по—моему, он провелее превосходно.Выйдяотбольного, онзадумалсяи довольно долго
стоял на авансцене, «играя на нервах» и заставляя зрителя гадать, что же он сейчас скажет.
Жаль,чтопоролиемупришлосьпроизнестисовсемнето,чтоможнобылоожидать,судяпо
всейегофигуреисмеломувыражениюлица.Онвеликолепносоображалчто—то,выписывая
рецепт, а принимая деньги, сделал неловкое движение рукой, как настоящий доктор.
Пожалуй, он мог бы говорить не так громко. Но вообще он прекрасно провел роль, и я
серьезносказалИвануПавлычу,что,по—моему,изнеговыйдетхорошийактер.
Когда он взял деньги и вышел, налетев по дороге на стул, что тоже вышло вполне
естественно,мысИваномПавлычембольшенесмотрелинасцену.
МневсевремяхотелосьпоговоритьоВышимирском,новложезашикали,чутьтолькоя
раскрылрот,ияуспелтолькоспросить:
–Каквынашлиего?
ИИванПавлычуспелответить:
–Оченьпросто:егосынучитсявнашейшколе.
Глава6.
ОПЯТЬМНОГОНОВОГО.
Яникогданичегонепонималввекселях–самогоэтогословауженебыло,когдаяначал
учиться. Что такое «заемное письмо»? Что такое «передаточная надпись»? Что такое
«полис»? Не полюс, это все знают, а именно «полис»? Что такое «дисконт»? Не дискант, а
«дисконт».
Когда эти слова попадались мне в книгах, я почему—то всегда вспоминал энское
«присутствие» – железные скамейки в полутемном высоком коридоре, невидимого
чиновника за барьером, которому униженно кланялась мать. Это была прежняя, давно
забытая жизнь, и она вновь постепенно оживала передо мной, когда Вышимирский
рассказывалмнеисториюсвоегонесчастья.
Мысиделивмаленькойкомнатесподвальнымокном,вкоторомвсевремябылавидна
метла и ноги: наверно, стоял дворник. В этой комнате все было старое – стулья с
перевязанными ножками, обеденный стол, на который я поставил локоть и сейчас же снял,
потому что крайняя доска только и мечтала обвалиться. Везде была грязная обивочная
материя – на окне вместо занавески, на диване поверх рваной обивки, и этой же материей
было прикрыто висевшее на стене платье. Новыми в комнате были только какие—то
дощечки, катушки, мотки проволоки, с которыми возился в углу за своим столом сын
Вышимирского,мальчиклетдвенадцати,круглолицыйизагорелый.Исамэтотмальчикбыл
совершенно новый и бесконечно далек от того мира, который я смутно вспоминал теперь,
слушаярассказВышимирскогосегодисконтамиивекселями.
Это был длинный путаный рассказ с бесконечными отступлениями, в которых было
много вздора. Решительно все, что он делал в жизни, старик ставил себе в заслугу, потому
что«всеэтодлянарода,длянарода».Вособенностионнапиралнасвоюслужбувкачестве
секретаря у митрополита Исидора, – он объявил, что прекрасно знает жизнь духовного
сословияидажеспециальноизучилеевнадежде,чтоэто«пригодитсянароду».Разоблачить
этогомитрополитаонбылготоввлюбуюминуту.
Почему—то он ставил себе в заслугу и другую свою службу – у какого—то адмирала
Хекерта. У этого адмирала был «умалишенный сын», и Вышимирский возил его по
ресторанам, чтобы никто не мог догадаться, что он умалишенный, потому что «они
скрывалиэтоотвсех»…
НовотонзаговорилоНиколаеАнтоныче,ияразвесилуши.Ябылубежден,чтоНиколай
Антонычвсегдабылпедагогом.Типичныйпедагог!Ведьонидомавсегдапоучал,объяснял,
приводилпримеры.
– Ничего подобного, – злобно сморщившись, возразил Вышимирский. – Это на худой
конец,когданичегонеосталось.Унегобылидела.Онигралнабирже,иунегобылидела.
Богатыйчеловек,которыйигралнабиржеивелдела.
Это была первая новость. За ней по следовала вторая. Я спросил, какая же связь межд у
экспедициейкапитанаТатариноваибиржевымиделами?ПочемуНиколайАнтонычвзялсяза
нее?Этобыловыгодно,чтоли?
– Он взялся бы за нее с еще большей охотой, если бы экспедиция была на тот свет, –
сказалВышимирский.–Оннаэтонадеялся,оченьнадеялся.Такивышло!
–Непонимаю.
–Онбыл влюблен вегожену. Обэтомтогдамногоговорили.Многоговорили, очень.
Этобылибольшиеразговоры.Нокапитанничегонеподозревал.Онбылпрекрасныйчеловек,
нопростой.Ислужака,служака!
Ябылпоражен.
–ВМарьюВасильевну?Ещевтегоды?
– Да, да, да, – нетерпеливо повторил Вышимирский. – Тут были личные причины. Вы
понимаете–личные.Личность,личность,личные.Онбылготовотдатьвсесвоесо стояние,
чтобыотправитьэтогокапитананатотсвет.Иотправил.
Но любовь – любовью, а дело – делом. Николай Антоныч не отдал своего состояния,
напротив–онегоудвоил.Онпринял,например,гнилуюодеждудляэкспедиции,получивот
поставщикавзятку.Онпринялбракованныйшоколад,пропахшийкеросином,тожезавзятку.
–Вредительство,вредительство,–сказалВышимирский.–План!Вредительскийплан!
Впрочем, сам Вышимирский прежде был, очевидно, другого мнения об этом плане,
потому что он принял в нем участие и был послан Николаем Антонычем в Архангельск,
чтобывстретитьтамэкспедициюидополнитьееснаряжение.
Вот тут—то и появилась на свет доверенность, которую Николай Антоныч показывал
Кораблеву.ВместесэтойдоверенностьюВышимирскомубылипереведеныденьги–векселя
иденьги…
И,сердитосопяносом,стариквынулизкомоданескольковекселей.Вобщем,вексель–
этобылараспискавполученииденегсобязательствомвернутьихвуказанныйсрок.Ноэта
распискаписаласьнагосударственнойбумаге,оченьплотной,сводянымизнаками,иимела
роскошный и убедительный вид. Вышимирский объяснил мне, что эти векселя ходили
вместо денег. Но это были не совсем деньги, потому что «векселедатель» вдруг мог
объявить,чтоунегонетденег.
Тутбыливозможныразныежульническиекомбинации,иводнойизнихВышимирский
обвинялНиколаяАнтоныча.
Онобвинялеговтом,чтовекселя,которыеНиколайАнтонычперевелнаегоимявместе
с доверенностью, были «безнадежные», то есть что Николай Антоныч заранее знал, что
«векселедатели»ужеразорилисьиничегоплатитьнестанут.АВышимирскийэтогонезнали
принял векселя как деньги, – тем более, что «векселедатели» были разные купцы и другие
почтенные по тем временам люди. Он узнал об этом, лишь, когда шхуна ушла, оставив
долгов на сорок восемь тысяч. В уплату этих долгов никто, разумеется, не принимал
«безнадежных»векселей.
И вот Вышимирский должен был заплатить эти долги из своего кармана. А потом он
долженбылзаплатитьихещераз,потомучтоНиколайАнтонычподалнанеговсуд,исуд
постановил взыскать с Вышимирского все деньги, которые были переведены на его имя в
Архангельск.
Конечно,яоченькраткорассказываюздесьэтуисторию.Старикрассказывалеедвачаса
ивсевставалисадился.
–ЯдошелдоСената,–наконецгрозносказалон.–Номнеотказали.
Ему отказали – и это был конец, потому что имущество его было продано с молотка.
Дом – у него был дом – тоже продан, и он переехал в другую квартиру,поменьше. Жена у
негоумерлаотгоря,инарукахосталисьмалолетниедети.Потомначаласьреволюция,иот
второйквартиры,поменьше,осталасьоднакомната,вкоторойемутеперьприходитсяжить.
Конечно,«это–временное»,потомучто«правительствовскореоценитегозаслуги,которые
у него есть перед народом», но пока ему приходится жить здесь, а у него взрослая дочь,
котораявладеетдвумяязыкамиииз—заэтойкомнаты неможетвыйтизамуж: мужунекуда
въехать.Вотдадутперсональнуюпенсию,итогдаонпереедет.
–Куда—нибудь,хотьвдоминвалидов,–сказалон,горькомахнуврукой.
Очевидно,этойвзрослойдочериоченьхотело сьзамуж,ионаеговыживала.
–НиколайИваныч,–сказаляему.–Можномнезадатьодинвопрос:выговорите,чтоон
прислалвамэтудоверенностьвАрхангельск.Какимжеобразомонасновакнемупопала?
Вышимирский встал. У него раздулись ноздри, и седой хохол на голове затрясся от
негодования.
–Ябросилэтудоверенностьемувлицо,–сказалон.–Онпобежалзаводой,ноянестал
еепить.Яушел,исомнойбылобморокнаулице.Дачтоговорить!
Ионсновагорькомахнулрукой.
Яслушалегостяжелымчувством.Вэтомрассказебылочто—тогрязное,такоеже,каки
все вокруг, так что мне все время хотелось вымыть руки. Мне казалось, что наш разговор
будетновымдоказательствоммоейправоты,такимженовымиудивительным,какимбыло
внезапное появление этого человека. Так и вышло. Но мне было неприятно, что на этих
новыхдоказательствахлежалкакой—тогрязныйотпечаток.
Потом он снова заговорил о пенсии, что ему «непременно д олжны дать персональную
пенсию, потому что у него сорок пять лет трудового стажа». К нему уже приходил один
молодойчеловекивзялбумагии,междупрочим,тожеинтересовалсяНиколаемАнтонычем,
апотомнепришел.
–Обещалхлопотатьхлопотать,–сказалВышимирский,–апотомнепришел.
–НиколаемАнтонычем?
–Да,да,да!Интересовался,какже!
–Ктожеэто?
Вышимирскийразвелруками.
–Был несколькораз, –сказал он. – У менявзрослаядочь, знаете, иони тут пили чайи
разговаривали.Знакомство,знакомство!
Слабая тень улыбки пробежала по его лицу: должно быть, с этим знакомством были
связаныкакие—тонадежды.
–Да,любопытно,–сказаля.–Ивзялбумаги?
–Да.Дляпенсии,дляпенсии.Чтобыхлопотать.
–ИспрашивалоНиколаеАнтоновиче?
–Да,да.Идаже–незнаюлияещекого—нибудь…Можетбыть,известноещекому—
нибудь,чтоонпроделывал…этаптица!Япослалегокодному.
–Интересно.Чтожеэтозамолодойчеловек?
–Такойпредставительный,–сказалВышимирский.–Обещалхлопотать.Онсказал,что
всеэтонужнодляпенсии,именноперсональной,именно!
Яспросил,какегофамилия,ностарикнемогвспомнить.
–Как—тона«ша»,–сказалон.
Потомпришлавзрослаядочь,которуюдействительнонужнобылосрочновыдатьзамуж.
Ноэтобыланелегкаязадача,ивовсенепотому,что«мужунекудавъехать».Деловтом,чтоу
дочерибылогромныйнос,ионашмыгалаимснеобыкновеннохищнымвидом.Незнаю,был
ли это хронический насморк, или дурной характер заставлял ее поминутно делать такое
движение, но когда я увидел, как она угрожающе шмыгнула на отца, мне сразу стало ясно,
почемустарикутакхочетсяпереехатьвдоминвалидов.
Я очень приветливо поздоровался с нею, и она побежала куда—то и вернулась совсем
другая:прежденанейбылкакой—тоарабскийбурнус,атеперь–нормальноеплатье.
Мыразговорились:сперваоКораблеве–этобылнашединственныйобщийзнакомый,–
потом о его ученике, который по—прежнему возился в углу со своими катушками и не
обращал на нас никакого внимания. У нас был бы д аже приятный разговор, если бы не это
движение,котороеонаделаланосом.Онасказала,чтонелюбиткинозато,чтовкиновсе
люди«какие—томертвенно—бледные»,новэтовремястарикопятьвлезсосвоейпенсией.
–Нюточка,какфамилиятогомолодогочеловека?–робкоспросилон.
–Какогомолодогочеловека?
–Которыйобещалпохлопотатьнасчетпенсии.
Нюточка сморщилась. У нее дрогнули губы, и сразу несколько чувств отразилось на
лице.Главнымобразом–негодование.
–Непомню,кажется,Ромашов,–отвечалаонанебрежно.
Глава7.
«АУНАСГОСТЬ»
Ромашка!Ромашкабывалуних!Онобещалстарикувыхлопотатьперсональнуюпенсию,
онухаживалзаНютойсееносом!Вконцеконцов,онпропал,взявкакие—тобумаги,истарик
даженемогвточно стиприпомнить,чтоэтобылизабумаги.Сперваядумал,чтоэтодругой
Ромашов, однофамилец. Нет, это был он. Я подробно описал его, и Нюта сказала с
ненавистью:
–Он!
Он ухаживал за ней, это совершенно ясно. Потом он перестал ухаживать, иначе она не
сталабыругатьеготак,каконаегоругала.Онходилкстарикуивыведывалвсе,чтотому
было известно о Николае Антоныче. Он собирал сведения. Зачем? Зачем он взял у
Вышимирскогоэтибумаги,изкоторых,вовсякомслучае,можновывестиоднозаключение,
чтодореволюцииНиколайАнтонычбылнепедагогом,агрязнымбиржевымдельцом?
ЯвозвращалсяотВышимирского,иуменяголовакружилась.Тутмоглобытьтолькодва
решения:илидлятого,чтобыуничтожитьвсеследыэтогопрошлого,илидлятого,чтобы
держатьНиколаяАнтонычавсвоихруках.
Держатьеговруках?Зачем?Ведьэтоегоученик,самыйпреданный,самыйверный!Так
быловсегда,ещевшколе,когдаонподслушивал,чторебятаговорилиоНиколаеАнтоныче,
апотомдоносилему.Этопоручение!НиколайАнтонычпоручилемувыяснитьвсе,чтознает
онемВышимирский.ОнподослалРомашку,чтобывзятьбумаги,которыемоглиповредить
емукаксоветскомупедагогу.
Язашелвкафеисъелмороженого.Потомвыпилкакой—товоды.Мнебылооченьжарко,
и я все думал и думал. Ведь все—таки прошло много лет с тех пор, как мы с Ромашкой
расстались после окончания школы. Тогда это была подлая, холодная душа. Но к Николаю
Антонычу он был искренне привязан – или нам это казалось? Теперь я не знал его. Быть
может,онпеременился?Бытьможет,безведомаНиколаяАнтоныча,изоднойпривязанности
к нему он хотел уничтожить эти бумаги, которые могут бро сить тень на доброе имя его
учителя,егодруга?
Но это была уже ерунда, и стоило только вспомнить самого Ромашку с его бледным
лицом и неестественно круглыми глазами, чтобы вернуться к реальному представлению о
нем.
Ясъелещемороженого,идевушка,котораямнеподавала,засмеялась,когдаяпопросил
третьюпорцию.Должнобыть,ейпонравилось,чтояемтакмногомороженого,потомучто
онаподошлакзеркалуисталапоправлятьнаколку.
Нет,онничегоиникогданесделалбыизоднойпривязанностикэтомучеловеку.Здесь
былакакая—тотайнаяцель–ябылвэтомуверен.Ятольконемогдогадаться,чтоэтобыла
за цель, потому что мне приходилось судить по старым отношениям между Николаем
АнтонычемиРомашкой,ановыеязналоченьплохо.
Этомоглабытькакая—нибудьоченьпростаяцель,связаннаясповышениемпослужбе.
Ведь Николай Антоныч был профессором, а Ромашка его ассистентом. Даже деньги –
недаромжевшколеунегоначиналипылатьуши,когдаонговорилоденьгах.Какое—нибудь
жалованье,чертегознает!
Я позвонил Вале – мне хотелось посоветоваться с ним: ведь он все—таки бывал у
Татариновых последние годы, но его не оказалось дома. Он где—то шлялся, как всегда,
когдабылоченьнужен!
«Нет, не жалованье, не карьера, – продолжал я думать. – Этого он добился другими
средствами,болеепростыми,стоиттолькопосмотретьнанего».
Порабылоехатьдомой,новечерещетолькочтоподошел,иэтобылтакоймосковский
вечер, такой не похожий на мои вечера в Заполярье, что мне захотелось пройтись пешком,
хотядого стиницыбылодалеко.
И я медленно пошел – сперва по направлению к улице Горького, потом по
Воротниковскому переулку. Знакомые места! Гостиница осталась в стороне, а я все шел по
Воротниковскому, а потом свернул на Садово—Триумфальную мимо нашей школы. А от
Садово—Триумфальной,какизвестно,оченьблизкодоВторойТверской—Ямской,иявышел
на нее через несколько минут и остановился перед воротами знакомого дома. Я заглянул в
ворота–иувиделзнакомыймаленькийчистыйдворизнакомыйкаменныйсарай,вкоторомя
когда—токололдрова–помогалстарушке.Вотлестница,покоторойялетелкубарем,авот
обитая черной клеенкой дверь и медная дощечка с затейливо написанной фамилией:
«Н.А.Татаринов»…
–Катя,яктебе.Непрогонишь?
ПотомКатяговорила,чтоедваонаменяувидела,каксразупоняла,чтоя«совсемдругой,
чембылтретьегодняуБольшоготеатра».Ноодногоонанемоглапонять:почему,придяк
ней неожиданно и «совсем другим», я весь вечер не сводил глаз с Николая Антоныча и
Ромашки.
Конечно, это преувеличение, но я действительно посматривал на них. В этот вечер у
меняголоваработала,какнаэкзамене,иявсеугадывалипонималсполуслова.
Забыл сказать, что, еще сидя в кафе, я купил цветы. Я шел к Татариновым с цветами в
руках, и это было как—то неловко: с тех пор, как мы с Петькой таскали левкои в энском
садоводстве и после спектакля продавали их публике за пять копеек пучок, я не ходил по
улицамсцветамивруках.Теперь,когдаяпришел,нужнобылоотдатьэтицветыКате…Ноя
почему—тоположилихнастоликрядомсфуражкой.
Вероятно, я все—таки волновался, потому что сказал что—то, и у меня невольно
зазвенелголос,иКатябыстропосмотреламнепрямовлицо.
Мыпошлибыловеекомнату,новэтуминутуНинаКапитоновнавышлаизстоловой.Я
поклонился.Онапосмотреласнедоумениемицеремоннокивнула.
–Бабушка,этоСаняГригорьев.Тынеузнала?
–Саня?Господи!Данеужели?
Она испуганно оглянулась, и через открытую дверь столовой я увидел Николая
Антоныча,сидевшеговкреслесгазетойвруках.Онбылдома!
– Здравствуйте, Нина Капитоновна, дорогая! – сказал я. – Помните ли вы еще меня?
Наверно,давнозабыли?
–Вот!Забыла!Ничегоянезабыла,–отвечаластарушка.
И мы еще целовались, когда из столовой вышел и остановился в дверях Николай
Антоныч.
Этобыламинута,когдамысноваоценилидругдруга.Онмогнезаметитьменя,какон
не заметил меня на юбилее Кораблева. Он мог подчеркнуть, что мы – незнакомы. Он мог,
наконец, хотя это было д овольно рискованно, снова указать мне на дверь. Он не сделал ни
того,нидругого,нитретьего.
–А,молодойорел,–приветливосказалон.–Залетел,наконец,икнам?Давнопора.
Ионсмелопротянулмнеруку.
–Здравствуйте,НиколайАнтоныч!
Катясмотрелананассудивлением,старушкарастеряннохлопалаглазами,номнебыло
оченьвесело,иямогтеперьразговариватьсНиколаемАнтонычемсколькоугодно.
–Да—а…Нучтож,прекрасно.–НиколайАнтонычсерьезносмотрелнаменя.–Давно
ли,кажется,былмальчик,авот,подиже,полярныйлетчик.Иведьчтозапрофессиювыбрал!
Молодец!
– Обыкновенная профессия, Николай Антоныч, – отвечал я. – Такая же, как и всякая
другая.
–Такаяже?Асамообладание?Амужествововремяопасныхслучаев?Адисциплина–не
толькослужебная,ноивнутренняя,таксказать,самодисциплина!
По старой памяти мне стало тошно от этих фальшивых круглых фраз, но я слушал его
оченьвнимательно,оченьвежливо.Онпоказалсямнегораздостарше,чемнаюбилее,иунего
было усталое лицо. Когда мы проходили в столовую, он обнял Катю за плечи, и она чуть
заметноотстранилась.
Встоловой, между прочим, сидела од на из тетушек Бубенчиковых, но теперь я уже не
могразличить,былалионатойсамой,котораяхотелапобитьменящеткой,илитой,которая
утешалакозу.Вовсякомслучае,теперьонавстретиламеняоченьлюбезно.
– Ну, ждем, ждем! – сказал Николай Антоныч, когда Нина Капитоновна, робко
суетившаяся вокруг меня, налила мне чаю и подвинула все, что стояло на столе. – Ждем
полярныхрассказов.Слепыеполеты,вечнаямерзлота,дрейфующиельды,снежныепустыни!
–Всевпорядке,НиколайАнтоныч,–возразилявесело.–Льды,какльды,пустыни,как
пустыни.
НиколайАнтонычзасмеялся.
– Я встретил однажды старого приятеля, который в настоящее время служит в нашем
торгпредстве в Риме, – сказал он. – Я его спрашиваю: «Ну, как Рим?» А он отвечает: «Да
ничего!РимкакРим».Похоже,правда?
У него был снисходительный тон. Катя слушала нас, опустив глаза. Нужно было
поддержатьразговор, иядействительностал рассказывать о ненцах,осеверной природеи,
между прочим, о том, как мы с доктором летали в Ванокан. Нина Капитоновна все
интересовалась,высоколиялетаю,–иэтонапомниломнететиДашинописьмо,котороея
получилещевБалашовскойшколе:«Разужнесудьбатебе,каквселюди,ходитьпоземле,то
прошутебя,Санечка,летайпониже».
Ярассказалотом,какМишаГоломбстащилуменяписьмоикакстехпор,стоиломне
надетьшлем,каксовсегоаэродроманеслиськрики:
–Саня,летайпониже!
ТотжеМишаорганизовалвшколекомическийжурналподназванием:«Летайпониже».В
журналебылспециальныйотдел«Техникаполетаврисунках»стакимистихами:
Хорошоскользить,когдаестьвысота,
Плоховыравниватьнауровнекрыши!
Саня,ненужнособойрисковать,—
Тетушкапроситлетатьпониже.
Кажется,ядовольноудачнорассказалэтуисторию,всесмеялись,игромчевсехНиколай
Антоныч.Онтакизакатился!Приэтомонпобледнел,–онвсегданемногобледнелотсмеха.
Катя почти не сидела за столом, все вставала и подолгу пропадала на кухне, и мне
казалось, что она уходит, просто чтобы остаться одной и немного подумать: такое у нее
быловыражение,когдаонавозвращалась.Воднутакуюминутуона,вернувшись,зачем—то
подошла к буфету с плетеной сухарницей в руках и, как видно, забыла, зачем подошла. Я
посмотрелейпрямовглаза,ионаответиламнеозабоченным,недоумевающимвзглядом.
Должно быть, Николай Антоныч заметил, как мы обменялись взглядами. Тень легла на
еголицо,ионсталговоритьещемедленнееикруглее.
ПотомпришелРомашка.НинаКапитоновнаоткрылаему,ияслышал,каконасказалав
переднейсробкимехидством:
–Аунасгость!
Ондовольно долго топталсявпередней,– наверно,прихорашивался,– потом вошел и
нискольконеудивился,увидевменя.
–А,вотчтоэтозаго сть!–кислоулыбаясь,сказалон.–Рад,рад,оченьрад.Оченьрад.
Виднобыло,каконрад.Вотядействительнобылрад!Едваонвошел,ясталследитьза
каждымегодвижением.Янеспускалснегоглаз.Чтоэтозачеловек?Каковонстал?Какон
отно ситсякНиколаюАнтонычу,кКате?Вотонподошелкней,заговорилсней,икаждоеего
движение, каждое слово были как бы маленькой загадкой для меня, которую я тут же
разгадывалисноваиснованапряженно,внимательноследилзанимидумалонем.
Теперь, когда я увидел их рядом – его и Катю, мне стало даже смешно: так он был
ничтожен всравнениис ней,такнекрасив имелок.Оночень уверенно заговорил с ней,и я
отметилвуме:«Слишкомуверенно».Ончто—тошутливосказалНинеКапитоновне–никто
неулыбнулся,ияотметилвуме:«ДажеНиколайАнтоныч».
Впрочем,онисейчасжезаговорилиосвоихпрофессиональныхделах–озащитекакой—
тодиссертации,которуюНиколайАнтонычсчиталплохой,аРомашка–хорошей.
Этобылосделано,конечно,длятого,чтобыподчеркнуть,чтомоеприсутствиедляних
безразлично.Номнеэтодажепонравилось,потомучтоямогтеперьмолчасидеть,смотреть
наних,слушатьидумать.
«Нет,–думаля,–этонепрежнийРомашка,которыйкакбыгордилсятем,чтоНиколай
Антоныч распоряжался им беспрекословно. Он говорит с ним пренебрежительно, почти
нагло,иНиколайАнтонычотвечаетморщась,устало,Этосложныеотношения,иониочень
не нравятся Николаю Антонычу. Я был прав. Это – не поручение. Он взял у Вышимирского
бумаги не для того, чтобы уничтожить их. Он сделал это, чтобы продать их Николаю
Антонычу, – вот что на него похоже! И, должно быть, дорого взял. Или еще не продал,
торгует».
Катя что—то спросила у меня, я ответил, Ромашка, слушая Николая Антоныча,
посмотрелнанассбеспокойством,–ивдругоднамысльмедленнопрошласредидругихи
как будто остановилась в стороне, дожидаясь, когда я подойду к ней поближе. Это была
очень странная мысль, но вполне реальная для того, кто с детских лет знал Ромашова. Но
сейчасянемогостанавливатьсянаней,потомучтоонабыластрашная,илучшебылосейчас
обэтомнедумать.Ятолькокакбывзглянулнанееиздалека.
Потом Николай Антоныч с Ромашкой зачем—то пошли в кабинет, и мы остались со
старушками, одна из которых ничего не слышала, а другая притворялась, что ничего не
слышит.
– Катя, – негромко сказал я. – Завтра в семь часов тебя про сил зайти Иван Павлыч. Ты
придешь?
Онамолчакивнула.
–Ничего,чтояпришел?Мнеоченьхотелосьтебяувидеть.
Онасновакивнула.
– И забудь, пожалуйста, об этом вечере третьего дня. Все не то и не так, и вообще
считай,чтомыещеневстречались.
Онасмотреланаменямолча–иничегонепонимала.
Глава8.
ВЕРЕНПАМЯТИ.
Чтожеэтобылазамысль?Ядумалнаднеювесьвечеринезаметил,какзаснул,аутром
проснулсястакимчувством,какбудтоинеспал–вседумал.
Так было весь день. С этой мыслью я поехал в Главсевморпуть, в Географическое
общество,вредакциюодногополярногожурнала,Повременамязабывалоней,ноэтобыло
так,какбудтояпростооставлялееуподъезда,апотомвыходиливстречалсясней,каксо
старойзнакомой.
Вшестомчасу,усталыйираздраженный,ядобралсядоКораблева.Онработал,когдая
пришел, – проверял тетради. Две большие кипы лежали подле него на столе, и он сидел в
очках и читал, держа наготове руку с пером и время от времени безжалостно подчеркивая
ошибки. Не знаю, что это была за работа – на каникулах, когда школа закрыта. Но он и на
каникулахумелнаходитьработу.
–ИванПавлыч,выработайте,аянемногопосижу.Ладно?Устал.
И некоторое время мы сидели в полной тишине, прерываемой только скрипом пера да
сердитым ворчанием Кораблева. Прежде я не замечал, чтобы он так сердито ворчал за
работой.
–Ну,Саня,какдела?
–ИванПавлыч,яхочузадатьвамодинвопрос.
–Пожалуйста.
–Вызнаете,чтоуВышимирскогодопоследнеговременибывалРомашов?
–Знаю.
–Авамизвестно,зачемонкнемуприходил?
–Известно.
–ИванПавлыч,–сказалясупреком.–Вотявасопятьнеузнаю,честноеслово!Вамбыла
известнатакаявещь,ивымненичегонесказали.
Кораблев серьезно по смотрел на меня. Он был очень серьезен в этот вечер – должно
быть,немноговолновался,поджидаяКатю,инехотел,чтобыядогадалсяобэтом.
–Ятебемногочегонесказал,Саня,–возразилон.–Потомучтоты,хотятеперьипилот,
авдругможешьвзять,даидвинутького—нибудьногойпоморде.
– Когда это было! Иван Павлыч, дело в том, что мне пришла в голову одна мысль.
Конечно,можетбыть,яошибаюсь.Темлучше,еслияошибаюсь.
–Вотвидишь,тыужеволнуешься,–сказалКораблев.
–Яневолнуюсь,ИванПавлыч.Вынедумаете,чтоРомашкамогпотребоватьотнего…
могсказать,чтоонбудетмолчать,еслиНиколайАнтонычпоможетемуженитьсянаКате?
Кораблевничегонеответил.
–ИванПавлыч!–заораля.
–Волнуешься?
–Яневолнуюсь.Нояодногонемогупонять:какжеКатя—томоглапозволитьемудаже
думатьобэтом?ВедьэтожеКатя!
Кораблевзадумчивопрошелсяпокомнате.Онснялочки,иунегосталогрустноелицо.Я
заметил, что он несколько раз взглянул на портрет Марьи Васильевны, тот самый, где она
снятаскоралловойниткойнашее,портрет,которыйпо—прежнемустоялунегонастоле.
–Да,Катя,–медленносказалон.–Которойтысовершеннонезнаешь.
Этобылановость.ЯнезнаюКатю!
–Тынезнаешь,каконажилаэтигоды.Аязнаю,потомучто…интересовался,–быстро
сказалКораблев.–Темболее,чтоеюбольшеникто,кажется,особеннонеинтересовался.
Этобылосказанообомне.
–Онаоченьтосковалапослесмертиматери,–продолжалон.–Ирядомснеюбылодин
человек,которыйтосковалтакже,какона,или,можетбыть,ещебольшеТызнаешь,окомя
говорю.
ОнговорилоНиколаеАнтоныче.
–Оченьопытный,оченьсложныйчеловек,–продолжалКораблев.–Человекстрашный.
Ноондействительновсюжизньлюбилеемать,всюжизнь–нетакмало.Иэтасмертьочень
сблизилаих,–вотвчемдело.
Он стал закуривать, и у него немного дрожали пальцы, когда он чиркнул спичкой, а
потомтихонькоположилеевпепельницу.
– И вот появился Ромашов, – продолжал он. – Должен тебе сказать, что ты и его не
знаешь.Это–тожеНиколайАнтоныч,тольковдругомроде.Во—первых,онэнергичен.Во—
вторых,унегонетсовсемникакойморали–ниплохой,нихорошей.В—третьих,онспособен
нарешительныйшаг,тоестьчеловекдела.Ивотэтотчеловекдела,которыйоченьхорошо
знает, что емунужно, водин прекрасныйдень явилсяк своему учителюи другу и говорит
ему:«НиколайАнтоныч,вообразите,оказывается,этотГригорьевбылсовершенноправ.Вы
действительнообокралиэкспедициюкапитанаТатаринова.Крометого,завамичислятсяеще
разные штуки, о которых вы не упоминали в анкетах…» Нина Капитоновна слышала этот
разговор.Онаегонепонялаиприбежалакомне.Ну,ая–понял.
–Так,–сказаля.–Интересно.
Мыпомолчали.
– Ну, а дальше что же? – продолжал Кораблев. – Можно судить по результатам. Ты
знаешь Николая Антоныча – он действует не торопясь: вероятно, сперва это было сказано
полушутя,междупрочим.Потомвсесерьезнее,чаще.
–ИванПавлыч,новедьонжевсе—такиеенеуговорил,верно?
–Саня,Саня,тычудак!Еслибыонееуговорил,развесталбыятебеписать,чтобыты
приехал?Ноктознает!Бытьможет,ондобилсябысвоего,вконцеконцов,какондобился…
Я понял, что он хотел сказать: «Как он добился того, что Марья Васильевна стала его
женой».
Я не знал, оставаться мне или уйти, – было уже семь часов, и каждую минуту могла
позвонитьКатя.Мнебылопростофизическитрудноуйтиотнего.Ямолчасмотрел,какон
курит,опустивседуюголовуивытянувдлинныеноги,идумалотом,каконглубоколюбил
Марью Васильевну, и как ему не повезло, и как он верен ее памяти, – вот почему он так
пристальноследилвсеэтигодызаКатинойжизнью.
Потомонспохватилсяисказал,чтомнелучшеуйти.
–Безтебямнебудетудобнееговоритьснею.
Онпроводилменя,имырассталисьдозавтра.
Былоещесовсемсветло,когдаявышелнаулицу;солнцезаходило,отражаясьвокнахна
другойсторонеСадовой.
Ястоялуподъездаисмотрелвдольулицы–оттудадолжнабылапридтиКатя.Должно
быть, я довольно долго ждал, потому что окна стали темнеть по очереди, слева направо.
Потомяувиделее–ивовсенетам:онавышлаизОружейногопереулкаистояланатротуаре,
дожидаясь,покапроедутмашины.Мне сталопочему—тострашно, когдаяувидел,какона
переходитулицу,задумчивая,втомсамомплатье,вкоторомонабылауБольшоготеатра,и
оченьгрустная.Теперьонабыласовсемблизко,ноонашла,опустивголову,иневиделаменя.
Впрочем, я и не хотел, чтобы она меня видела. Я мысленно пожелал ей бодрости и всего
самоголучшего,чтоятолькомогпожелатьейвэтуминуту,идосамогоподъездапроводил
еевзглядом.Онаисчезлавподъезде,номысленнояшелзанею–явидел,какИванПавлыч
встречает ее, волнуясь и стараясь казаться совершенно спокойным, и как он долго, нервно
вставляетпапиро сувсвойдлинныймундштук,преждечемначатьразговор…
Теперь окна стали быстро темнеть, и красноватый отсвет держался только в двух
крайнихокнахкрайнегодома,выходящегонаОружейный;вэтомдоме,когдаяучился,был
художественныйподотделМосковскогоСовета.
Былотольковосемьчасов,имненехотелосьидтидомой.Ядолгосиделвсадикекакого
—то дома; из этого садика был виден подъезд нашей школы. Несколько раз я заходил во
двор, чтобы посмотреть, не зажегся ли уже свет в квартире Кораблева. Но они говорили в
сумерках–ИванПавлычговорил,аКатяслушалаимолчала.
Другой разговор представился мне, когда я смотрел на эти темные окна: так же вдруг
вставал и начинал расхаживать по комнате Кораблев, сложив руки на груди, не находя себе
места. И Марья Васильевна сидела выпрямившись, с неподвижным лицом и иногда
поправляла узкой рукой прическу: «Монтигомо Ястребиный Коготь, я его когда—то так
называла».Уженебледная,акакая—тобелая,онасиделапереднамиивсекурила,вездебыл
пепел–иунеенаколенях.Онабыланеподвижна,спокойна,толькоиногдаслабопотягивала
широкуюкоралловуюниткунашее,точноэтаниткаеедушила.Онибояласьправды,потому
что невсилахбыла ееперенести. АКатянебоитсяправды, ивсе будетхорошо,когдаона
узнаетее.
…Давноужегорелсвет,инаштореявиделдлинныйчерныйсилуэтКораблева.Потом
Катяпоявиласьрядомсним,носкороушла,какбудтосказалатолькооднудлиннуюфразу.
Теперь на улице совсем стемнело, и это было прекрасно, потому что стало, наконец,
неудобно,чтоятакдолгосижувэтомсадикеивремяотвременихожусмотретьнаокна.
ИвдругКатявышлаизподъездаоднаимедленнопошлапоСадовой.
Безсомнения,онашладомой.Но,каквидно,онанеочень—тоторопиласьдомой,унее
былоочемподумать,преждечемвернутьсядомой.Онашлаидумала,ияшелзаней,иэто
былотак,какбудтомыоднишливогромномгороде,совершенноодни–Катяиязаней,но
она меня не видала. Трамваи оглушительно звенели, подлетая к площади, ревели перед
красным огнем светофора машины, и мне казало сь, что очень трудно д умать, когда вокруг
такойдьявольскийшум,–ещенетопридумаешь,нето,чтонужно!Нето,чтотакнужнои
мне,ией,икапитану,еслибыонбылжив,МарьеВасильевне,еслибыонабылажива,–всем
живымимертвым.
Глава9.
ВСЕРЕШЕНО,ОНАУЕЗЖАЕТ.
В номере давно уже было совершенно светло, но я забыл погасить лампу и, должно
быть, поэтому казался себе в зеркале немного бледным. Мне было холодно, и на спине то
появлялась, то проходила «гусиная кожа». Я снял трубку. Долго не отвечали. Наконец
ответили,ияузналКатинголос.
–Катя.Этоя.Ничего,чтотакрано?
Онасказала,чтоничего,хотяещетолькопробиловосемь.
–Неразбудил?
–Нет.
Янеспалэтуночьибылуверен,чтоионанеспаланиминуты.
–Катя,можномнеприехать?
Онапомолчала.
–Приезжай.
Совершенно незнакомая девушка, довольно толстая, с белокурыми косами вокруг
головы,открыламнеипокраснела,когдаяспросил:
–Катядома?
–Дома.
Ярванулсякуда—то,самнезнаю,куда,вобщем–кКате,ноэтадевушказакрыладверь
передмоимносомисказаланасмешливо:
–Чтовы,товарищкомандир!Нетакскоро.
Потом она захохотала – и так оглушительно, и так без всякого повода, что тут уже не
узнатьеебылоневозможно.
–Кирен!
Катя вышла из столовой, как раз когда мы шагнули друг к другу через какие—то
чемоданыичутьбылонеобнялисьсразбегу,ноКирензастенчивопопятилась,ипришлось
простопожатьейруку.
–Кирен,давылиэто?Откуда?
–Онасамая,–хохоча,сказалаКирен.–Только,пожалуйста,неназывайтеменяКирен.Я
теперьуженетакаядура.
Имысновасталиусерднотрястидругдругуруки…Должнобыть,онаночевалауКати,
потому что на ней был Катин халат, от которого все время отлетали пуговицы, пока мы
укладывали вещи. Два открытых чемодана стояли в передней, потом в столовой, и мы
укладывали в эти чемоданы белье, книги, какие—то приборы, – словом, все, что было
Катино в этом доме. Она уезжает. Куда? Я не спрашивал. Она уезжает. Все решено. Она
уезжает.
Я не спрашивал, потому что я и так знал каждое слово ее разговора с Кораблевым и
каждое слово, которое она сказала Николаю Антонычу, когда вернулась домой. Николая
Антоныча не было в городе, – кажется, он был где—то в области, в Волоколамске, но все
равноязналкаждоеслово,котороеона сказалабыему,еслибы, вернувшисьотКораблева,
онанашлаегодома.
Решительная, бледная, она ходила, громко разговаривала, распоряжалась, Но это было
спокойствиепотрясенногочеловека,иячувствовал,чтосейчасненужноговоритьниочем.
Ятолькокрепкопожалеерукиипоцеловалих,ионавответтихонькосжаламоипальцы.
Но вот кто действительно растерялся – старушка. Она сурово встретила меня, только
кивнула и гордо прошла мимо. Потом вдруг вернулась и с мстительным видом сунула в
чемоданкакую—тоблузку.
–Иоченьхорошо.Ачтоже?Такинужно.
Она долго сидела в столовой и ничего не делала, только критиковала нашу укладку, а
потом сорваласьи какни в чемнебывало,побежаланакухнюругать домработницузато,
чтотачего—тотаммалокупила.
–Яейтыщуразговорила:видишьливер–бери,–сказалаонамне,вернувшись,–видишь
заднюю часть хорошую – бери. «Да как же так, да я без вас не знаю». А что тут знать?
Нерешительная.Ятакихтерпетьнемогу.
–Бабушка,ничегоненужно,–сказалаКатя.
–Ненужно?Какэтотак?Взялабы.
Потом материальные заботы о ставляли ее, и она начинала вздыхать и украдкой пить у
буфета лавровишневые капли. Время от времени она забегала куда—нибудь, где никого не
было,иуговариваласебяневолноваться.Нонедолгодействовалинанееэтисамоуговоры–
иснованужнобылобежатькбуфетуиукрадкойпитьлавровишневыекапли…
Не много времени понадобилось нам, чтобы уложить Катины вещи. У нее было мало
вещей, хотя она уезжала из дому, в котором провела почти всю свою жизнь. Все здесь
принадлежалоНиколаюАнтонычу.Нозатоизсвоихвещейонаничегонеоставила,–онане
хотела,чтобыхотьоднакакая—нибудьзабытаямелочьмоглаейнапомнитьотом,что она
жилавэтомдоме.
Она уезжала отсюда вся – со всей своей юностью, со своими письмами, со своими
первыми рисунками, которые хранились у Марьи Васильевны, с «Еленой Робинзон» и
«Столетиемоткрытий»,котороеябралунеевтретьемклассе.
В девятом классе я брал у нее другие книги, и, когда дошла очередь и до них, она
позваламеняксебеиприкрыладверь.
–Саня,яхочуподаритьтебеэтикниги,–сказалаонанемногодрожащимголосом.–Это
папины, я всегда очень берегла их. Но теперь мне хочется подарить их тебе. Здесь Нансен,
потомразныелоциииегособственная.
ПотомонапровеламенявкабинетНиколаяАнтонычаисняласостеныпортреткапитана
– прекрасный портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и светлыми живыми
глазами.
–Нехочу оставлять ему, – сказалаона твердо,и яунеспортрет в столовуюи бережно
упаковалеговтюксподушкамииодеялом.
Это была единственная вещь, принадлежавшая Николаю Антонычу, которую Катя
увозилассобой.Еслибыонамогла,онаувезлабысамуюпамятьокапитанеизэтогоподлого
дома.
Незнаю,комупринадлежалмаленькийморскойкомпас,которыйкогда—тотакпоразил
меня,–тайкомотКатиясунулиеговчемодан.Вовсякомслучае,онпринадлежалкапитану.
Вот и все. Вероятно, это было самое пустынное место на свете, когда, уложив вещи и
взяв в руки пальто, мы прощались с Ниной Капитоновной в передней. Она оставалась, но
ненадолго–покаКатянепереедетвкомнату,которуюейпредлагалинститут.
–Ненадолго,–торжественносказаластарушка,заплакалаипоцеловалаКатю.
Кираспоткнуласьналестнице,селаначемодан,чтобынескатиться,изахохотала.Катя
сердитосказалаей:«Кирка,дура!»Аяшелзаними,имнеказалось,чтоявижу,какНиколай
Антонычподнимаетсяпоэтойлестнице,звонитимолчаслушает,чтоговоритемустарушка.
Дрожащей рукой он проводит по лысой голове и идет в свой кабинет, механически
переставляяноги,какбудтобоитсяупасть.Одинвпустомдоме.
Иондогадывается,чтоКатяневернетсяникогда.
Глава10.
НАСИВЦЕВОМ—ВРАЖКЕ.
Досихпорэтобылсамыйобыкновенныйкривоймосковскийпереулок,вродеСобачьей
Площадки,накоторойкогда—тожилПетька.НовотКатяпереехаланаСивцев—Вражек–ис
техпоронудивительнопеременился.Онсталименнотемпереулком,вкоторомжилаКатяи
которыйпоэтомубылничутьнепохожнавседругиемосковскиепереулки.Исамоеназвание,
котороевсегдаказалосьмнесмешным,теперьсталозначительнымикаким—то«Катиным»,
каквсе,чтобылосвязаноснею…
Каждый день я приходил на Сивцев—Вражек. Кати с Кирой еще не было дома, и меня
встречала и занимала разговорами Кирина мама. Это была чудная мама, артистка—
декламаторша, выступавшая в московских клубах с чтением классических произведений,
маленькая, седеющая и романтическая – не то, что Кира. Обо всем она говорила как—то
восторженно, и сразу было видно, что она обожает литературу. Это тоже было не очень
похоже на Киру, особенно если вспомнить, с каким трудом она когда—то одолела
«Дубровского»икакбылаубеждена,чтовконцеконцов«Машазанеговышла».
С этой мамой мы разговаривали иной раз часа по два, к сожалению, все о какой—то
ВарвареРобинович,тожедекламаторше,нознаменитой,укоторойКиринамамасобиралась
братьуроки,нораздумала,потомучтоэтаВарварапринялаеес«задраннымносом».
ПотомявляласьКира–икаждыйразговорилаодноитоже:
–Ай—ай—ай,опятьодни,втемноте.Интересно, интересно…Саня,япростодрожу за
мать, – говорила она трагически. – Она в тебя влюбилась. Мамочка, что с тобой? Такое
увлечениенастаростилет!Боюсь,чтоэтоможеткончитьсяплохо.
И,каквсегда,мамаобижаласьиуходиланакухню,аКиратопалазаней–объяснятьсяи
целоваться.
ПотомприходилаКатя.ИванПавлычбылправ–янезналее.Иделововсеневтом,чтоя
не знал многих фактов ее жизни, – например, что в прошлом году ее партия (она работала
начальником партии) нашла богатое золотое месторождение на Южном Урале или что на
выставкефотолюбителейееснимкизанялипервоеместо.Янезналеедушевнойтвердости,
ее прямодушия, ее справедливого, умного отношения к жизни – всего, что Кораблев так
хорошоназвал«нелегкомысленной,серьезнойдушой».Мнеказалось,чтоонагораздостарше
меня,–о собенно,когдаонаначиналаговоритьобискусстве,откоторогояздоровоотсталза
последние годы. Но вдруг в ней показывалась прежняя Катька, увлекавшаяся взрывами и
глубоко потрясенная тем, что «сопровождаемый добрыми пожеланиями тлакскаланцев,
Фердинанд Кортес отправился в поход и через несколько дней вступил в Гонолулу». О
Фердинанде Кортесе явспомнил, увидев на одном фото Катю верхом,в мужских штанах и
сапогах,скарабиномчерезплечо,вширокополойшляпе.Геолог—разведчик!Капитанбылбы
доволен,увидевэтофото.
Такпрошлонесколькодней,амыещенеговорилиотом,чтопроизошлопосленашей
по след ней встречи, хотя произошло так много, что разговоров об этом могло бы, кажется,
хватить на целую жизнь. Мы как будто чувствовали, что нужно сначала хорошенько
вспомнить друг друга. Ни слова о Николае Антоныче, о Ромашове, о том, что я виноват
перед ней. Но это было не так—то легко, потому что почти каждый вечер на Сивцев—
Вражекприходиластарушка.
Сперваонаприходилаторжественная,церемонная,вплатьесбуфамиивсерассказывала
истории – это было, когда Николай Антоныч еще не вернулся. Так, она рассказала о своей
подруге, которая вышла замуж за «попа—стрижака», и как поп нажился, а потом вышел на
амвониговорит:«Граждане,япришелкубеждению,чтобоганет».Незнаю,кчемуэтобыло
рассказано, – должно быть, старушка находила между этим попом и Николаем Антонычем
какое—тосходство.
Новотоднаждыонаприбежаларасстроеннаяисказалагромкимшепотом:«Приехал».
ИсейчасжезаперласьсКатей.Уходя,онасказаласердито:
–Нужнотактикуиметь–житьслюдьми.
НоКатяничегонеответила,толькомолча,задумчивопоцеловалаеенапрощанье.
Назавтрастарушкапришлазаплаканная,усталая,сзонтикомиселавпередней.
–Заболел,–сказалаона.–Докторакнемупозвала.Гомеопата.Аонегопрогнал.Говорит:
«Яейотдалвсюжизнь,ивотблагодарность».
Онавсхлипнула.
–«Этопоследнее,чтодержаломенявжизни.Теперь–конец».Вэтомроде.
Очевидно, это был еще не конец, потому что Николай Антоныч поправился, хотя
сильный сердечный припадок действительно уложил его на несколько дней в по стель. Он
звалКатю.Ноонанепошлакнему.Яслышал,каконасказалаНинеКапитоновне:
– Бабушка, больного или здорового, живого или мертвого, я не хочу его видеть. Ты
поняла?
–Поняла,–отвечалаНинаКапитоновна.–Вотиотецеетакойбыл,–уходя,жаловалась
онаКириноймаме.–Какпереломитее–у—у.Хотьподпоездбро сай!Фанатичная.
НоНиколайАнтонычпоправился,истарушкаповеселела.Теперьоназабегалаиногдапо
два раза в день – и таким образом у нас все время были самые свежие новости о Николае
АнтонычеиРомашке.Впрочем,оРомашкеоднаждыупомянулаиКатя.
– Он заход ил ко мне на службу, – кратко сказала она, – но я попро сила передать, что у
менянетвременииникогданебудет.
–…Письмопишут,–однаждысообщиластарушка.ВселетчикГ.,летчикГ.Донос,поди.
И этот просто из себя выходит, – попович—то. А Николай Антоныч молчит. Распух весь,
сидитимолчит.Вшалимоейсидит…
Несколько раз на Сивцев—Вражек приходил Валя, и тогда все бросали свои дела и
разговоры и смотрели, как он ухаживает за Кирой. И он действительно ухаживал за ней по
всемправиламивполнойуверенности,чтообэтомниктонеподозревает.
Он приносил Кире цветы в горшках – всегда одни и те же, так что ее комната
превратиласьвмаленькийпитомникчайныхрозипримул.МеняиКатюонвидел,очевидно,в
каком—то полусне, а наяву только Киру и иногда Кирину маму, которой он тоже делал
подарки,–так,однаждыонпринесей«Чтец—декламатор»издания1917года.
Время от времени он просыпался и рассказывал какую—нибудь забавную историю из
жизнитушканчиковилилетучихмышей.
Хорошо,чтоКиренемногонужнобыло,чтобырассмеяться…
Так проходили эти вечера на Сивцевом—Вражке – последние вечера перед моим
возвращениемнаСевер.
У меня было много хлопот: нельзя сказать, что мое предложение организовать поиски
экспедиции капитана Татаринова было встречено с восторгом; или я бестолково взялся за
дело?
Я написал несколько статей: о моем способе крепления самолета во время пурги – в
журнал«Гражданскаяавиация»,одневникахштурмана–для«Правды»идокладнуюзаписку
–вГлавсевморпуть.Черезнесколькодней,какразнаканунеотъезда,ядолженбылвыступить
со своим основным сводным докладом о дрейфе «Св. Марии» на выездной сессии
Географическогообщества.
Оченьвеселый,яоднаждывернулсяксебевпервомчасу ночи.Яподошелкпортье за
ключом,ионсказал:
–Вамписьмо.
Идалмнеписьмоигазету.
Письмобылооченькраткое:секретарьГеографическогообществаизвещалменя,чтомой
докладнеможетсостояться,таккакясвоевременнонепредставилеговписьменномвиде.
Газета,толькочтоявзялеевруки,самаразвернуласьнасгибе.Статьяназывалась:«Взащиту
ученого».Яначалеечитать,истрочкислилисьпередмоимиглазами…
Глава11.
ДЕНЬХЛОПОТ.
Вотчтобылонаписановэтойстатье:
1. Что в Москве живет известный педагог и общественник, профессор
Н.А.Татаринов,авторрядастатейпоисториизавоеванияиосвоенияАрктики.
2. Что некий летчик Г. ходит по разным полярным учреждениям и всячески
чернитэтогоуважаемогоученого,утверждая,чтопрофессорТатариновобокрал(!)
экспедициюсвоегодвоюродногобратакапитанаИ.Л.Татаринова.
3. Что этот летчик Г. собирается даже выступить с соответствующим
докладом,считая,очевидно,своюклеветукрупнымнаучнымдостижением.
4.ЧтоУправлениюГлавсевморпутиследовалобыобратитьвниманиенаэтого
человека,позорящегосвоимидействиямисемьюсоветскихполярников.
Статья была подписана «И.Крылов», и я удивился, как у редакции хватило совести
подписывать такую статью именем великого человека. Я не сомневался, что Николай
Антоныч сам написал ее, – это и было то «письмо», о котором говорила старушка. Газета
былаприсланапочтойнамоеимя.
«Черт возьми, а если это не он? – Был уже третий час, а я все ходил и думал. – Вот
письмо из Географического общества – это, без сомнения, он. Еще Кораблев говорил, что
Николай Антоныч со стоит членом этого общества, и ругал меня за то, что я рассказал о
своемдокладеРомашке.Ноистатья–этоон!Онрастерялся.Катяуехала,ионрастерялся».
Имнепредставилось,каконсидитвстарушкинойшалиимолчит,аРомашкагрубитему.
Этобылооченьвозможно!
«…Меньше всего следовало бы им желать, чтобы меля вызвали в Главсевморпуть и
потребовалиобъяснений!Толькоэтогояидобиваюсь».Ядумалобэтомужележавпостели.
«Позорящегосвоимидействиями…»Какимидействиями?Ещенискемянеговорилонем.
Онинадеются,чтояотступлю,испугаюсь…
Оченьможетбыть,чтоеслибынеэтастатья,ятакиуехалбыизМосквы,почтиничего
не сделав для капитана. Но статья под стегнула меня. Теперь я должен был д ействовать – и
чемскорее,темлучше.
Не следует думать, что я был так же спокоен, как теперь, когда вспоминаю об этом.
Несколькоразяловилсебянадовольнодикихмыслях,вкоторых,междупрочим,прекрасно
разбирается уголовный розыск. Но стоило мне вспомнить Катю и ее слова: «Больного или
здорового,живогоилимертвого,янехочуеговидеть»,каквсестановилосьнаместо,иясам
удивлялсяспокойствию,скоторымговорилидействовалвэтотхлопотливыйдень.
Сутрабылнамеченплан–оченьпростой,но,пожалуй,поэтомупланувидно,чтомне
уженадоелоразговариватьсделопроизводителямиисекретарями.
1.Поехатьв«Правду».Всеравно,мненужнобылов«Правду»,потомучтоядолженбыл
передотъездомсдатьобещаннуюстатью.
2.ПоехатькЧ.
Эта мысль – поехать к Ч., к знаменитому Ч., который был когда—то героем
Ленинградскойшколы,апотомсталГероемСоветскогоСоюза,которогознаетилюбитвся
страна,–былауменяещеночью,нотогдаонапоказаласьмнеслишкомсмелой.Удобноли
звонитьему?Помнитлионменя?Ведьмырасстались,когдаябылучлетом!
Нотеперьярешился–чтоже,оннеоткажетсяпринятьменя,дажееслинепомнит!
Незнаю,ктоподошелктелефону,должнобытьжена.
–ЭтоговоритлетчикГригорьев.
–Да.
– Дело в том, что мне очень нужно повидать товарища Ч., – я назвал его по имени и
отчеству.–ЯприехализЗаполярьяивот…оченьнужно.
–Авызаходите.
–Когда?
–Лучшесегодня,онвдесятьчасовприедетсаэродрома…
Я приехал в «Правду» и на этот раз часа два ждал своего журналиста. Наконец он
пришел.
–А,летчикГ.?–сказалондовольноприветливо.–Которыйпозорит?
–Онсамый.
–Чтожетак?
–Позвольтеобъясниться,–сказаляспокойно.
Это был очень серьезный разговор в кабинете ответственного редактора, разговор, во
времякоторогонастолпоочередибылиположены:
а)Последнееписьмокапитана(копия).
б) Письмо штурмана, которое начиналось словами: «Спешу сообщить вам, что Иван
Львовичживиздоров»(копия).
в)Дневникиштурмана.
г)ЗавереннаядокторомзаписьрассказаохотникаИванаВылки.
д)ЗавереннаяКораблевымзаписьрассказаВышимирского.
е)Фотоснимоклатунногобаграснадписью«Шхуна„Св.Мария“.
Кажется,этобылудачныйразговор, потомучто один серьезныйчеловек крепкопожал
мне руку, а другой сказал, что в одном из ближайших номеров «Правды» будет напечатана
моястатьяодрейфе«Св.Марии».
От«Правды»доквартирыЧ.поменьшеймере,шестькилометров,нотольконаполпути
явспоминаю,чтоможнобыловоспользоватьсятрамваем.Ялечу,каксумасшедший,идумаю
отом,какясейчасрасскажуемуобэтомразговорев«Правде».
И вот я поднимаюсь по лестнице, по чистой лестнице нового дома, останавливаюсь
переддверьюивытираюлицо–оченьжарко–истараюсьмедленнодуматьочем—нибудь–
верноесредствоперестатьволноваться.
Дверьоткрывается,яназываюсебяислышуизсоседнейкомнатыегонизкийокающий
голо с:
–Комне?
Ивотэтотчеловек,которогомыполюбиливюностиискаждымгодом,невидяегов
глаза,толькослышаоегогениальныхполетах,скаждымгодомлюбиливсебольше,выходит
комнеипротягиваетсильнуюруку.
–ТоварищЧ.,–говорюяиназываюегопоименииотчеству,–едваливыпомнитеменя.
Это говорит Григорьев. То есть не говорит, а про сто Григорьев. Мы встречались в
Ленинграде,когдаябылучлетом.
Онмолчит.Потомговоритсудовольствием:
–Нукакже!Орелбыл!Помню!
Имыидем в его кабинет,и яначинаюсвойрассказ, волнуясьещебольше,потомучто
оказалось,чтоонменяпомнит…
Это былата самаявстреча сЧ., когда онподарил мнесвойпортретснадписью: «Если
быть – так быть лучшим». Он сказал, что я из той породы, «у которых билет дальнего
следования». Он выслушал меня и сказал, что завтра же будет звонить начальнику
Главсевморпутиомоемпроекте.
Глава12.
РОМАШКА.
ВдвенадцатомчасуночияпростилсясЧ.ивернулсяксебе.Позднийчасдлягостей.Но
меняждалгость–правда,непрошеный,новсе—такигость.
Портьесказал:
–Квам.
ИнавстречумнеподнялсяРомашка.
Нужно полагать, что он не только душой, но и телом приготовился к этому визиту,
потому что таким роскошным я его еще не видел. Он был в каком—то широком пальто
стальногоцветаивмягкойшляпе,котораянесидела,астояланаегобольшойнеправильной
голове.Отнегопахлоодеколоном.
–А,Ромашка,–сказалявесело.–Здравствуй,Сова!
Кажется,онбылпотрясентакимприветствием.
–А,да,Сова,–улыбаясь,сказалон.–Ясовсемзабыл,чтотакменяназывалившколе.Но
удивительно,кактыпомнишьэтишкольныепрозвища!
Онтожестаралсяговоритьвнепринужденномдухе.
–Я,брат,всепомню.Тыкомне?
–Еслитынезанят.
–Ничуть,–сказаля.–Абсолютносвободен.
Влифтеонвсевремявнимательносмотрелнаменя:каквидно,прикидывал,непьянлия
и, если пьян, какую выгоду можно извлечь из этого дела. Но я не был пьян – был выпит
толькоодинстаканвиназаздоровьевеликоголетчикаимоегостаршегодруга…
–Воттыгдеживешь,–заметилон,когдаявежливопредложилемукресло.–Хороший
номер.
–Ничего.
Яждал,чтосейчасонспросит,сколькояплачузаномер.Нооннеспросил.
–Вообщеэтохорошаягостиница,–сказалон,–нехуже«Метрополя».
–Пожалуй.
Оннадеялся,чтояпервыйначнуразговор.Ноясидел,положивногунаногу,курилис
глубоким вниманием изучал «Правила для приезжающих», лежавшие под стеклом, которым
былпокрытписьменныйстол.Тогдаонвздохнулдовольнооткровенноиначал.
– Саня, нам нужно поговорить об очень многих вещах, – сказал он серьезно. – И мы,
кажется,достаточнокультурныелюди,чтобыобсудитьирешитьвсеэтомирнымпутем,Не
такли?
Очевидно,онещенезабыл,какяоднаждырешил«всеэто»неоченьмирнымпутем.Нос
каждымсловомголосегостановилсятверже.
–Янезнаю,какиенепосредственныепричиныпобудилиКатювнезапноуехатьиздому,
ноявправеспросить:несвязанылиэтипричиныствоимпоявлением?
–АтыбыспросилобэтомуКати,–отвечаляспокойно.
Он замолчал. У него запылали уши, а глаза вдруг стали бешеные, лоб разгладился. Я
смотрелнанегосинтересом.
–Однакомнеизвестно,–началонснованемногосдавленнымголосом,–чтоонауехала
стобою.
–Совершенноверно.Ядажепомогалейукладыватьвещи.
–Так,–сказалонхрипло.Одинглазунеготеперьбылпочтизакрыт,адругимонкосил–
довольнострашнаякартина.Такимявиделеговпервые.
–Так,–сноваповторилон.
–Да,так.
–Да.
–Мыпомолчали.
–Послушай,–началонснова.–МыстобойнедоговорилитогданаюбилееКораблева.
Должентебесказать,чтовобщихчертахязнаюэтуисториюсэкспедицией«СвятойМарии».
Ятожеинтересовалсяеютакже,какиты,но,пожалуй,снесколькоинойточкизрения.
Яничегонеответил.Мнебылаизвестнаэтаточказрения.
– Между прочим, тебе, кажется, хотелось узнать, какую роль играл в этой экспедиции
НиколайАнтоныч.Покрайнеймере,такямогсудитьпонашемуразговору.
Онмогсудитьобэтомнетолькопонашемуразговору.Нояневозражалему.Яещене
понимал,кудаонклонит.
–Думаю,чтомогуоказатьтебевэтомделесерьезнуюуслугу.
–Всамомделе?
–Да.
Онвдругбро силсякомне,ияинстинктивновскочилисталзакресло.
– Послушай, послушай, – пробормотал он, – я знаю о нем такие вещи! Я знаю такую
штуку! У меня есть доказательства, от которых ему не поздоровится, если только умеючи
взятьсязадело.Тыдумаешь–онкто?
Три раза он повторил эту фразу, придвинувшись ко мне почти вплотную, так что мне
пришлосьвзятьегозаплечиислегкаотодвинуть.Ноонэтогодаженезаметил.
–Такиештуки,окоторыхонсамзабыл,–продолжалРомашка.–Вбумагах.
Конечно,онговорилобумагах,взятыхимуВышимирского.
– Я знаю, отчего вы поссорились. Ты говорил, что он обокрал экспедицию, и он тебя
выгнал.Ноэто–правда.Тыоказалсяправ.
Второйразяслышалэтопризнание,нотеперьонодоставиломнемалоудовольствия.Я
толькосказалспритворнымизумлением:
–Дачтоты?
–Этоон!–скаким—топодлымупоениемповторилРомашка.– Япомогутебе.Ятебе
всеотдам,вседоказательства.Онунасполетитвверхногами.
Нужнобылопромолчать,ноянеудержалсяиспросил:
–Засколько?
Онопомнился.
–Тыможешьпринятьэтокакугодно,–сказалон.–Ноятебяпрошутолькоободном:
чтобытыуехал.
–Один?
–Да.
–БезКати?
–Да.
–Интересно.Тоесть,инымисловами,тыпросишь,чтобыяотнееотступился?
–Ялюблюее,–сказалонпочтинадменно.
–Ага,тыеелюбишь!Этоинтересно.Ичтобымынепереписывались,неправдали?
Онмолчал.
–Подожди—каминутку,ясейчасвернусь,–сказаляивышел.
Заведующая этажом сидела у столика в вестибюле; я попросил у нее разрешения
позвонитьпотелефонуи,покаразговаривал,всевремясмотрелвдолькоридора,неушелли
Ромашка.Нооннеушел–едвалиемумоглопридтивголову,комуязвонюпотелефону.
– Николай Антоныч? Это говорит Григорьев. – Он переспросил. Наверно, решил, что
ослышался.–НиколайАнтоныч,–сказалявежливо,–извините,чтоятакпозднобеспокою
вас.Деловтом,чтомненеобходимовасвидеть.
Онмолчал.
–Втакомслучае,приезжайтекомне,–наконецсказалон.
– Николай Антоныч! Как говорится, не будем считаться визитами. Поверьте мне, это
оченьважно,инестолькодляменя,какдлявас.
Онмолчал,имнебылослышноегодыхание.
–Когда?Сегодняянеприеду.
–Нет,именносегодня.Сейчас.НиколайАнтоныч,–сказалягромко,–поверьтемнехоть
одинразвжизни.Выприедете.Явешаютрубку.
Он не спросил, в каком номере я остановился, и это было, между прочим, лишним
подтверждением, что газету со статьей «В защиту ученого» прислал именно он. Но сейчас
мнебылонедотакихмелочей.ЯвернулсякРомашке.
Не запомню, когда еще я так врал и изворачивался, как в эти двадцать минут, пока не
приехал Николай Антоныч. Я притворился, что мне совсем не интересно, кем прежде был
НиколайАнтоныч,расспрашивал,чтоэтозабумаги,иуверялгнусавымотхитростиголосом,
чтонемогууехатьбезКати.Новотвдверьпостучали,якрикнул:
–Войдите!
ИНиколайАнтонычвошели,некланяясь,остановилсяупорога.
–Здравствуйте,НиколайАнтоныч!–сказаля.
ЯнесмотрелнаРомашку,потомпосмотрел:онсиделнакраешкестула,втянувголовув
плечи,ибеспокойноприслушивался–настоящаясова,нострашнее.
–Вот,НиколайАнтоныч,–продолжаляоченьспокойно,–вам,безсомнения,известен
этот гражданин. Это некто Ромашов, ваш любимый ученик и ассистент и без пяти минут
родственник, если я не ошибаюсь. Я пригласил вас, чтобы передать в общих чертах
содержаниенашегоразговора.
НиколайАнтонычвсестоялупорога–оченьпрямой,удивительнопрямой,впальтоисо
шляпойвруке.Потомонуронилшляпу.
–ЭтотРомашов,–продолжаля,–явилсякомнечасаполторатомуназадипредложил
следующее:онпредложилмневоспользоватьсядоказательствами,изкоторыхследует:во—
первых,чтовыобокралиэкспедициюкапитанаТатаринова,аво—вторых,ещеразныештуки,
касающиесявашегопрошлого,окоторыхвынеупоминаетеванкетах.
Воттутонуронилшляпу.
– У меня созд алось впечатление, – продолжал я, – что этот товар он продает уже не в
первыйраз.Незнаю,можетбыть,яошибаюсь.
–НиколайАнтоныч!–вдругзакричалРомашка.–Этовселожь.Неверьтеему.Онврет.
Яподождал,покаонперестанеткричать.
–Конечно,теперьэто,всущности,всеравно,–продолжаля,–теперьэтоделотолько
вашихотношений.Новысознательно…
Я давно чувствовал, что на щеке прыгает какая—то жилка, и это мне не нравилось,
потомучтоядалсебесловоразговариватьснимисовершенноспокойно.
– Но вы сознательно шли на то, что этот человек может стать Катиным мужем. Вы
уговаривали ее – из подлости, конечно, – потому что вы его испугались. А теперь он же
приходиткомнеикричит:«Онунасполетитвверхногами».
Какбудтоочнувшись,НиколайАнтонычсделалшагвпередиуставилсянаРомашку.Он
смотрелнанегодолго,такдолго,чтодажеимнетруднобыловыдержатьэтунапряженную
тишину.
–НиколайАнтоныч,–сноважалостнопробормоталРомашка.
Николай Антоныч все смотрел. Но вот он заговорил, и я поразился: у него был
надорванный,старческийголос.
– Зачем вы пригласили меня сюда? – спросил он. – Я болен, мне трудно говорить. Вы
хотелиуверитьменя,чтооннегодяй.Этодляменяненовость.Выхотелисновауничтожить
меня,новыневсилахсделатьбольшетого,чтоужесделали–инепоправимо.–Онглубоко
вздохнул.Действительно,явидел,чтоговоритьемубылотрудно.
–Наеесуд,–продолжалонтакжетихо,ноужесдругим,ожесточеннымвыражением,–
отдаю я тот поступок, который она совершила, уйдя и не сказав мне ни слова, поверив
подлойклевете,котораяпреследуетменявсюжизнь.
Ямолчал.Ромашкадрожащейрукойналилстаканводыиподнесему.
–НиколайАнтоныч,–пробормоталон,–вамнельзяволноваться.
НоНиколайАнтонычссилойотвелегоруку,иводапролиласьнаковер.
– Не принимаю, – сказал он и вдруг сорвал с себя очки и стал мять их в пальцах. – Не
принимаюниупреков,нисожаления.Еедело.Ееличнаясудьба.Аяодногоейжелал:счастья.
Но память о брате я никому не отдам, – сказал он хрипло, и у него стало угрюмое,
одутловатое лицо с толстыми губами. – Я, может быть, рад был бы поплатиться и этим
страданием–ужпускайдосмерти,потомучтомнежизньдавноненужна.Нонебылоэтого,
и я отвергаю эти страшные, позорные обвинения. И хоть не одного, а тысячу ложных
свидетелей приведите, – все равно никто не поверит, что я убил этого человека с его
мыслямивеликими,сеговеликойдушой.
ЯхотелнапомнитьНиколаюАнтонычу,чтоонневсегдабылтакоговысокогомненияо
своембрате,нооннедалмнезаговорить.
– Только одного свидетеля я признаю, – продолжал он, – его самого, Ивана. Он один
можетобвинитьменя,иеслибыябылвиноват,онодинбыимелнаэтоправо.
НиколайАнтонычзаплакал.Онпорезалпальцыочкамиисталдолговыниматьносовой
платок.Ромашкаподскочилипомогему,ноНиколайАнтонычсноваотстранилегоруки.
– Здесь бы и мертвый, кажется, заговорил, – сказал он и, болезненно, часто дыша
потянулсязашляпой.
–НиколайАнтоныч,–сказаляоченьспокойно,–недумайте,чтоянамеренотдатьвсю
жизнь, чтобы убедить человечество в том, что вы виноваты. Для меня это давно ясно, а
теперьинетолькодляменя.Япригласилваснедляэтогоразговора.Простоясчиталсвоим
долгом раскрыть перед вами истинное лицо этого прохвоста. Мне не нужно то, что он
сообщиловас,–большетого,ядавнознаювсеэто.Хотителивысказатьемучто—нибудь?
НиколайАнтонычмолчал.
–Ну,тогдапошелвон!–сказаляРомашке.
Он бросился было к Николаю Антонычу и стал ему что—то шептать. Но, как
бесчувственный,стоял,глядяпрямопередсобой,НиколайАнтоныч.Толькотеперьязаметил,
каконпостарелзаэтидни,какбылудрученижалок.Ноянежалелего,–толькоэтогоещене
хватало.
–Вон!–сновасказаляРомашке.
Оннеуходил,всешептал.ПотомонподхватилНиколаяАнтонычаподрукуиповелегок
двери. Это было неожиданно – тем более, что я выгонял именно Ромашку, а не Николая
Антоныча, которого сам же и пригласил. Мне хотелось еще спросить у него, кто написал
статью«Взащитуученого»–И.Крыловнепотомоклибаснописца?Нояопоздал,–ониуже
уходили.
Кажется, я все—таки не поссорил их. Они медленно шли под руку вдоль длинного
коридора,итольконаоднуминутуНиколайАнтонычостановился.Онсталрватьволосы.У
него не было волос, но на пальцах оставался детский пух, на который он смотрел с
мучительным изумлением. Ромашка придержал его за руки, почистил его пальто, и они
степеннопошлидальше,поканескрылисьзаповоротом.
Накануне отъезда Ч. позвонил мне и сказал, что он говорил с начальником
Главсевморпутиисампрочиталемумоюдокладнуюзаписку.Ответположительный.Вэтом
году уже поздно посылать экспедицию, но в будущем году – вполне вероятно. Проект
разработан убедительно, подробно, но маршрутная часть нуждается в уточнении.
Историческаячастьвесьмаинтересна.Будувызван,извещениеполучудополнительно.
Весьэтотденьяпровелвмагазинах:мнехотелосьподаритьчто—нибудьКате,мыопять
расставались.Этобылонелегкоедело.Бабуначайник?Ноунеенебылочайника.Платье?Но
я никогда не мог отличить креп—сат эна от фай—дешина. Лейку? Лейка была бы ей очень
нужна,ноналейкунехваталоденег.
Безсомнения,ятакбыничегоинекупил,еслибыневстретилнаАрбатеВалю.Онстоял
у окна книжного магазина и думал – прежде я бы безошибочно определил: о зверях. Но
теперьунегобылещеодинпредметдляразмышлений.
–Валя,–сказаля.–Вотчто.Утебяестьденьги?
–Есть.
–Сколько?
–Рублейпятьсот,–отвечалВаля.
–Давайвсе.
Онзасмеялся.
–Ачто–тыопятьсобираешьсявЭнскзаКатей?
Мыпошливфотомагазиникупилилейку…
Для всех я уезжал ночью в первом часу, но с Катей мы стали прощаться с утра – я все
забегалкнейтодомой,тонаслужбу.Мырасставалисьненадолго:вавгустеонадолжнабыла
приехатькомневЗаполярье,аяждал,чтоменявызовутещераньше–бытьможет,виюле.
Новсе—такимнебылонемногострашно–какбыопятьнерасстатьсянадолго…
Валяпринеснавокзал«Правду»смоейстатьей.Всебылонапечатаносовершеннотакже,
какянаписал,тольководномместеисправленстиль,авсястатьясокращенаприблизительно
наполовину. Но выдержки из дневника были напечатаны полностью: «Никогда не забуду
этого прощанья, этого бледного вдохновенного лица с далеким, взглядом. Что общего с
прежним румяным, полным жизни человеком, выдумщиком анекдотов и забавных историй,
кумиром команды, с шуткой подступавшим к самому трудному делу. Никто не ушел по сле
его речи. Он стоял с закрытыми глазами, как будто собираясь с силами, чтобы сказать
прощальное слово. Но вместо слов вырвался чуть слышный стон, и в углу глаз сверкнули
слезы…»
МысКатейчиталиэтовкоридоревагона,иячувствовал,какееволосыкасаютсямоего
лица,ичувствовал,чтоонасамачутьсдерживаетслезы.
ЧАСТЬ6,
(рассказаннаяКатейТатариновой).
МОЛОДОСТЬПРОДОЛЖАЕТСЯ.
Глава1.
«ТЫЕГОНЕЗНАЕШЬ»
Иван Павлович деликатно ушел из вагона, а Валя все передавал приветы какому—то
ПавлуПетровичуиззверовогосовхоза:«Фу,черт!Идоктору!Чутьнезабыл!»,покаКиране
вернулась и не увела его за руку. Мы остались одни. Ох, как мне не хотелось, чтобы Саня
уезжал!
Воткакойонбылвэтуминуту–мнехотелосьзапомнитьеговсего,анетолькоглаза,в
которыеясмотрела:онстоялбезфуражкиибылтакоймолодой,чтоясказала,чтоемуеще
рано жениться. В форме он казался выше, но все—таки был маленького роста и, должно
быть,поэтомуиногда невольноподнималсянацыпочки–исейчас,когдаяобернулась. Он
был подтянутый, аккуратный, но на макушке торчал хохол, который удивительно шел ему,
особеннокогдаонулыбался.Вэтуминуту,когдамыобнялисьиявпоследнийразобернулась
с площадки, он улыбался и был похож на того решительного, черного, милого Саню, в
которогоякогда—товлюбилась.
Всегде—тостояли,нояневиделаникогоичутьнеупала,когдаспускаласьсплощадки.
Ох,какмненехотелось,чтобыонуезжал!
Онвзмахнулфуражкой,когдатронулсяпоезд,ияшларядом свагономивсеговорила:
«Да,да».
–Будешьписать?
–Да,да!
–Каждыйдень?
–Да!
–Приедешь?
–Да,да.
–Тылюбишьменя?
Этоонспросилшепотом,ноядогадаласьподвижениюгуб.
–Да,да!
СвокзаламыпоехалипровожатьИванаПавловича,идорогойонвсеговорилоСане.
–Главное,ненужнопониматьегослишкомсложно,–сказалон.–Атысамолюбивая,и
первоевремявыбудетессориться.Ты,Катя,вообщеегопочтинезнаешь.
–Здрасти!
– Знаешь, какая у него главная черта? Он всегда останется юношей, потому что это
пылкаядуша,укоторойестьсвоиидеалы.
Онстрогопосмотрелнаменяиповторил:
–Душа,укоторойестьсвоиидеалы…Атыгордая–иможешьэтогонезаметить.
Язасмеялась.
–Иничегосмешного.Конечно,гордая,идевочкой,междупрочим,быласовсемдругая.
Аон–вспыльчивый.Тывообщеподумайонем,Катя.
Ясказала,чтояитакдумаюонемслишкоммногоинетакойужонхороший,чтобыо
немдуматьидумать.
Новечеромятакисделала:селаисталадуматьоСане.Всеушли.ВалясКиройвкино,а
Александра Дмитриевна в какой—то клуб – читать литмонтаж по Горькому «Страсти—
мордасти», который она сама составила и которым очень гордилась, а я долго сидела над
своейкартой,апотомбросилаееисталадумать.
Да, Иван Павлович прав – я не знаю его! Мне все еще невольно представляется тот
мальчик в куртке, который когда—то ждал меня в сквере на Триумфальной и все ходил и
ходил,поканезажглисьфонари,покаявдругнерешиласьинепошлакнемучерезплощадь.
Тот мальчик, которого я обняла, несмотря на то, что три школы – наша, 143—я и 28—я –
могли видеть, как мы целовались! Но тот мальчик существовал еще только в моем
воображении, а новый Саня был так же не похож на него, как не похож был наш первый
поцелуйнато,чтотеперьбыломеждунами.
Ноявовсенепонималаегослишкомсложно!Япростовидела,чтозатеммироммыслей
и чувств, который я знала прежде, в нем появился еще целый мир, о котором я не имела
никакого понятия. Это был мир его профессии – мир однообразных и опасных рейсов на
Крайнем Севере, неожиданных встреч со знакомыми летчиками в Доме пилота, детских
восторговпередновоймашиной,мир,безкоторогооннемогбыпрожитьинедели.Номнев
этоммирепокаещенебыломеста.Однаждыонрассказывалобопасномполете,ияпоймала
себянаоченьстранномчувстве–яслушалаего,какбудтоонрассказывалоком—тодругом.
Янемоглавообразить,чтоэтоон,застигнутыйпургой,толькочудомнепогибприпосадке,
апотомтроесутоксиделвсамолете,стараясьнеспатьимедленнозамерзая.Этобылоглупо,
ноясказала:
–Атынеможешьустроить,чтобыэтогобольшенебыло?
Унегосталосмущенноелицо,ионсказалнасмешливо:
–Есть!Большенебудет.
…Разумеется, он сам мог бы передать мне свой разговор с Вышимирским. Но он
попросил Ивана Павловича. Он почувствовал, что дело совсем не в том, что он лично
оказалсяправ.Здесьбыланеличнаяправда,асовсемдругая,иядолжнабылавыслушатьее
именноотИванаПавловича,которыйлюбилмамуидосихпородинокинесчастен.Язнала,
что в этотвечер Саняждал меняна улице, инискольконеудивилась,увидев его у входав
садикна углуВоротниковского и Садовой. Но он не подошел, хотяязнала, что он идет за
мнойдосамогодома.Онпонял,чтомненужнопобытьоднойичтокакбыянибылаблизка
кнемувэтуминуту,авсе—такистрашнодалека,потомучтооноказалсяправ,ая–неправа
иоскорбленатем,чтоузналаотКораблева…
Мыпровелитолькоодинвечервместезавсевремя,чтоСанябылвМоскве.Онпришел
оченьусталый,иАлександраДмитриевнасейчасжеушла,хотяейхотелосьрассказатьнамо
том,кактрудновыступатьпередпубликойикакнепременнонужноволноваться,атоничего
не выйд ет. Солнце садилось, и узенький Сивцев—Вражек был так полон им, как буд то оно
махнуло рукой на всю остальную землю и решило навсегда поместиться в этом кривом
переулке.ЯпоилаСанючаем–онлюбиткрепкийчай–ивсесмотрела,каконестипьет,и,
наконец,онзаставилменясестьитожепитьчайвместесним.
Потом он вдруг вспомнил, как мы ходили на каток, и выдумал, что один раз на катке
поцеловалменявщекуичто«этобылочто—тострашнотвердое,пушистоеихолодное».Ая
вспомнила, как он судил Евгения Онегина и все время мрачно смотрел на меня, а потом в
заключительномсловеназвалГришкуФабера«мастистый».
–Апомнишь,«Григорьев–яркаяиндивидуальность,аДиккенсанечитал»?
–Ещебы!Астехпорпрочитал?
– Нет, – грустно сказал Саня, – все некогда было. Вольтера прочитал – «Орлеанская
девственница».УнасвЗаполярье,вбиблиотеке,почему—томногокнигВольтера.
У него глаза казались очень черными в сумерках, и мне вдруг показалось, что я вижу
только эти глаза, а все вокруг темнеет и уходит. Я хотела сказать, что это смешно, что в
Заполярье так много Вольтера, но мы вдруг много раз быстро поцеловались. В эту минуту
позвонил телефон, я вышла и целых полчаса разговаривала со своей старой профессоршей,
которая называла меня «деточкой» и которой нужно было знать решительно все – и где я
теперьобедаю,икупилалиятотхорошенькийабажуру«Мюра»…Акогдаявернулась,Саня
спал. Я окликнула его, но мне сразу же стало жалко, и я присела подле него на корточки и
сталарассматриватьблизко—близко.
ВэтотвечерСаняпередалмнедневникштурмана,ивсебумаги,ифото.Дневниклежалв
особойпапкесзамочком.КогдаСаняушел,ядолгорассматривалаэтиобломанныепокраям
страницы, покрытые кривыми тесными строчками и вдруг – беспомощными, широкими,
точнорука,разбежавшись,ещеписала,амысльужебродиланевестьгде.Какимупорством,
какойсилойволинужнообладать,чтобыпрочитатьэтидневники!
Багор с надписью «Св. Мария» остался в Заполярье, но Саня привез фото, и, должно
быть,ниодинбагорвмиреещенебылсняттакпревосходно!
Всеэтобылокакбыосколкиоднойбольшойистории,разлетевшейсяповсемусвету,и
Саняподобралихинаписалэтуисториюилиещенапишет.Ая?Янесделаланичегои,если
бынеСаня,даженеузналабыосвоемотценичего,крометого,чтомнебылоизвестновтот
прощальныйденьнаЭнскомвокзале,когдаотецвзялменянарукиивпоследнийразвысоко
подкинулипоймалсвоимидобрымибольшимируками.
Я обещала Сане писать каждый день, но каждый день писать было не о чем: по—
прежнемуяжилауКиры,многочиталаиработала,хотяэтобылонеоченьудобно,потому
чтоящикисколлекциямитакистояливпередней,акартуприходилосьчертитьнарояле.
Темлетомявпервыенеездилавполе–нужнобылообработатьматериал34—гои35—
гогодов,иБашкирскоеуправление,вкоторомяслужила,разрешиломнеостатьсяналетов
Москве.
Бабушкаприходилакомнекаждыйдень,ивообщевсебылопрекрасно–междупрочим,
еще и потому, что Валя с Кирой вдруг стали какие—то молчаливые, серьезные и все время
сидели и тихо разговаривали в кухне. Больше им некуда было деться, потому что вся
квартира состояла из одной большой старинной кухни, делившейся на «кухню вообще» и
«собственнокухню».ВалясКиройсиделизаперегородкой,тоестьв«собственнокухне»,так
чтоАлександреДмитриевнеприходилосьтеперьготовитьужинв«кухневообще».
Больше Валя не дарил цветов, – очевидно, у него не было денег, – но зато однажды
принес белую крысу и очень огорчился, когда Кира заорала и вскочила на стол. Он долго
объяснял ей, что это прекрасный экземпляр – крыса—альбино с, редкая штука! Но Кира все
орала и не хотела слезать со стола, так что ему пришлось завязать крысу—альбиноса в
носовойплатокиположитьнастоликвпередней.НотамеенашлаАлександраДмитриевна,
вернувшаяся со своего концерта, и тут поднялся такой крик, что Вале пришлось уйти со
своимподарком.
Нопоночам,когдамысКирой,нашептавшисьвволю,поочередиговорилидругдругу:
«Ну, спать!», и она вдруг засыпала и во сне у нее становилось смешное, счастливое
выражение лица, а эти минуты, когда я оставалась одна, тоска, наконец, добиралась до
сердца.Яначиналадуматьотом,какаяунихчуднаялюбовь,самоелучшеевремявжизни,и
каконанепохожананашу!Они–вместеивидятсякаждыйдень,амытакдалекодругот
друга!
И,какизокнавагона,мневиделисьполяилеса,исноваполя,потом–тайгаихолодные
ленты северных рек, и равнины, равнины, покрытые снегом, – бесконечные пространства
земли,которыелеглимеждунами.
«Конечно,мыувидимся,–яуверяласебя.–Япоедукнему,ивсебудетпрекрасно.Два
годаянебралаотпуска,атеперьвозьмуипоеду,илионприедет,бытьможет,ещевиюле».
Нотоскавсенепроходила.
Картабыла трудная,потому чтов прежних картахмногое было напутано итеперь все
приходилось делатьсначала.Ночем труднее,темсбольшимазартомяработалавэтидни,
после Саниного отъезда. Несмотря на мои тоскливые ночи, я жила с таким чувством, как
будто все тяжелое, скучное и неясное осталось позади, а впереди – только интересное и
новое,откоторогозамираетсердцеистановитсявесело,илегко,инемногострашно.
Глава2.
НАСОБАЧЬЕЙПЛОЩАДКЕ.
Повсюду,гдеСанябылвпоследнийдень,оноставилмойтелефон–ивГлавсевморпути,
ив«Правде».Янемногоиспугалась,когдаонсказалмнеобэтом.
–Актожеятакая?Чтобыкогоспрашивали?
–КатеринуИвановнуТатаринову—Григорьеву,–серьезноответилСаня.
Я решила, что он шутит. Но не прошло и трех дней после его отъезда, как кто—то
позвонилипопросилктелефонуКатеринуИвановнуТатаринову—Григорьеву.
–Явасслушаю.
–Этоговорятиз«Правды».
Ижурналист,фамилиюкоторогоячастовстречалав«Правде»,сказал,чтоСанинастатья
вызвала много численные отклики и что об авторе пришел даже запрос из Арктического
института.
–Поздравьтевашегомужасуспехом.
Яхотеласказать,чтоонещенемоймуж,нопочему—топромолчала.
– Насколько мне известно, я имею удовольствие разговаривать с дочерью капитана
Татаринова?
–Да.
– Нет ли у вас еще каких—либо материалов, относящихся к жизни и деятельности
вашегоотца?
Я сказала, что есть, но без разрешения Александра Ивановича – первый раз в жизни я
назвалаСанюпоимени—отчеству–я,ксожалению,немогуимираспоряжаться.
–Ну,мыемунапишем…
Из «Гражданской авиации» тоже позвонили и спро сили, куда по слать номер с Саниной
статьей о креплении самолета во время пурги, – а я даже и не знала, что он написал эту
статью.Япопросиладваномера–одиндлясебя.Потомпозвонилииз«Литературнойгазеты»
испросили,какойГригорьев
–неписательли?
НосамымважнымбылразговорсЧ.Незнаю,чтоСанярассказывалемуобомне,ноон
позвонилисразусталговоритьсомной,каксостаройзнакомой.
–Пенсиюполучаете?
Янепоняла.
–Заотца.
–Нет.
–Нужнохлопотать.
Потомонзасмеялсяисказал,чтовГлавсевморпутиперепугались,чтомойотецоткрыл
СевернуюЗемлю,аунихзаписано,чтокто—тодругой.
–Вообщемнечто—тонетого…ненравятсяэтиразговоры.
–Аядумала,чтоэкспедициярешена.
– Решена, а теперь вдруг оказывается – не решена. Главное, я им говорю: вы его с
«Пахтусовым»пошлите.Аониговорят:тамужеестьпилот.Малоличто!Ведьувашего—то
определеннаямысль!
Онтакиговорил«ваш—то»иприэтомбасилиокал.
–Ну,ладно,яещетам…Авыкнамзаходите.
Ясказала,чтобудуоченьсчастлива,имыпростились…
Каждыйденьяполучалаписьмо,атоидваотРомашова.«ВтораяпартияБашкирского
геологическогоуправления»–былонаписанонаконверте,какбудтописьмоотправлялосьв
учреждение. Действительно, я была в те годы чем—то вроде учреждения – иначе никак
нельзя было оформить мою работу в Москве. Но этот адрес был шуткой, и такой жалкой
выгляделаэташутка,которуюонповторялкаждыйдень!
Сперва я читала эти письма, потом стала возвращать нераспечатанными, а потом
перестала читать и возвращать. Но мне почему—то было страшно жечь эти письма; они
валялисьгдепопало,яневольнонатыкаласьнаних–иотдергиваларуку.
Точнотакжеянатыкаласьинаавтораэтихписем.Преждеонвсегдабылоченьзанят,ия
простонемоглапонять,каконтеперьнаходитвремявсегдастоятьнаулице,когдабыяни
вышла из дому.Явстречалаего в магазинах,втеатре,иэтобылоочень неприятно,потому
чтоонкланялся,аянеотвечала.Онделалдвижение,чтобыподойти,–яотворачивалась.
ОнприезжалкВале,плакалистрашнонакричалнанего,когдаВалявшуткупривелему
подобныйпримеротвергнутойлюбвисредиобезьяншимпанзе.
Словом,онзанималтакмногоместавмоейжизни,что,вконцеконцов,уменяначалась
какая—тоболезнь:стоиломнезакрытьглаза,каконмигомпоявлялсяпередомнойвновом
серомпальтоивмягкойшляпе,которуюонсталноситьрадименя,–онсамоднаждысказал
мнеобэтом.
Конечно, это была очень странная мысль – идти к Ромашову и отобрать те бумаги,
которыепередалемуВышимирский.Этобылажестокаямысль–идтикнемупослевсехего
писемицветов,которыеяотсылала.Ночембольшеядумала,темвсебольшемненравилась
этамысль.Япредставляласебе,какявойдуионрастеряетсяидолгобудетсмотретьнаменя,
не говоря ни слова, как он потом побледнеет, бросится по коридору и распахнет дверь в
своюкомнату,аяскажухладнокровно:
–Миша,япришлаквамподелу.
Интересно,чтовсеэтопроизошлоименнотак,какясебепредставляла.
Он был в теплой голубой пижаме, должно быть только что из ванны, и еще не успел
причесаться – мокрые желтые волосы свисали на лоб. Он побледнел и стоял молча, пока я
снималажакетку.Потомбросилсякомне:
–Катя!
–Миша,япришлаквамподелу,–сказалаяхладнокровно.–Выоденьтесь,причешитесь.
Гдемнеподождать?
–Да,конечно,пожалуйста…
Онпобежалпокоридоруираспахнулдверьвсвоюкомнату.
–Вотсюда.Извините…
–Напротив,выменяизвините.
В прошлом году мы были у него в гостях втроем: Николай Антоныч, бабушка и я, и
бабушка,междупрочим,весьвечернамекала,чтоонвзялунеесорокрублейинеотдал.
Мне и тогда понравилась его комната, но сейчас, когда я вошла, она была особенно
хороша.Онабылаоченьприятнопокрашена:стенысветло—серые,адвериистеннойшкаф–
еще немного светлее. Мебель была мягкая и удобная, и вообще все устроено удобно и
красиво.ИзокнабылавиднаСобачьяПлощадка–моелюбимоеместовМоскве.Почему—то
я с детства всегда любила Собачью Площадку – и этот маленький памятник погибшим
собакам,ивсепереулки,которыенанеевыходили…
– Миша, – сказала я, когда он вернулся, причесанный, надушенный и в новом синем
костюме,которыйяещеневидала,–япришла,чтобыответитьнавсевашиписьма.Чтоза
ерунду вы пишете, что я буду раскаиваться, если не выйду за вас замуж! Вообще это
мальчишество–писатьмнекаждыйдень,когдавызнаете,чтоядаженечитаювашихписем.
Выпрекраснознаете,чтояникогданесобираласьзавас,инечегописать,чтоявасобманула.
Это было немного страшно – смотреть, как меняется у него лицо. Он вошел с
нетерпеливым,радостнымвыражением,какбынадеясьиневерясебе,–атеперь,скаждым
моимсловом,надеждаисчезалаилицомертвело,мертвело,0нотвернулсяисмотрелвпол.
– Долго объяснять, почему я прежде позволяла говорить об этом. Тут было много
причин. Но ведь вы же умный человек! Вы никогда не обманывались в том, что я вас не
любила.
–Аснимтыбудешьнесчастна!
–Почемувыговоритемне«ты»?–спросилаяхолодно.–Ясейчасжеуйду.
–Аснимтыбудешьнесчастна,–повторилРомашов.
У него дрожали колени, он несколько раз как—то странно прикрывал глаза, и я
вспомнила,какСанярассказывал,чтоонспитсоткрытымиглазами.
–Яубьюсебяивас,–наконецпрошепталон.
–Если вы убьете себя,это будет просто прекрасно,–сказала яоченьспокойно. – Яне
хотела с вами ссориться, но если на то пошло, какое право вы имеете говорить подобные
вещи?Вызатеялиинтригу,какбудтовнашевремянадевушкахженятсяспомощьюкаких—
тоидиотскихинтриг!Вычеловекбезвсякогодостоинства,потомучтоиначевынесталибы
каждый день ходить за мной по пятам, как собака. Вообще вы должны слушать меня и
молчать, потому что все, что вы скажете, я отлично знаю. А теперь вот что: что это за
бумаги,которыевывзялиуВышимирского?
–Какиебумаги?
– Миша, не притворяйтесь, вы отлично знаете, о чем я говорю. Это те самые бумаги,
которыми вы пугали Николая Антоныча, что он прежде был биржевой делец, а потом
предлагали Сане, чтобы он отказался от меня и уехал. Дайте их сюда сейчас же, слышите!
Сиюжеминуту!
Он несколько раз закрыл глаза и вздохнул. Потом хотел встать на колени. Но я очень
громкосказала:
–Миша,несмейте,выслышите!
Ионудержался,толькостиснулзубы,иунегосталотакоебезнадежноелицо,чтоуменя
невольнозащемилосердце.
Не то, что мне было жаль его! Но у меня было такое чувство, как будто я все—таки
виновата,чтоонтакмучаетсяинеможетдажезаставитьсебясказатьнислова.Мнебылобы
легче,еслибыонсталругатьменя.Ноонмолчалимолчал.
–Миша,–сновасказалая,начинаяволноваться,–поймите,чтовамтеперьсовершенно
не нужны эти бумаги. Все равно ничего нельзя изменить, а между тем мне стыдно, что я
почтиничегонезнаюомоемотце,втовремякаконемужепишутвовсехгазетах.Онимне
нужны–личномнеиникомудругому.
Незнаю,чтоемупочудилось,когдаясказала«нужныличномне»,ноунеговдругстали
бешеныеглаза,онзакинулголовуилегкопрошелсяпокомнате.ОнподумалоСане.
–Ничегонедам,–грубосказалон.
–Нет, дадите!Есливынедадите,ябуду думать,чтоэтосноваложь– то,чтовы мне
писали.
Он вдруг вышел, и я осталась одна. Было очень тихо, только с улицы доносились
детскиеголосадаосторожноразадвапрогуделамашина.Этобылонеприятно,чтоонушел
иневозвращалсятакдолго.Авдругонвсамомделесделалчто—нибудьнадсобой!Уменя
похолод ело серд це, я вышла в коридор и стали слушать. Ничего – только где—то льется и
льетсявода.
–Миша!
Дверь в ванную комнату была приоткрыта, я заглянула и увидела, что он стоит,
наклонившисьнадванной.Янесразупоняла,чтосним,–вкомнатебылополутемно,онне
зажегсвета.
–Ясейчасприду,–внятносказалон,необорачиваясь.
Онстоял,согнувшисьвтрипогибели,держаголовуподкраном;водалиласьнаеголицо
инаплечи,иновыйкостюмбылужесовершенномокрым.
–Чтовыделаете?Высошлисума!
–Идите,ясейчасприду,–сердитоповторилон.
Черезнесколькоминутондействительнопришелбезворотничка,скраснымиглазами–и
принесчетыреобыкновенныесиниететради.
–Вотони,–сказалон,–никакихбумагуменябольшенет.Возьмите.
Возможно,чтоэтосновабыланеправда,потомучтоянаудачуоткрылаоднутетрадьи
там оказалось что—то печатное – точно вырванная из книги страница, – но теперь с ним
большенельзябылоговорить,иятолькопоблагодарилаоченьвежливо:
–Спасибо,Миша.
Явернуласьдомой, ипрошло еще несколькочасов,и прошел долгий вечерзачтением
синих тетрадей, прежде чем я заставила себя забыть это лицо и как он вернулся в мокром
костюме,похудевшийипохожийнаподбитуюптицу.
Глава3.
СЧАСТЛИВОГОПЛАВАНИЯИДОСТИЖЕНИЙ!
Передомнойлежаличетыретолстыесиниететради–старые,тоестьдореволюционные,
потому что на обложках везде стояла фирма «Фридрих Кан». На первой странице первой
тетрадибылонаписановеликолепнымибуквамистенями:«Чемусвидетельвжизнибыл»и
дата–1916.Мемуары!Нодальшешлипростовырезкиизстарыхгазет,втомчислеизтаких,о
которых я прежде никогда не слышала: «Биржевые ведомости», «Земщина», «Газета
Копейка». Вырезки были наклеены вдоль, во всю длину столбцами, но кое—где и поперек,
например:«ЭкспедицияТатаринова.Покупайтеоткрытыеписьма!
1)Молебенпередотправлением.
2)Судно«Св.Мария»нарейде».
Ябыстроперелисталатетрадьдоконца,потомвторую,третью.Никаких«бумаг»,какв
разговоре с Иваном Павловичем я поняла это слово, тут не было, а были только статьи и
заметкиобэкспедицииизПетербургавоВладивостоквдольбереговСибири.
Чтожеэтобылизастатьи?Яначалачитатьихинемоглаоторваться.Всяжизньпрежних
лет открылась передо мной, и я читала с горьким чувством непоправимости и обиды.
Непоправимости–потомучтошхуна«Св.Мария»погиблапрежде,чемвышлаизпорта,вотв
чемяубедиласьпослечтенияэтихстатей.Иобиды–потомучтояузналатеперь,какдерзко
былобманутотецикакповредилиемудоверчивостьипрямотадуши.
Воткакописывалкакой—то«очевидец»отплытие«Св.Марии»:
«…Бедно украшены флагами мачты уходящей в далекий путь шхуны.
Приближаетсячасотъезда.Последняямолитва„оплавающихипутешествующих“,
последние напутственные речи… И вот медленно отчаливает „Св. Мария“, все
дальше берег, уже дома и люди слились в одну пеструю полоску. Торжественный
момент! С землей, с родиной порвалась последняя связь. Но грустно было нам и
стыдно за эти бедные проводы, за равнодушные лица, на которых было написано
лишь любопытство… Наступил вечер. „Св. Мария“ остановилась у устья Двины.
Провожающие выпили по бокалу шампанского за успех экспедиции. Еще одно
крепкоерукопожатие,ещеоднообъятие–инужнопереходитьна„Лебедин“,чтобы
возвращатьсявгород.Ивотженщиныстоятнабортумаленькогопароходаимашут,
машут… вытирают слезы и снова машут. Еще доносится нервный лай собак с
удаляющейся шхуны. Все мельче она, и вот, наконец, превратилась в маленькую
точкунатемнеющемвечернемгоризонте…Чтождетвасвпереди,смелыелюди?»
Ивотушлавдалекоеплаваниешхуна,архангельскиймаякпослалейвследпрощальный
сигнал:«Счастливогоплаванияидостижений»,ичтоженачалосьнаберегу,божемой!Какие
грязные ссоры между торговцами, снаряжавшими шхуну, какие суды и аукционы – часть
снаряжения и продовольствия пришлось оставить на берегу, и все это было продано с
аукциона.Иобвинения–вчемтольконеобвинялимоегоотца!Непроходитинеделипосле
отплытияшхуны, какего обвиняют втом,чтоонне застраховалнисебя,нилюдей;втом,
чтоонотплылнатринеделипозже,чемэтоготребуютусловияполярногоплавания;втом,
что он не дождалсярадиотелеграфиста.Егообвиняют в легкомыслии,в неумеломподборе
команды,средикоторой«нетниодноголица,умеющегосправлятьсяспарусами».Надним
смеются, утверждают, что «в этой глупой авантюре, как в капле воды, отразилась наша
современнаянапыщенная,бестолковаяжизнь».
Через несколько дней после ухода «Св. Марии» в Карском море разразился жестокий
шторм, и тотчас же распространились слухи о гибели экспедиции у берегов Новой Земли.
«Кто виноват?», «Судьба „Св. Марии“, „Где искать Татаринова?“ – первое страшное
впечатлениедетствавспомнилосьмнепричтенииэтихстатей:мамавдругбыстровходитв
мою маленькую комнатку в Энске с газетой в руках, в своем чудном черном шуршащем
платье, и не видит меня, хотя я говорю ей что—то и соскакиваю с кроватки и бегу к ней
босиком, в одной рубашке.Пол холодный, но онаневелитмне идтиназадвкроваткуи не
поднимаетсполу,авсестоитуокнасгазетойвруках.Ятожестараюсьдотянутьсядоокна,
новижутольконашсадик,весьвмокрыхосеннихлистьяхклена,имокрыедорожкиилужи,
покоторымещешлепаютпоследниекрупныекаплидождя.„Мама,зачемтысмотришь?“Она
молчит, я снова спрашиваю, и мне хочется к ней на руки, потому что становится страшно,
что она все молчит. „Мама!“ Я начинаю реветь, и тогда она оборачивается и наклоняется,
чтобы поднять меня, но что—то делается с нею, и она садится на пол, потом ложится и
тихонько лежит, вытянувшись на полу, в своем чудном черном шуршащем платье. И вдруг
безумный, бессознательный страх охватывает меня, я кричу и слышу только, как я ужасно
кричу, и бьюсь обо что—то руками и ногами, и слышу испуганный мамин голос, и снова
кричуинемогуостановиться.Потомясплюислышусквозьсон,какбабушкаразговаривает
смамой,какмамаговорит:
–Онаменяиспугалась.
Ноямолчуипритворяюсь,чтосплю,потомучтоэтовсе—такимамаи,потомучтоона
говоритиплачет,какмама…
Толькотеперь,читаяэтистатьи,японяла,чтоэтобыло.
Но слухи оказались ложными, и через телеграфную экспедицию на Югорском Шаре
капитан Татаринов прислал «сердечный привет и наилучшие благопожелания всем
жертвователямилицам,сочувствующимделуэкспедиции».
Этописьмобылонапечатановвидефаксимиле,инаднимпапиннезнакомыйпортрет–в
морской форме, в кителе с белыми погонами: изящный офицер со старомодно поднятыми
кверхуусами.
Недаром послал он «благопожелания всем жертвователям»: он надеялся, что сбор
пожертвований даст возможность «Комитету по исследованию русских полярных стран»
поддержатьсемьиэкипажа.Обэтомонписалвсвоемдонесении,посланномчерезЮгорскую
экспедициюинапечатанном16июнявгазете«Новоевремя»:
«Я убежден, что Комитет не оставит на произвол судьбы семейства тех, кто
посвятилсвоюжизньобщемунациональномуделу».
Напраснаянадежда!Втойжегазете,от27июня,япрочлаотчетозаседанииКомитета:
«По словам секретаря Комитета Н.А.Татаринова, новая подписка дала совершенно
ничтожные результаты. Равным образом не дали ожидаемых прибылей и многие другие
способы,какустройствоувеселительныхразвлеченийит.п.Такимобразом,Комитетлишен
возможности оказать семьям экипажа предполагаемую помощь в 1000 рублей, собираемую
путемдоброхотныхдаяний».
Странноидикобыломнечитатьобэтих«доброхотныхдаяниях»…Можетбыть,имыс
мамойжили,какнищие,наэтумилостыню,собираемуюпутем«доброхотныхдаяний»?
Но все это только мелькнуло у меня в голове, и я не стала особенно раздумывать над
обидами,которымбылопочтистолькожелет,сколькоимне.Другоеостановилоипоразило
меня в старых газетах: в один голос они утверждали, что шхуну «Св. Мария» ждет
неизбежнаягибель.Иныерассчитывалискарандашомвруках,чтоонаедвадойдетдоНовой
Земли.Другиепредполагали,чтоонабудетзатертапервымижельдамиипогибнетнесколько
позже,пройдявдольЗемлиФранца—Иосифавкачестве«пленникаполярногоморя».
В том, что она не пройдет Северным морским путем в одну ли, в две ли, в три ли
навигации,безразлично,–несомневалсяникто.
Только какой—то поэт напечатал в архангельской газете стихи: «И.Л.Татаринову», по
которымможнобылосудить,чтоондержалсяиногомнения:
Онздоров!Хранитегосудьбина!
Егоэнергияириск
Полярныйразомкнулидиск,
Иотступаетспаяннаяльдина…
Я много знала и прежде. В письме, которое Саня нашел в Энске, отец писал, что «из
шестидесяти собак большую часть еще на Новой Земле пришлось застрелить. В записке,
которуюСанясоставилсословВышимирскогоговорилосьогнилойодежде,обракованном
шоколаде. В газете „Архангельск“ я прочитала письмо купца Е.В.Демидова, который
указывал, что „засолка мяса и приготовление готового платья не являются его
специальностью“ичто„вданномслучаеонбылтолькокомиссионером.Привсемэтом,имея
своебольшоеторговоедело,оннемог,конечно,смотретьзакаждымкускоммясаирыбы,
положенным в бочку. Все время получались такие телеграммы от капитана Татаринова:
„Остановитезаготовку–денегнет“.Или:„Продайтезаготовленное–денегнет“.Итакдалее.
Зачемжебылоснаряжатьэкспедицию,когданебылоденег?..Есличтоиоказалосьхудоепри
такомспешномделе,таквиновныхвэтомискатьнадобынесредиместныхкоммерсантов,а
где—либовыше…“
Но я не знала – и Саня не знал, и я не понимаю, почему мама никогда не говорила об
этом,–что«затриднядовыхода„Св.Марии“вфор—трюме,вобеихсторонахегобаргоута,
под второй палубой, значительно ниже ватерлинии, обнаружены опасные для плавания
вырезы борта вместе со шпангоутами, вплоть до наружной обшивки со следами топора и
пилы.Дырыэти,обмеренныеисфотографированные,оказались:самаябольшаяширинойв12
дюймовидлинойв2футаи4дюйма,адругиенемногимменьше.Происхождениеэтихдыр,
весьма загадочное, заставляет, однако, вспомнить о том, что в случае гибели судна новый
владелецегополучилбысоответствующуюстраховку».
Конечно,ненужныбылиновыеподтверждения,чтоотецпогибиникогданевернется.
Оннемогнепогибнуть.Былпосланнабезусловную,вернуюсмертьипогиб.
Глава4.
МЫПЬЕМЗАСАНЮ.
Я уже говорила, что у меня было очень много работы в то лето, межд у прочим еще и
потому, что моя помощница, студентка третьего курса, оказалась очень тупой, и
приходилось нетолько делатьвсе за нее, но ещеи утешатьее, потому что онаогорчалась,
чтоонатакаятупая.Самаятожемногогонемоглапонятьикаждыедва—триднябегалак
моейстаренькойпрофессорше,котораяназываламеня«деточкой»ивсебеспокоилась,чтоя
похудела. И действительно, я очень похудела и побледнела, потому что никогда еще,
кажется, столько не думала и не волновалась. Я волновалась, читая статьи; волновалась,
когда опаздывали письма от Сани; волновалась, потому что бабушка сердилась на меня и
дажеодновремяпересталаходить.Крометого,яещеволноваласьиз—заВалииКиры.
Всеунихбылооченьхорошо–онипо—прежнемусиделивсвоейкухнеишептались,а
потом пили чай с серьезными, счастливыми, глупыми лицами; но однажды шепот вдруг
прекратился, и, немного помолчав, они стали кричать друг на друга. Я испугалась и тоже
сталакричать,новэтовремяВалявышел,веськрасный,иполезвстеннойшкаф,очевидно
спутав его с вход ной д верью. Я под ала ему шляпу и робко спро сила, что случило сь, но он
ответил:
–Спроситеувашейподруги,чтослучилось.
Непомню,когдаявпоследнийразвидела,чтоКираплачет.Кажется,впятомклассе,из
—за«неуда»почерчению.Теперьонасноваплакалаи,какмаленькая,вытиралаглазаруками.
–Кира,чтослучилось?
–Ничегонеслучилось.Мырешилизаписаться,аоннехочетпереезжать,вотивсе.
–Из—заменя?Потомучтотесно?
–Ничегонеиз—затебя.Онговорит,чтоясамадолжнадогадаться.Ая,честноеслово,
немогу.Онхочет,чтобыякнемупереехала.Аянехочу.Мнетамнужнобудетготовитьивсе,
акогдамнеготовить?Вообщездесьвсеестьипосуда,искатерти,белье,все.
–Имама.
–Нуда,имама.
Мыпроговориливесьвечер,аночьюКирапришлаисказала,чтодогадалась–простоон
еебольшенелюбит.Досемиутраядоказывала,чтоВаляеелюбитичтотакневолнуются,
когданелюбят.Незнаю,убедилалияКиру,нотолькоонавдругсказала,«чтоонапрекрасно
знает,чтоонхороший,аонаплохаяичтоонанапишетемуписьмо,чтоонаегонестоити
чтоонеенелюбит,потомучтосчитает,чтоонадура».
– Только, прежде чем отослать, покажи мне, ладно? – сказала я сонным голосом, и
последнее,что яещевидела, засыпая,– это была Кира, которая в одной рубашке сидела за
столомиписала,писала…
Наутро мы с ней разорвали ерунду, которую она сочинила, и я отправилась к Вале. Он
работалвЗоопарке,иявспомнила,какмыоднаждыбылиунегосСанейикаконпоказывал
намсвоих грызунов.Теперь идомаэтогоуженебыло,а стоялкрасивыйбелыйпавильон с
колоннами, и Вале не нужно было уверять сторожа, что он – сотрудник лаборатории
экспериментальнойбиологии.Новэтомкрасивомбеломпавильонесовершеннотакжепахло
мышами, и Валя был такой же – только в белом халате и небритый. Мне стало смешно,
потомучтоночьюКирасказала,чтоонтеперьперестанетбриться.
Онусадилменяисамунылосел.
–Валя, во—первых, имейв виду, что япришла по собственной инициативе, – начала я
сердито.–Такчтотынедумай,пожалуйста,чтоКираменяприслала.
Онсказалдрогнувшимголосом:«Да?»,имнесталожальего.Нояпродолжаластрого:
– Если у тебя есть серьезные причины остаться у себя, хотя на Сивцевом вам будет в
тысячу раз удобнее, ты должен ей сказать, и баста. А не требовать, чтобы она сама
догадалась.
Онпомолчал.
–Понимаешь,вчемдело…янемогупереехатьнаСивцев—Вражек,хотя,конечно,яне
отрицаю,чтоэтобылобыпростопрекрасно,Там,можноустроитьчто—товродекабинетаи
спальни, особенно если перегородку перенести, а где сейчас чулан – устроить маленькую
лабораторию.Ноэтоневозможно.
–Почему?
–Потомучто…Послушай,атебяонанезаговаривает?–вдругсотчаяниемспросилон.
–Кто?
–Киринамама.
Ятакипокатиласьсосмеху.
– Да, тебе смешно, – говорил Валя, – конечно, тебе смешно. А я не могу. У меня
начинается тошнота и слабость. Один раз спрашивает: «Почему ты такой бледный?» Я ей
чуть не сказал… И все про какую—то Варвару Рабинович, будь она неладна… Нет, не
перееду.
–Вотчто,Валя,–сказалаясерьезно,–ужнезнаю,ктоувастамкогозаговаривает,ноты,
во всяком случае, ведешь себя по отношению к Кире очень глупо. Она плакала и не спала
сегоднявсюночь,ивообщетыдолженсразужепоехатькнейиобъяснить,вчемдело.
Унегосталонесчастноелицо,инесколькоразонвзволнованнопрошелсяпокомнате.
–Непоеду!
–Валя!
Онупрямомолчал.«Ого,воттыкакой!»–подумалаясуважением.
–Тогдаинелезьтебольшекомне,ичертсвами!–сказалаясердитоихотелауйти,ноон
не пустил, и мы еще два часа говорили о том, как бы устроить, чтобы Кирина мама не
говорилатакмного…
Это было не особенно удобно, но я все—таки рассказала Кире, в чем дело. Она очень
удивилась, а потом сказала, что мама каждый день жалуется, что Валя ее заговаривает, и
однажды дажележалапосле его уходасмокройтряпкойналбуиговорила, чтобольшене
можетслышатьогибридахчернобурыхлисицичтоКирасумасшедшая,есливыйдетзамуж
за человека, который никому не дает открыть рта, а сам говорит и говорит, как какой—то
громкоговоритель.
Она мигом собралась и поехала к Вале, – хотя я сказала, что на ее месте никогда бы
перваянепоехала,–ивечеромониужесновасиделив«собственнокухне»ишептались.Они
решилипопробоватьвсе—такиустроитьсянаСивцевом—Вражке.
Этобылпрекрасныйвечер–лучшийизтех,чтояпровелабезСани.Наканунеяполучила
отнегописьмо–большоеиоченьхорошее,вкоторомонписал,междупрочим,чтомного
читает и стал заниматься английским языком. Я вспомнила, как он удивился, узнав, что я
довольно свободно читаю по—английски, и как покраснел, когда при нем однажды
заговорилиокомпозитореШостаковичеиоказалось,чтоонпрежденикогдадаженеслышал
этойфамилии.Вообщеэтобылочудноеписьмо,откоторогоуменясталовеселоиспокойно
надуше.Тайкомот«молодых»мысАлександройДмитриевнойприготовиливеликолепный
ужинсвином,ихотялюбимыйВалинсалатсомарамимыпосолилипоочереди–спервая,
потом Александра Дмитриевна, – все—таки он был съеден в одну минуту, потому что
оказалось,чтоВалясовчерашнегоднянетольконебрился,ноиничегонеел.
МывыпилизаСаниноздоровье,потомзаегоудачувовсехделах.
– В его больших делах, – сказал Валя, – потому что я уверен, что в его жизни будут
большиедела.
Потом онрассказал,каквдвадцатьпятом годуонработал в бюроюных натуралистов
приМосковскомкомитетекомсомола,икакоднаждыуговорилСанюпоехатьнаэкскурсиюв
СеребряныйБор,икакСанядолгостаралсяпонять,почемуэтоинтересно,апотомвдругстал
говоритьцитатами,ивсепоразились,какаяунегонеобыкновеннаяпамять.Онпроцитировал:
Бороться,бороться,поканепокинетнадежда,—
Чтоможетбытьвжизнипрекраснейподобнойигры?
исказал,чтоловитьполевыхмышей–этонеегостихия.
АлександреДмитриевнехотелосьтожечто—нибудь рассказать,имысКиройбоялись,
что она опять заговорит о Варваре Рабинович. Но обошлось – она только прочитала нам
несколькостихотворенийисказала,чтоунеенастихитоженеобыкновеннаяпамять.
Так мы сидели и выпивали, и был уже двенадцатый час, когда кто—то позвонил, и
Александра Дмитриевна, которая в эту минуту показывала нам, как нужно брать голо с «в
маску»,сказала,чтоэтодворникзамусором.Япобежаланакухнюитак–сведромвруке–и
открыладверь.Ноэтобылнедворник.ЭтобылРомашов,которыймолчабыстроотступил,
когдаяоткрыладверь,иснялшляпу.
–Уменясрочноедело,ионокасаетсявас,поэтомуярешилсяпридтитакпоздно.
Онсказал это оченьсерьезно, иясразу поверила, что делосрочное ичто оно касается
меня.Яповерила,потомучтоонбылсовершенноспокоен.
–Пожалуйста,зайдите.
Мы так и стояли друг против друга – он со шляпой, а я с помойным ведром в руке.
Потомяспохватиласьисунулаведромеждудверей.
–Боюсь,этонесовсемудобно,–вежливосказалон:–увас,кажется,гости?
–Нет.
– А можно здесь, на лестнице? Или спустимся вниз, на бульвар. Мне нужно сообщить
вам…
–Однуминуту,–сказалаябыстро.
АлександраДмитриевназваламеня.Яприкрыладверьипошлакнейнавстречу.
–Ктотам?
–АлександраДмитриевна,ясейчасвернусь,–сказалаябыстро.–Иливотчто…Пускай
Валячерезчетвертьчасаспуститсязамной.Ябудунабульваре.
Онаещеговорилачто—то,нояужевыбежалаизахлопнуладвери.
Вечер был прохладный, а я – в одном платье, и Ромашов на лестнице сказал: «Вы
простудитесь».Должнобыть,емухотелосьпредложитьмнесвоепальто–иондажеснялего
инеснаруке,апотом,когдамысидели,положилнаскамейку,–нонерешился.Впрочем,мне
было не холодно. У меня горело лицо от вина, и я волновалась. Я чувствовала, что этот
приходнеспро ста.
Набульваребылотихоипусто,только,опираясьнапалки,сиделистарики–постарику
наскамейку–отпамятникаГоголюдосамогозабора,закоторымстроилистанцию«Дворец
Советов».
–Катя,воточемяхотелсказатьвам,–осторожноначалРомашов.–Язнаю,какважно
длявас,чтобыэкспедициясостоялась.Идля…
Онзапнулся,потомпродолжаллегко:
–И дляСани. Яне думаю,что этофактически важно, то есть что это можетчто—то
переменить в жизни, например, вашего дядюшки, которого это очень пугает. Но дело
касаетсявасипоэтомунеможетбытьдляменябезразлично.
Онсказалэтооченьпросто.
–Япришел,чтобыпредупредитьвас.
–Очем?
–Отом,чтоэкспедициянесостоится.
–Неправда!МнезвонилЧ.
–Толькочторешили,чтопосылатьнестоит,–спокойновозразилРомашов.
–Кторешил?Иоткудавызнаете?
Онотвернулся,потомвзглянулнаменяулыбаясь.
–Незнаю,какисказать.Сноваоказываюсьподлецом,каквыменяназвали.
–Какугодно.
Ябоялась,чтоонвстанетиуйдет–настолькоонбылспокоениуверенвсебеинепохож
напрежнегоРомашова.Нооннеушел.
–НиколайАнтоновичсказалмне,чтозаместительначальникаГлавсевморпутидоложил
опроектеэкспедицииисамжеивысказалсяпротив.Онсчитает,чтонеделоГлавсевморпути
заниматься розысками капитанов, исчезнувших более двадцати лет тому назад. Но, по—
моему… – Ромашов запнулся: должно быть, ему стало жарко, потому что он снял шляпу и
положилеенаколени,–этонеегомнение.
–Чьежеэтомнение?
–НиколаяАнтоновича,–быстросказалРомашов.–Онзнакомсэтимзаместителем,итот
считаетеговеликимзнатокомисторииАрктики.Впрочем,скемжеещеипосоветоватьсяо
розысках капитана Татаринова, как не с Николаем Антоновичем? Ведь он снаряжал
экспедициюипотомписалоней.ОнчленГеографическогообщества–ивесьмапочтенный.
Я была так взволнована, что не подумала в эту минуту ни о том, почему Николай
Антоновичтакхлопочет,чтобырозыскипровалились,ниотом,чтожезаставилоРомашова
сновавыдатьего.Ябылаоскорблена–нетолькозаотца,ноизаСаню.
–Какегофамилия?
–Чья?
–Этогочеловека,которыйговорит,чтонестоитразыскиватьисчезнувшихкапитанов.
Ромашовназвалфамилию.
– С Николаем Антоновичем я, разумеется, не стану объясняться, – продолжала я,
чувствуя,чтоуменяноздрираздуваются,истараюсьуспокоиться.–Мыснимобъяснились
разнавсегда.НовГлавсевморпутиякое—чторасскажуонем.УСанинебыловремени,чтобы
разделаться с ним, или он пожалел, не знаю… Да полно, правда ли это? – вдруг сказала я,
взглянувнаРомашоваиподумав,чтоведьэтожеон,–он,которыйлюбитменяи,должно
быть,толькоимечтает,какбывернеепогубитьСаню!
– Зачем я стану говорить неправду? – равнодушно возразил Ромашов. – Да вы узнаете!
Вам тоже скажут… Конечно, нужно пойти туда и все объяснить. Но вы… не говорите, от
кого вы об этом узнали. Или, впрочем, скажите, мне все равно, – надменно прибавил он, –
только это может стать известно Николаю Антоновичу, и тогда мне не удастся больше
обманутьего,каксегодня.
НиколайАнтоновичбылобманутрадименя–вотчтоонхотелсказатьэтойфразой.Он
смотрелнаменяиждал.
– Я не просила вас никого обманывать, хотя, по—моему, нечего стыдиться, что вы
решились (я чуть не сказала: «первый раз в жизни») поступить честно и помочь мне. Я не
знаю,каквытеперьотноситеськНиколаюАнтоновичу.
–Спрезрением.
– Ладно, это ваше дело. – Я поднялась, потому что мне стало очень противно. – Во
всякомслучае,спасибо,Миша.Идосвидания…
УСивцева—Вражкаявстретилавсехтроих:АлександруДмитриевну,КируиВалю.Они
бежаливзволнованные,иАлександраДмитриевнаговорилачто—то:«Господи,даоткудаже
язнаю?Толькосказала,чтоеслиячерездесятьминутневернусь…»
Трамвай остановился как раз между нами, и, когда он прошел, все трое ринулись на
бульварсвоинственнымвидом.
–Стоп!
–Давотжеона!АлександраДмитриевна!Оназдесь!Катя,чтослучилось?
–Авинодопили?–спросилаяоченьсерьезно.–Еслидопили,нужноещекупить…Мне
хочетсяещеразвыпитьзаСаню.
Глава5.
ЗДЕСЬНАПИСАНО:«ШХУНА„СВ.МАРИЯ“.
НачальникомГлавсевморпутибылвтегодыизвестныйполярныйдеятель,имякоторого
нетрудно найти на любой карте русской Арктики. Вероятно, попасть к нему было не так
просто.НоЧ.позвонил,иябылапринятавтотжедень.Правда,пришлосьподождать,ноэто
былодажеинтересно,таккаквприемнойсиделиморякиилетчики,толькочтовернувшиеся
изЗаполярья.ОдинбылпохожнемногонаСаню,яневольнонесколькоразвзглянулананегои
прислушалась к тому, что он говорил. Но он, должно быть, понял меня иначе, потому что
приосанилсяиглупоулыбнулся.Потомониушли,ияещедолгосиделаисердиласьнасебяза
тоску,котораянет—нет,даиподступалаксердцу…
Я очень хорошо помню свой разговор с начальником Главсевморпути, потому что в
письме,котороевтотжевечеротправилаСане,повторилаегослововслово.
Сперва я волновалась и чувствовала, что бледна, но только что он спросил низким,
вежливым голосом: «Чем могу служить?», как все мое волнение пропало. Потом оно
вернулось, но это было уже другое, азартное волнение, от которого не помнишь себя и
становитсяхолодноиприятно.
–ЛетчикГригорьевпредставилвампроектпоисковойэкспедиции,–началая,–исперва
былорешено,чтоонасостоится.Новчера…
Он внимательно слушал меня. Он был так уд ивительно похож на свой портрет, тысячу
раз печатавшийся в газетах и журналах, что у меня было странное чувство, как будто я
разговариваюнеснимсамим,асегопортретом.
– Нет, – возразил он, когда я спросила, думает ли и он, что не стоит заниматься
розысками пропавших капитанов, – но мы внимательно взвесили все «за» и «против» и
решили, что подобные поиски заранее обречены на неудачу. В самом деле: во—первых,
места, указанные в проекте, более или менее изучены за по следние год ы, и, од нако, до сих
пор не было обнаружено никаких следов экспедиции «Святой Марии»; во—вторых, от
СевернойЗемлидоустьяПясиныболеетысячикилометров,иорганизоватьпоискинатаком
расстоянии – это очень сложная задача. Наконец – и это самое главное – у меня нет
уверенности,чтоэкспедициювашегоотцаследуетискатьименновэтомрайоне.
–Нетникакихсомнений,чтоименновэтом,–возразилаяэнергично.
–Почему?
–Потомучто…–Явдругзабылавседоказательства,хотяещевприемнойповторилаих
ещеразидажесосчиталанапальцах.–Потомучто…
Онсмотрелнаменяиждал.Унегобылисовершенносветлыеглаза,абородачерная,ион
хладнокровносмотрелнаменяиждал.Этобыластрашнаяминута.
– Во—первых, это видно по дневникам штурмана, – сказала я немного дрожащим
голо сом. – Помните, он приводит слова отца: «Если безнадежные обстоятельства заставят
меняпокинутькорабль,япойдукземле,которуюмыоткрыли».Во—вторых…–Иявынула
из портфеля фотографии, которые оставил мне Саня. – Вот взгляните… Здесь написано –
«Шхуна„СвятаяМария“.ЭтотбагорнайденнаТаймыре.
– Положим. Но почему не допустить, что он принадлежал партии штурмана, который
двумямесяцамираньшео ставилшхуну?
– Потому что штурман… Где у вас карта? – спросила я, хотя огромная карта Арктики
виселанадписьменнымстоломиявсевремясмотрелананее,но,должнобыть,невиделаот
волнения.–Оншелподрейфующемульдуисовсемвдругомнаправлении.Можно?Явзяла
указкуивлезланастул,потомучтосполумнебылонедостатьдомысаФлора.–Воткакон
шел. Он вернулся в Архангельск с экспедицией лейтенанта Седова. Но пойдем дальше, –
продолжалая,чувствуя,чтомнестановитсяхолодноичтоясновабледнею,нотеперьуже
от воодушевления. – Вы говорите, что от Северной Земли до устья Пясины – изученные
местаистранно,чтодосихпорниктоненаткнулсянаследыэкспедициихотябыслучайно.
АРусанов?Скольколетпрошлодотехпор,какбылинайденыостаткиегоснаряжения?Игде
же? В тех местах, куда ходили суда и тысячу раз бывали люди. А этот матрос Амундсена,
которогонашлинаДиксоневтрехкилометрахотстанции?
Я тогда не знала, что могила этого матроса (его звали Тиссен) находится у портовой
столовойичтокаждый,ктопослеобедаотправляетсянаполярнуюстанцию,проходиттот
путь,которыйоставалосьпройтиТиссену,тоестьпутьотжизнидосмерти.
–Нет,делоневтом,чтоэтоизученныеместа,автом,чтоотцаникогданеискали.Вот
его путь: от 79 градуса 35 минут широты между 86—м и 87—м меридианами к Русским
островам, архипелагу Норденшельда. Потом, вероятно после долгих блужданий, от мыса
СтерлеговакустьюПясины.Здесьстарыйненецнашеллодку,поставленнуюнанарты.Потом
кЕнисею,потомучтоЕнисей–этобылаединственнаянадеждавстретитьлюдейипомощь.
Ясоскочиласостула.Онгладилбородуисмотрелнаменя–кажется,слюбопытством.
–Вытакуверены?
– Да. Не может быть иначе. Что же предлагает Григорьев? Ледокольный пароход
«Пахтусов» направляется к Северной Земле для научных работ. Это гидрографическая
экспедиция,верно?
–Да.
–Отлично.Дорогойонустраиваетвнесколькихместахбазыдлядвух—трехпоисковых
партий. Григорьев считает, что нужны только две партии, по три человека в каждой. Мне
кажется,чтонужнытриилимоторныйботвместотретьей.Онипойдутмористойстороной
прибрежныхостровов,а«Пахтусов»темвременембудетработатьгде—нибудьпоблизости,
такчтоотнегоможнобудетпочтинеотрываться.
Я остановилась, потому что начальник Главсевморпути засмеялся и встал. Он обошел
столиселрядомсомною.
–ДавынастоящаядочкакапитанаТатаринова,–веселосказалон.–Географ?
–Геолог.
–Накоторомкурсе?
Я отвечала, что давно уже окончила университет и уже два года, как работаю в
Башкирскомгеологическомуправлении.
–Увасестьсестры,братья?
–Нет,яодна.
–Амать?
–Умерла.
Онделикатнопомолчалнекотороевремя,потомвернулсякСаниномупроекту.
–Конечно,всеэтодалеконетакпросто,–задумчивосказалон.–Ноненевозможно…
Моторныйботтут,конечно,нипричем.АвотГригорьева,очевидно,придетсявызвать.Где
он?
–ВЗаполярье.
Уменясердцесталобитьсяибиться,изачем—тояещеразсказала:
–ВЗаполярье.
Онлукавопосмотрелнаменя.
– Вот возьмем и вызовем, – с детским удовольствием повторил он, и я поняла, что Ч.
рассказалемуобомнеиСане.–Каквыполагаете,ведьонженамтутнеобходимдлярешения
этоговопроса?
–Мнекажется,да,–сказалаясмело.
– Ну вот. Я был очень рад, – серьезно сказал он, вставая, – познакомиться с вами.
Состоится ли экспедиция или нет, но это превосходно, что вы пришли ко мне и так
энергично,горячоговорили.
Глава6.
УБАБУШКИ.
Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне каждый вечер. Она приходила
надутая, важная и гордо разговаривала с Кириной мамой. Ей не нравилось, что я «живу у
чужих людей», а дома – «чудная комната», и она боялась какой—то Доры Абрамовны,
котораяужедвараза«забегалаинюхала».
– Уже и старость моя стала, – однажды сказала она мне со слезами, – а в таком
одиночествеяещенежила.
Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позвонила и сказала, что у нее что—то
сталоссердцем.Онарассердилась,когдаяспросила,домалиНиколайАнтонович.
– Глупый вопрос, – сказала она строго. – А где же ему быть? Как ты, что ли? Хатки
считать?
Потомонасказала,чтоонушел,ияживособраласьипоехалакней.
Оналежаланадиване,покрывшисьсвоеюстаренькойзеленойшубкой.Лавровишневые
каплистоялинастоликеподледивана–единственноелекарство,котороеонапризнавала,и
онатолькомахнуларукой,когдаяспросилаоеездоровье.
–Чутьчто,поклоныбьет,–сказалаонасердито.–Сейчасвидно,чтовмонашкахжила.
Религиозная.Аяееспрашиваю:«Тогдазачемслужить?»Ипрогнала.
Онапрогналадомработницу, иэтобылооченьплохо,потомучтодомработницабыла,
хотярелигиозная,нохорошая,ипреждебабушкедаженравилось,чтоонакогда—тожилав
монашках.
– Бабушка, что же ты наделала? – сказала я. – Осталась больная и совершенно одна!
Теперьятебяксебезаберу.
–Непоеду.Вотеще!
Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и сказала, что это – не сердце, а
простоонавчеранеготовила,апоеларедькиспостныммаслом,иэтоунее–отредьки.
–Еслитынеляжешь,ясейчасжеуйду.
–О!Напугала.
Однакоонаразделась,кряхтялеглавпостельивдругуснула…
Вмаминойкомнатевсегдабылпочему—тосквозняк,когдаоткрывалиокна,ия,чтобы
проветрить, открыла дверь в коридор. Потом зашла к себе, и как же неуютна и пуста
показаласьмнекомната,вкоторойяпрожиластольколет!Всесталодажелучшевнейпосле
моего отъезда. Кровать была покрыта бабушкиным старинным кружевным покрывалом,
занавески белые—пребелые и даже топорщились от крахмала, все чисто прибрано, и том
энциклопедии, который я зачем—то читала перед отъездом, остался открытым на той же
странице.Меняздесьждали…
Наокне, среди старых школьных учебников, янашла тетрадкусцитатамиизлюбимых
книг:«Страннаявещьсердцечеловеческоевообще,аженскоевособенности.Лермонтов».
Этобыличудные,смешныецитаты,ияпрочиталаихотпервойдопоследнейстраницы.
Как во сне – я была в го стях у какой—то знакомой девочки, которая так прекрасно д умала
обовсемикоторойвесьмирпредставлялсятакимвеликолепным.
«Мир–театр,люди–актеры.
Шекспир».
Мне показалось, что кто—то метнулся по коридору, когда с этой тетрадкой в руках я
вышлаизкомнаты.
Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная бабушка бегала по коридору в
своейзеленойбархатнойшубке,нокто—тобегал–иименновзеленойшубке.Ивсе—таки
бабушка,потомучтокогдаявернулась,она,хотяпо—прежнемулежалавпо стели,новидно
было,чтотолькочтобухнуласьидаженеуспелапокрыться.
Это было очень смешно – так старательно она притворялась, даже зажмурила глаза,
чтобыпоказать,чтоонавсевремяспалаивовсенедумалабегатьпокоридору.Конечно,она
подглядывалазамною–авдругмнезахочетсядомой?
– Бабушка, а доктор был? – спросила я, когда она, наконец, открыла глаза и фальшиво
громкозевнула.
Небыл.Нехочетонадоктора.Оназнает,чтоэтоотредьки.
–Апотелефонусказала,чтосердце.
–Исердцеотредьки.
–Чтозаглупости!Ясейчасжепозову.
Но бабушка вспылила и сказала, что если я позову доктора, она сейчас же оденется и
уйдеткМарииНикитичне–такзвалисоседку.
Ипрежденужнобылоскандалить,чтобыпозватькбабушкедоктора,поэтомуянестала
настаивать,–темболее,чтобабушкескаждойминутойстановилосьвселегче.Наконецей
стало совсем хорошо, потому что она вдруг с ужасом понюхала воздух и, сказав:
«Подгорел!..»,накинуласалопипобежалавкухню.
Подгорел – не очень – пирог с мясом, который в чудо—печке стоял на керосинке,
издавая великолепный запах, и бабушка объявила, что ей опять станет хуже, если я не
попробуюэтогопирога.
Все это было совершенно в бабушкином духе – эти хитрости и в особенно сти мой
любимыйпирогсмясом,накоторыйонанепожалеламасла.Пирогдолженбылокончательно
убедить меня в преимуществе своего дома перед «чужим». Но я съела два куска, потом
поцеловалабабушкуисказалатолько,чтооченьвкусно.
Пока о Николае Антоновиче не было сказано ни слова. Но вот бабушка сделала
равнодушноелицо,ияпоняла,чтосейчасначнется.Однакобабушканачалаиздалека.
–ОтОлечкисЛаройписьмополучила,–сказалаонастрого.–Пишут«невходи,невходи
вхозяйство»,чтоэтомнетеперьтяжело.
ОлечкаиЛара–этобылимоистаренькиететкиБубенчиковы,которыежиливЭнске.
– А как мне не входить, когда ей замечанье делаешь, а она молчит. Еще делаешь –
молчит.Изсебявыходишь–молчит.Онапопланупопажила,–немногооживившись,сказала
бабушка:–своимничего,авсепопам.Истеричка.Попейпишет:«Молчи,терпииплачь».А
она ирада. Вгардероб гвоздинабила,иконы навешала ивсетихотак:«Слушаю».Яэтаких
ненавижу.
–Даужтеперьпрогнала,бабушка,такчтоиговорить.
Бабушкапомолчала.
–Весьдомсокрушился,–сновасказалаонасовздохом.–Тыотступилась,ион—то,что
же?Емутеперьтожевсеравностало,естьличто,нетли.Когдапоест,когданет.
«Он»–этобылНиколайАнтонович.
– И пишет, пишет, – продолжала бабушка, – день и ночь, день и ночь. Как с утра чаю
попьет,таксейчасжевмоюшальзакутается–язастол.Иговорит:«Это,НинаКапитоновна,
будет труд всей моей жизни. Виноват ли я, нет ли, пусть теперь об этом судят друзья и
враги».Асамхудойстал.Забывается,–шепотомсказалабабушка,–надняхвшапкекстолу
пришел.Наверное,сумасойдет.
В эту минуту входная дверь негромко хлопнула, кто—то вошел в переднюю и
остановился. Я посмотрела на бабушку, она испуганно отвела глаза, и я поняла, что это
НиколайАнтонович.
–Ну,бабушка,мнепора.
–Нет,непора.Ипирогнедоела.
Онвошел,слабопостучавинедождавшисьответа.
Я обернулась, кивнула – и мне даже самой стало весело, так я равнодушно, смело
кивнула.
–Какдела,Катюша?
–Ничего,спасибо.
Очень странно, но для меня он был теперь просто каким—то бледным, старым
человеком, с короткими руками, с толстыми пальцам, которыми он неприятно нервно
шевелиливсезакладывалкуда—то:заворотничокиливкарманыжилетки,точнопрятал.Он
сталпохожнастарогоактера.Когда—тояегознала–столетназад.Атеперьмнебыловсе
равно,чтоонтакбледен,ичтоунеготакаяжалкая,похудевшаяшея,ичтоунегозадрожали
руки,когдаонпротянулих,чтобыподвинутькресло
Первая неловкая минута прошла, он шутливо спросил что—то насчет моей карты, не
спутала ли я Зильмердагскую свиту с Ашинской – еще в университете был со мной такой
случай,–иясновасталапрощаться.
–Досвиданья,бабушка.
–Ямогууйти,–негромкосказалНиколайАнтонович.
Онсиделвкресле,согнувшисьивнимательноглядянаменяспростым,добродушным
выражением. Таким он был, когда мы иной раз подолгу разговаривали – после маминой
смерти.Нотеперьэтобылодляменятолькодалекимвоспоминанием.
–Еслитыторопишься,мыпоговоримвдругойраз.
–Бабушка,честноеслово,меняждут,–сказалаябабушке,котораякрепкодержаламеня
зарукав.
–Нет,неждут.Какэтотак?Онтебедядя.
–Полно,НинаКапитоновна,–добродушносказалНиколайАнтонович,–невселиравно
–дядяяилинедядя.Очевидно,тынехочешьвыслушатьменя,Катюша?
–Нет.
–Фанатичная,–сненавистьюсказалабабушка.
Язасмеялась.
–Янемогу говоритьс тобойни отом,как мне было тяжело, когда тыушла, даже не
простившисьсомной,–торопливо,нотемжепростым,добродушнымголосомпродолжал
Николай Антонович, – ни о том, что вы оба были введены в заблуждение, поверив
несчастномубольномустарику,лишьнедавновыпущенномуизпсихиатрическойбольницы.
Он посмотрел на меня поверх очков. Из психиатрической больницы! Это была новая
ложь. Или не ложь – это теперь было для меня безразлично. Только одна мысль слабо
кольнуламеня–чтоэтокоснетсяСаниилибудетемунеприятно.
–Божемой!Чеготольконевообразилаэтабеднаязапутаннаяголова!Ичтояразорилего
припомощикаких—товекселей,ичтонарочнотакплохоснарядилэкспедицию–почему,как
тыдумаешь?Потому,чтохотелпогубитьИвана!
НиколайАнтоновичотдуширассмеялся.
–Изревности!Божемой!ЯлюбилтвоюматьиизревностихотелпогубитьИвана.
Онсновазасмеялся,новдругснялочкиисталвытиратьслезы.
–Да,ялюбилее,–плача,пробормоталон,–и,видитбог,всемоглобытьсовсеминаче.
Еслибыяибылвиноват,кто,какнеона,менянаказала?Ужтакнаказала,какинедумалось
никогда.
Яслушалаего,каквосне,когданачинаетказаться,чтовсеэтоужебылокогда—то–и
покрасневшаялысаяголоваснесколькимиволосками,итежесловастемжевыражением,и
неприятноечувство,скоторымсмотришьнастарогоплачущегомужчину.
–Ну?–грозноспросилабабушка.
– Бабушка, прево сходный пирог, отрежьте—ка еще кусочек, – сказала я весело. – Я вас
слушаю,НиколайАнтонович.
–Катя,Катя!
–Товарищи,знаетечто,–сказалая,чувствуя,чтомнестановитсядажекак—товеселоот
злости.–Вконцеконцов,яуженемаленькая–мнедвадцатьчетырегода,иямогу,кажется,
делать все, что мне нравится. Я больше не хочу здесь жить, понятно? Я выхожу замуж.
Вероятнее всего, я буду жить на Крайнем Севере с моим мужем, которому здесь делать
нечего,потомучтоон–полярныйлетчик.ЧтокасаетсяНиколаяАнтоновича,тояужемного
раз видела, как он плачет, и мне это надоело. Могу только сказать, что если бы он не был
виноват,едвалионсталбывозитьсясэтойисториейвсюжизнь.Едвали,например,онстал
быхлопотатьвГлавсевморпути,чтобыСанинаэкспедицияпровалилась.
Очевидно, вэтуминуту мнебылоуже не так весело,как прежде,потомучто бабушка
испуганно смотрела на меня и, кажется, потихоньку крестилась. У Николая Антоновича
дрожаланащекежилка.Онмолчал.
–Иоставьтеменявпокое,–сказалаясбешенством,–навсегда,навсегда!
Глава7.
ЗИМА.
Вноябреяполучила комнатуводномизпригородов,наберегуМосквы—реки,исразу
жепереехала,хотяВалясКиройводинголосзаявили,чтобезменяизсемейнойжизниуних
ничегоневыйдет,аАлександраДмитриевнадобавила,отведяменявсторону,чтотеперьи
онауйдет,потомучтоябыла«все—такикаким—тогромоотводомдлячернобурыхлисиц»и
безменяВалязаговоритеедосмерти.
Комната была в новом доме, и нельзя сказать, чтобы этот пятиэтажный дом, одиноко
торчавшийнапустомберегу,имелособеннопривлекательныйвид.Рабочиетолькочтоушли
–идажеещенеушли,авозилисьводворе,убираястроительныймусор;ванныещестоялина
лестнице,здесьитамещевиселизабытыеведраскраской.
ТеперьдопригородаВ.можнодобратьсявдесятьминутнаметро,атогданужнобыло
добрыйчастащитьсянатрамвае.ТеперьВ.–тажеМосква,атогдаэтобылоскучноеместо,
инашнеуклюжийодинокийдом,которыйтакихотелосьогородить,выгляделоченьстранно
рядомсдряхлымидачами,украшеннымистолбиками,перильцамиирезнымипетушками.
Нонетолькодомом–икомнатойсвоейянемоглапохвалиться.Унеебылотолькоодно
до стоинство – прекрасный вид на Москву—реку, которая и зимой была хороша, особенно
под вечер, когда сумеречный рассеянный свет приходил откуда—то издалека и под
сугробами появлялись чистые овальные тени. И мне представлялся маленький портовый
городокзаПолярнымкругом,гдеподеревяннымулицамходятвупряжкеолени.«Норядомс
оленями,–писалСеня,–бегутвперегонкилесовозыиавтомобили,лошадииездовыесобаки,
итакимобразомпередглазамипроходитвсяисториячеловечества,начинаясродовогостроя
и кончал социалистической культурой. Сейчас строим новый город, везде срубы и срубы,
улицы засыпаны щепкой, и управление аэропорта переехало в новый великолепный
трехэтажный дом с „холлом“ – по вечерам мы сидим в этом „холле“ и читаем Вольтера.
Интересно,что этот„современный“автор сталунасуже так популярен, чтоцитатыиз его
произведенийукрашаютстенныегазеты. Ядумаюотебетакмного,чтомнедажестранно,
откудаберетсявремянавсеостальное!Этопотому,чтовсеостальное–этотожекаким—то
образомты,о собенно вполете, когда думаешь что—нибудьилипоешь иснова думаешь –
всеотебе…»
Втузимууменябылодовольнотрудносденьгами,потомучтомнеприсылалиденьги
изУфы,гденаходилосьБашкирскоегеологическоеуправление,ичастозадерживали.Время
от времени приходилось посылать ругательные телеграммы. Кроме того, мне негде было
обедать, а готовить себе я ленилась. Словом, я совершенно одичала и однажды, примерив
своешелковоепарадноеплатье,селаисталаплакатьотзлости.
Первыйраззавсюзимуясобраласьвтеатр–кВахтангову,напремьеру«Человеческой
комедии», – и оказалось, что у меня старомодное платье с какими—то хвостами, которых
ужестолеткакниктоненосит.ПотоммысКиройчто—тосделалисплатьем–подкололи,
подшили.Новечербылиспорчен.
Это была одинокая зима в В. – такая одинокая, что едва ли не самым частым моим
гостем был Ромашов. Теперь трудно было представить себе, что это тот самый Ромашов,
который говорил, что убьет меня и себя. Он приезжал вежливый, спокойный, всегда
прекрасно, даже франтовато одетый и говорил со мной ровным голосом, вероятно, тем
самымголосом,которымончиталлекцииусебявинституте…
Однаждыонприехалоченьусталыйиголодный.Ясказала:
–Миша,хотитечаю?
Он сухо поблагодарил и отказался. Очевидно, он хотел показать, что не стремится к
другим отношениям, кроме деловых, а деловые – это была экспедиция и все, что к ней
отно силось.
Почемуонзанималсяею?Конечно,потому,чтоделокасалосьменяи,следовательно,«не
моглобытьдлянегобезразлично».Ноздесьбылаигордость–онкакбыхотелпоказать,что
янискольконеобиделаегосвоимотказом.Ибыл,безсомнения,план,–вероятно,всетотже:
женитьсянамнеспомощьюкаких—тотупыхисложныхинтриг.Внемсамомбылочто—то
тупое и одновременно сложное – в этой важности и в самом застывшем лице с детскими
оттопыреннымиушами.Новдругмелькалоичто—тострашное.НедаромИванПавловичкак
—то сказал, что это очень сложный человек, во всяком случае – способный на сильное
движениедуши.
Номнедоегодушибыломалодела.Разумеется,янеписалаСане,чтоонуменябывает.
Санясошелбысума–темболее,чтоуменяпочему—товсегдаполучаютсясухие,холодные
письма…
Вдруг оказалось, что в Главсевморпути далеко не уверены в том, что поиски следует
поручитьименноСане.Онещемолод,и,хотяунегобольшойстаж,наСевереонработалеще
сравнительномало.Онизвестенкак хороший,исполнительныйпилот,носправитсялионс
такимсложнымделом,требующиморганизационногодарования?Вообще,чтоонзачеловек
– помнится, в каком—то журнале его ругали за клевету, он кого—то оклеветал, кажется
Н.А.Татаринова,известногополярногодеятеляидвоюродногобратакапитана.
И я требовала, чтобы редакция журнала напечатала опровержение, я доказывала, что
организация поисковой партии, состоящей из шести человек, не такое уж сложное дело, я
требовала, чтобы поискикапитанаТатариновабылипорученытому,ктосдетскихлетбыл
воодушевленэтоймыслью,иникомудругому.
Ромашовзналобэтиххлопотах.Очемондумал,начтонадеялся–янеспрашивала,ион
неначиналразговора.Нобылдень,когдаядогадаласьомногом.
У меня не было никакого сомнения в том, что если экспедиция состоится, я поеду на
Северную Землю вместе с Саней. Я написала об этом начальнику Главсевморпути и
предложиласвоиуслугикакгеолог.Вскорепришелответизсекторакадрови,ксожалению,
совсемнетот,которогояожидала:мнепредлагалиработунаоднойизполярныхстанций–
помоемувыбору–ипросилиявитьсявГлавсевморпутьдляпереговоров.
В этот день я поздно вернулась домой – как всегда, когда попадала в «город», – и на
лестницевспомниласдосадой,чтозабылазаперетьдверь.Междутемкто—торасхаживалу
меня в комнате – без сомнения, воры. Но это были не воры. Это был Ромашов, который
остановился,когдаявошла,иясразуувидела,чтооноченьрасстроен.
– Я прочитал это письмо, – сказал он, не зд ороваясь. – Вы хотите ехать в экспедицию,
вотчто!
Япосмотрелананегоиневольновспомнила,чтовшколеегодразнили«совой».Унего
былисовершенно круглыеглаза, ивэтуминутуонбылудивительнопохож насову.Ноэто
быладовольнобольшаясова,котораякрикнула:«Вотчто!»иструдомперевеладыхание.
–Азачемвычитаетечужиеписьма?–спросилаядовольномиролюбиво.
–Этонеполагается,Миша.
–Выскрываетеотменя!Асамизамоейспинойхлопочетечтобыуехать!
–Миша,чтовы,вуме?Нехватаетеще,чтобыяувасспросилась!
Онвдругкак—тостранновсхлипнул–нетозасмеялся,нетозаплакал.
– Я сам, – высоким голосом сказал он, – если вы хотите, сделаю это. Хорошо, вы
поедете!
Япромолчала.Мнепочему—тонехотелосьегообижать.
–Почемувымолчите?
–Потому,чтоненамеренаотвечатьнавашвздор
–Катя,Катя!
–Послушайте,–сказалаяспокойно,–вамнужно,знаетечто?Отдохнуть.Выустали.С
чеговывзяли,чтояостанусьвМоскве?
–Да,выостанетесь.
Яхотелазасмеяться,нооншагнулкомне,иунегосталотакоелицо,что,кажется,еще
секунда,ионбыменяударил.
– Ну, вот что, дорогой мой, – сказала я все еще спокойно, но уже не так, как бы мне
хотелось,–гдевашепальтоишляпа?
–Катя!–сновасотчаяниемпробормоталон.
– Вот вам и «Катя». Я знаю, на что вы рассчитываете, даже если бы я и о сталась. Вы,
вероятно,совсемсошлисума,ноэтоменямалоинтересует.Ну—с?
Онмолчанаделпальто,шляпуивышел.
Осенью1935годаэкспедициябыла,наконец,решена.ИзвестныйполярникпрофессорВ.
выступил со статьей, в которой высказывал убеждение, что, судя по дневникам штурмана
Климова, «материалы экспедиции Татаринова, если бы их удалось найти, могли бы иметь
значение и для современного изучения Арктики». Даже мне эта мысль показалась слишком
смелой. Но неожиданно она подтвердилась – и именно это обстоятельство сыграло самую
большую роль в признании Саниного проекта. Дело в том, что, изучив карту дрейфа «Св.
Марии» с октября 1912 по апрель 1914 года, профессор В. высказал предположение, что на
широте 78(02'и долготе 64( должна находиться еще неизвестная земля. И вот эта
гипотетическаяземля,которуюВ.открыл,сидявсвоемкабинете,былаобнаруженавовремя
навигации1935года.Правда,этооказаласьнебогвестькакаяземля,авсеготолькоклочок
арктической суши, затерянной среди ползучих льдов и представлявшей собою крайне
унылую картину, но, как бы то ни было, еще одно «белое пятно» было стерто с карты
СоветскойАрктики,иэтобылосделаноспомощьюкартыдрейфа«Св.Марии».
Не знаю, нужныли былиновые доводыв пользуСаниного проекта, но, такили иначе,
«поисковая партия при высокоширотной экспедиции по изучению Северной Земли» была
включена в план навигации следующего года. Весной Саня должен был приехать в
Ленинград,имыусловилисьвстретитьсявЛенинграде,гдеяещеникогданебыла.
Глава8.
ЛЕНИНГРАД.
Очем только не передумала,чеготолько невообразилаявэтоутро10 мая1936 года,
подъезжая к Ленинграду, где на другой день должна была встретиться с Саней! Вагон
дребезжалискрипел,должнобытьпопалсястарый,нояпрекрасно,спокойноспалавсюночь,
апроснувшись,сталамечтатьимечтать.Икакжехорошобыломнемечтать,точнозатысячу
километров слыша однообразный железный шум колес и сонное дыхание соседей! Как
прекраснояустраивалавсвоейжизниито,чтомоглоито,чегонемоглобыть!Мнеказалось,
чтовсемоглобыть–идажето,чтомойотецживимынайдемегоивернемсявместе.Это
былоневозможно,ноуменябылотакпросторноитихонадуше,чтоядопустилаиэто.Я
как бы приказала в душе, чтобы мы нашли его, – и вот он стоит, седой, прямой, и нужно,
чтобыонуснул,атоонсойдетсумаотволненияисчастья.
Вагонраскачивалсяискрипел,иэтобылокакбыравномернаягромкаямузыка,которая
всеначиналасьиначиналась.Явсеждала–чтожедальше?–аонаснованачиналась.Чтоеще
придумать,чтоприказатьсебе–самоепрекрасное,самоечудесноевжизни?Ияпридумала,
что мы возвращаемся и нас встречают, как встречали героев—летчиков, спасших
челюскинцев в 1933 году, когда эти люди, которых любили все и о которых все говорили,
ехаливмашинах,покрытыхцветами,ивсяМосквабылабелаяотцветовилистовокибелых
платьев,вкоторыхженщинывстречалигероев.Ноэтогояхотеланедлясебя,адляСании
для отца, если только допустить самое невозможное, что нельзя, допустить иначе, как
толькотеперь,вполусне,ввагоне,подэтуравномерную,монотоннуюмузыкуколес,которая
всеначиналась…
Тогда«стрела»приходилавЛенинградв10.20,исоседидавноужекуриливкоридоре,
должно быть, ждали, когда я оденусь и выйду, а я все лежала. Я точно боялась, что долго
теперькомненевернетсяэточудное,детскоесостояниедуши.
Мы условились, что Санина сестра (которую я, в отличие от моего Сани, и в письмах
всегда называла Сашей) встретит меня на вокзале «или Петя, – писала она, – если я буду
нездорова». Она не раз мельком упоминала о своем нездоровье, но письма были такие
веселые, срисунками,чтоянепридавалаэтимупоминаниямникакогозначения.Впрочем,я
подозревала, в чемдело. Водном из писем Петябылизображенскнигоюводнойрукеи а
младенцем–вдругой,причем,какнистранно,онибылипохожи.
Всеужестоялившляпахипальто,исоседипомоглимнеснятьсполкимойчемодан–
довольнотяжелый,потому чтоявзялавсе,чтоуменябыло,идаженесколькоинтересных
образцов горных пород, точно предчувствовала, что теперь долго не вернусь в Москву. Я
волновалась – Ленинград! Между голов вдруг стал виден перрон, и я сразу начала искать
Сковородниковых, но перрон пробегал, а их не было, и я вспомнила с досадой, что не
телеграфировалаимномервагона.
Носильщик вытащил мой чемодан, и мы с ним стояли, пока все не прошли, а
Сковородниковыхвсенебыло.
–Может,уподъезда?–сказалносильщик.
Мывышликподъезду,ияпростоялаещесдобрыхполчасаи,наконец,решила,чтоэто
свинство. Так приглашать к себе, а потом даже не встретить! И зная, что я в первый раз в
Ленинграде.
Однуминутуяколебалась,незаехатьливгостиницу,нонемногобеспокоилась,потому
чтоэтовсе—такибылостранно,ипоэтомупоехалакСковородниковым.
Всущностиговоря,яихпочтинезнала.МыпознакомилисьсСашейвЭнскемноголет
томуназадистехпорвиделисьедвалитри—четырераза.Номырегулярнопереписывались,
и больше всего в те тяжелые годы, когда я была так одинока в Москве после маминой
смерти. Она пересказывала мне Санины письма и всегда уверяла, что он любит меня, даже
когдаонзабылобомне–вБалашове,апотомвЗаполярье.
Онабыламоимдругом,иянискольконесомневалась,чтотеперь,когдамыувидимся,
такиокажется,чтоона–мойдруг,темболее,чтоонабыласестройСани.
СПетей ятожевстречаласьоченьмало.ВЭнске этобыл длинный,лохматыймолодой
человек, который всегда делал что—нибудь неожиданное – неожиданно приход ил в го сти,
когдаегониктонеждал,итакженеожиданносрывалсясместаиуходил.Несколькоразон
приезжал в Москву с одним из ленинградских театров и всегда заходил ко мне – такой же
быстрый,лохматыйи«неожиданный»,развечтосталнемногопостарше.
ВодномизписемСашаподробнорассказывалаидажерисовала,каксвокзалапроехатьк
ним,напроспектКарлаЛибкнехта,гдеонижили.Ноявсеперепуталаи,выйдянаНевский,
спросилаукакого—товежливоголенинградцавпенсне:
–Скажите,пожалуйста,какпройтинаНевскийпроспект?
Этобылпозор,окоторомядаженикомунесказала.
Потом меня зажали в трамвае, и единственное, что я успела заметить, это что в
сравнении с Москвой улицы были пустоваты. Пустовата была и та, по которой, сойдя с
трамвая, я тащилась с моим чемоданом. А вот и номер 79. «Фотограф—художник
Беренштейн».
Здесь.
Я стояла на площадке третьего этажа, потирая пальцы, онемевшие от проклятого
чемодана, когда внизу хлопнула дверь и длинный человек в макинтоше, с кепкой в руке
промчалсямимоменя,прыгаячерезступеньку.
–Петя,этовы?
Должнобыть,онбылвэтупорунеобыкновеннодалекоткакойбытонибыломысли
обомне,потомучтооностановился,взглянули,ненайдявомненичегоинтересного,сделал
движение, чтобы бежать дальше. Но какое—то смутное воспоминание все же остановило
его.
–Неузнаете?
–Ну,чтовы,конечноузнаю!Катя,ябегуизбольницы,–сотчаяниемсказалон,–сегодня
ночьюСашувзяливбольницу.
–Дачтовы?
–Да,взяли.Пойдемтекнам.Поэтомумынемогливасвстретить.
–Чтожесней?
–Развеонавамнеписала?
–Нет.
–Ну,пойдемте,явамвсерасскажу…
Очевидно,семействофотографа—художникаБеренштейнапринималоблизкоеучастиев
делах Саши и Пети, потому что маленькая, изящно одетая женщина встретила Петю в
переднейисволнениемспросила:
–Ну,что?
Он отвечал, что ничего не знает и что его не пустили, но в эту минуту выбежала еще
однатакаяжемаленькая,изящнаяженщинаитожеспросиласволнением:
–Ну,что?
И Петяей тоже долженбыл подробно рассказать, что он ничего не знает и что его не
пустили.
Сашаждаладочкуилисына–вотпочемуееувезливбольницу.
–Петя,чтожевытакволнуетесь?Яуверена,чтовсебудетпрекрасно.
Мыбылиоднивегокомнате,ионсиделнапротивменявкресле,опустивголову,подняв
худыеплечи.Унегобылоченьунылый,расстроенныйвид,ионболезненносжалзубы,когда
ясказала,чтовсебудетпрекрасно.
–Вынезнаете…Онаоченьбольна,унеегрипп,ионакашляет.Онатожеговорила,что
всебудетпрекрасно.
Онвскочил.
– Нужно поехать к Габричевскому. Я уже звонил, но он говорит, что ему неудобно,
потомучтоСашавдругойбольнице,аонвдругой.СашауШредера.
Японяла,чтоГабричевский–этоврач,лечащийСашу.
–Нет,поедемспервакней.Подумаешь,грипп!Яуверена,чтовсеобойдется.
Онрастерянносмотрелнаменя.
–Дануже,Петя,очнитесь!–сказалаясдосадой.
Яругалаеговсюдорогу,ионпостепеннопришелвсебяидаженеожиданнозасмеялся,
когдаянарисовалаемуторжественнуюкартину,какСашавозвращаетсядомойсдочкойили
сыном.
–Вы,конечно,–хотитесына?
–Ох,хотьлягушку,толькобывсекончилосьпо скорее!
Не знаю, что это за клиника – Петя сказал, что очень хорошая, – но мне показало сь
странным, что в ней не было никакой приемной и все просто стояли внизу в подъезде,
отгороженном от лестницы деревянным барьером. Несколько таких же, как Петя,
расстроенныхмолодыхотцовсиделинаскамейкахилиунылослонялись,наталкиваясьдруг
на друга. Петя тоже сел было на скамейку, но я потащила его наверх, и какая—то милая
сестра сказала нам, что профессора нужно ловить в коридоре, когда он кончит обход и
пойдетвдругоеотделение.
Мысловилиегонаконец,ионтолькозажмурилсяизасмеялся,когдаПетянабросилсяна
него,подпрыгиваяотволнения.
Он провел нас к себе в кабинет, и стыдно признаться, но за полчаса, что мы
разговаривали,япростовлюбиласьвэтогочеловека.Унегобылидобрыеголубыеглаза,ион
крепко держал Петю за руку, объясняя, чего нужно опасаться и чего не нужно. Он
удивительно располагалксебе.Нельзясказать,чтобыонговорилтакиеужуспокоительные
вещи, но мы почему—то успокоились. Вообще профессор был почти уверен, что все
кончится благополучно, «хотя грипп в таком положении – это, конечно, совсем лишняя
штука».ПроСашуонсказал,чтоона–такоймолодец,чтоемуредкоприходилосьвидеть.
Впрекрасномнастроениимывернулисьдомой,итутПетявспомнил,чтоя–споезда,а
ондажененапоилменячаем.Дверизахлопали,ияслышала,каккто—тосказалвкоридоре:
–Петя,даполновам,унасещегорячийчайник.
Ноонвернулсябезчайника,взялизящикастоладеньгиисноваушел,хотяяклялась,что
уменявсеосталосьсдорогииничегоненужно…
Это была комната, в которой жили художники, – вот что бросалось в глаза с первого
взгляда. Видно было даже, что здесь жили два художника и что им вдвоем было тесно.
Пожалуй, можно было угадать, где работает один и где другой и где проходила зона, в
которойонимешалидругдругу.
Вот этот стол у окна, белый, красивый, хотя и очень простой, переделанный из
чертежного,–безсомнения,Сашин.Авотэтотгрязный,накоторомстоитмакетиваляютсяв
беспорядкекарандаши,кистиитрубкибумаги,–безсомнения,Петин.
Жизнь совсем другая, удивительно не похожая на мою, была видна во всем, и я вдруг
почувствовала,чтожилавМоскве,особеннопоследнеевремя,однообразноискучно.Ноэто
былилюдиискусства,таланта,ауменянебылоникакоготаланта,ия,конечно,совершенно
напраснорасстроиласьинапраснодумалаобэтом,поканепришелПетя.
Онизвинился,чтонеприбрано,–Сашутакнеожиданноувезли,имнесталостыдно,что,
вместотогочтобыприбратькомнату,ястоялауокна,какдура…
–Ох,какойяголодный!Оказывается,ястрашноголодный!
ИмыселипитьчайиразговариватьоСаше.
Совсемзабыласказать,что,уходяизклиники,мысговорилисьсоднойсиделкой,чтоона
будетзвонитькаждыйчас,каксебячувствуетСаша.ПриэтомПетяотдалейвсе,чтоунего
было,–должнобыть,порядочно,потомучтоунеесделалосьиспуганноелицоионастала
совать деньги обратно. Теперь она позвонила – в два часа дня – и сказала, что все идет
нормально.
–Нормально?–кричалПетя.
–Нормально.
–Акаксебячувствует?
–Нормально.
Черезчасонасновапозвонилаиопятьсказала,что–нормально.
–Покряхтываетмаленько,–добавилаонаподумав.
Ияслышала,кактотжеголос,которыйнедавнопредлагалПетегорячийчайник,сказал
снегодованием:
–Петя,несходитесума.Чтозначит–покряхтывает?Авыбы,думаете,некряхтели?
Так продолжалось весь день. К вечеру я робко сказала, что хорошо бы пройтись,
посмотретьЛенинград,ноунегосталотакоерасстроенное,испуганноелицо,чтояосталась.
–Ябудувасразвлекать,ладно?
И он стал показывать мне свою последнюю работу – проект памятника Пушкину к
столетнемуюбилею.ПушкинбылизображеншагающимпонабережнойНевы,противветра,
в развевающейся шинели, с упрямым, вдохновенным лицом. Это был молодой,
романтическийПушкин,похожийнанегра,погруженныйвсебяивтайневеселый.
–Нравится?
–Очень.Аяинезнала,чтовызанялисьскульптурой.
Он стал объяснять, почему он занялся скульптурой, потом неожиданно перешел к
шахматномутурнирувМосквесучастиемЛаскераиКапабланки,потом–кмеждународному
положению.Приэтомонвсевремяприслушивался,незвонитлителефон,ивовсем,чтоон
говорил–будьтоитало—абиссинскаявойна,–былатолькоСашаиСаша…
В восемь часов сиделка почему—то не позволила, и мы опять побежали в клинику и
снова говорили – на этот раз с той милой сестрой, которая посоветовала нам ловить
профессорапослеобхода.Вобщем,всебылохорошо,асиделканепозвонила,потомучтоей,
оказывается,совестнобылотакчастобеспокоить.
Мы вернулись,и Петясталзнакомить меняссемейством фотографа—художника, сего
маленькой,изящнойседойсупругойистакойжемаленькой,изящнойседойсестройсупруги.
Самхозяинпочему—тожилпостоянновМоскве,номнепоказалиегопортрет,ионоказался
представительным мужчиной с красивой шевелюрой и в бархатной куртке – настоящий
фотограф—художникидаже,пожалуй,большехудожник,чемфотограф.
Во втором часу меня отправили спать на Сашину постель, а Петя сказал, что ему не
хочется спать, и устроился с книгой под телефоном. Сиделка звонила теперь аккуратно, но
каждыйразизвиняласьзабеспокойство.Яуснулапослеодногоизтакихразговоров,носпала,
кажется,толькооднуминуту,когдакто—тобыстро,короткопостучалвстену,иявскочила,
непонимая,гдеяичтосомной.Вкоридоребылсвет,иоттудаслышалисьголо са,какбудто
несколько человек громко говорили, перебивая друг друга. В ту же минуту Петя, со сна
показавшийсямнекаким—тодлиннымуродом,вбежалвкомнатуизатанцевал,затанцевал…
Потомперегнулсячерезстолисталчто—тосниматьсостены.
–Петя,кудавы?Чтослучило сь?
–Мальчик!–заоралон.–Мальчик!
Все летело на пол, потому что он снимал со стены какой—то большой портрет в
тяжелой раме и сперва стал на колени, а теперь ходил по столу и старался залезть между
стенойипортретом.
–АСаша?КакСаша?Высошлисума!Зачемвыснимаетеэтукартину?
–ЯобещалподаритьееРозалииНаумовне,есливсеобойдется.
Онслезсостола,поцеловалменяизаплакал.
Глава9.
ВСТРЕЧА.
Всеобошлосьвтысячуразлучше,чемможнобылоожидать,инаутромыужепослали
Сашеписьмо,конфетыикорзинуцветов–самуюбольшую,какаятольконашласьвмагазине.
Когда мы передавали все это, служитель сказал: «Ого!», и дежурная сестра тоже сказала:
«Ого!»
Всеобошлось,нопрофессор,вкоторого янакануневлюбилась,был, кажется,чем—то
недоволен. Впрочем, может быть, это мне показалось. Почему—то Сашу долго не
переводиливпалату,но,вконцеконцов,перевелиещепринас.Мыподослаликнейсиделку,
тусамую,чтозвонила,ионапринеслаотСашизаписочку.
«Петенькаоченьпохожнатебя,такойженосатый.Развеянеговорила,чтовсе
будетпрекрасно?Катя,дорогая,целую,целую.Спасибозачудныецветы.Ненужно
присылатьвсеготакмного.ПриветБеренштейнам.
ВашаСаша».
Мнедажезахотелосьнемногопоплакать,когдаяпрочиталаэтузаписку.Можетбыть,я
немноговсплакнула,новэтовремякто—товприемнойспросил,которыйчас,иоказалось,
чтоужебезчетвертидесять.
ИяпростиласьсПетей,которомуужаснонехотелосьуходитьизэтогодома,ипоехала
навокзал,потомучтопоездизМурманскаприходилв10.40.
Я замечала, что прежде, когда я видела Саню после очень долгой разлуки, какое—то
странноечувстворазочарованиявдругохватываломеня.Какбудтоуженемоглобытьничего
лучшетого,чтояиспытала,тысячиразпредставляявумеэтувстречу.Такбылосомнойв
Москве, когда Саня приехал с Севера и мы встретились у Большого театра. Тогда мне
казалось,чтодолжнопроизойтичто—тонеобыкновенное,какая—топеременавовсем–ина
земле, и на небе. Но ничего не произошло, кроме того, что мы оба потом жалели об этом
свидании.
Ивоттеперь,когдаяприехаланавокзал,явдругиспугаласьэтогочувства:другиелюди,
такжекакя,пришли,чтобывстретитького—то,носильщикибежаликпоезду,некрасивый
кондукторсседымигрязнымиусамизачто—тогруборугалпроводника.
Но я поняла, что это чувство пройдет, потому что теперь у нас была совсем другая
встреча…
Поезд показался – и волнение мигом передалось вдоль перрона. Встречающих было
немного, но все—таки я встала далеко от всех, в стороне, чтобы он меня сразу заметил.
Кажется,ябыласпокойна.Мнетолькоказалось,чтовсепроисходиточеньмедленно–поезд
медленно подходит к платформе, и первые пассажиры медленно сходят со ступенек и
удивительномедленноидуткомненавстречу–идутиидут,аСанивсенет,иопятьидут,иу
менясердценачинаеткуда—топроваливаться,потомучтоегонет.Оннеприехал.
–Катя!
Яоборачиваюсь.Онстоитупервоговагона,иябегукнему,бегуичувствую,каквсеу
менявнутридрожитотволненияисчастья.
Мы тоже очень медленно шли по платформе, потому что все время останавливались,
чтобыпосмотретьдругнадруга.Непомню,очеммыговориливпервыеминуты.Санячто—
то быстро спрашивал, и я отвечала, не слыша. Потом я сказала о Саше, и мы снова
остановились – на этот раз в неудобном месте, потому что нас сразу же стали очень
толкать,–идолгоговорилиоСаше.
–АПетька?Он,наверно,весьЛенинграднаногиподнял.Онжесумасшедший.Ох!Какя
давноихневидел!
Мы поехали в «Асторию», потому что Саня сказал, что ему удобнее остановиться в
гостинице,иоттудастализвонитьПете,спервадомой,потомвклинику.Вклиникеегоуже
зналиисказали,чтоонпошелпокупатьмаковки.
–Что?
–Маковки.
–Пошелпокупатьмаковки,–снедоумениемсказалаяиповесилатрубку.
Санятакипокатилсясосмеху.
– Это он вспомнил, что Саша любит маковки, – Объяснил он. – Она всегда любила
маковки.Ох!Милый!А«бес—дурак»онещеговорит?Онговорил«бес—дурак»и«смешно».
Чтотысмотришь?
Ясмотрела, потому что он мне очень нравился, простоужасно. Мы снова не виделись
целый год, но странно, у меня было такое чувство, что мы в тысячу раз ближе, чем когда
расставались. Мне почему—то показалось, что он стал выше ростом за этот год и шире в
груди и плечах. У него определились черты, и лицо стало решительнее, сильнее, особенно
линии подбородка и рта. Больше он не был похож на мальчика, и теперь о нем, пожалуй,
нельзябылосказать,чтоемуещераножениться.Тольконамакушкеторчалпрежнийупрямый
хохол,хотяприглаженныйитожекакой—топо старше.
–Язабыл,какаятыкрасивая,–сказалон–Оченьстранно,нотаммнеэтобылопочему—
тоневажно.
–Аздесь?
Онпоцеловалменя,имысновастализвонитьПете.
Наэтотразоноказалсядомаибешенозавылвтелефон,когдаясказала,чтоСанястоит
рядом со мной и тащит из моих рук трубку. Они долго беспорядочно орали: «Эй! Ну как,
старик,а?»Иругалидругдруга«бес—дурак».ПотомСаняспросил,досталлионмаковки,и,
задыхаясь от смеха, стал показывать мне знаками, что не достал. В конце концов, они
сговорились:Санязаедетвклинику,ионивместепопробуютпробитьсякСаше.
–Ая?
Онсноваобнялменя.
–Кудажеятеперьбезтебя?–сказалон.–Теперь,брат,кончено.Баста,баста!
Ионспросилменяшепотом,кактогдавпоезде,когдаяегопровожала:
–Тылюбишьменя?
–Да,да.
Конечно,кСашенаснепустили,номыопятьпередалиейзапискуиполучилиответ,на
этот раз с про сьбой унять Петьку, который «всем надоел». Еще она писала, что ей хочется
погулятьснами,ивзаключениеспрашивала,обедалилимыи,еслиещенет,чтобызахватили
мужа,потомучтоон«можетподвоесутокнеесть,еслиемуненапомнить».
Из обеда ничего не вышло. Сане нужно было в Арктический институт, и я пошла его
провожать–нетолькопотому,чтомнеэтогохотелось,апотому,чтопорабыловсе—таки
поговоритьоделе,радикоторогомывстретилисьвЛенинграде.Моипоследниеписьмане
дошлидонего,ионнезналновостейо«Пахтусове»,который–этотолькочтобылорешено
–пойдет черезМаточкинШар,апотом,обогнувСеверную Землю, направитсяк Ляховским
островам.
–Нучтож,унасбудетбольшевремени,толькоивсего,–сказал Саня.–Менябольше
всегобеспокоитвремя.
Мызаговорилиосоставепоисковойпартии,ионсказал,чтопредложилодногорадиста
с Диксона, потом доктора Ивана Ивановича и своего механика Лури, о котором он часто
писалмнеизЗаполярья.
–Радистпревосходный.Знаешькто?
–Нет.
–Корзинкин,–торжественносказалСаня.–Тотсамый.
Ясозналась,чтовпервыеслышуэтуфамилию,иСаняобъяснил,чтоКорзинкин–одиниз
двухрусских,ходившихсАмундсеномнаЮжныйполюс,ичтоАмундсендажеупоминаето
немвсвоейкниге.
–Здорово,да?Пятый–я.Ашестая–ты.Тебяпредложилкак«дочку».
– В самом деле? А мне казалось, что я имею некоторое право на участие в этой
экспедициинетолькокакдочкакапитанаТатаринова.Чтоже,тытакинаписал:профессия–
дочка?
Санясмутился.
–Ачто?–пробормоталон.–Ничегоособенного.Этоглупо,да?
–Очень.
–Аиначевышлобы,чтояхлопочузажену.Неудобно.
–Саня,явообщенепросилатебяхлопотать,–сказалаяспокойно.–Дочка,жена!Яещеи
племянницаивнучка.Ястарыйгеолог,Саня,ипросиланачальникаГлавсевморпути,чтобыон
включилменявсоставэкспедициивкачествегеолога,анетвоейжены.Кстати,яещенетвоя
жена,иеслитыбудешьтакглуповестисебя,явотвозьмуивыйдузадругого.Мы,кажется,
ещенезаписывались?
Мнесталодажежалкоего,таконзаморгалинеловкозасмеялсяи,снявфуражку,вытер
ладоньюлоб.
–Катя,прости,честноеслово!–пробормоталон.
Я быстро поцеловала его, хотя мы стояли уже во дворе перед самым зданием
Арктическогоинститута,исказала:
–Нипуха,нипера.
Кшестичасамонобещалпозвонитьили,еслиудастся,заехатькПете.
Глава10.
НОЧЬ.
Он вернулся не к шести, а к одиннадцати, и не к Пете, а в «Асторию», и потребовал,
чтобымынемедленноприехаликнемуужинать,потомучтоонтакинеобедалиголоден,
какдьявол,аестьодномуемускучно.
НоПетюсморилопослетревожногодня;крометого,ондлябодростиещехватилводки
и теперь лежал на диване и сонно таращил глаза, похожий на Петрушку со своим диким
носоминескладнымирукамииногами.
…Я помню по числам все наши встречи с Саней, не только встречи, но и письма. В
садикенаТриумфальноймывстретились2апреля,ауБольшоготеатра13июня.Этотвечер,
памятный на всю жизнь, – когда он позвонил, вернувшись из Арктического института, и я
поехалакнему–было21мая.
Мызнакомысдетскихлет,имнеказалось,чтояужетакхорошознаюего,каконисам,
кажется,себянезнает.Нотакимкаквэтотвечер,япреждеегоневидала.Когдамыужинали,
яемудажесказалаобэтом.
Проект был полностью принят, и ему наговорили в институте много комплиментов –
очевидно, не без о снования. Он виделся с профессором В., тем самым, который открыл
остров на основании дрейфа «Св. Марии», и В. отнесся к нему превосходно. Он был в
Ленинграде, прекрасном огромном городе, который он любил еще со времени летной
школы,–вЛенинградепослетишиныЗаполярья!Всешловсеудавалось.
Икаквидныбыливеголице,вовсехдвижениях,дажевтом,каконел,этосчастье,эта
удача!Унегоблестелиглаза,ондержалсяпрямоивместестемсвободно.Еслибянебыла
влюбленавнеговсюжизнь,такужвэтотвечернепременнобывлюбилась.
Мы что—то ели без конца, а потом пошли гулять, потому что я сказала, что еще не
успелапосмотретьЛенинград,иСанязагорелсяисказал,чтоонхочетсам«показатьмне,что
этозагород».
Был третий час, и это был самый темный час ночи, но когда мы вышли из «Астории»,
былотаксветло,чтоянарочноостановиласьнаулицеГоголяисталачитатьгазету.
Белаяночь!НоСанясказал,чтоегонеудивитьбелыминочамиичтовЛенинградеони
хорошитолькотем,чтонепродолжаютсяпополгода.
Мы прошли под аркой Главного штаба, и великолепная пустынная площадь вдруг
открылась перед нами – не очень большая, но просторная и какая—то сдержанная, не
похожаянаоткрытыеплощадиМосквы.Оченьобидно,ноянезнала,чтоэтозаплощадь,и
Сане пришлось прочесть мне краткий урок русской истории с упоминанием 7 ноября 1917
года.
ПотоммыпошлипоулицеХалтурина–япрочиталаназваниеподдомовымфонарем–и
долгостоялипередколоссами,поддерживающиминаплечахвысокийподъездЭрмитажа.Не
знаю,какСаня,аясмотрелананихснежнымчувством,точноонибылиживые,–имбыло
тактяжело,ивсе—такионибылипрекрасны.
Потоммывышлинанабережную,–вотгдебылаэтабелаяночь,–нидень,ниночь,ни
утро, ни вечер. Над зданиями Военно—медицинской академии небо было темно—синее,
светло—синее,желтое,оранжевое,–кажется,всехцветов,какиетолькоестьнасвете!Где—
то там было солнце. А над Петропавловской крепостью все было совершенно другим,
туманно—серым,настолькодругим,чтонельзябылоповерить,чтоэтоодноитоженебо.И
мыспервадолгосмотрелинакрепостьинаеенебо,апотомвдругповорачивалиськВоенно
—медицинской академии и к ее небу, и это был как будто мгновенный переезд из одной
страны в другую – из неподвижной и серой в прекрасную, живую, с быстро меняющимися
цветами.
Стало холодно, я была легко одета, и мы вдвоем завернулись в Санин плащ и долго
сиделиобнявшисьимолчали.
Мысиделинаполукруглойгранитнойскамейке,усамогоспускавНеву,игде—товнизу
волначутьслышноударяласьокаменныйберег.
Немогупередать,какябыласчастливаикакхорошобылоуменянадушеэтойночью!
Мыбыливместе,наконец,итеперьнерасстанемсяникогда.Ибольшеничегоненужнобыло
доказыватьдругдругуиненужнобылоссориться,какмыссорилисьвсюжизнь.Явзялаего
руку,твердую,широкую,милую,ипоцеловала,аонпоцеловалмою.
Непомню,гдемыещебродиливэтуночь,толькопомню,чтоникакнемоглиуйтиот
Невы.Мечетьсголубымкуполомидвумяминаретамиповышеипонижевсевремябылагде
—топереднами,имывсевремяшликней,аонауходилаотнас,каквиденье.
Ужедворникиподметалиулицыибольшойжелтыйкругсолнцастоялдовольновысоко
над Выборгской стороной, и как нам ни жалко было расставаться с этой ночью, а она
уходила,–когдаСанявдругрешил,чтонужнонемедленнопозвонитьПете.
–Мыспросимего,–сказалонсмеясь,–какондумалпровестиэтотвечер.
Нояуговорилаегонезвонить,потомучтотелефонбылвпереднейимыразбудилибы
всесемействофотографа—художникаБеренштейна.
–Семействооченьмилое,иэтосвинство–будитьегонисвет,низаря!
У мечети – мы все—таки дошли до мечети – Саня окликнул такси, и нам вдруг
показалосьтакудобновтакси,чтоСанясталуговариватьменяпоехатьещенаострова,ауж
потом к Пете. Но ему предстоял трудный день, я хотела, чтобы сперва он заехал к себе и
уснулхотьненадолго…
И мы вернулись к нему в «Асторию» и стали варить кофе. Саня всегда возил с собой
кофейникиспиртовку–оннаСеверепристрастилсяккофе.
– А страшно, что так хорошо, правда? – сказал он и обнял меня. – У тебя сердце так
бьется!Иуменя–посмотри.
Онвзялмоюрукуиприложилксердцу.
–Мыоченьволнуемся,этосмешно,правда?
Онговорилчто—то,неслышасебя,иголосеговдругсталсовсемдругойотволнения…
Мы пошли к Сковородниковым только в первом часу. Маленькая, изящная старая дама
открыланамисказала,чтоПетинетдома.
–Онуехалвклинику.
–Такрано?
–Да.
Унеебылорасстроенноелицо.
–Чтослучилось?
– Ничего, ничего. Он позвонил туда, и ему сказали, что Александре Ивановне стало
немногохуже.
Глава11.
СЕСТРА.
И вот начались эти дни, о которых я еще и теперь вспоминаю с горьким чувством
бессилияиобиды.ПотриразавденьмыходиливклиникуШредераидолгостоялиперед
маленькой витриной, в которой висел температурный листок: «Сковородникова – 37; 37,3;
38,2; 39,9». Но это было не простое воспаление легких, когда на девятый день наступает
кризис, а потом температура падает, как было у меня в школе. Это было проклятое
«ползучее»,каксказалпрофессор,воспаление.Былидни,когдаунеебылапочтинормальная
температура, и тогда мы возвращались очень веселые и сразу начинали ждать Сашу домой.
РозалияНаумовна –такзвали супругу фотографа—художника – рассказывала, что онатоже
болела воспалением легких и что эта болезнь просто пустяки в сравнении с гнойным
плевритом, которым болела ее сестра Берта. Петя начинал говорить о своей скульптуре, и
однаждымнедажеудалосьуговоритьегосходитьсомнойвЭрмитаж.Нонаутромыснова
молча стояли перед витриной и смотрели, смотрели, смотрели… Я заметила, что Петя
однаждызакрылглазаисновабыстрооткрыл,каквдетстве,когдадумаешь,чтооткроешь
глазаиувидишьсовсемдругое.Ноонувиделтоже,чтовиделаяичтомынадеялисьбольше
невидеть:«Сковородникова–38,1,Сковородникова–39,3,Сковородникова–40».
Тридняподрядтемпературадержаласьна40,потомрезкоупала–нанесколькочасов–и
опятьподнялась,наэтотраздо40,5.Ябылауверена,чтоэтоневоспалениелегких,итайком
от Сани поехала к профессору на квартиру. Но он подтвердил диагноз – фокус
прослушиваетсясовершенноясно,–неодин,анесколькоивобоихлегких.Онсказал,чтоэто
непоегочастиичтоСашуужесмотрелтерапевт.
–Ичтоже?
–Грипп,осложнившийсявоспалениемлегких.
Язнала,чтоонзаходиткСашепосторазвдень,чтовообщевклиникеотносятсякней
прекрасно, но все—таки спросила, не думает ли он, что нужно пригласить еще какого—
нибудьтерапевта.
–Можетбыть,Габричевского?
–Конечно,пожалуйста.Ясампозвонюему.
Нотемпературанеупалаоттого,чтоСашупосмотрелГабричевский.
Я почти не видела Саню в эти дни; он только звонил иногда по ночам, да однажды я
забежала к нему в институт, в маленькую комнатку, отвед енную для снаряжения поисковой
партии.Онсиделзастолом,заваленныморужием,фотоаппаратами,рукавицамиимеховыми
чулками.Усатый,серьезныйчеловеквкожаномпальтособиралунегонастоледвустволкуи
ругался,чтостволынеподходяткложам.
–Ну,какона?Тыеевидела?Чтоговорятврачи?
Ежеминутнозвонилтелефон,ион,наконец,снялтрубкуисдосадойбросилеенастол.
–Всетоже.
–Атемпература?
–Сегодняутромбылосорокидве.
–Черт!Неужелинетникакогосредства?
Оноченьпохуделзаэтидни,унегобылтревожный,усталыйвид,ионвообщенебыл
похожнасебя,особеннонасебявпервыйденьприезда.
– Как ты похуд ела, – не спишь? – спро сил он. – Я не понимаю, но все—таки, какое же
положение?
–Непосредственнойопасностинет.
–Что?
–Габричевскийсказал,чтонепосредственнойопасностинет.
–Дануихкдьяволу!–злобносказалСаня.–Немогутвылечитьчеловека!Ведьонабыла
здорова.Яжезнаю,онаникогдадаженичутьнеболела.
Ясказала,что,наверно,теперьнеувижуегонесколькодней,потомучтомнеразрешили
дежурить у Саши и с сегодняшнего вечера я перееду в больницу. Он взял меня за руку и с
благодарностьюпосмотрелнаменя.Потомпроводилдоворот,имырасстались…
Она лежала, глядя в потолок, изредка облизывая пересохшие губы, и не сразу узнала
меня,можетбытьпотому,чтоябылавколпакеихалате.Нопервоевремямневсеказалось,
чтоонапринимаетменязакого—тодругого.
Виднобыло,чтоонаужедавнонеспитичтоунеевсеперепуталось:утроивечер–как
будтовремяотнееужеотступило.
Что—тотатарскоесталозаметновеелице,побледневшемподзагаром,широковатом,с
провалившимися глазами. Она всегда немного косила, и прежде это даже шло к ней,
придавало ей невольное милое кокетство. Но теперь – это было почему—то ночами – ее
тяжелый,косойвзглядисподлобьявдругпугалменя.Онасадиласьвпостели,прямая,смугло
—бледная,скосами,переброшенныминагрудь,имолчала,молчала–никакимисиламияне
моглауговоритьеелечь.ОднаждыэтослучилосьприСане,иондолгонемогпридтивсебя
–таконанапомнилаемумать.
Мнепреждепочтинеприходило сьухаживатьзабольными,особеннотакимитяжелыми,
какСаша,ноянаучилась.Этобылотрудно,потомучтоСашапочтинеспалаилизасыпалаи
сразужепросыпалась,инужнобыловсевремяследитьзадыханием.
Былидни,когдажизньвозвращаласькней–иснеобыкновеннойсилой.Япомнюодин
такой день, четвертый с тех пор, как я переселилась в больницу. Она хорошо спала ночь и
утромпроснуласьисказала,чтохочетесть.Онавыпилачаюсмолокомисъелаяйцои,когда
мыстализакутыватьее,чтобыпроветритьпалату,вдругсказала:
–Катенька,датывсевремясомной?Иночуешь?
Должно быть, у меня немного задрожало лицо, потому что она посмотрела на меня с
удивлением.
–Чтоты?Ябылаоченьбольна?Да?
– Сашенька, мы сейчас откроем окно, а ты лежи тихонько и молчи, ладно? Ты была
больна,атеперьтыпоправляешься,ивсебудетпрекрасно.
Она послушно замолчала и только ненадолго задержала мою руку в своей, когда я
ароматическим уксусом вытирала ей лицо и руки. Потом принесли маленького, и мы стали
рассматривать его, пока он ел, широко открыв глаза, с серьезным бессмысленным
выражением.
–Оченьпохож,да?–спросилаподмаскойСаша.
Ей нравилось, что он похож на Петю, и в самом деле что—то длинное было в этом
профиле–хотяемубыловсегодесятьдней,унегобылужепрофиль.Номнеказалось,чтоон
похожнаСаню,–ненасвоюмать,аименно,намоегоСаню:онтакотчаянно,решительноел!
–АПетякак?Оченьволнуется,да?Мнесегодняснилось,чтоонпришелисидитздесь,в
этойкомнате,аегоотменяскрывают.Яеговижу,аМарьяПетровнаговорит–егонет.
МарьейПетровнойзвалисиделку.
–Аонсидитвотздесь,гдеты,имолчит.Емунельзяговорить,потомучтоегоотменя
скрывают.Господи,яопятьзабыла,ведьтыегопочтинезнаешь!
–Мнекажется,чтояснимстолетзнакома.
–АСаня?Когдавыедете?
–Должнобыть,неделичерез две. Еще наш «Пахтусов» ремонтируется.Тольковконце
июнявыйдетиздока.
–Ачтотакоедок?
–Незнаю.
Сашазасмеялась.
–Высчастливые,милые!
Мы разговаривали, наверное, целый час, между прочим о Петином «Пушкине», и Саша
сказала,чтоейтожекажется,чтохорошо.
–Оноченьразбрасывается,–сказалаонасогорчением.–Яспервабылапротив,когдаон
занялсяскульптурой.Ноунегоэтоестьиврисунке.
Онавспомнила,какмыпознакомилисьвЭнске, какябылау них в гостяхитетяДаша
сказалапроменя:«Ничего,понравилась.Такаякрасивая,грустная.Здоровая».
–АгдететяДаша?–спросилая.–Почемуонанеприехала?Первыйвнук,такоесобытие!
– Ты разве не знаешь? Она очень больна, у нее стало такое сердце, что врачи вот еще
недавно велели ей лежать чуть не полгода. Мы с Петей часто ездим в Энск, почти каждое
лето.
Онаговорилаещеструдомичастоостанавливалась,чтобысправитьсясдыханием.Но
все—такисовчерашнимднемнесравнить!Ейбылогораздолучше.
–Асудья—то?
–Какойсудья?
–Нукакже,нашсудья!
Ионарассказаламне,чтосудьяСковородников–Петинотец–награжденорденом«Знак
Почета».
–Тамхорошо,правда?–сказалаонапомолчав.–ВЭнске.Выприедете?
–Нуконечно!
Петя вызвал меня после обхода, я полетела со всех ног и сказала, что Саше гораздо
лучше. И вот что произошло в приемной: вместе с Петей какой—то молодой человек в
косоворотке и кепке дожидался конца обхода. Я знала его по виду, потому что он часто
одновременно с нами приходил в клинику по утрам. Мы знали, что фамилия его больной
Алексеева и что у нее тоже держится высокая температура: на всей до ске только у нее и у
Саши.Ивот,когдаястояласПетейвприемной,вдругвышласестраибыстросказалаему:
–ВыкАлексеевой?Пройдите,пройдите.
Имыслышали,каконашепнуланянечке,дежурившейугардероба:
–Скореедайтехалат…Можетбыть,ещезастанет.
Этобылострашно,когда,стараясьнинакогонесмотреть,онсталторопливонадевать
халативсенемогпопастьврукава,пока,наконец,нянечканенакинулаемухалатнаплечи,
какпальто.
Мыпродолжалиразговаривать,ноПетябольшенеслушалменя.Вдругонтакпобледнел,
чтояневольносхватилаегозаруки.
–Чтосвами?
–Ничего,ничего.
Яусадилаегоипобежалазаводой.Емусталодурно.
Профессор—терапевт,скоторымяговорилавэтотдень,отменилсердечныелекарстваи
сказал,чтомывообще«слишкомпичкаемСашулекарствами».Уходя,онсказал,чтонаднях
читал о замечательном новом средстве против воспаления легких – сульфидине, недавно
открытомучеными.
КвечеруСашесталонемногохуже,ноянеоченьрасстроилась,потомучтоквечеруей
обычно становилось хуже. Я читала, держа книгу под самой лампочкой, стоящей на
кроватном столике, и набросив на абажур косынку, чтобы свет не беспокоил больную.
НаканунеСаняприслалмненесколькокниг,иячитала,каксейчаспомню,«Гостеприимную
Арктику»Стифансона.Моеучастиевэкспедициибылоокончательнорешено,иименнокак
геолога.ЧерезнесколькоднейядолжнабылаявитьсякпрофессоруВ.,которыйбылназначен
руководителем научной части. Конечно, я не собиралась скрывать, что пока еще знаю о
Севереоченьмало.Книги,которыеприслалСаня,непременнонужнобылопрочитать,потому
чтоэтобылиосновныекниги.
Должнобыть,втретьемчасуявстала,чтобыпослушатьСашу,иувидела,чтооналежит
соткрытымиглазами.
–Тычто,Сашенька?
Онапомолчала.
–Катя,яумираю,–сказалаонанегромко.
–Тыпоправляешься,сегоднятебегораздолучше.
–Такбылобынестрашно,ачтомаленький–страшно.
У нее глаза были полны слез, и она старалась повернуть голову, чтобы вытереть их о
подушку.
–Еговозьмутвинститут,да?
–Даполнотебе,Сашенька,вкакойинститут?
Явытерлаейглазаипоцеловала.Лоббылоченьгорячий.
– Возьмут в институт, и я его потом не узнаю. А почему Пети нет? Почему его не
пускают?Какоеониимеютправоегонепускать?Онидумают,чтояегоневижу?Вотжеон,
вот,вот!
Она хотела сесть, но я не дала. Сиделка вошла, и я послала ее за кислородной
подушкой…
Чтожерассказыватьобужасе,которыйначалсясэтойночи!
Каждый час ей впрыскивали камфару, и все короче становились часы, когда она могла
дышать без кислородной подушки. Температура падала, и уже ни камфара, ни дигален не
действовалинасердце.Оналежалассинимипальцами,илицостановилосьужево сковым,но
всеещечто—тоделалисэтимбедным,измученным,исколотымтелом.
Незнаю,какдолговсеэтопродолжалось,должнобыть–долго,потомучтосновабыла
ночь, когда один из врачей, какой—то новый, которого я прежде не видала, осторожно
вышел к нам в коридор из палаты. Мы стояли в коридоре. Саня, Петя и я. Нас зачем—то
прогналиизпалаты.Оностановилсявдверях,потоммедленнонаправилсякнам.
Глава12.
ПОСЛЕДНЕЕПРОЩАНИЕ.
Как много узнаешь о человеке, когда он умирает! Я слушала речи на гражданской
панихидевАкадемиихудожествидумала,чтоедвалиСашеприжизниговорилииполовину
тогохорошего,чтоонейговорилипослесмерти.
Гроб стоялнавозвышении,и было оченьмногоцветов,такчто ее бледное лицо было
едвавидномеждуцветами.Всеобращалиськнейпочему—тона«ты»иговорили,чтоона
была «прекрасным художником», «прекрасным советским человеком» и что «внезапная
смерть бессмысленно оборвала» и так далее. И так далеки были эти речи от мертвого
торжественно—строгоголица!
Яплохочувствоваласебяиструдомпростояладоконцапанихиды.Большенечегобыло
делать – после такой ежечасной, ежеминутной работы, работы самой души, которая всеми
силами стремилась спасти близкого человека. Теперь я была свободна. В каком—то
оцепененииястоялаугроба.Санястоялрядомсомной,нояпочему—товиделаеготоясно,
токак в тумане.Неотрываясь,онсмотрел насестру,иунего было усталое,злое лицо, как
будтоонсердился,чтоонаумерла.
Онвсесделал–заказалгробимашину,распоряжался,ездилвзагсинакладбище,меня
отправил в «Асторию», а сам всю ночь провел с Петей. Теперь он стоял рядом со мной и
смотрел,смотрелнасестру,какбудтохотелнасмотретьсянавсюжизнь.Яспросилаунего,
какПетя;онмолчапоказалмнееговтолпе,стоявшейвногахугроба.
Петябыл ничего, но страннымпоказалось мнеегобледное,равнодушное лицо; онкак
будтотерпеливождал,чтовот,наконец,кончитсяэтадлиннаяпроцедураиСашасновабудет
с ним, и все снова будет прекрасно. Старик Сковородников, накануне приехавший на
похороны, стоял за ним, и слезы нет—нет, да и скатывались по щекам в его большие,
аккуратныеседыеусы.Потомуменясновасталкакой—тотуманвглазах,иянепомнюкак
кончиласьпанихида.
Должно быть, это было на второй или третий день после похорон Саши. Старик
СковородниковвозвращалсявЭнски зашел к намв «Асторию», чтобы проститься.УСани
кто—то был, кажется агент, отправлявший снаряжение в Архангельск, и мы прошли в
спальню.Вездевалялись ватныекостюмы, варежки,рюкзаки…Экспедицияуже переехала в
СанинномеризАрктическогоинститута.
Яусадиластариканакроватьисталаугощатьегокофе.
–Едете?–спросилон.
–Да,теперьскоро.
Мыпомолчали.
– Извините, я вас еще мало знаю, – сказал он, – но много слышал и от души рад, что
Саня,которогоясчитаюзасына,соединилсвоюжизньименносвами.Конечно,грустно,что
такслучилось…Отпраздновалибывместе…Новжизнинезакажешь…
Онвздохнулиповторилещераз:
–Вжизнинезакажешь…МнеПетяговорил,чтовызаботилисьоСашеньке,ияотдуши
вамблагодарен.
Яспросила,какздоровьеДарьиГавриловны.
–Давтом—тоидело,чтоплохо.Невелятейвставать.Одышкастрашнейшая.Еслибы
онабылаздорова,мыбынемедлявзяликсеберебеночка.ИПетяжилбыунасхотьнекоторое
время.Атеперьнеточтовзять–янепредставляюсебе,какивернуться.Ведьонаумрет,как
узнаетоСашеньке.УнеевсяжизньбылавСашенькеиПете.
Я знала, о чем он думает, вертя в руках старую медную зажигалку, переделанную из
патрона, – должно быть, память со времен гражданской войны. Я сама подумала об этом,
вернувшисьнаПетроградскуюпослепохорон.
…Пуст был белый некрашеный стол, и не нужны никому маленькие кисти и
неоконченный медальон—миниатюра в старинном духе, над которым Саша работала в
последнеевремя.
«Такбылобынестрашно,ачтомаленький–страшно».Онакакбыоставиламаленького
сынауменянаруках.Онапросилабыменяонем,еслибыумиралавсознании.
Глава13.
МАЛЕНЬКИЙПЕТЯ.
Ямоглапровестисмальчикомтолькодвенедели–нашотъездбылназначеннасередину
июня.Нодвенедели–этонетакужмалодлягрудногоребенка,которомуивсего—тобыло
толькодвенедели.Теперьмнесмешновспомнить,какябояласьнетольковзятьегонаруки,
нодажедотронутьсядонего,когдамысПетейпошливклинику,чтобывзятьегодомой.Я
ахнула,когда,рассказывая,какнужнообращатьсясгруднымидетьми,сестравысокоподняла
егоналадони.Онаподнялаегооднойрукой.Онзаревел,аонасказалахладнокровно:
–Легкиеразвивает.
Бутылочки нужнобылокипятить, кормить каждые три часа, купать черездень. Уменя
голова пошла кругом от ее наставлений! Наконец, как это ни было страшно, я все—таки
завернула ребенка и взяла его на руки. Должно быть, я сделала это слишком осторожно,
потомучтосестразасмеяласьисказала:
–Смелее,смелее!
Иднеминочьюябылазанята:тонужнобылопеленатьего,токормить,токупать,утром
ивечеромяездилавклиникузагрудныммолоком,–словом,вознибыломного.Ностранно,с
каждым днем мне было все труднее представить себе, что скоро не будет этих вечерних
купаний, когда мальчик, который очень любил купаться, важный, как маленький король,
лежал в корыте, и не будет бесконечных споров с Розалией Наумовной о соске – нужно ее
даватьилинет.
Разумеется, ничего не переменилось. Башкирское геологическое управление прислало
мне командировку на год в распоряжение Арктического института, профессор В. вызвал
меня,имыподробнообсудилигеологическуюзадачувысокоширотнойэкспедиции,причем
я порядочно «плавала», потому что в геологии Крайнего Севера тогда еще ничего не
понимала.
«ГостеприимнуюАрктику»яодолела,хотянебезтруда,потомучточиталаеепоночам,
то засыпая, то просыпаясь, и, помнится, так и не поняла, почему она гостеприимная: мне
показалось–неочень.
Икаждыйраз,когдаябраласьзакнигу,мальчикначиналсвое«ля,ля»,точночувствовал,
чтояуезжаю.
Давно пора было подумать о том, как устроить его на время моего отъезда, и не раз я
пыталась поговорить об этом с Петей. Но, молчаливый, подавленный, усталый, он слушал
меня,опустивголову,инеотвечалнислова.
–Зачем няню? – как—тоспросил он, и японяла, чтоемубудет тяжело увидеть в этой
комнатечужогочеловека.
Онничегонеел,несмотрянавсемоиуговоры.Где—тоонпотерялкепку,должнобыть
наулице,ивсеискалеедома.Ниразуонневзглянулнаребенка–вотчтоменявособенности
поражало!Нооднажды,когдаподутроязадремаланадкнигой,вдругшорохибормотанье
разбудилименя.Мнепослышалось:«Бедный,милый!»
Петя стоял над кроваткой, в одном белье, ужасно худой, с открытой грудью. Широко
открывглаза,скаким—тоболезненнымнедоумениемвглядывалсяонвспящегомальчика.
Ониспугался,когдаяспросилаего:
–Чтовы,Петя?
Ипоспешноотступилоткроватки.Глазаунегобылиполныслез,губыдрожали…
Санязаезжалпочтикаждыйдень,иявсегдаузнаваласпервоговзгляда,когдаондоволен
тем, как идут дела, и когда недоволен. Мы разговаривали, а потом он уходил в коридор
покурить,иявместесним,чтобыемунебылоскучно.
–Какаяты…–сказалоноднажды,когдамаленькийзаплакалиявзялаегоизкроваткии
сталаходитьпокомнате,покачиваяинапевая.
–Что?
–Данет,ничего.Совсеммама.
Сама не знаю почему, но я почувствовала, что краснею. Он засмеялся, обхватил меня
вместесмальчикомисталцеловать…
– Не знаю, как быть, – сказал он мне я другой раз с усталым и озабоченным лицом: –
несмотрянавсемоихлопоты,денеготпустилимало.Денегмало,ипоэтомувременимало.
–Причемжетутвремя?
–Надкаждойерундойчасамидумаешь–купитьилинет.Ивсечерезбухгалтерию,будь
онанеладна!
Унегопоявиласьпривычкапокусыватьнижнююгубу,когдаонбылрасстроен,ивотон
сиделипокусывал,иглазабыличерные,сердитые.
–Тынемоглабымнепомочь?–нерешительнопродолжалон.–Язнаю,чтотызанята.
Но,понимаешь,хотьразобратьсявсчетах.
На другой день, оставив Розалии Наумовне тысячу наставлений, расписав по часам,
когда нужно кормить маленького, когда идти за молоком и так далее, я поехала к Сане в
«Асторию» и осталась на ночь и на другой день, потому что он действительно не мог
справитьсябезменяинельзябылодажеотлучитьсяизномера–каждыепятьминутзвонили
потелефону.
Глава14.
НОЧНОЙГОСТЬ.
В одном разговоре со мной Ч. употребил выражение «заболеть Севером», и только
теперь, помогая Сане снаряжать поисковую партию, я вполне поняла его выражение. Не
проходило дня, чтобы к Сане не явился человек, страдающий этой неизлечимой болезнью.
ТаковбылП.,старыйхудожник,другиспутникСедова,всвоевремягорячоотозвавшийсяна
Санинустатьюв«Правде»ивпоследствиинапечатавшийсвоивоспоминанияотом,как«Св.
Фока»,возвращаясьнаБольшуюЗемлю,подобралштурманаКлимованамысеФлора.
Приходили мальчики, просившие, чтобы Саня устроил их на «Пахтусове» кочегарами,
коками–кемугодно.
Приходили честолюбцы, искавшие легких путей к почету и славе, приходили
бескорыстные мечтатели, которым Арктика представлялась страной чудес и сказочных
превращений.
Средиэтихлюдейоднаждымелькнулчеловек,окоторомянемогуневспомнитьтеперь,
когда все изменилось и прежние волнения и заботы кажутся незначительными и даже
смешными.Каксонное,ночноевиденье,онмелькнулиисчез,идолгоевремяядаженезнала,
какегозовутигдеСаняпознакомилсясним.Ноэтобыламинута,когдабудущее–и,может
быть,близкое–вдругпредставилосьмне.Какбудтоязаглянулананескольколетвперед,и
сжаласьдуша,похолоделосердце…
Не дождавшись Сани, я уснула, забравшись с ногами в кресло, и, проснувшись среди
ночи,увиделавномеренезнакомогочеловека.Этобылвоенныйморяк,незнаюуж,вкаком
звании.Саняполусиделнастоле,рисуярожи,аонрасхаживалпокомнате–живой,быстрый,
сказацкимчубомитемныминасмешливымиглазами.
Ониговорилиочем—тосерьезном,ияпоскореезакрылаглазаипритворилась,чтосплю.
Этобылоприятно–слушатьи дремать илипритворяться,чтодремлешь,–можнобылоне
знакомиться,непричесываться,непереодеваться.
– Нет ничего проще, как доказать, что розыски капитана Татаринова не имеют ничего
общего с основными задачами Главсевморпути. Это, конечно, ерунда – стоит только
вспомнить розыски Франклина. Вообще людей нужно искать – это перестраивает
географическуюкарту.Нояговорюодругом.
«Другое»–этобылавойна,войнавАрктике,наберегахБаренцеваиКарскогоморей.Я
прислушивалась–этобылоново!
С карандашом в руках он стал подсчитывать количество полезных ископаемых на
Кольском полуострове – это было уже по моей части. Но ночной гость считал все эти
мирные минералы «стратегическим сырьем», необходимым в случае войны, и я сейчас же
сталамысленновозражатьему,потомучтобылаубеждена,чтовойнынебудет.
–Уверяювас,–живоговорилморяк,–чтокапитанТатариновпрекраснопонимал,чтов
основекаждойполярнойэкспедициидолжналежатьвоеннаямысль.
«Ясно, понимал, – сейчас же сказала я в той смешной дремоте, когда можно думать и
говорить,иэтотожесамое,чтониговорить,нидумать.–Авойнынебудет!»
– …Давно пора построить оборонительные базы вдоль всего пути следования наших
караванов… На Новой Земле, например, я бы с удовольствием увидел хорошую
дальнобойнуюбатарею…
«Воттакхватил!–сейчасжевозразилая.–Этоскемжевоевать?Сбелымимедведями,
чтоли?»
Но он говорил и говорил, и вдруг из этого тихого, ночного номера гостиницы, где я
полуспаласногамивкресле,гдеСанятолькочтоприкрылкраемскатертилампу,чтобысвет
непадалмневглаза,яперенесласьвкакой—тостранныйполусожженныйгород.Издесь–
тишина,нострашная,напряженная.Всеждутчего—то,говорятшепотом,инужноидтивниз,
в подвал, ощупывая в темноте отсыревшие стены. Я не иду. Я стою на крыльце пустого
темного деревянного дома, и ясное, таинственное небо простирается надо мной. Где он
теперь? Несется в страшной звездной пустоте самолет, мотор задыхается, с каждым
мгновеньемтяжелеютобледеневшиекрылья.Этобудет–ничегонельзяизменить.Всеглуше
стучитмотор,машинавздрагивает,сдалекихстанцийуженеслышныпозывные…
– Правильно, старая история, – вдруг громко сказал моряк, и я проснулась и радостно
вздохнула,потомучтовсеэтобылвздор:надняхмывместеедемнаСевер,ивотонстоит
передо мной, мой Саня, усталый, умный и милый, которого я люблю и с которым теперь
никогданерасстанусь.
– Но в Главсевморпути не интересуются историей. Почитали бы, черти, хоть статью в
БСЭ!Кстати,тамприводитсяинтереснаяцитатаизМенделеева.Вотпо слушайте,ясписалее.
Замечательнаяцитата!
И, по—детски картавя, он прочел известные слова Менделеева, которые я, между
прочим,встретилавпервыегде—товбумагахотца:«Еслибыхотьдесятаядолятого,чтомы
потерялиприЦусиме,былазатраченанадостижениеполюса,эскадранаша,вероятно,прошла
бывоВладивосток,минуяиНемецкоеморе,иЦусиму…»
Санякак—торассказывалмне,чтотетяДашалюбиласпрашиватьего:
«Нукак,Санечка,твоепутешествиевжизни?»
Сидявкреслесногами,притворяясьспящей,лениворассматриваясквозьприщуренные
веки нашего неожиданного ночного гостя, с его пылкостью, детской картавостью и его
смешным казацким чубом, могла ли я вообразить, что мое «путешествие в жизни» через
нескольколетприведетСанювдомэтогочеловека?
Но не будем заглядывать в будущее. Скучно было бы жить, если бы мы заранее знали
свое«путешествиевжизни».
Глава15.
МОЛОДОСТЬПРОДОЛЖАЕТСЯ.
Няня была найдена наконец, очень хорошая, с рекомендациями, толстая, чистая, с
сорокалетнимстажем–«неняня,апрофессор»,каксвосторгомобъявилимнеБеренштейны.
Онаявилась,иследомзанейдворниквтащилбольшойстаринныйсундук,изкоторогоняня
немедленновынулабелыйпередник,чепчикистариннуюфотографию,накоторойбылиеще
немного видны нянины родители и она сама в виде семилетней девочки с остолбенелым
выражениемлица.
Передникичепчиконанадела,афотографиюповесиланаместопортрета,которыйПетя
подарил Розалии Наумовне в честь рождения сына. С этой минуты всем стало ясно, кто
являетсяглавнымчеловекомвдоме.Мнеонасказала,что,согласнонауке,уребенкадолжна
бытьсвояпосуда,своямебель,повозможностибелая,исвойпостоянныйврач.Ночтоона,
славабогу,выращиваладетейбезбелоймебели,врачаисвоейпосуды.Беренштейныслушали
ее с благоговением и, кажется, немного боялись, а я нет. В сущности, это была добрая,
простаястаруха,глубокоубежденнаявтом,чтоеепрофессия–важнеевсехдругихназемле.
Решено было, что мы вернемся осенью и заберем маленького Петю вместе с Дарьей
Тимофеевной–такзвалиняню–вМоскву.СбольшимПетейбылосложнее.Новотоднажды
Саняувелегоксебе,аменяпрогнал,и,запершись,онипровеливдвоемцелыйвечер.Незнаю,
очемониговорили,но,когдаявернуласьвовторомчасуночи,уобоихбыликрасныеглаза–
вероятно,отдыма,вномеребылосильнонакурено,аокнопочему—тозакрыто.
–Ведьжить—тонужно,старик,–негромкосказалСаня,когдаявошла.
–Вотсынутебя.Тыпосмотринавсеоднимвзглядомиподумайспокойно.
Петявздохнул.
–Япостараюсь,–сказалон.–Ничего,этопройдет.Вынебеспокойтесь,ребята.Тыправ
–чтобыло,тогоневернешь…
…Основная экспедиция запоздала со снаряжением, а наше снаряжение было готово и
даже отправлено багажом в Архангельск, и у меня вдруг оказалось несколько свободных
дней. У меня – потому что Саня все равно с утра до вечера пропадал в Арктическом
институте. И вот в эти свободные два—три дня я решила хоть немного познакомиться с
Ленинградом.
Глядя,какмальчишкилазаютпопьедесталуМедногоВсадникаисадятсяверхомназмея,
ядумалаотом,что,еслибыяродиласьвЛенинграде,уменябылобысовсемдругоедетство
– морское, балтийское. Именно здесь я должна была некогда прочитать «Столетие
открытий».
ЯбылавквартиреПушкина,вголландскомдомикеПетра,вЛетнемсаду.
На Неве стояли корабли, и однажды я видела, как матросы сходили на берег у Сената.
Сигнальщик,стоянапарапете,передавалчто—тофлажками;оттуда,скорабля,чрезсиянье
воздуха, солнца, Невы ему отвечали флажками; и все это было так празднично, так
просторно,чтоуменядажеслезыподступиликглазам.
Впрочем, мне часто хотелось плакать в Ленинграде – горе и радость как—то
перепутались в сердце, и я бродила по этому чудному просторному городу растерянная,
очарованная, стараясь не думать о том, что скоро кончатся эти счастливые и печальные
ленинградскиедни.
Конечно,Санявидел,чтосомнойчто—топроисходит.Ноему,кажется,даженравило сь,
что я стала такая сумасшедшая и что один раз даже приревновала его к девушке, которая
принеславномеробед.
Неожиданныестрашныемыслиприходилимневголову,ислучалось,что,едвавыйдяна
улицу,яспешилавернутьсядомой.Поднимаясьполестницев«Асторию»,ягадала,домали
Саня,хотяэтоможнобылопростоузнатьупортье,безгаданья.
Все это было глупо, конечно, но я ничего не могла поделать с собой. Как будто мало
было одного моего страстного желания и нужны были еще какие—то сверхъестественные,
чудесныесилы,чтобывсебыло,наконец,хорошо.
…На всю жизнь запомнилась мне эта ночь – последняя перед отъездом. Вечером я
забежала на Петроградскую. Петеньку только что выкупали, он спал, няня в чепчике и
великолепномбеломпередникесиделанасундукеивязала.
– Графьев выращивали, – гордо сказала она в ответ на мои последние просьбы и
наставления.
Мневдругсталострашно,чтотакаяученаяняняможетнаделатьмассуглупостей,ноя
посмотреланамальчикаиуспокоилась.Онлежалтакойчистенький,беленький,ивсевокруг
такисверкалочистотой.
БольшойПетяиБеренштейнысобиралисьприехатьнавокзал.
Саня – спал, когда я вернулась; какие—то деньги валялись на ковре, я подобрала их и
сталачитатьдлинныйсписокдел,которыеСаняоставилназавтра.
Былауженочь,новномере–светло:Санянезадернулшторы.Яснялаплатье,умыласьи
надела халатик. Не знаю почему, но у меня горели щеки и совсем не хотелось спать, даже
наоборот,хотелось,чтобыСаняпроснулся.
Телефонзазвонил,яснялатрубку.
–Онспит.
–Давноуснул?
–Толькочто.
–Ну,ладно,тогданебудите.
Еще бы я стала его будить! Это был В., я узнала по голосу, и дело, наверно, важное –
иначеоннесталбызвонитьночью.Всеравно,хорошо,чтоянеразбудилаСаню.Онкрепко
спал, одетый, на диване и, должно быть, волновался во сне. Тень пробегала по лицу, губы
сжимались.
Ох, какмне хотелось, чтобыон проснулся!Яходила покомнате,трогаягорячие щеки.
Этобылачужаякомната,изавтраздесьбудутдругие.Онабылапохожанатысячутакихже
комнат:сдиваном,обитымголубымрепсом,сошторами,обшитымикаймойсшариками,с
маленькимписьменнымстолом,накоторомлежалостекло,–всеравно:этобылнашпервый
дом,ияхотелазапомнитьегонавсегда.
Где—тозастенойигралинаскрипке–ужедавно,ноясталаслушатьтолькосейчас.Это
играл тонкий рыжий мальчик, знаменитый скрипач, мне показали его в вестибюле. Я знала,
чтоонживетрядомснами.
Он играл совсем не то, о чем я думала: не это странное счастливое чувство, что Саня
моймуж,аяегожена,–онигралнашипрежние,молодые встречи,какбудто видел насна
балувчетвертойшколе,когдаСаняпоцеловалменявпервыйраз…
«Молодость продолжается,–играл этотрыжий мальчик,который показалсямне таким
некрасивым.–Загоремприходитрадость,заразлукой–свидание.Помнишь,–тыприказалав
душе,чтобывынашлиего,–ивотонстоит,седой,прямой,иможносойтисумаотволненья
исчастья.Завтравпуть–ивсебудеттак,кактыприказала.Всебудетпрекрасно,потомучто
сказки,вкоторыемыверим,ещеживутназемле».
Ялегланапол,наковер,ислушала,сжимаявиски,иплакала,иругаласебязаэтиглупые
слезы.Ноятакдавнонеплакалаивсегдатакстарательнопритворялась,чтонемогуидаже
неумеюплакать…
ЯразбудилаСанювседьмомчасуисказала,чтоночьюзвонилВ.
–Сердишься?
–Зачто?
Онсиделнадиванесонныйисмотрелнаменятоправым,толевымглазом.
–Зато,чтоятебянеразбудила.
–Сержусь,–сказалонизасмеялся.–Тыпомолодела.ВчераВ.спросил,сколькотебелет,
иясказал–восемнадцать.
Онпоцеловалменя,потомпобежалвванную,выскочилводнихтрусикахисталделать
зарядку.Онименязаставлялделатьзарядку,нояначиналаибросала,аонделалаккуратно–
дваразавдень,утромивечером.
Еще мокрый, растирая мохнатым полотенцем грудь, он подошел к телефону и снял
трубку, хотя я сказала, что звонить В. еще рано. Я что—то делала: кажется, разжигала
спиртовку, ставила кофе. Саня назвал В. по имени и отчеству. Потом каким—то странным
голо сом он спросил: «Что?» Я обернулась и увидела, что полотенце соскользнуло с плеча,
упало,ионнесталподниматьего,астоял,выпрямившись,икровьотливалаотеголица.
–Хорошо,ядаммолнию,–сказалониповесилтрубку.
–Чтослучилось?
–Данет,какая—точушь,–поднимаяполотенце,медленносказалСаня.
– В. ночью получил телеграмму, что поисковая партия отменена. Мне приказано
немедленновыехатьвМоскву,вУправлениеГВФ,зановымназначением.
Глава16.
«ЯВИЖУТЕБЯСМАЛЫШОМНАРУКАХ»
Санякак—то говорил,что всюжизньвсегда бывало так:все хорошо –и вдруг крутой
поворот, и начинаются «бочки» и «иммельманы». Но на этот раз можно было сказать, что
машинапошлавштопор.
Разумеется,теперь,когдановые,втысячуразболеесильныечувствазаслониливсе,чем
мы жили, что радовало и огорчало нас до войны, кажется странным то необычайное
впечатление,котороепроизвеланаСанюэтанеудача.Этобыловпечатление,котороеотчасти
дажеизменилоеговзглядынажизнь.
– Кончено, Катя, – с бешенством сказал он, вернувшись от В. – Север, экспедиция,
«СвятаяМария»–ябольшенехочуслушатьобэтом.Всеэтодетскиесказки,окоторыхдавно
поразабыть.
Иядалаемуслово,чтомывместезабудемобэтих«детскихсказках»,хотябылауверена
втом,чтооннезабудетонихникогда.
У меня была еще маленькая надежда, что Сане удастся в Мо скве добиться отмены
приказа. Но телеграмма, которую я получила от него уже не из Москвы, а откуда—то по
дорогевСаратов,убедиламенявобратном.Ужесамоеназначение,котороеонполучил,как
бы подчеркнуло полный провал экспедиции. Он был переброшен в сельскохозяйственную
авиацию – так называемую авиацию спецприменения, и должен был теперь не больше не
меньше, как сеять пшеницу и опылять водоемы. «Отлично, я буду тем, за кого меня
принимают, – писал он в первом письме из какого—то колхоза, в котором сидел уже вторую
неделю, „согласовывая и увязывая“ вопросы своей работы с местными властями, – к черту
иллюзии–ведь,правоже,этобылииллюзии!НоЧ.былвсе—такиправ–еслибыть,такбыть
лучшим.Недумай,чтоясдался.Всеещевпереди».
«Будемблагодарныэтойстаройистории,–писалонвдругомписьме,–хотябызато,
чтоонапомогланамнайтииполюбитьдругдруга.Нояуверен,чтооченьскороэтистарые
личныесчетыокажутсяважныминетолькодлянас».
В критическом духе он писал мне о том, что постепенно привыкает к полезной роли
«сеятелязлаков»и«неукротимогоборцассаранчой».Но,очевидно,онувлексяэтойработой,
потомучтовскореяполучилаотнегосовсемдругоеписьмо.
«Дорогая старушка, – писал он, – представь себе, есть на свете так называемая
парижская зелень, которую нужно распылять над озерами по одиннадцати килограммов на
километр. Для этого, представь себе, нужно иметь класс, хотя бы потому, что эти озера
маленькие,в лесуипохожи друг на друга, как братья.Подходишьктакому озеркунаполном
ходу,сразурезкопикируешь–икрутовверх.Интересно,да?Какнистранно,носовсемдругие,
не сельскохозяйственные мыслиодолевают меня,когдаяпикируюнадэтими озеркамиили на
бреющем полете сею пшеницу. Сто двадцать пять посадок в день – это пригодится, если
парижскуюзеленьнамоемсамолетепридетсязаменитьдругим,болееосновательнымгрузом.
Все к лучшему, я ни о чем не жалею. Обнимаю тебя. Я вижу тебя с малышом на руках, ты
ходишьипоешь,акосыплохоподколотыирасплелись,итыподходишькомнеисадишьсяна
корточки,чтобыяподкололкосы…»
Недаром я представлялась Сане с маленьким Петей на руках – я отдавала ему все
свободное время. Он менялся с каждым днем, и так интересно было наблюдать, как он
постепенноначинаетразличатьменя,иРозалиюНаумовну,иняню;каквбессмысленных,еще
младенческих глазах вдруг мелькают удивление, внимание. Это может показаться
невероятным, но ему еще не было месяца, а он уже улыбался. Он смотрел на лампочку и
плакал, когда ее гасили. Первое время он пугался своих ручек, а потом под олгу смотрел на
них инепугался. Другиеребята веговозрастебывают сморщенные, кислые,аон веселый,
точнорад,чтоявилсянасвет.Мнеказалось,чтоонпохожнаСанюбольше,чемвклинике,
когдаявиделаеговпервыйраз.Онродилсясчернымиволосиками,нотольконамакушке,а
теперьужевсяголовказаросла,ионсталоченьхорошенький,аккуратный…
Всевышлонетак,какдумалось,мечталось!ЯприехалавЛенинграднадве—тринедели,
чтобы встретиться с Саней, чтобы остаться с ним, где бы он ни был, и вот он снова был
далекоотменя.Нежданно—негаданноуменяоказаласьсемья–маленькийПетя,ибольшой,
и няня, о которых нужно было заботиться и думать, причем никто не сомневался, что
заботитьсяидуматьнужнобылоименномне.
Почему—то япродолжала заниматьсягеологиейСевера, хотя дала Санесловонавсегда
выкинуть Север из головы. С деньгами было плохо, и я взяла скучную работу в
Геологическоминституте.
Вероятно, прежде я бы терзалась, ругала себя и вообще думала о себе в тысячу ваз
больше, чем нужно. Но странное спокойствие вдруг овладело мной. Точно вместе с
«детскими сказками» я проводила свое самолюбие, гордость, свою обиду на то, что все
произошло не так, как я страстно желала. «Что же делать, милый мой! – ответила я Сане,
когдаводномписьмеонсетовалнасебязато,чтовытащилменявЛенинградибросил,да
ещесцелымсемейством.–Какговоритстарыйсудья,вжизнинезакажешь».
Я писала ему часто длинные письма о «научной» няне, о том, как быстро меняется
маленький Петя, о том, как большой вдруг с жадностью накинулся на работу, и проект
памятникаПушкинувыходитзамечательно,превосходно…
Но я не писала ни слова о том, как однажды, покупая что—то в «Гастрономе», на
проспекте25Октября,яувиделазаокномзнакомуюфигурувсеромпальтоивмягкойшляпе,
тойсамой,котораябылакупленарадименяикотораянеловкостояланаквадратнойбольшой
голове…
Темнело,ямоглаошибиться.Нонет,этобылРомашов.Сдержанный,бледный,немного
наклонясьвперед,онмедленнопрошелмимовитриныизатерялсявтолпе.
ЧАСТЬ7.
РАЗЛУКА.
Глава1.
ПЯТЬЛЕТ.
Не помню, где я читала стихотворение, в котором годы сравниваются с фонариками,
висящими«натонкойнитивремени,протянутойвуме».
И одни фонарики горят ярким, великолепным светом, а другие чадят и дымно
вспыхиваютвтемноте.
Мы живем в Крыму и на Дальнем Востоке. Я – жена летчика, и у меня много новых
знакомых – жен летчиков в Крыму и на Дальнем Востоке… Так же, как они, я волнуюсь,
когда в отряд приходят новые машины. Так же, как они, я без конца звоню в штаб отряда,
надоедаюдежурному,когдаСаняуходитвполетиневозвращаетсявположенноевремя.Так
же,какони,яуверена,чтоникогданепривыкнукпрофессиимужа,итакже,какони,вконце
концов,привыкаю.Этопочтиневозможно,ноянеоставляюсвоейгеологии,хотястаренькая
профессорша,котораядосихпорзоветменя«деточкой»,утверждает,что«невыйдиязамуж,
да еще за летчика, давным давно получила бы кандидата». Она берет свои слова обратно,
когда поздней осенью 1936 года я возвращаюсь в Мо скву с Дальнего Востока с новой
работой,которуюясделалавместесСаней.Аэромагнитнаяразведка!Поискижелезныхрудс
самолета.
Теперь Иван Павлович не мог бы сказать: «Ты его не знаешь». Как в заброшенном,
покинутом домегорит поночам загадочныйсветидлинные,тонкиеполоскипробиваются
междущелямизаколоченныхставен,таквдалекойглубинеСаниныхмыслейичувствявижу
свет арктических звезд, озаривших его детские годы. Закрыты, заколочены ставни. Но
светлыеполоскипробиваются,падаютнадорогу,покотороймыидем,тонаходя,тотеряя
другдруга.
–Саня,теперьяпоняла,ктоты.
МывкупемеждународноговагонаВладивосток—Москва.Невероятно,нофакт–десять
суток мы проводим под одной крышей, не расставаясь ни днем, ни ночью. Мы завтракаем,
обедаем и ужинаем за од ним столом. Мы видим д руг друга в дневные часы – говорят, что
естьженщины,которымэтонекажетсястранным.
–Ктоже?
–Ты–путешественник.
–Да,Владивосток—Иркутск,отлетсПриморскогоаэродрома,семьсорокчетыре.
– Это ничего не значит. Тебя не пускают. Но все равно – ты путешественник по
призванию,пострасти.Толькопутешественникмогспросить,скольколетрыбе,которуюмы
съелизаобедом.
Онсмеется.
–Толькопутешественникитакбоятсяканцелярскихбумаг.Толькопутешественникитак
стесняются,когдадарятцветы.Толькопутешественникитаксвистятидумаютосвоемипо
утраммучаютсвоихжензарядкойиздвадцатичетырехупражнений.
–Несчитаяхолодногообтирания.
–Да.Толькопутешественникитакнестареют.
–Ястарею.
– Ты знаешь, мне всегда казалось, что у каждого человека есть свой характерный
возраст. Один родится сорокалетним, а другой на всю жизнь остается мальчиком
девятнадцати лет. Ч. такой, и ты – тоже. Вообще многие летчики. Особенно те, которые
любятперелетатьокеаны.
–Атыдумаешь,яизтех,которыелюбятперелетатьокеаны?
–Да.Тынебросишьменя,когдаперелетишьокеан?
–Нет.Номенявернутсполдороги.
Ямолчу.«Менявернут»–этоужесовсемдругойразговор.Эторазговоротом,какжизнь
моегоотца,которуюСанясложилизосколков,разлетевшихсяотЭнскадоТаймыра,попалав
чужиеруки.ПортреткапитанаТатариновависитвГеографическомобществе,вАрктическом
институте.Поэтыпосвящаютемустихи,вогромномбольшинстведовольноплохие.ВБСЭ
помещенабольшаястатьяонем,подписаннаяскромнымиинициаламиН.Т.Егопутешествие
вошло в историю русского завоевания Арктики наряду с путешествиями Седова, Русанова,
Толя…
И чем выше поднимается его имя, тем все чаще произносится рядом с ним имя его
двоюродного брата, почтенного ученого—полярника, пожертвовавшего всем своим
состоянием,чтобыорганизоватьэкспедицию«Св.Марии»,ипосвятившеговсюсвоюжизнь
биографиивеликогочеловека.
Заслуги Николая Антоныча оценены по достоинству, книга «В ледяных просторах»
издаетсякаждыйгоддлядетейидлявзрослых.Вгазетахсообщаетсяо каких—то «ученых
советах» под его председательством. На «ученых советах» он произносит речи, и в этих
речахянахожуследыстарогоспора,окончившегосявтотденьичас,когдаженщинусочень
белымлицомвынеслинахолодныйкаменныйдворинавсегдаувезлииздома.Нонет,ещене
кончилсяэтотспор!Недаромжепочтенныйученыйнеустаетповторятьвсвоихкнигах,что
в гибели капитана Татаринова виноваты «промышленники» и, в частно сти, некто фон
Вышимирский. Недаром почтенный ученый приводит доводы, которыми некогда пытался
уличитьволжишкольника,разгадавшегоеготайну.
Теперьонмолчит,этотшкольник.Новсевпереди.
Онмолчитиработаетбезустали,днеминочью.НаВолгеонопыляетводоемы.Онвозит
почту Иркутск—Владивосток и счастлив, когда удается за двое суток доставить во
Владивосток московские газеты. Он получает звание пилота второго класса, и не он, а я
оскорбленазанего,когдаонпро сит–вкоторыйраз!–отправитьегонаСеверикогдавместо
ответаегосновапревращаютв«воздушногоизвозчика»,наэтотразмеждуСимферополеми
Москвою. Что же это за тайная тень, которая каждый раз ложится поперек его дороги? Не
знаю.Незнаетион.
Он работает, и ему говорят, что он работает превосходно. Но только я одна
догадываюсь, как устал он от этих однообразных рейсов, похожих один на другой, как
тысячабратьев…
–Надняхянашелстаруюзаписнуюкнижку.Знаешь,чтонаписанонапервойстранице?
Вбеломплатьеястоюрядомснимнабелой,наряднойпалубепарохода.Санявотпуске,
иятаксчастлива,чтоонвотпускеичтомывдругрешилипоехатьвСевастополь,аоттудаи
саминезнаемкуда.
–«Вперед»–называетсяегокорабль.«Вперед»,–говоритонидействительностремится
вперед.НансенобАмундсене…»Этобыломоимдевизом,когдамнебылочетырнадцатьлет.
Здорово,да?Атеперьвперединазад.Москва—Симферополь.
…То разгорается, то гаснет фонарик, то горе, то радость освещает его колеблющийся
свет. Время бежит, не оглядываясь, и останавливается лишь на один вечер, когда Саня
рассказывает – не мне – всю свою жизнь. В саду клуба летчиков в Татарском поселке
происходит этот большой разговор. Сад разбит вдоль покатого склона, дорожки сбегают
вниз и через заросли цветущего иудина дерева пробираются к морю. Гравий скрипит под
осторожными шагами входящих летчиков. Вдруг налетает ветер и вместе с ним лепестки
вишен и яблонь из садов Ай—Василя. Это открытое партийное собрание, открытое в
буквальном смысле слова – на площадке перед эстрадой, под южным, быстро темнеющим
небом.
Санярассказываетсвязно,спокойно,ноя—тознаю,чтоскрываетсязаэтимивнезапными
паузами, которыми он останавливает себя, когда начинает говорить слишком быстро.
Волнуется.Ещебы!
ЯслушаюСаню–инашаполузабытаяюностьвстаетпередомной,каквкино,когдачей
—нибудь голос неторопливо говорит о своем, а на экране идут облака и вдоль широкой
равнины далеко про стирается туманная лента реки. Утро. И юность кажется мне туманной,
счастливой.
Худенький черный комсомолец с хохолком на макушке судит Евгения Онегина в
четвертойшколе.Накаткеонвпервыеговоритмне,чтоидетвлетнуюшколу.Явижуегов
Энске, в Соборном саду, потрясенного тем, что он прочел в старых письмах. В Москве, на
Севере,сновавМоскве–передцелыммиромонготовотстаиватьсвоюправоту.
Нодовольновоспоминаний!Послушаем,чтоонемговорят.
Его воспитала школа. Советское общество сделало его человеком – вот что о нем
говорят.Онвыделяетсясвоейначитанностью,культурностью.Каклетчиконещев1934голу
получилблагодарностьотНенецкогонациональногоокругазаотважныеполетывтрудных
полярных условиях и с тех пор далеко продвинулся вперед, усвоив, например, технику
ночногополета.Конечно,унегоестьнедостатки.Онвспыльчив,обидчив,нетерпелив.Нона
вопрос:«ДостоинлитоварищГригорьевзваниячленапартии?»–мыдолжныответить:«Да,
до стоин».
…Зимой1937голаСанюперебрасываютвЛенинград,мыживемуБеренштейнов,ивсе,
кажется, было бы хорошо, если бы, просыпаясь по ночам, я не видела, что Саня лежит с
открытыми глазами. Каждую неделю на Невском в театре кинохроники мы смотрим
испанскую войну. Юноши в клетчатых рубашках скрываются среди развалин
УниверситетскогогородкаподМадридомсвинтовкамивруках–ивотподнялись,пошлив
атаку.Пятыйполкполучаеторужие.ИзосажденногоМадридаувозятдетей,иматериплачут
и бегут за автобусами, а дети машут, машут – да правда ли это? Правда. Так пускай же
никогда и нигде не повторится эта горькая правда. Никогда и нигде! Откуда же эти
подступившие к горлу слезы, это горькое предчувствие, этот вихрь волнения, вдруг
проносящийсявтемнотемаленького,душногозала?
АчерездвенеделимысСанейстоимвтеснойпереднейуБеренштейнов,средикаких—
то старых шуб и ротонд, стоим имолчим. Последние четверть часа перед новой разлукой!
Он едет в штатском, у него странный, незнакомый вид в этом модном пальто с широкими
плечами,вмягкойшляпе.
–Саня,этоты?Можетбыть,этонеты?
Онсмеется:
–Давайсчитать,чтонея.Тыплачешь?
–Нет.Берегисебя,мойдорогой,моймилый.
Он говорит «я вернусь» и еще какие—то ласковые перепутанные слова. А я не помню,
чтоговорю,толькопомню,чтопрошуегонепренебрегатьпарашютом.Онневсегдаберетс
собойпарашют.
Кудаонедет?Незнаю.Онговорит,чтонаДальнийВосток.Почемувштатском?Почему,
когдаяначинаюспрашиватьегообэтойкомандировке,оннесразуотвечаетнамоивопросы,
а сперва подумает, потом скажет? Почему, когда поздней ночью ему звонят из Москвы, он
отвечает только «да» или «нет», а потом долго ходит по комнате и курит, взволнованный,
веселыйичем—тодовольный?Чемондоволен?Незнаю,мненеположенознать.Почемуя
немогупроводитьегонавокзал–ведьонжеедетнаДальнийВосток!
–Это не совсемудобно, – отвечаетСаня,– яедунеодин. Может быть,яеще не уеду.
Еслиэтобудетудобно,япозвонютебесвокзала.
Онзвонилмнесвокзала–поездотходитчерездесятьминут.Ненужнобеспокоиться,все
будет прекрасно. Он будет писать мне через день. Конечно, он не станет пренебрегать
парашютом…
Времяотвременияполучаюписьмасмосковскимштемпелем.Судяпоэтимписьмам,он
аккуратно получает мои. Незнакомые люди звонят по телефону и справляются о моем
здоровье. Где—то за тысячи километров, в горах Гвадаррамы, идут бои, истыканная
флажками карта висит над моим ночным столиком, Испания, далекая и таинственная,
ИспанияХо сеДиасаиДолоресИбарруристановитсяблизка,какулица,накоторойяпровела
своедетство.
В дождливый мартовский день республиканская авиация, «все, что имеет крылья»,
вылетает навстречу мятежникам, задумавшим отрезать Валенсию от Мадрида. Это победа
подГвадалахарой.Где—томойСаня?
ВиюлеармияреспубликанцевотбрасываетмятежниковотБрунето.Где—томойСаня?
Басконияотрезана,настарых гражданскихсамолетах, в тумане,надгорами нужно лететь в
Бильбао.Где—томойСаня?..
«Командировка затягивается, – пишет он, – мало ли что может случиться со мной. Во
всякомслучае,помни,чтотысвободна,никакихобязательств».
У букиниста на проспекте Володарского я покупаю русско—испанский словарь 1836
года,изорванный,спожелтевшимистраницами,иотдаюеговпереплетную.Поночамяучу
длинныеиспанскиефразы:«Да,ясвободнаотобязательствпередтобой.Ябыпростоумерла,
если бы ты не вернулся». Или: «Дорогой, зачем ты пишешь письма, от которых хочется
плакать?»
Я бормочу эти испанские фразы, и, должно быть, дико, странно звучат они в темноте,
потомучто«научнаяняня»,думая,чтоябрежу,встаетитихокреститменя…
И вдруг происходит то, что казалось невозможным, невероятным. Происходит очень
простаявещь,откоторойвсестановитсявтысячуразлучше–погода,здоровье,дела.
Онвозвращается,–позднейночьюзвонитМосква,испуганнаяРозалияНаумовнабудит
меня,ябегуктелефону…Аещечерезнесколькоднейпохудевший,загорелыйивпрямьчем—
топохожийнаиспанца,онстоитпередомной.СвоимирукамияприкрепляюорденКрасного
Знаменикегогимнастерке.
…ОсеньюмыотправляемсявЭнск. Петяс сыноми «научнойняней» проводятвЭнске
каждоелето,вкаждомписьмететяДашазоветнасвЭнск,ивотмыедемнаконец–утром
решаем,авечеромястоюувагонаиругаюСаню,потомучтодоотходапоездао сталосьне
большепятиминут,аегоещенет–поехалзатортом.Онвскакиваетнаходу–запыхавшийся,
веселый.
–Чудачка,унихжетамнеттакихтортов!
–Сколькоугодно!
–Аконфеты?
Пожалуй,такихконфетдействительнонетвЭнске:даженельзяпонять,какоткрывается
коробка, инамаленькомкрасноммедальоненаписанозолотымибуквами:«Будьтездоровы,
живитебогато».
Мыдолгосидимвполутемномкупе,незажигаяогня.
Когда это было? Как взрослые, мы возвращались из Энска, и старые нигилистки с
большимисмешнымимуфтаминашнурахпровожалинас.Маленькийнебритыймужчинавсе
гадал,ктомытакие:братисестра?Непохожи!Мужижена?Рановато!Акакиебылияблоки–
красные,крепкие,зимние!Почемуполучается,чтотакиеяблокиедяттольковдетстве?
–Этоибылдень,когдаявлюбилсявтебя.
– Нет. Ты влюбился, когда мы однажды шли с катка и ты угощал меня стручками, а я
отказалась,итыотдалстручкикакой—тодевчонке.
–Этотытогдавлюбилась.
–Нет,язнаю,чтоты.Атобынеотдал.
Ондумаеточеньсерьезно.
–Акогдажеты?
–Незнаю…Всегда.
Мыстоимвкоридореи,кактогда,провожаемглазаминыряющиеивзлетающиепровода.
Всеуженетоинетак,авсе—такипо—прежнему–счастье.Толстыйусатыйпроводниквсе
посматриваетнанас–илинаменя?–и,вздохнув,говорит,чтоунеготожекрасиваядочка…
Энск. Раннее утро. Трамваи еще не ходят, и нужно идти через весь город пешком.
Вежливыйоборванецнесетнашивещииболтает,болтаетбезконца–напрасномыуверяем
его,чтосамиродомизЭнска.Онзнаетвсех:покойныхБубенчиковых,тетюДашу,судью,в
особенностисудью,скоторымемунеразприходилосьвстречаться.
–Гдеже?
–ВсудебнойкамереЛенинскогорайона.
На площади, у возов, с которых колхозники продают яблоки и капусту, с большим
кочаномвруках,постаревшая,задумчивая–взятьилинет?–стоиттетяДаша.
Саня окликает ее, она по—стариковски строго глядит на него из—под очков и вдруг
беспомощнороняеткочанназемлю.
–Санечка!Милыевымои!Дакакжеэто?Набазарпришли?
–Нет,тетяДаша,этомыподороге.ТетяДаша–жена.
Он подводит меня к тете Даше, и на Энском базаре прекращается торговля – даже
лошади,ите,вынувмордыизмешков,синтересомсмотрят,какяцелуюсьстетейДашей…
ДомМаркузенаГоголевскойсльвинымимордамипообеимсторонамподъезда.Завтрак
втетиДашиномвкусе,послекоторогострашноподумать,чтобываютнасветеещеобеди
ужин.Разговорпотелефонуссудьей,которыйнаходитсяврайоненавыезднойсессии,судя
по слабому, далекому голосу – где—то на той стороне земного шара. Маленький Петя,
которомуужетретийгод,–адавноли,кажется,обсуждалсягенеральныйвопрос:даватьему
соскуилинет,укачиватьегонарукахиливкроватке?
БольшогоПетюмынаходимвСоборномсаду,натомсамомместе,гдеониСанялежали
когда—то, стараясьднемувидетьлуну и звезды. Здесь они читали письмовник,здесь дали
другдругу«кровавуюклятвудружбы».
Сложивноги,кактурок,Петясидит,держанаколеняхбольшойполотняныйальбом.Он
пишетРешетки–томесто,гдеПесчинкасливаетсясТихой,иПокровскиймонастырь,белый,
строгий,ужеврезанвогромныйсолнечныйвоздух,азаним,натомберегу,поляиполя.
–Виноват,гражданин,вытутмаляраневидали?
Оноборачиваетсяисизумлениемсмотритнанас.
–Тутмалярпроходил,–продолжаетСаня,–такойвпиджачке,конопатый.
ИПетявскакивает–неуклюжий,длинный,худой.
–Приехали?ИКатя?Ну,молодцы!Вотрад!Ну,рассказывайте!Саня,ведьтыоттуда?
–Яоттуда.
Часа два мы сидим у башни старца Мартына, потом спускаемся вниз на набережную и
садамиобходимвесьгород.Каконхорошосенью!КаккрасныкленывБотаническомсаду!
Какхорошо пройтись по заброшенной, забытой аллее кобрыву, под которымправильными
рядамистоятнизкиеяблони,обмазанныечем—тобелым!
– Когда—то мы лазили сюда за яблоками. И ты врал, что у сторожей ружья заряжены
солью.
–Авотиневрал!Интересно,какимимыбылимальчиками?Вотты,например,видишь
себямальчиком?Я–нет.
– Ты был д овольно странным мальчиком. Помнишь, ты однажд ы выд умал, что у крыс
бываетцарица—матка? АТуркестан? Этобыла мечта. Ты ужеи тогда былхудожником, во
всякомслучае–человекомискусства.
–Амнеказалось,чтоименнотыбудешьхудожником.Ведьтыхорошолепил.Почемуты
бросил?
ЯсмотрюнаСаню–выдатьилинет,ноонделаетмнестрашныеглаза,иянеговорюни
слова.Всвободноевремяонитеперьещелепит,разумеется,длясебя.
Судья приезжает поздно вечером, когда мы его уже давно не ждем. Вдруг где—то за
углом начинает стрелять и фыркать «газик», и старик появляется на дорожке в белом
запыленномкартузе,сдвумяпортфелямивруках.
–Ну,которыетутгости?Сейчасумоюсьипридуцеловаться.
Имыслышим,какондолго,снаслаждениемкряхтитвкухне,итетяДашаворчит,что
онсновазалилвесьпол,аонвсекряхтитифыркаетиговорит:«Ох,хорошо!»–и,наконец,
появляется,причесанный,втуфляхнабосуногу,вчистойтолстовке.Поочередионтащит
наснакрыльцо–рассматривать,сперваменя,потомСаню.Орденонрассматриваетотдельно.
–Ничего,–говоритонсудовольствием.–Шпала?
–Шпала.
–Значит,капитан?
–Капитан.
ИонкрепкожметСанинуруку.
ТакпроходитэтотпрекрасныйвечервЭнске,–мытакредкособираемсявсейсемьей,а
междутемоченьлюбимдругдруга,итеперь,когдамы,наконец,встречаемся,всемкажется
странным,чтомыживемвразныхгородах.
До поздней ночи мы сидим за столом и болтаем, болтаем без конца. Мы вспоминаем
Сашуиговоримонейпросто,свободно,какеслибыонабыласрединас.Онасрединас–с
каждыммесяцеммаленькийПетявсебольшестановитсяпохожнанее:тотжемонгольский
разрезглаз,тежепоросшиемягкимитемнымиволосикамивиски.Наклоняяголову,онтакже
высокоподнимаетброви…
Саня рассказывает об Испании, и странное, давно забытое чувство охватывает меня: я
слушаюего,какбудтоонрассказываетоком—тодругом.Такэтоон,вылетеводнаждына
разведку,увиделпять«юнкерсов»ибезколебанийпошелкнимнавстречу?Этоон,проно сясь
между «юнкерсами», стрелял почти наугад, потому что не попасть было невозможно? Это
он, закрыв перчаткой лицо, в прогоревшем реглане, посадил разбитый самолет и через час
поднялсяввоздухнадругомсамолете?
Судьяслушаетего–идетскимудовольствиемсияютегоглазаиз—подкосматыхседых
бровей.Сбокаломврукеонвстаетипроизноситречь–ещевпоездеСаняговорилмне,что
судьянепременноскажетречь.
–Небудуговоритьвысокихслов,хотято,чтотысделал,Саня,стоит,чтобыговорить
об этом высокими словами. Когда—то ты сказал мне, что хочешь стать летчиком, и я
спросил: «Военным?» Ты ответил: «Полярным. А придется – военным». И вот – военный,
боевой летчик, ты сидишь передо мной, и я с гордостью вспоминаю, что могу законно
считатьтебязародногосына.Ноидругиемыслиприходятвголову,когдаявижутебяперед
собой. Я хочу сказать о твоей благородной мечте найти экспедицию капитана Татаринова,
мечте, согревшей твои молодые годы. Ты как бы поставил своей задачей вмешаться в
историю и исправить ее по—своему. Это правильно. На то мы и большевики—
революционеры.И,знаятебясдетскихлет,яверю,чтораноилипоздно,нотырешишьэту
большуюзадачу.
Мычокаемся,иСаняговоритпо—испански:
–Salud!..Будемсчитать,что«путешествиевжизнь»ещетольконачалось,–говоритон.–
Корабль вчера покинул гавань, и еще виден вдалеке маяк, пославший ему прощальный
привет:«Счастливого плаванияидостижений».Когда—то,маленькие,но храбрые, мы шли
по темным и тихим улицам этого города. Мы были вооружены одним финским ножом на
двоих, тем самым ножом, для которого Петя сшил чехол из старого сапога. Но мы были
вооружены лучше, чем это может показаться с первого взгляда. Мы шли, потому что дали
друг другу клятву: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Мы шли – и путь еще не
кончен.
И,высокоподнявбокал,Саняпьетдоднаисозвономразбиваетегоостену…
В1939годумывМоскве–ичастобываемуВалииКирынаСивцевом—Вражке.Тесно
сталовквартиренаСивцевом—Вражке.
В«кухневообще»спитмаленькаябеленькаядевочкаскосичкамиистакимжебольшим,
крепким, как у мамы Киры, носом. В чулане, из которого Валя когда—то сделал
фотолабораторию,висятпеленки.В«собственнокухне»Саняедванесадитсянасверток,из
которого выглядывает серьезное, рассеянное личико с черной прядкой волос на лбу – не
хватает, кажется, только очков в роговой оправе, чтобы услышать лекцию о гибридах
чернобурыхлисиц.
Девочкаужечитаетстихи«свыражением»,и вычувствуетесолиднуюшколуКириной
мамы,вовсемпротивоположнуюшколеокончательнозазнавшейсяВарварыРабинович.
Очемже–бродягиипутешественники–мысСанейдумаем,сидясредитакихмилых,
таких«детных»друзейнаСивцевом—Вражке?
Конечно,отом,чтовсюжизньмыживемподчужойкрышей,отом,чтоунаснетсвоего
дома,хотябытакогомаленькогоитесного,какуВалииКиры.
Имырешаем,чтотеперьунасбудеттакойдом–вЛенинграде…
Торазгорается,тогаснетфонарик,тогоре,торадостьосвещаетегоколеблющийсясвет.
В ясный зимний день мы стоим у Кремлевской стены, перед черной мраморной
дощечкой, на которой высечено простое имя человека, которого мы любили. Саня
вспоминает, как однажды он шел к нему, стараясь медленно думать, чтобы перестать
волноваться,и,когдапришел,обратилсякнему,какбудтопотелефону:
–ТоварищЧ.?ЭтоговоритГригорьев.
Прошел уже год, как большой город назван именем этого человека, сотни прекрасных
улиц,театры, парки, сады, а намс Саней всестраннымкажется,что никогда больше мы не
услышимегонизкийокающийголос…
В1941годумыпереезжаемвЛенинград–окончательно,еслиэтоудастся.Мыснимаем
дачу из трех комнат, с колодцем и старым, красивым, похожим на древнерусского стрельца
хозяином,которогоПетянемедленнопринимаетсярисовать.Мыживемнадачевсейсемьей–
обаПетис«научнойняней»вэтомгодунепоехаливЭнск,–купаемсявозере,пьемчайиз
настоящего пузатого медного самовара, и мне кажется странным, что такой прекрасной
тишины,такогосчастьядругиеженщиныдаженезамечают.
По субботам мы встречаем Саню. Всей семьей мы отправляемся на станцию, и,
разумеется, больше всех ждет дядю Саню маленький Петя – в тайной надежде на этот раз
получить броненосец. Надежда оправдывается – с большим великолепным кораблем Саня
прыгаетсоступенекпрошедшегомимонасвагона,машетнам,нопочему—тоидетрядомс
вагоном. Поезд останавливается, он протягивает руку. Маленькая, сухонькая старушка
спускаетсяполесенкесбодрым,озабоченнымлицом.Воднойрукеунеезонтик,вдругой–
полотняный кошель—саквояж. Я готова не поверить глазам. Но это бабушка – в нарядном
чесучовом костюме, в задорной соломенной шляпке, бабушка, которую Саня почтительно
ведетподруку,оберегаяотшумнойтолпы,сразузаполнившейнебольшойперрон…
Глава2.
ОЧЕМРАССКАЗАЛАБАБУШКА.
Нужно сказать, что некоторые черты в характере моей бабушки стали казаться мне
загадочными в последнее время. Всегда она с иронией относилась к картам, а тут вдруг
увлеклась гаданьем, да так, что стала но сить с собою колоду. Гадала она на червонного
короля,скоторым,очевидно,унеебылисложныеотношения.
–Тактывотчтозадумал,голубчик,–говорилаонасердито,–хорошо!Аказенныйдом
тебенеповкусу?..
Вдруг она вскакивала среди разговора и спешила домой – «по хозяйству», хотя только
чтожаловалась,чтодомаскучноинечегоделать.
–Нет,нужноидти,–испуганноговорилаона.–Какже!Обязательнонужно!
Всегдаонаоченьлюбилаходитьвкино,атеперьдажеиспугалась,когдаяеепригласила.
–Ходитьвкинотеатр,–сказалаонастепенно,–следуетисключительновзависимостиот
качествафильма.
«Исключительновзависимостиоткачества»–такобстоятельномоябабушкапреждене
говорила.
Разумеется, я догадывалась, кто был червонный король, которому в глубине души
бабушка сулила казенный дом, и почему она вдруг начинала спешить домой, и откуда эти
длинныекруглыефразы.НиколайАнтоныч–вотктозанималвсемыслимоейбеднойбабки.
Этобылаеговласть,егоудивительноевлияние!
Неразяпринималасьуговариватьеепожитьсомнойхотябытенемногиедни,которые
мысСанейпроводиливМоскве,–какоетам,нехотелаислышать!
–Уйду,аоннайдет,–сказалаоназагадочно.–Нет,уж,видно,судьбатакая.
–Какэтонайдет?Оченьтыемунужна!Даонтебяиискатьнестанет.
Бабушкапомолчала.
–Нет,станет!Длянегоэтоважно.
–Почему?
– Потому что тогда выходит – все по его. Если я в его доме живу. Не по—вашему.
Небось,онмнекаждыйвечерчитает.
КаждыйвечерНиколайАнтоныччиталбабушкесвоюкнигу…
Мнеоченьхотелось,чтобыонапереехалакнам,когдамырешилиустроитьсвойдомв
Ленинграде. Но с каждой новой встречей я убеждалась в том, что это невозможно. Все
меньше бабушка ругала Николая Антоныча и все больше говорила о нем с каким—то
суевернымстрахом.Очевидно,вглубинедушионабылаубежденавегосверхъестественной
силе.
–Ятолькоподумаю,аонужезнает,–однаждысказалаона.–Надняхзадумалапироги
печь,аонговорит.«Тольконессаго.Этотяжелодляжелудка».
Чтоже должнобылослучиться,чтобы,вдруг появившись на станцииЛ., моябабушка
бодрозашагалакнамсзонтикомводнойрукеиполотнянымсаквояжем–вдругой?
Дорогойонаспросила,обязательнолипрописыватьсяунаснадаче.
–Можноитакжить,безпрописки,–отвечалая.–Апочемуэтотебябеспокоит?
–Нетуж!Пускайпропишут,–махнуврукой,сказалабабушка,–теперьмневсеравно.
ЯтысячуразписалаирассказывалаейобольшомималенькомПете,опокойнойСаше;
Петядажеибывалунас,когдаядевушкойжилана2—йТверской—Ямской,такчтобабушка
быласнимзнакома.Ноонатакцеремоннопоздороваласьсним,какбудтоувидалавпервые.
МаленькогоПетюонапоцеловаласрассеяннымвидом,ао«научнойняне»холоднозаметила,
чтоунее«зверскоевыражениелица».
Небылонималейшихсомнений,чтобабушкапотрясена.Ночем?Этобылазагадка.
Вмезонине–мыснималидвекомнаты«смезонином»,которыйбылкакбудтонарочно
построен для бабушки: такой же маленький и сухонький, как она, – она, прежде всего,
проверилашпингалетынаокнахизапираютсялидверинаключ.
–Ну,ладно,бабка,мнеэтонадоело,–сказалаярешительно.–Вотязакроюдвери,никто
неуслышит.Ичтобысейчасжерассказать,вчемдело.
Бабушкапомолчала.
–Ирасскажу!Ишь,напугала!
…Онапоспала,умыласьиявиласькстолупомолодевшая,нарядная,вплатьесбуфамии
вкремовыхботинкахсдлиннейшиминосами.
–Экономкувзял,–сказалаонабезпредисловий.–Иговорит:«Неэкономка,асекретарь.
Этобудетмнепомощь».Аонамненаплитугрязныетуфлиставит.Воттебеипомощь!
Грязные туфли на плиту по ставила какая—то Алевтина Сергеевна. Это было очень
интересно.Мысиделивсаду,бабушкагордорассказывала,ипокаещетруднобылопонять,в
чем дело. Я видела, что Пете до смерти хочется ее нарисовать, и погрозила ему, чтобы не
смел. Сане я тоже погрозила – он едва удерживался от смеха. Серьезно слушал только
маленькийПетя.
– Если ты секретарь, зачем туфли совать, где я готовлю? Это я не позволю никогда. А
можетбыть,ясегодняплитузатоплю?
–Ну?
–Изатопила.
–Ну?
–Исгорели,–гордосказалабабушка.–Неставь.Мытакипокатилисьсосмеху.
Словом,экономкаосталасьбезтуфель,иэтозаставилоНиколаяАнтонычапригласитьк
себебабушкудлясерьезногоразговора.
–«Ятакой,ясякой!»–Ибабушканадуласьиизобразила,какНиколайАнтонычговорито
себе.–Атыпомолчи,еслилучшевсех.Пускайдругиескажут.Квартирумнепоказал:«Нина
Капитоновна,выбирайте!»
Квартиру Николай Антоныч получил в новом доме на улице Горького, и моей бедной
бабкебылопредложеновыбратьлюбуюкомнатувэтойвеликолепнойквартире.Целыймесяц
онразъезжалпоМоскве–выбиралмебель.Квартирана2—йТверской—Ямскойдолжнабыла,
по мысли Николая Антоныча, превратиться в «Музей капитана Татаринова». Очевидно, его
малосмущалотообстоятельство,чтокапитанТатариновникогданепереступалпорогаэтой
квартиры.
–Аяпоклониласьиговорю:«Покорновасблагодарю.Яещепочужимдомамнежила».
Именно после этого разговора бабушке пришла в голову мысль – удрать от Николая
Антоныча и переехать к нам. Но как же она боялась его, если вместо того, чтобы просто
сложитьсяиуехать,она,преждевсего,помириласьснимидажепостараласьрасположитьк
себеэкономку.Онаразработаласложнейшийпсихологическийплан,основанныйнаотъезде
НиколаяАнтонычавБолшево,вДомотдыхаученых.Впервыезадвадцатьлетонасняласьс
места и тайно исчезла из Москвы, с зонтиком в одной руке и полотняным саквояжем – в
другой…
…Санявсегдавставалвседьмомчасу,имыещедозавтракашликупаться.Такбылои
этимутром,котороеничем,кажется,неотличалосьотлюбогово скресногоутра.
Конечно,ничем!Нопочемужеятакпомнюего?Почемуявижу,точноэтобыловчера,
как мы с Саней, взявшись за руки, бежим вниз по косогору и он, балансируя, скользит по
осине,переброшеннойчерезручей,аяснимаютуфли,идувброд,иногачувствуетплотные
складкипесчаногодна?Почемуямогуповторитькаждоесловонашегоразговора?Почему
мне кажется, что я до сих пор чувствую сонную, туманную прелесть озера, наискосок
освещенного солнцем? Почему с нежностью, от которой начинает щемить на душе, я
вспоминаю каждую незначительную подробность этого утра – капельки воды на смугло—
румяном Санином лице, на плечах, на груди и его мокрый хохолок на затылке, когда он
выходит из воды и садится рядом со мной, обняв руками колени? Мальчика в засученных
штанах, с самодельной сеткой, которому Саня объяснял, как ловить раков – на костер и на
гнилоемясо?
Потомучтопрошлокаких—нибудьтри—четыречаса,ивсеэто–нашечудноекупанье
вдвоем, и сонное озеро с неподвижно отраженными берегами, и мальчик с сеткой, и еще
тысяча других мыслей, чувств, впечатлений, – все это вдруг ушло куда—то за тридевять
земель и, как в перевернутом бинокле, представилось маленьким, незначительным и
бесконечнодалеким…
Глава3.
«ПОМНИ,ТЫВЕРИШЬ».
Еслибыможнобылоостановитьвремя,ябысделалаэтовтуминуту,когда,бросившись
вгородиужененайдяСаню,язачем—тослезластрамваянаНевскомиостановиласьперед
первой сводкой главного командования, вывешенной в огромном окне «Гастронома». Стоя
перед самым окном, я прочитала сводку, потом обернулась, увидела серьезные,
взволнованныелица,истранноечувствовдругохватиломеня:эточтениепроисходилоужев
какой—то новой, неизвестной жизни. В неизвестной, загадочной жизни был этот вечер,
первыйтеплыйвечерзалето,иэтибледные,шагающиепотротуарутени,ито,чтосолнце
еще не зашло, а над Адмиралтейством уже стояла луна. Первые в этой жизни слова были
написаны жирными буквами во всю ширину окна, все новые и новые люди подходили и
читалиих,иничегонельзябылоизменить,какбыстрастноэтогонихотелось.
РозалияНаумовнапередаламнеСанинузаписку,иявсевынималаееизсумочкиичитала.
«Милый Пира—Полейкин, – было торопливо написано на голубоватом листке из его
блокнота,–обнимаютебя.Помни,тыверишь».
Когда мы жили в Крыму, у нас был пес Пират, который всегда ходил за мной, когда я
поливалаклумбы,иСанясмеялсяиназывалнасобоихсразу«Пира—Полейкин»…«Помни,ты
веришь» – это были его слова. Я как—то сказала, что верю в его жизнь. У него было
превосходное настроение, вот в чем дело! Мы не простились, он уехал в одиннадцать, а в
городе я его уже не застала, но об этом он даже не упоминал в своей записке, это было
совершенноневажно.
Зачем—тоявернуласьнадачу,провелатамночь,кажется,неспаланиоднойминуты,и
все—таки спала, потому что вдруг проснулась растерянная, с бьющимся сердцем: «Война.
Ничегонельзяизменить».
Явсталаиразбудиланяню.
–Нужноукладываться,няня.Мызавтраедем.
–Семьпятницнанеделе!–сердитозевая,сказаланяня.
Онасиделанакроватисонная,вдлиннойбелойкофтеиворчала,аяходилаизуглавугол
инеслушалаее,апотомраспахнулаокно.Итам,вмолодом,легкомлесу,былатакаятишина,
такоесчастьепокоя!
Бабушкауслышаланашразговорипозваламеня.
–Ну,Катя,чтостобой?–спросилаонастрого.
–Бабушка,мынепростились!Какэтовышло,чтомынепростились!
Она глядела на меня и целовала, потом украдкой перекрестила. «Хорошо, что не
простились,–приметахорошая:значит,скоровернется»,–говорилаона,аячувствовала,что
плачуичтоябольшенемогу,немогу,ачтонемогу,исаманезнаю…
Петя приехал вечерним поездом, озабоченный, усталый, но решительный, что было
вовсенанегонепохоже.
Отнегоявпервыеуслышалаотом,чтодетейбудутвывозитьизЛенинграда,итакдико
показалось мне, что нужно уезжатьс дачи, где было так хорошо,где мыс няней посадили
цветы – левкои и табак – и первые нежные ростки уже показались на клумбах. Везти
маленького Петюв переполненном, грязном вагоне,в жару – весь июньбыл холодный,а в
эти дни началась жара, духота, – и не только в Ленинград, а куда—то еще, в другой,
незнакомыйгород!
Петясказал,чтоСоюзхудожниковотправляетдетейвЯрославскуюобласть.Петенькуи
НинуКапитоновнуонужезаписал.Насчетнянисложнее–придетсяхлопотать.
Очень быстро он уложил вещи, сбегал куда—то за подводой и отправился наверх, к
бабушке, которая объявила, что в Ярославскую область она не поедет. Не знаю, о чем они
говорили и почему именно к Ярославской области у бабушки было такое отвращение, но
через полчаса они спустились вниз, очень довольные друг другом, и бабушка сейчас же
приняласьпришиватькмешкамлямкииязвительнокритиковатьнаучныедействияняни.
Всечто—тоделали,кромеменя;дажемаленькийПетя,которыйделовитоукладывалв
детский фанерный чемоданчик свои игрушки и старался открутить у паяца голову, потому
чтоонаневлезалавчемоданчик.
Усталая,разбитая,ясиделасредивсего этого разгромаи беспорядка отъездаи в конце
концов,дождаласьтого,чтоПетяподошелкомнеисказалласково:
–Катя,голубчик,очнитесь!
…Нестанурассказыватьотом,какмывернулисьвЛенинград,какПетяпотащилменяв
Союз художников и сказал кому—то, что я все могу, и как меня сейчас же засадили за
бесконечныесписки.
Детейприказанобылоотправлятьбезмаминянек,иглавнаяборьбашлавокругэтихмам
инянек,которыхвычеркивалиипотомоникаким—тообразомсноваоказывалисьвсписках.
Должно быть, я неважно справлялась с этим делом, потому что маленькая свирепая
художницавдруготобралау меняэтисписки,иужунее—то,надополагать,ниоднамама
или няня не получила ни малейшего снисхождения. Наша няня была вычеркнута одной из
первых.
Ярославскуюобластьнужнобылоещеотстаиватьвгорсовете,также,какклассные,ане
товарные вагоны, так же, как сотни других вещей, которые невозможно было предвидеть,
потомучтовсе,чтопроисходиловэтидни,никогданепроисходилопрежде.
ИмыходиливгорсоветикректоруАкадемиихудожеств,чтобыонпозвонилвгорсовет,
принималивещиипродуктывдорогу,шилинарукавникисномерами,икак—тополучилось,
что я тоже стала одной из тех женщин, которые должны были все знать и к которым
обращалисьдругие.
Отъездбылназначеннапятоеиюля,потомнашестое.Теперькажетсястранным,чтоэти
волнения и сборы, это горе предстоящей разлуки с детьми, каждый час подступавшие все
ближе и, наконец, охватившие весь огромный четырехмиллионный город, что все это
продолжалосьвсегонесколькодней.
…Составзапоздал,идетидолгостояливзалеожиданиямеждурядамивзро слых,–это
было сделано, чтобы родители не мешали посадке. Но ряды давно сбились, и матери,
усталые,подурневшие,давноужестоялиподлесвоихдетей.Быложарко,детипросилипить,
нужно было уговаривать их потерпеть, и эта пыль и духота июльского дня тоже как—то
участвоваливобщемгореразлуки.
Наконец двинулись – сперва старшие школьники, потом младшие, потом совсем
маленькие, шести и семилетние лети. Они шли, взявшись за руки, бодро, но это было
невозможно,невозможновидетьбезслез,какониидут,такиемаленькиеиужесмешкамиза
спиной! Уезжают куда—то, – куда? Еще дома я сразу расстраивалась, когда под руки
попадалсяПетенькинзаплечныймешок.Каждыйдвинулсязасвоимребенком,иядвинулась
вслед за Петенькой, который шел в паре с кругленькой, аккуратной девочкой. Как все, я
остановиласьвзатореувходныхдверей–дальшеродителейнепускали.Каквсе,япроводила
еговзглядом, прикусивгубу, чтобы все—такинезаплакать,апотом побежаланабагажную
станцию,потомучтопривезливещиинужнобылоприсматривать,чтобыдетскийбагажне
спуталисовзрослым.
Поезддолженбылотойтивчетыречасаиотошелсовершенноточно.Петяприбежалв
последнююминуту–потомяузнала,чтоонездилсректоромвСмольный.Сынаподалиему
через окно, он взял его на руки и немного постоял, прижав к лицу его черную головку.
Бабушка стала нервничать, и тогда он торопливо поцеловал мальчика и по скорее передал
обратно…
Досихпоряволнуюсь,вспоминая,какуезжалидети,междупрочим,ещепотому,чтоне
всилахрассказатьобэтомсовсейполнотой.Казалосьбы,такмногопришло сьпережитьза
годывойны,такиестранные,необычайносильныевпечатленияпоразилидушуиосталисьв
нейнавсегда,авсежеэтиднистоятпередомнойотдельно,какбывстороне…
Глава4.
«НЕПРЕМЕННОУВИДИМСЯ,НОНЕСКОРО».
От бабушки долго не было телеграммы, хотя в Худфонде говорили, что эшелон
благополучно прибыл и что в Ярославле детей встретили с цветами. Но из Ярославля они
должны были ехать еще в какой—то Гнилой Яр, и мне почему—то казалось, что детям не
может быть хорошо в селе с таким отвратительным названием. От Кирки я получила
отчаянное письмо, она тоже куда—то эвакуировалась со всеми ребятами и мамой. Валя
остался в Москве – это была их первая разлука, – и, к моему изумлению, она боялась не
фашистских бомб, которые, разумеется, могли залететь и на Сивцев—Вражек, а какой—то
Жени Колпакчи, которая кокетничала с Валей. Письмо было размазанное, бедная Кирка
плакала над ним, и я от души пожалела ее, хотя было совершенно ясно, что с войной она
поглупела.
Саня – это было самое большое беспокойство, с мучительными снами, в которых я
сердиласьнанего–зачто?–ионслушал,нахмурясь,бледныйиужасноусталый…
В конторе бывшего кино «Элит» Розалия Наумовна устроила санитарный по ст, и
оборонная тройка райсовета предложила мне работать сестрой, потому что Розалия
Наумовнасказала,чтоуменя«большойопытуходазабольными».
– Имейте в виду, товарищ Татаринова—Григорьева, – сказал мне по секрету седой
добродушный доктор, член оборонной тройки, – что если вы откажетесь, мы немедленно
отправимваснастроительствоукреплений…
Работатьнаукреплениях,или«наокопах»,какговориливЛенинграде,было,разумеется,
тяжелее,чемсестрой.Нояпоблагодарилаиотказалась.
Мы поехали под вечер и всю ночь рыли противотанковые рвы за Средней Рогаткой.
Грунт попался глинистый, твердый, и нужно было сперва дробить его киркой, а уж тогда
пускать в ход лопату. Я попала в бригаду одного из ленинградских издательств, уже
показавшую высокий класс по «рытью могилы для Гитлера», как шутили вокруг. Это были
почти исключительно женщины: машинистки, корректоры, редакторы, и я удивилась, что
многие из них почему—то были прекрасно одеты. У одной черненькой хорошенькой
редакторшияспросила,почемуонаприехаланарытьеокоповвтакомнарядномплатье,иона
засмеяласьисказала,чтоунее«простонетничегодругого».Менявсегдаинтересовалэтот
круглюдейсовсемдругогомира–миратеатра,литературы,искусства.Но,очевидно,недо
искусства было этим красивым, интеллигентным девушкам, дробившим кирками твердую,
каккамень,темно—краснуюглину,идажекогдазаходилразговорочем—нибудьвэтомроде
– о последней театральной премьере или о том, что художнику Р. не следовало браться за
оформление «Сильвы», – за всем этим мучительно неотвратимо стояла война, о которой
забытьбылоневозможно.
Яоказалась в паре с черненькой редакторшей, и она сказала, что вчера отправились на
фронт ее муж и два брата. О младшем она очень беспокоилась – он слабый, еще совсем
мальчик,имужоченьотговаривалего,ноничегонельзябылосделать.ЯрассказалаейоСане,
инекотороевремямыработалимолча–вглубинеокопаставилиносилкиназемлю,другие
девушки наваливали на носилки глину, мы тащили ее наверх и опрокидывали на отвесной
стороне окопа. Я не сказала ей, что с первого дня войны у меня не было известий о Сане.
Наканунеязвониламатериодноголетчикаизегоотряда,ионасказала,чтополучилаписьмо
изРыбинска.Бытьможет,иСанявРыбинске?Должнобыть,тамформируетсялетнаячасть.
Но с равным основанием я могла назвать и другой город в Советском Союзе. Больше я не
должна была знать, где он и что с ним. Если он умрет, я не буду знать, когда и как это
случилось.Бытьможет,вэтотчас ябудувтеатре,илибудуспать,ничегонечувствуя,или
буду разговаривать с кем—нибудь и смеяться, как сейчас, когда бригадир посоветовал нам
работатьмашинально,тоестьдумаяочем—нибудьдругом,имысчерненькойредакторшей
посмотрели друг на друга и рассмеялись. Это был превосходный совет – нам было о чем
подумать.
Ночь переломилась незаметно; в сером, неопределенно рассеянном свете, неподвижно
стоявшеммежду небоми землей, вдруг проглянуло что—то утреннее,свежее,точносамый
ветерок,пробежавшийпополюитронувшийкусты,которымибылизамаскированызенитки,
был другого, утреннего света. Вдали, над городом, поднялись и скрылись в лучах еще
невидимого солнца серебристые, похожие на огромных добродушных рыб аэростаты
воздушногозаграждения.
Всенемногопобледнеликутру,однойдевушкесталодурно,новсе—такинашабригада
закончиласвой«урок»раньшедругих.Хотелосьпить,имояноваяподругапотащиламеняв
очередьзаквасом.Палаткибылиразбитывозлестаренькой,заброшеннойцеркви,мысталив
очередь,иредакторшавдругпредложиламнезабратьсянаколокольню.
Это было глупо, уменяныласпина, ивообщеяоченьустала,но ятакже неожиданно
согласилась.
Повоткнутымвземлюносилкам,накоторыхвиселастенгазета,яотыскаланашучасток,
кнемуужеподходилиновыелюди.Неужелимысделалитакмало?Ноонпереходилвдругой,
другой – втретий, и такдалеко, как достигал взгляд, женщины дробили глину в глубоких,
трехметровых,соднойстороныотвесных,сдругой–покатыхрвах,выбрасывалилопатами,
вывозилинатачках…Срединихнебылониодной,котораянерассмеяласьбыотдуши,если
бымесяцтомуназадейсказали,что,бросивдом,своюработу,онаночьюпоедетзагородв
пустоеполеибудетрытьсявземлеистроитьрвы,бастионы,траншеи…Ноонипоехали,и
вотпочтиужезаконченыэтигигантскиепояса,охватывающиегородиобрывающиесялишь
удорог,накоторыхстоятскрещенныерельсы.
Не знаю, как объяснить чувство, с которым я смотрела на бедное поле, разрезанное
огромнымиполукружиямииосвещенноенеяркиммедленнымсветомленинградскогосолнца.
Мнесталострашно,какпередбурей,откоторойникуданеуйдешь.Ноисмелость,какая—то
молодая,веселая,вдругпроснуласьвдуше.
ВполденьявернуласьдомойиуподъездавстретилавзволнованнуюРозалиюНаумовну,
котораяобъявила,чтотолькочтовидела,какнаНевскомзадержалишпиона.
– Такой толстый, с усами, – типичная шпионская рожа! Тьфу! – И она плюнула с
отвращением.–Икакоесчастье,чтосомнойнебылоБерты!Онасошлабысума!
Бертабылаоченьпуглива.
На площадке второго этажа мы остановились, потому что Розалия Наумовна стала
изображать,какэтослучилось.Вэтовремякакой—товоенный,спускавшийсяполестнице,
громкостучасапогами,недойдядонас,перегнулсячерезперила,посмотрелвниз,ияузнала
Лури.
Лурибылштурман,Санинтоварищ,онивместеработалинаСевере,потомрасстались,и
где бы Саня ни служил, он всегда говорил, что ему не хватает Лури. «Шурку бы сюда!» –
писалонмнеизИспании.ВремяотвремениЛурипоявлялсяунас–веселый,хвастливый,с
бородой,котораяделалаегопохожимнаиностранца.
– Катерина Ивановна! – Он лихо откозырял мне. – Стучал, звонил, потерял надежду и
бросилписьмовящик.
–ОтСани?
–Такточно.
ИтакжелихоЛуриоткозырялРозалииНаумовне.
Онсказал,чтоунего,ксожалению,ровнопятнадцатьминут,иянесталачитатьпринем
Санино письмо, только взглянула, и одна фраза в конце прочлась сама собой: «Непременно
увидимся,нонескоро».
–Откудавы?Вывармии?ВЛенинграде?ГдеСаня?
ЛурибылвармииивЛенинграде.Наэтидвавопросаемунетруднобылоответить.Ноя
ещеразнастойчивоспросила:
–ГдеСаня?
И,немногоподумав,оннеопределенноответил:
–Вполку.
–Вынехотитесказать,да?Ноонздоров?
–Какштык,–смеясь,сказалЛури.
РозалияНаумовнапобежаластавитькофе,хотяЛуриповторилидаже«поклялсячестью,
чтоунегоровнопятнадцатьминут»;мыосталисьодни,иявыудилаунего,чтогде—то–
неизвестно где – организуется полк особого назначения, что в о сновном летный состав –
ГВФ, по полторы—две тысячи часов налета, и что сейчас все переучиваются на новых
машинах.
Что—то очень холодноемедленно вошлов сердце,когда яуслышалаэтислова: «полк
особогоназначения»,ноянесталарасспрашивать,чтоэтотакое,–всеравноЛуринеответил
бы.Ятолькоспросила,долголиСанябудетпереучиваться,иЛури,сноваподумав,отвечал,
что недолго. На все он отвечал помолчав, подумав, и тревога сквозила за его беспечным
тоном.
Я написала Сане несколько слов, и Лури ушел, столкнувшись на пороге с Розалией
Наумовнойипообещавещераззайти,«еслиэтобудетвозможно».Мыещенесколькоминут
постоялиуоткрытойдверии,прощаясь,вдругобнялись,крепкорасцеловались…
Письмобылогрустное,хотяотом,чтооногрустное,толькояоднамогладогадаться.
СаняспрашивалоПетебольшомималенькомисоветовалнемедленноувезтимальчика
изЛенинграда.
«Хорошо бы в Энск, к старикам!» Но тут же он беспокоился о судье и тете Даше, и
можнобылопонятьизоднойосторожнойфразы,чтоЭнскбомбили,хотяонбылещеочень
далеко от линии фронта. Словом, Саня что—то знал, что—то плохое, вот откуда это
«непременноувидимся,нонескоро».
Да,нескоро.Наступаюттрудныедни.Ярасхаживала,стараясьступатьтольконатемные
квадратикипаркета,икогдаяшлакокну,темныебылиодни,акогданазад–другие.
Полкособогоназначения–«нучтож,инечегохолодеть»,–этобылосказаносердцу,с
которымсновачто—тосделалось,когдаявслухповторилаэтислова.«ОнбылвИспаниии
вернулся.Нужнотолькопочащеписатьему,чтояверю».
Вот когда я почувствовала, что смертельно устала. Я легла, закрыла глаза, и сразу все
поехало: девушки, поднимающие носилки с тяжелой, твердой глиной, тачки, медленно
сползающиеподо скам,солнце,поблескивающеенатемно—красныхсрезахокна.
Потом откуда—то появился свет, неяркий, медленный после белой ночи, все стало
бледнеть,уходить,ияпочувствовала,чтозасыпаю.Всебылохорошо,оченьхорошо,только
хотелось,чтобынебылоэтогоунылогодолгогостона,илипесни,которуюкто—тозавелза
спиной…
–Катя,тревога!
РозалияНаумовнатрясламенязаплечо.
–Вставайте,тревога!
…Вконце июля я встретила на Невском Варю Трофимову, жену одного летчика, Героя
Советского Союза, с которым Саня служил в «авиации спецприменения». Когда—то мы с
этойВарей ездили кмужьямвСаратов, и еще тогдая,помнится,удивилась, узнав, чтоона
зубнойврач.
Это была высокая, румяная женщина, сильная, с решительной походкой. Чем—то она
напоминаламнеКирку,особеннокогдагромкосмеялась,показываядлинныекрасивыезубы.
–АГриша—томой,–вздохнув,сказалаона.–Берлинбомбит.Читали?
Мы разговорились, и она предложила мне работать в стоматологической клинике
Военно—медицинскойакадемии.
Язадумалась,иВарясразужесказала,что«прежденужнопосмотреть,чтоэтотакое»,а
то она порекомендовала одну дамочку, а та «поработала два дня и ушла, потому что ей,
видители,непонравилсязапах».
«Дамочек»Варяненавидела–этоятожепомнилаещесовременсаратовскойпоездки.
Нужносказать,чтозапахдействительнобылневозможный,ияпочувствовалаэто,едва
войдявкоридор,пообеимсторонамкоторогобыли,расположеныпалаты.Запахбылтакой,
чтоменясразусталотошнить,итошниловсевремя,покаВаряТрофимовазнакомиламеняс
другимисестрами,срентгенологом,сженойглавноговрачаискем—тоещеиеще.
Здесь лежали люди, раненные в лицо. Только что я пришла, как привезли юношу, у
котороговселицобылосорваноминой…
И,ухаживаязаэтимилюдьми,–японялаэтонавторойилитретийденьработы,–нужно
было все время как бы уверять их, что это ничего не значит, что не беда, если останется
рубец,чтонужнотолькопотерпетьипочтиничегонебудетзаметно.Мнеслучалосьпотом
работатьвклиникеполевойхирургии,итамнебылоэтойтайной,носквозящейзакаждым
словом боязни уродства, этого ужаса, с которым человек бросал первый взгляд на свое
обезображенное лицо, этого бесконечного стояния перед зеркалом накануне выписки, этих
беспомощныхпопытокприукраситьсебя,прихорошиться…
Впрочем,нужносказать,чтоиногдамывовсенекривилидушой,уверяя,что«ничегоне
будетзаметно».Япрежденикогданедумала,чтоможно,например,сделатьновыйносили
пересадить на лицо кусок кожи. Сколько раз случалось, что на первых перевязках страшно
было взглянуть на раненого, а через два—три месяца он возвращался в свою часть с едва
заметнымиследамиран,которыедолжныбыли,казалось,обезобразитьегонавсегда.
Мнебылотрудновстоматологическойклинике,особеннопервоевремя,иябыларада,
что мне трудно и что нужно так внимательно следить за каждым словом и держаться
уверенно,дажекогдаоченьтяжелонадуше.
Петина частьстояланаУниверситетскойнабережной. Сразу жепосле отъездадетей он
записалсявнародноеополчение.Всвободноевремяязабегалакнему,мысиделинабревнах,
сваленных у парапета, или прохаживались от Филологического института до Сфинксов.
Другиепамятникибылиужеснятыилизаваленымешкамиспеском,аСфинксыпочему—то
еще лежали, как прежде, в далекие мирные времена, до 22 июня 1941 года. Бесстрастно
уставясьнавсюэтускучнуючеловеческуювозню,лежалионинаберегуНевы,иунихбыли
широко открытые глаза и высокомерные лапы. У Пети становилось доброе, хитрое лицо,
когдаонсмотрелнаСфинксов.
– Сделать такую лапу и умереть, – как—то сказал он мне и стал длинно, интересно
рассказывать,почемуэтогениальнаялапа.
Мы сРозалиейНаумовнойперечинилиему все белье, но он ничего невзял,хотябелье,
которое он получил в батальоне, было гораздо хуже. Вообще он очень старался поскорее
статьнастоящимсолдатом.
Глава5.
БРАТ.
Наканунеябылаунего,ионничегонесказал–очевидно,приказбылполученночью.Я
дежурила. Розалия Наумовна вызвала меня и сказала, что Петя звонил домой, просил зайти:
еслиможно–немедленно,но,вовсякомслучае,непозжеполудня.Моедежурствокончалось
только в полдень,нояотпросилась.ВаряТрофимова заменила меня,иещене былодесяти
часов,какяужебылауФилологическогоинститута.ЗнакомыйбоецизПетиногобатальона
мелькнулвокне,яокликнулаего.
–Сковородникова?Сейчассообразим…
Петяторопливовышелизворот,мыпоздоровалисьипошлипонабережной,кСфинксам.
–Катя,мысегодняуходим,–сказалон.–Яоченьрад.
Онзамолчал.Онбылвзволнован.
– Никто не думал. Мы должны были на днях отправиться в учебный поход. Но,
очевидно,положениеизменилось.
Я кивнула. Раненые в последнее время поступали из—под Луги – нетрудно было
догадатьсяотом,чтоположениеизменилось.
–Янаписалписьма,–продолжалонисталрытьсявсумке.–Ихотелпроситьвас…Вот
этоненужнопосылать.
Ондосталконверт,незаклеенный,ненаписанный,ипротянулегомне.
–Это–Петьке.Выемуотдадите,еслименя…
Онхотелсказать«убьют»,дажегубысложил,ивдругулыбнулсяпо—детски.
–Понятно,несейчасотдадите,атак–летчерездесять.
–Саняникогданесталбыписатьтакихписем.
–Унегонетсына.
Должнобыть,уменянемногодрогнулолицо,потомучтоониспугался–подумал,что
обиделменя…Мыостановились,ионкрепковзялменязаруку.
–ЧтожеСаня?Гдеон?
–Незнаю.
–ЯписалемунаППС,ноне получилответа. Всеравно –онживив,и снимничегоне
случится.
–Почему?
Онпомолчал.
–Верю,чтонеслучится.Помните,онговорил:«Небоменянеподведет.Вотзаземлюя
неручаюсь».
Иправда,Санятакговорил.Ноэтобылодавно,атеперь,вовремявойны,как—топусто
прозвучалиэтислова.
–Аэтоотцу.–Петядостализсумкивтороеписьмо.–Еслионжив.
Видите,всетакиеписьма,чтоникакнепошлешьпочтой,–добавилонгорько.–Работы
моивозьмутвРусскиймузей.Яужесговорился.
Ядажерукамивсплеснула.
–Данет,этопростотак,–поспешносказалПетя,непотому,чтомогутубить,авообще.
ИКосточкинсделалтоже,иЛифшиц,иНазаров.
Этобылихудожники.
– Мало ли что может случиться… Да не со мной же, господи, – добавил он уже
нетерпеливо.–Иливыдумаете,чтоМо сквубомбят,аЛенинградтакинетронут?
Яэтого не д умала. Но он так распорядился всеми своими делами, как будто в глубине
душииненадеялсянавозвращение.
–Намещекажется,чтомы–одно,авойна–другое,–задумчивосказалон.–Анасамом
деле…
Вконцеконцов,онсталсоватьмнесвоичасы,нотутужявозмутиласьисталатакругать
его,чтоонзасмеялсяиположилчасыобратно.
–Чудачка,мнежевыдалиновые,скомпасом,–сказалон.–Ведьвызнаете,Катя,ктоя?
Младшийлейтенант,–пожалуйста,нешутите!
Не знаю, когда он успел получить младшего лейтенанта, – он всего—то был в армии
месяц.Ноонсказал,чтоещевакадемиипрошелкурсичислилсякомандиромзапаса.
МыдошлидоСфинксови,каквсегда,остановилисьутогоместа,гдепочему—тобыл
снят парапет и кусок сломанных перил болтался на талях. Вздохнув, Петя уставился на
Сфинксов – прощался? Длинный, подняв голову, стоял он, и что—то орлиное было в этом
худом профиле с гордо прикрытыми, рассеянными глазами. «Плевал он на эту смерть», как
рассказывал мне потом, через много дней, командир его батальона. Как ни странно, но
именно в этот день, прощаясь с Петей у Сфинксов, я почувствовала эту гордость, это
презрение.
Онзнал,чтоявсегдасчиталаПетенькузасына.Но,наверно,нужнобылоещеразсказать
емуобэтомвсемисловами.Расставаясь,непременнонужноговоритьвсеслова–ужкому—
кому,амне—топорабылоэтомунаучиться!Нояпочему—тонесказалаемуи,вернувшись
домой,сразужепожалелаобэтом.
Он снова взял меня за руки, поцеловал руки, мы крепко обнялись, и он чуть слышно
сказал:
–Сестра…
Я проводила его до института и пешком пошла на Петроградскую, хотя чувствовала
усталостьпослебессоннойночи.
Жарко было, свежий асфальт у Ростральных колонн плавился и оседал под ногами.
Легкий запах смолы доносился от барок, стоявших за Биржевым мостом, и Нева,
великолепная, просторная, не шла, а шествовала, раскинувшись на две такие же
великолепные,просторныеНевы,именнотам,гдеэтобылопрекрасно.Истранно,дикобыло
подумать о том, что в какой—нибудь сотне километров отсюда немецкие солдаты,
обливаясь потом, со звериной энергией рвутся к этим зданиям, к этому праздничному
летнему сиянию Невы, к этому новому, молодому скверу между Биржевым и Дворцовым
мо стами.
Но пока еще тихо, спокойно было вокруг, в сквере играли дети, и старый сторож с
металлическим прутиком в руке шел по д орожке, останавливаясь время от времени, чтобы
наколотьнапрутикбумажку.
Глава6.
ТЕПЕРЬМЫРАВНЫ.
КакпреждеяпомнилапочисламвсенашивстречисСаней,такжетеперьязапомнила,и,
кажется, навсегда, те дни, когда получала от него письма. Второе письмо, если не считать
записочки, в которой он называл меня «Пира—Полейкин», я получила 7 августа – день,
которыйпотомдолгоснилсямнеикак—тоучаствовалвтехмучительныхснах,закоторыея
дажесердиласьнасебя,какбудтозасныможносердиться.
Я ночевала дома, не в госпитале, и рано утром пошла разыскивать Розалию Наумовну,
потомучто квартираоставаласьпустая. Янашлаее во дворе:троемальчиковстояли перед
ней,ионаучилаихразводитькраску.
– Слишком густо так же плохо, как и слишком жидко, – говорила она. – Где доска?
Воробьев,нечешись.Попробуйтенадоске.Невсесразу.
Поинерциионаисомнойзаговориладеловымтоном:
–Противопожарноемероприятие:окраскачердаковидругихдеревянныхверхнихчастей
строений.Огнеупорныйсостав.Учудетейкрасить.
– Розалия Наумовна, – спросила я робко, – вы еще не скоро вернетесь домой? Мне
должныпозвонить.
Я ждала звонка из Русского музея. Петины работы давно были упакованы, но за ними
почему—тонеприсылали.
–Черезчас.Пойдусдетьминачердак,задамкаждомуурокибудусвободна.Катя,дачто
жеэтоя!–сказалаонаживоивсплеснуларуками.–Вамжеписьмо,письмо!Уменярукив
краске,тащите!
ЯзалезлакнейвкарманивытащилаписьмоотСани…
Каквсегда,ясначалапробежалаписьмо,чтобыпоскорееузнать,чтосСанейничегоне
случилось,потомсталачитатьещераз,ужемедленно,каждоеслово.
«ПомнишьлитыГришуТрофимова?–писалонужевконце,прощаясь.–Когда—то мы
вместеснимраспылялинадозерамипарижскуюзелень.Вчерамыегопохоронили».
Я плохо помнила Гришу Трофимова, он сразу же куда—то улетел, едва я приехала в
Саратов,иявовсенезнала,чтоонслужитводномполкусСаней.НоВаря,несчастнаяВаря
мигомпредставиласьмне–иписьмовыпалоизрук,листочкиразлетелись.
…Порабылоехатьвгоспиталь,ноязачем—топобреладомой,совсемзабыв,чтоотдала
Розалии Наумовне ключ от квартиры. На лестнице меня встретила «научная няня» и сразу
сталажаловаться,чтоникакнеможетустроиться–никтонеберет,потомучто«нехватает
питания»,ичтооднадомработницапоступилавТрестзеленыхнасаждений,аейуженепод
силу,ит.д.ит.д.Яслушалаееидумала:«Варя,беднаяВаря».
Уже приехав в госпиталь и не зайдя в «стоматологию», где она могла увидеть меня, я
сноваперечлаписьмоивдругподумалаотом,чтоСаняпрежденикогданеписалмнетаких
писем. Я вспомнила, как однажды в Крыму он вернулся бледный, усталый и сказал, что от
духотыунего весь деньломит затылок.А наутро женаштурманасказала мне, что самолет
загорелся в воздухе, и они сели с бомбами на горящем самолете. Я побежала к Сане, и он
сказалмнесмеясь:
–Этотебеприснилось.
Саня,которыйвсегдатакоберегалменя,которыйсознательнонехотелделитьсомной
все опасно сти своей профессиональной жизни, вдруг написал – и так подробно – о гибели
товарища.ОнописалдажемогилуТрофимова.Саняописалмогилу!
«В середине мы положили неразорвавшиеся снаряды, потом крупные
стабилизаторы, как цветы, потом поменьше, и получилась как бы клумба с
железнымицветами».
Не знаю, может быть, это было слишком сложно – недаром Иван Павлович когда—то
говорил,чтояпонимаюСанюслишкомсложно,–но«теперьмыравны»–воткакяпоняла
его письмо, хотя об этом не было сказано ни слова. «Ты должна быть готова ко всему – я
большеничегооттебянескрываю».
Шкафсхалатамистоялв«стоматологии»,япоскореенаделахалат,вышланаплощадку–
госпиталь был через площадку – и, немного не дойдя до своей палаты, услышала Варин
голо с.
–Нужносделатьсамой,еслибольнойещенеумеет,–сердитосказалаона.
Онасердиласьнасеструзато,чтотанепромылабольномуротперекисьюводорода,иу
нее был тот же обыкновенный, решительный голос, как вчера и третьего дня, и та же
энергичная, немного мужская манера выходить из палаты, еще договаривая какие—то
распоряжения.Явзглянулананее:таже,тажеВаря!Онаничегонезнала.Длянееещеничего
неслучилось!
Должналиясказатьейогибелимужа?Илиничегоненужно,апростовнесчастныйдень
придет к ней «похоронная» – «погиб в боях за родину», – как приходит она к сотням и
тысячамрусскихженщин,исперванепоймет,откажетсядуша,апотомзабьется,какптицав
неволе,–никуданеуйти,неспрятаться.Принимай–твоегоре.
Не поднимая глаз, проходила я мимо кабинета, в котором работала, Варя, как будто я
былавиноватапередней,вчем–исаманезнала.
Деньтянулсябесконечно,раненыевсеприбывали,пока,наконец,впалатахнеосталось
мест, и старшая сестра послала меня к главврачу спросить, можно ли поставить несколько
коеквкоридоре.
Япостучаласьвкабинет,сперватихо,потомпогромче.Никтонеотвечал.Яприоткрыла
дверьиувиделаВарю.
Главврачанебыло,должнобытьонаждалаего,стояуокна,немногосутулясь,икрепко,
монотонновыбивалапальцамидробьпостеклу.
Онанеобернулась,неслышала,какявошла,невидела,чтоястоюнапороге.Осторожно
онасделалашагвдольокнаинесколькоразсильноударилаголовойобстену.
Впервыевжизнияувидела,какбьютсяголовойобстену.Онабиласьнелбом,акак—то
сбоку, наверно чтобы было больнее, и не плакала, с неподвижным выражением, точно это
былокакое—тодело.Волосывздрагивали–ивдругонаприжаласьлицомкстене,раскинула
руки…
Она знала. Весь этот трудный, утомительный день, когда пришлось даже отложить
несрочные операции, потому что не хватало рук на приеме, когда больных некуда было
кластьивсенервничали,волновались,онаоднаработалатак,какбудтоничегонеслучилось.
Впервойпалатеонаучиларазговариватьодногонесчастногопарня,лежавшегосвысунутым
языком,–изнала.Онадолгоскучнымголосомотделывалаповаразато,чтокартофельбыл
плохопротертизастревалвтрубках,–изнала.Товодной,товдругойпалатеслышалсяее
сердитый,уверенныйголос–иникто,ниодинчеловеквмиренемогбыдогадатьсяотом,
чтооназнала.
Глава7.
«ЕКАТЕРИНЕИВАНОВНЕТАТАРИНОВОЙ—
ГРИГОРЬЕВОЙ».
Всечащеяоставаласьвгоспиталенаночь,потомнадвое—троесутоки,наконец,стала
приходитьдомойтолькотогда,когдаРозалияНаумовнапросиламеняобэтом.
–Что—томнесталоскучнобезвас,Катя,–говорилаона.
«Скучно» – это означало, что она снова не знает, что делать с Бертой, которая
становилась все более пугливой и молчаливой и уже не ходила по очередям, а целые дни
лежаланадиванеи,главное,почтипересталаесть.
Плохи были ее дела, и я советовала Розалии Наумовне немедленно увезти ее из
Ленинграда.НоРозалияНаумовнабояласьотпуститьееодну,асамаоботъезденехотелаи
слышать.
…Тихобыловквартиреипусто,тонкиеполоскисветалежалинамебели,наполу,солнце
сквозилочерезщелиприкрытыхставен.ЯподселакБерте,задумалась,потомочнулась,как
от сна, от беспокойных, утомительных мыслей, которые точно за руку увели меня из этой
комнаты,гдестояламебельвчехлахихуденькаястарушкавчистойночнойкофточкесидела
и с детским вниманием вырезала бумажные салфетки – за последнее время это стало ее
любимымзанятием.
–Воттаквозьмешь,даисойдешьсума…
Должнобыть,ясказалаэтовслух,потомучтоБертанамгновениеоторваласьотсвоих
салфетокирассеяннопосмотреланаменя.
–Тамвасждут,Катя,–сказалаона,помолчав.
–Ктождет?
–Незнаю.
Япобежалаксебе.Совершеннонезнакомыйстарыйчеловекспалвмоейкомнате,сложив
наживотеруки.
–Онсказал,чтознаетменя?–спросилая,выйдянацыпочкахивернувшиськБерте.
–Розаговориласним.Ачто?
–Даничего,простоявижуэтогочеловекапервыйразвжизни.
–Чтовыговорите?–сужасомспросилаБерта.–Онжесказал,чтознакомый!
Я успокоила ее. Но никогда у меня не было такого почтенного знакомого, длинного,
бородатого, с полосками от пенсне на носу. Мне стало смешно. Вот так штука! Это был
моряк–кительипротивогазвиселинастуле.
Наконец он проснулся. Длинно зевнув, он сел и, как все близорукие люди, пошарил
вокругсебя–должнобыть,искалпенсне.Якашлянула.Онвскочил.
–КатеринаИвановна?
–Да.
–Вобщем,Катя,–добродушносказалон.–Аявотпришелиуснул,какэтонистранно.
Ясмотрелананегововсеглаза.
–Вам,конечно,трудноменяузнать.НозатосвашимСанеймызнакомы…сколько,давай
бог?
Онсчиталвуме.
–Двадцатьпятьлет.Го сподитымой!Двадцатьпятьлет,небольшеинеменьше.
–ИванИваныч?
–Онсамый.
ЭтобылдокторИванИваныч,окоторомятысячуразслышалаотСани.ОннаучилСаню
говорить, и я даже помнила эти первые смешные слова: «Абрам, кура, ящик». Он летал с
Саней в Ванокан, и если бы не его удивительная энергия, плохо было бы дело, когда трое
сутокСанепришлось«пурговать»безмалейшейнадеждынапомощь!Мневсегдаказалось,
чтодажевтомвосторге,скоторымСаняговорилонем,былочто—тодетское,сказочное.И
действительно,онбылпохожнадоктораАйболита,сосвоимрумянымморщинистымлицом,
с толстым носом, на котором задорно сидело пенсне, с большими руками, которыми он
смешноразмахивал,когдаговорил,точнобросалвамвлицокакие—товещи.
–Ая—толомалаголову,какойжезнакомый!Доктор,нооткудажевы?Выжебылигде
—тодалеко?
–Нет,недалеко.Нашестьдесятдевятойпараллели.
–Выморяк?
–Яморяк,красивыйсамсобою,–сказалдоктор.–Всерасскажу.Одинстаканчаю!
Онзачем—то поцеловалменя, приложилсябородкой,и япобежала ставить чай. Потом
вернуласьисказала,чтоСанядосихпорвозитссобойстето скоп,которыйдокторкогда—то
забылвзанесеннойснегомизбушкевглухойдалекойдеревнеподЭнском.
Онзасмеялся,ичерезнесколькоминутмысиделииразговаривали,какбудтотысячулет
знакомы. Так оно и было – хотя не тысячу, но очень давно, с тех пор, когда я впервые
услышалаонемотСани.
Доктор служил на флоте совсем недавно, с начала войны. Он сам попросился, хотя
Ненецкийнациональныйокругпротестоваликакой—тоЛедковговорилснимцелуюночь–
все убеждал остаться. Но доктор настоял. Его сын Володя был в армии на Ленинградском
фронте,идокторсчитал,чтонадовоевать,анесидетьучертанакуличках.Онбылназначен
вПолярноенабазуподводногофлота.Полярное–этонеЗаполярье.Этовоенныйгородокна
Кольском заливе, в двух тысячах километров от Заполярья. Морские летчики в Полярном
сказалиему,чтоСанявАДД(авиациядальнегодействия),чтоонлеталнаКенигсбергичто
одинизполковАДД,послухам,вскореприлетитнаСевер.
–КакнаКенигсберг?Яничегонезнаю.
–Здрасти!–сердитосказалдоктор.–Актодолжензнать,голубчик,еслиневы?
–Откуда?ВедьСаняобэтомненапишет.
–Положим,–согласилсядоктор.–Всеравно,надознать,надознать.
Япринеслачай,онзалпомвыпилстаканисказал:«Недурственно».
– Сейчас на фронтах тяжело, – сказал он. – Я видел Володю, и он тоже говорил, что
тяжело.Именноздесь,подЛенинградом.Позвольте,нояжепривезвамписьмо!
–Откого?
–Отстарогодруга,–загадочносказалдоктористалискатьпротивогаз,которыйвиселу
негоподносом:очевидно,письмобыловпротивогазе.–СлужитсВолодейводнойчасти.
Именноонсказалмне,чтовывЛенинграде.Уезжая,просилпередатьвамписьмо.
«Екатерине Ивановне Татариновой—Григорьевой», – было написано на конверте – и
адрес,оченьподробный.Ивторойадрес–госпиталя,наслучай,еслидокторненайдетменя
дома.Почеркбылясный,острыйинезнакомый.Нет,знакомый.Сизумлениемясмотрелана
конверт.ПисьмобылоотРомашова.
–Ну,что?–торжественноспросилдоктор.–Узнала?
–Узнала.–Ябросилаписьмонастол.–Выснимзнакомы?
– Познакомились у Володи. Превосходный человек. Заведует хозяйством, и Володя
говорит,чтоонбезнего,какбезрук.Оченьмилый.Ксожалению,уехал.
Ячто—топробурчала.
–Да,оченьмилый,–продолжалдоктор.–Пьет,правда,ноктонепьет?
–Интересно,откудажеонзнает,чтоявЛенинграде?
–Воттакраз!Развеонуваснебыл?
Япромолчала.
–Да—с,–поглядевнаменяповерхпенсне,сказалдоктор.–Яполагал,чтоименнодруг.
Он, например, рассказал мне всю вашу жизнь, особенно последние годы, о которых я знал
оченьмало.
–Этострашныйчеловек,доктор.
–Нуда!
–Ивообще,нуегокчерту.Ещечаю?
Доктор выпил второй стакан, тоже залпом, потом стал угощать меня концентратом –
шоколадскакао.
–Оченьстранно,–задумчивосказалон.–Ичтоже,нестанетечитатьписьмо?
–Нет,прочитаю.
Я разорвала конверт. «Катя, немедленно уезжайте из Ленинграда, – было написано
крупно, торопливо. – Умоляю вас. Нельзя терять ни минуты. Я знаю больше, чем могу
написать.ДахранитВасмоялюбовь,дорогаяКатя!Вотвидите,какиеслова.Развеяпосмел
бынаписатьих,если бынесходил сума,чтовыостанетесьоднавЛенинграде?ДоТихвина
можно доехать на машине. Но лучше поездом, если они еще ходят. Не знаю, боже мой! Не
знаю,увижулияВас,моядорогая,счастьемоеижизнь…»
Глава8.
ЭТОСДЕЛАЛДОКТОР.
КаждыйвечермысобиралисьнаПетроградской.Как—тояпригласилаВарюТрофимову,
и с доктором она впервые заговорила о муже. Он что—то спросил очень просто, она
ответила, и сразу стало видно, как это важно для нее – говорить о муже, и как трудно
скрывать свое горе. На другой день она принесла его письма, мы вспомнили саратовскую
поездку,дажевсплакнули–этобылотакдавно,имыбылитогдатакиедевчонки!Унеебыли
спокойные,грустныеглаза,когдаяеепровожала.Ейсталолегчежить.
Этосделалдоктор.
За ту неделю, что он провел у нас, положение на Ленинградском фронте ухудшилось,
немцы подтянули свежие силы, тревоги начинались с утра. Я плохо спала – волновалась за
Саню. Однажды, когда я только что легла, не раздеваясь, доктор постучал, вошел и в
темнотесунулмневрукумаленькогомедвежонка.
– Работа Панкова, – сказал он, – отличный ненецкий мастер. На память. От имени
доктораИванаИванычаэтотбелыймедведьбудетговоритьвам,чтоСанявернется.
Конечно, это была просто ерунда, но теперь, когда тоска добиралась до сердца, я
вынималаизсумкимедвежонка,смотрелананего,и,честноеслово,мнестановилосьвеселее.
По утрам доктор пел или бормотал стихи, комические, должно быть, собственного
сочинения, потом долго мылся в ванной и уверял, что между его мытьем и немецкими
налетами существует таинственная связь: стоит ему залезть в ванну, как немедленно
начинаетсятревога.Такибылонесколькораз.Кстолуонприходилсмокрой,симпатичной
бородкой и первым делом бросал мне стул, который я должна была поймать за ножки и
броситьобратно.Унегобыликакие—товеселыестранности.Онлюбилудивлять.
Да,этобылаотличнаянеделя,которуюдокторпровелуменя!Этобылотак,какбудтов
грозеибуревдругпо слышалсяспокойныйчеловеческийголос.
Но вот пришел день, когда он сложил свой мешок и связал книги, которые накупил в
Ленинграде.
Япоехалапровожатьего…
Кажется,никогдаещенаНевскомнебылотакмногонароду.Беспокойнооглядываясьна
усталых,запыленныхдетей,женщинывезлинасадовыхтележкахузлы,сундуки,корыта…Не
городские, загорелые старики, сгорбясь, шагали по тротуарам навстречу движению. Это
быликолпинцы,детскосельцы…Пригородывходиливгород!
Добрых два часа мы добирались до Московского вокзала. Я не позволила доктору
тащитьчерезплощадьегомешок,потащиласамаиостановиласьнауглуСтаро—Невского,
чтобывзятьсяудобнее.ИванИванычпрошелвперед.Широкийподъездбылсовершеннопуст
–этопоказалосьмнестранным.
«Наверно,теперьсадятсясЛиговки»,–подумалая.
Удивительно, как запомнилась мне эта минута: площадь Восстания, залитая солнцем,
длинныйдокторвморскойшинели,поднимающийсяпоступеням, тень,котораясломилась
наступенях,поднималасьзаним,тревожнаяпустотауглавноговхода…
Дверь была закрыта. Доктор постучал. Полная женщина в железнодорожной фуражке
выглянулаисказалаемунезнаючто,дваслова.Онпостоял,потоммедленновернулсякомне.
Унегобылострогоелицо.
– Ну—ка, давайте сюда мешок, Катя, – сказал он, – и – айд а домой. Последняя дорога
перерезана.Поездабольшенеходят…
Докторулетелчерезнесколькодней.
Глава9.
ОТСТУПЛЕНИЕ.
Шофер в первый раз вел машину на этот участок фронта, и несколько раз мы
останавливалисьуразвилкидорог,чтобыпосмотретьнакарту.Мыехалиужебольшечасу,и
я удивлялась, что немцы все—таки еще далеко от Ленинграда. Но здесь был самый
отдаленный участок – за Ораниенбаумом через Гостилицы, по направлению к Копорью.
Морякидержалиэтиместаподогнемдальнобойныхсудовыхбатарей.
Мы ехали в дивизию народного ополчения, и дорогой я стала надеяться, что увижу
Петю, потому что он служил именно в этой дивизии, и я даже знала фамилию комиссара
полка.
…Ужеволоклитягачинавстречунамподбитыепушки.Легкораненныеподвое,потрое
брелипооткрытой,средиполей,пыльнойдороге.Где—товпередидорогапростреливалась,
обэтоммнесказалакоротенькая,крепкая,сдетскимищечкамисанитаркаПаня.Косичкиунее
былизаплетенывокругголовы,икаждыйраз,когдамашинуподбрасывалонавыбоинах,она
немоглаудержатьсяотсмеха.
Мы проскочили место, которое простреливалось, хотя что—то раза два рванулось за
нами, и, приоткрыв заднюю дверь, я увидела на дороге опускающееся облачко пыли. На
полном ходу мы влетели в деревню, шофер затормозил, и пока он ругался, рассматривая
надорванноекрыло,мысПанейпошлиискатькомандирамедсанбата.
Деревнябыласамаяобыкновенная,ивсевокругсамоеобыкновенное:свежиеплетнииз
ракиты, кое—где пустившие ростки, кирпичные очаги во дворах, амбары с оторванными,
повисшиминаоднойпетледверями,закоторымичувствоваласьпрохладнаятемнотаипахло
молодымсеном.Здесьстоялштабдивизии,апередоваябылаотсюдазадва—трикилометра,
«вонтам,гделесочек»,сказаламнесандружинницавштанах,сбольшимнаганомнаремне,
указав в ту сторону, где луга переходили в жидкий перелесок, а за ним, сияя под солнцем,
стоялаберезоваяроща.
Раненыхприказанобыловезти,когданачнетсмеркаться,поближекночи,итолькочто
выдавалась свободная минута, как я начинала искать Петю. Я спрашивала раненых,
сандружинниц, связного комиссара дивизии, о котором мне сказали, что он знает всех
командиров.КомиссарПетиногополка,тотсамый,фамилиюкоторогоязнала,наканунебыл
убит–обэтоммнесообщиливполитотделе.
– Скорняков тоже убит, – сказал мне огромный, плотный человек с двумя шпалами
инструктораполитотдела.
Должнобыть,япобледнела,потомучтоонпересталестьсуп–язасталаегозаобедом–
и,оглянувшись,строгим,рычащимголосомспросилкомандира,лежащегоподшинельюна
лавке:
–Рубен,Скорняковубит?
Командирподшинельюсказал,чтоубит.
– Сковородников, – не своим голосом поправила я. – Почему Скорняков? Младший
лейтенантСковородников!
–Сковородников?Такогонезнаю.Обедали?
–Да,спасибо.
Уменяногиещедрожали,когдаявышлаизполитотдела…
Самолеткружилнаддеревней,сандружинницышлизаднимидворами,ислышнобыло,
каконикричали:«Маруся,воздух!»Снарядывсечащеложилисьвдольулицыитеперьстало
ясно,чтонемцыбьютнепобатареям,апосамойдеревне.Нашиотходили–воднуминуту
деревня наполнилась людьми в грязных, красных от глины шинелях и так же быстро
опустела. Худенький горбоносый юноша со сжатыми губами, с разлетающимися бровями
забежал в медсанбат, попросил напиться. Паня подала ему – и с такой сильной, чистой
нежностью,какойянеиспыталаниккомунасвете,ясмотрела,каконпьет,какходитвверхи
вниз его худойкадык,как со злобой косятсяего глаза на дорогу, покоторой еще отходили
наши.
Мы выехали в девятом часу, и весь медсанбат снялся вместе с нами. Березовая роща,
которая еще так недавно была легкой, сияющей, спокойной, теперь горела, и ветер гнал
прямо на нас темные, шаткие столбы дыма. Это было кстати: мы без труда проскочили ту
часть дороги, которая про стреливалась, – на выезде из деревни. Теперь не так трясло –
машина была полна, но каждый раз, когда она ныряла в рытвину, раздавался стон, и мы с
Панейсовсемзамотались,следя,чтобыкто—нибудьизраненыхнеударилсяголовойораму.
Это было 8 сентября – день, когда, готовясь к решительному штурму, немцы впервые
начали серьезно бомбить Ленинград. Мрачное зарево пожара летело навстречу машине. Мы
выехали на Международный, и стало казаться, что весь город охвачен огнем. Говор
послышалсясредираненых,ивкрасныхотблесках,искосазабегавшихвавтобус,яувидела,
чтоодинизних,плечистыйморяксзабинтованнойголовой,рветнасебетельняшкуиплачет.
Глава10.
АЖИЗНЬИДЕТ.
Деревянныещитыпередокнамимагазиновужепоста–рели,потрескались,облупились;
в садах и парках давно заро сли травой: щели и траншеи; в квартирах с утра был полумрак,
потомучтотревогаобъявляласьпомногуразвденьинеимелосмыславсевремяоткрывать
и закрывать ставни. «Окопы», на которые я ездила в июле, давно превратились в сильные
укреплениясдзотами,стальныекаркасыдлякоторыхотливалисьназаводах.
Кажется, никогда в жизни я столько не работала, как этой осенью в Ленинграде. Я
училасьнакурсахРОККездиланафронтидажеполучилаблагодарно стьвприказезато,что
подсильнымогнемвывезлараненыхслиниифронта.
Аписемвсенебыло–всечащеприходилосьмневыниматьизсумкибелогомедвежонка.
Писемнебыло–напрасноискалаяСанюсредилетчиков,награжденныхзаполетывБерлин,
Кенигсберг,Плоешти.
Нояработала,«набираяскорость»,какнасумасшедшемпоезде,которыймчитсявперед,
неразбираясигнальныхогней,–толькосвиститибросаетсявсторонуветеросеннейночи!
Ивотпришелдень,когдапоездпромчалсямимо,аяоднаосталасьлежатьподнасыпью,
одинокая,разбитая,умирающаяотгоря.
Еще в детстве мне почему—то было стыдно рассказывать сны. Как будто я сама
доверяла себе заветную тайну, а потом сама же раскрывала ее, рассказывая то, что было
известномнеоднойвцеломсвете.Ноэтотсонявсе—такидолжнарассказать.
Яуснулавгоспиталепоследежурства,надесятьминут,имнеприснилось,чтоясижуу
окна и занимаюсь испанским. Так и было, когда мы жили в Крыму: Саня сердится, что я
забро сила языки, и я стала снова заниматься испанским. Но разве Крым за окном? Словно в
раю, клонится вниз тяжелая ветка сливы с матовыми синими плодами, прозрачные желтые
персикисветятся,таютнасолнце,ивсюду–цветы,ицветы:табак,левкои,розы.Тишина–и
вдруг оглушительный птичий крик, взмахи крыльев, волнение! Я бросаю книгу – и в сад,
через стол, через окно. И что же? Коршун или ворон, не знаю, большая птица с горбатым
клювом сидит на платане, раскинув острые крылья. И эта птица держит в клюве другую,
маленькую,кажется,соколенка.Онадержитсоколенказаноги,итотуженекричит,только
смотрит,смотритнаменячеловеческимиглазами.Уменясердцепадает,якричу,ищучто—
нибудь, палку,акоршунподнимаетсямедленнои летит. Голова его повернутавсторонуот
меня.Летит,раскинув,распластавнеподвижныекрылья.
– Вот, Лукерья Ильинична, объясните сон, – сказала я нашей канцеляристке, пожилой,
старомоднойичем—товсегданапоминавшеймнететюДашу.
–Вашмужприлетит.
–Почемуже?Ведьулетелкоршуниптичкуунес?
Онаподумала.
–Всеравноприлетит.
Весьденьябылаподвпечатлениемэтогострашного,глупогосна,авечеромуговорила
Варюпоехатькомненочевать.
Тревоги начались, как обычно, в половине восьмого. Первую мы пересидели, хотя
Розалия Наумовна звонила по телефону и от имени группы самозащиты приказывала
спуститься.Вторуютожепересидели.Вбомбоубежищахнаменявсегданаходилатоска,ия
давно решила, что если мне «не повезет» – пускай это случится на свежем воздухе, под
ленинградским небом.Крометого, мы жарили кофе–важноедело,потому что это был не
толькокофе,ноилепешки,есликгущеприбавитьнемногомуки.
Ноначаласьтретьятревога,бомбыупалиблизко,домкачнулся,точносделалшагвперед
и назад, в кухне посыпались с полок кастрюли, и Варя взяла меня за руку я повела вниз, не
слушая возражений. Женщины стояли в темном подъезде и говорили быстро, тревожно. Я
узналазнакомыйголосдворничихитатаркиГюльИжбердеевой,которуювсевдомепочему
—тоназывалиМашей.
–Девяткапобита,–сказалаона.–Оченьпобита.Комендантвелел–берилопата,пошла,
отрыватьнада.
«Девятка» – это был дом, в котором помещался гастрономический магазин номер
девять.
– Бери лопата, пошла. Все пошла! Кому нет лопата, там дадут. Бери, бабка, бери! Тебя
побьют,тебяотрыватьбудут.
Она гремела в темноте лопатами, одну сунула мне, другую Варе. Ужас как не хотело сь
идти! Мне уже случалось «отрывать», когда разбомбили нейрохирургическую клинику
Военно—медицинскойакадемии.Ноженщинывподъездеповорчалиипошли–имыпошли
заними.
Ночьбылавеликолепная,ясная–самая«налетная»,какговориливЛенинграде.Похожая
нажелтыйвоздушныйшарлунависеланадгородом,первыезаморозкитолькочтоначались,
и воздух был легкий, крепкий. Гулять бы в такую ночь, сидеть на набережной с милым
другомпододнимплащом,ичтобыгде—товнизуволначутьслышноударяласьокаменный
берег!
Амышли,усталые,молчаливые,злые,слопатаминаплечах,доставатьиз—подразвалин
домаживыхилимертвых.
«Девятка» была расколота надвое – бомба пробила все пять этажей, и в черном
неправильном провале открылся узкий ленинградский двор с фантастическими ломаными
тенями.Домупалфасадомвперед,обломкизагородилиулицу,ивэтойкашебитогокирпича,
мебели,арматурыторчалочерноекрылорояля.Стретьегоэтажависел,накренясь,буфет,на
стенебылиясновидныпальтоидамскаяшляпа.
Какитогда,наразвалинахклиники,тихобыловокруг,людинеторопливо,состранным
спокойствием приближались к дому, и голоса были неторопливые, осторожные. Женщина
закричала,бросиласьназемлю,ееотнесливсторону,исновасталотихо.Мертвыйстарикв
белом, засыпанном известью и щебнем пальто лежал на панели, на него натыкались,
заглядываливлицоимедленнообходили.
Водазалилаподвалы.Преждевсего,нужнобылочто—тосделатьсводой,ихуденький
ловкий сержант милиции, распоряжавшийсяспасательными работами, поставилнас с Варей
наоткачкуводы,кнасо су.
Снова двинулась и остановилась под ногами земля, и прямо над нами, догоняя друг
друга,пошливнебожелтойдугойтрассирующиепули.Прожектора,чудесноукорачиваясьи
удлиняясь, скрестились, и мне показалось, что в одной из точек скрещения мелькнул
маленькийсамолетик.
Зенитки стали бить – только что далеко, а вот уже ближе и ближе, точно кто—то
огромный шагал через кварталы, ежеминутно стреляя вверх из тысячи пистолетов. Не
отрываясь от работы, я взглянула на небо и поразилась: так странен был контраст между
безумствомшарящихпрожекторовиспокойствиемчистойночисравнодушножелтойлуной,
такстрашнаи нарядна былакартинавойныскороткимтрескомпулеметов,стремительным
полетомразноцветныхракетвясном,высокомнебе.
Санитарные машины остановились у веревок, которыми милиция огородила
разрушенныйдом.Работашлаполнымходом,шумигулкиеголосадоносилисьизподвала,и
людивыходили,бледные,мокрыедопояса.Жертв,кажется,былонемного.
Раскрасневшаяся,красиваяВарявыдиралаизгруды сломанной мебели матрацы, одеяла,
подушки, укладывала раненых, делала кому—то искусственное дыхание, кричала на
санитаровидваврача,приехавшиессанитарноймашиной,бегали,какмальчики,ислушались
каждогоееслова.
Подоткнув юбку, она спустилась в подвал и вылезла оттуда, таща за плечи мокрого
человека.Худенькийсержантподбежал,помог,санитарыподтащилиносилки.
–Посадите!–повелительносказалаона.
Этобылкрасноармеециликомандир,безфуражки,впочерневшейотводышинели.Его
посадили.Головаупаланагрудь.Варявзялаегозаподбородок,иголовалегко,какукуклы,
откинулась назад. Что—то знакомое мелькнуло в этом бледном лице с темно—желтыми
космамиволос,облепившимилоб,инесколькоминутяработала,стараясьвспомнить,гдея
виделаэтогочеловека.–Воттак,сейчасбудетздоров,–низким,сердитымголосомсказала
Варя.
Онаразжалаемузубы,сунулапальцыврот.Онзамотался,затрепеталунеевруках,хрипя
ирывкамивтягиваявоздух.
–Ага,кусаешься,милый!–сновасказалаВаря.
Ручканасосатоподнималась,тоопускалась,имнетовидно,тоневиднобыло,чтоВаря
делаетсним.Теперьонсидел,тяжелодыша,сзакрытымиглазами,иприсветелунылицоего
казалось белым, удивительно белым, с приплюснутым носом и квадратной нижней
челюстью,точноочерченноймелом,–лицо,котороеявиделатысячураз,атеперьневерила
глазам,неузнавала…
До сих пор не понимаю, почему я не позволила отправить Ромашова – это был он – в
больницу. Может показаться невероятным, но я обрадовалась, когда, сидя на земле в
расстегнутой шинели, он поднял глаза и сквозь туман, которым был еще полон
страшноватый, неопределенный взгляд, увидел меня и сказал чуть слышно: «Катя». Он не
удивился,убедившисьвтом,чтоименноястоюпереднимскакой—тобутылочкойвруках,
которуюВарявелелаемупонюхать.Нокогдаявзялаегозаруку,чтобыпроверитьпульс,он
стиснулзубы,дрожа,сказалещераз,погромче:«Катя,Катя».
Кутрумывернулисьдомой.Мышли,шатаясь,мысВарейнеменьшечемРомашов,хотя
бомба не пробила над нами пять этажей и мы не болтались, не захлебывались в залитом
водой подвале.Мышли,аМашас какой—тоженщиной волокли занамиРомашова.Онвсе
беспокоился,непропаллиегомешок,заплечныймешокиМашанаконецсердитосунулаему
мешокподносисказала:
– Ты не мешок думай. Ты бога думай. Ты жизнь, дурак, спасал. Тебе молиться, куран
читатьнада!
Кофе–этобылооченькстати,когдамыдоплелисьи,сдавРомашоваРозалииНаумовне,
повалилисьвкухненакровать,грязныеирастрепанные,какчерти.
–Вобщем,ятакинепоняла,чтоэтозадядя,–сказалаВаря.
–Самыйплохойчеловекназемле,–ответилаяустало.
–Дура,зачемжетыегопривела?
–Старыйдруг.Чтоделать?
Мне стало жарко от кофе, я начала снимать платье, запуталась, и последнее, что еще
прошлопередглазами,былобольшоебелоелицо,откоторогоябеспомощноотмахнуласьво
сне.
Глава11.
УЖИН.«НЕОБОМНЕРЕЧЬ».
Онещеспал,когдамыуходили,–РозалияНаумовнапостелилаемувстоловой.Одеяло
сползло, он спал в чистом нижнем белье, и Варя мимоходом привычным движением
поправила, подоткнула одеяло. Он дышал сквозь сжатые зубы, между веками была видна
полоска глазного яблока – уж такой Ромашов, что его нельзя было спутать ни с одним
Ромашовымнасвете!
–Так–самыйплохой?–шепотомспросилаВаря.
–Да.
–А,по—моему,ничего.
–Тысошласума!
–Честноеслово–ничего.Тыдумаешь,почемуонтакспит?Унегокороткиевеки.
Отчего мне казалось, что к вечеру Ромашов должен исчезнуть, как виденье,
принадлежащеетойисчезнувшейночи?Оннеисчез.Япозвонила–инеРозалияНаумовна,а
онподошелкаппарату.
– Катя, мне необходимо поговорить с вами, – почтительным, твердым голосом сказал
он.–Когдавывернетесь?Илиразрешитеприехать?
–Приезжайте.
–Ноябоюсь,чтовгоспиталеэтобудетнеловко.
–Пожалуй.Адомойявернусьчерезнесколькодней.
Онпомолчал.
–Японимаю,чтоуваснетнималейшегожеланиявидетьменя.Ноэтобылотакдавно…
Причина,покоторойвынехотелисомнойвстречаться…
–Ну,нет,неоченьдавно…
– Вы говорите об этом письме, которое я по слал с доктором Павловым? – спросил он
живо.–Выполучилиего?
Янеответила.
–Проститеменя.
Молчание.
–Этонеслучайно,чтомывстретились.Яшелквам.Ябросилсявподвал,потомучто
кто—тозакричал,чтовподвале осталисьдети. Но этонеимеетзначения.Намнеобходимо
встретиться,потомучтоделокасаетсявас.
–Какоедело?
–Оченьважное.Явамвсерасскажу.
Уменясердцеекнуло–точноянезнала,ктоговоритсомной.
–Слушаювас.
Теперьонзамолчалитакнадолго,чтоячутьнеповесилатрубку.
–Хорошо,тогданенужно.Яухожу,ибольшевыникогданеувидитеменя.Ноклянусь…
Онпрошепталещечто—то;мнепредставилось,каконстоит,сжавзубы,прикрывглаза,
и тяжело дышит в трубку, и это молчание, отчаяние вдруг убедили меня. Я сказала, что
приду,иповесилатрубку.
На столестояли сыри масло – вотчто яувидела, когда,открыв входнуюдверьсвоим
ключом, остановилась на пороге столовой. Это было невероятно – настоящий сыр,
голландский, красный, и масло тоже настоящее, может быть даже сливочное, в большой
эмалированнойкружке.Хлеб,незнакомый,неленинградский,былнарезанщедро,большими
ломтями. Кухонным ножом Ромашов открывал консервы, когда я вошла. Из мешка,
лежавшегонастоле,торчалабутылка…
Растрепанная,счастливаяРозалияНаумовнавышлаизспальни.
– Катя, как вы думаете, что делать с Берточкой? – шепотом спросила она. – Я могу ее
пригласить?
–Незнаю.
–Божемой,высердитесь?Ноятолькохотелаузнать…
–Миша,–сказалаягромко,–вотРозалияНаумовнапроситменявыяснить,можетлиона
пригласитькстолусвоюсеструБерту.
–Чтозавопрос!Гдеона?Ясамееприглашу.
–Васонаиспугается,пожалуй.
Оннеловкозасмеялся.
–Прошу,прошу!
Это был очень веселый ужин. Бедная Розалия Наумовна дрожащими руками готовила
бутербродыиелаихсрелигиознымвыражением.Берташепталачто—тонадкаждымкуском
–маленькая,седая,состренькимносиком,срасплывающимсявзглядом.Ромашовболталне
умолкая,–болталипил.
Воткогдаякакследуетрассмотрелаего!
Мыневиделисьнескольколет.Тогдаонбылдовольнотолст.Влице,вкорпусе,немного
откинутом назад, начинала определяться солидность полнеющего человека. Как все очень
некрасивыелюди,онстаралсятщательно,дажещегольскиодеваться.
Теперь он был тощ и костляв, перетянут новыми скрипящими ремнями, одет и
гимнастерку с двумяшпалами на петлицах, – неужелимайор? Костичерепасталивидны. В
глазах,немигающих,широкооткрытых,появилось,кажется,что—тоновое–усталость?
–Яизменился,да?–спросилон,заметив,чтоягляжунанего.–Войнаперевернуламеня.
Всесталодругим–душаитело.
Еслибысталовседругим,онбынедоложилмнеобэтом.
–Миша,откудаувасстолькодобра?Украли?
Очевидно,оннерасслышалпоследнегослова.
–Кушайте,кушайте!Ядостануеще.Здесьвсеможнодостать.Выпростонезнаете.
–Всамомделе?
–Да,да.Естьлюди.
Незнаю,чтоонхотелсказатьэтимисловами,нояневольноположиласвойбутербродна
тарелку.
–ВыдавновЛенинграде?
– Третий день. Меня перебросили из Москвы в распоряжение начальника Военторга. Я
былнаЮжномфронте.Попалвокружениеивырвалсячудом.
Это было правдой, страшной для меня правдой, а я слушала его небрежно, с давно
забытымчувствомвластинадним.
–МыотступаликКиеву.Мынезнали,чтоКиевотрезан,–сказалон.–Мыдумали,что
немцы черт знает где, а они встретили нас под Христиновкой, в двухстах километрах от
фронта.Сущийад,–добавилонсмеясь,–нообэтомпотом.Асейчасяхотелсказатьвам,что
виделвМосквеНиколаяАнтоныча.Какнистранно,онникуданепоехал.
–Всамомделе?–сказалаяравнодушно.
Мыпомолчали.
–Вы,кажется,собиралисьпоговоритьочем—то,Миша?Тогдапойдемтекомне.
Онвсталивыпрямился.Вздохнулипоправилремень.
–Да,пройдемте.Выпозволитевзятьссобойвино?
–Пожалуйста.
–Какое?
–Янебудупить–какоехотите.
Онвзялсостолабутылку,стаканыи,поблагодаривРозалиюНаумовну,прошелзамной.
Мыуселись–янадиван, он устола,которыйбылкогда—то Сашиныминакоторомтаки
стоялинетронутымиеекистиввысокомбокале.
–Этодлинныйрассказ.
Онволновался.Ябыласпокойна.
–Оченьдлинныйи…Выкурите?
–Нет.
–Многиеженщинывовремявойны,сталикурить.
–Да,многие.Меняждутвгоспитале.Вамдаетсяровнодвадцатьминут.
–Хорошо,–задумчиво,послогамсказалРомашов.–Вызнаете,чтовавгустеяуехалс
Ленинградского фронта. Мне не хотелось уезжать, я рассчитывал встретиться с вами. Но
приказестьприказ.
Санячастоповторялэтуфразу,имненеприятнобылоуслышатьееотРомашова.
– Не буду рассказывать о том, как я попами на юг. Мы дрались под Киевом и были
разбиты.
Онсказал:«мы».
–ВХристиновкеяприсоединилсяксанитарномуэшелону,которыйшелвобходКиева,
на Умань. Это были обыкновенные теплушки, в которых лежали раненые. Много тяжелых.
Ехалитри,четыре,пятьдней,вжаре,вдухоте,впыли…
Бертамолиласьвсоседнейкомнате.
Онвсталинервнозакрылдверь.
–Ябылконтуженднязадвадотого,какприсоединилсякэшелону.
Правда, легко – только по временам начинало покалывать левую сторону тела. Она у
менябуреет,–напряженноулыбнувшись,добавилРомашов.–Ещеитеперь.
Варя, которая в ту ночь раздевала и одевала Ромашова, говорила, что у него левая
сторонаобожжена;должнобыть,этоибылото,чтоонназвал«буреет».
–Ивотмнепришло сьзанятьсяхозяйствомнашегоэшелона.Преждевсего,нежнобыло
наладить питание, и я с гордостью могу сказать, что в пути – мы ехали две недели – от
голоданиодинчеловекнеумер.Нонеобомнеречь.
–Окомже?
–Дведевушки,студенткиПединститутаизСтанислава,ехалиснами.
Ониносилираненымеду,менялиповязки,делаливсе,чтомогли.Ивотоднаждыоднаиз
нихпозваламеняклетчику–раненыйлетчиклежалводнойизтеплушек.
Ромашовналилвина.
–Яспросилдевушек,чтослучилось.«Поговоритесним!»–«Очем?»–«Нехочетжить:
говорит,чтозастрелится,плачет».Мыпрошликнему,–незнаю,какполучилось,чтовэтой
теплушке я не был ни разу. Он лежал вниз лицом, ноги забинтованы, но так небрежно,
неумело.Девушкиподселикнему,окликнули…
Ромашовзамолчал.
–Чтожевынепьете,Катя?–немногоохрипнувшимголосомспросилон.
–Всеяодин.Напьюсь,чтостанетеделать?
–Прогоню.Досказывайтевашуисторию.
Онвыпилзалпом,прошелся,сел,Ятожепригубила.Малолилетчиковнасвете!
Глава12.
ВЕРЮ.
Вотэтаистория,какеерассказалРомашов.
Саня был ранен в лицо и ноги, рваная рана на лице уже подживала. Он не сказал, при
каких обстоятельствах был ранен, – об этом Ромашов узнал совершенно случайно из
многотиражки«Красныесоколы»,гдебылапомещеназаметкаоСане.Онвезмнеэтотномер
газеты и, без сомнения, довез бы, если бы не глупая история, когда он чуть не утонул в
подвале,спасаядетей.Ноэтонеимеетзначения–онпомнитзаметкунаизусть:
«Возвращаясь с боевого задания, самолет, ведомый капитаном Григорьевым,
былнастигнутчетырьмяистребителямипротивника.ВнеравнойсхваткеГригорьев
сбил один истребитель, остальные ушли, не принимая боя. Машина была
повреждена, но Григорьев продолжал полет. Недалеко от линии фронта он был
вновь атакован, на этот раз двумя „юнкерсами“. На объятой пламенем машине
Григорьев успешно протаранил „юнкерс“. Летчики энской части всегда будут
хранить память о сталинских соколах – коммунистах капитане Григорьеве,
штурмане Лури, стрелке—радисте Карпенко и воздушном стрелке Ершове, до
последнейминутысвоейжизниборовшихсязаотчизну».
Может быть, текст неточен, слова стоят в другом порядке, но за содержание заметки
Ромашов ручался головой. Он держал этот номер в планшете, вместе с другими бумагами,
оченьважными,планшетпопалвводу,газетапревратиласьвмокрыйкомочек,и,когдаонее
просушил,какразтойполосы,накоторойбыланапечатаназаметка,неоказалось.Ноиэтоне
имеетзначения.
Итак,Санюсчиталипогибшим,нооннепогиб,онбылтолькораненвлицоивноги.В
лицолегко,авноги,очевидно,серьезно–вовсякомслучае,сампередвигатьсянемог.
«Каконпопалвэшелон?»–«Незнаю,–сказалРомашов,–мынеговорилиобэтом».–
«Почему?» – «Потому что через час после нашей встречи в двадцати километрах от
Христиновкиэшелонрасстрелялинемецкиетанки».Онтакисказал:«расстрляли».
Это было неожиданно – наткнуться на немецкие танки в нашем тылу. Эшелон
остановился–спервоговыстрелабылподбитпаровоз.Раненыесталипрыгатьподнасыпь,
разбежались,инемцычерезэшелонсталистрелятьпонимшрапнелью.
Прежде всего, Ромашов бросился к Сане. Нелегко было под огнем вытащить его из
теплушки, но Ромашов вытащил, и они спрятались за колеса. Тяжело раненные кричали в
вагонах:«Братцы, помогите!»,анемцывсебили, ужеблизко, по соседнимвагонам.Больше
нельзя было лежать за колесами, и Саня сказал: «Беги, у меня есть пистолет, и они меня не
получат».Но Ромашовне оставилего, поволок в сторону, канавой, по колено в грязи, хотя
Саня бил его по рукам и ругался. Потом один лейтенант с обожженным лицом помог
Ромашову перетащить его через болото, и они остались вдвоем в маленькой мокрой
осиновойроще.
Это было страшно, потому что большой немецкий десант захватил ближайшую
станцию,вокругшлибои,инемцывлюбуюминутумоглипоявитьсявэтойрощице,которая
на открытой местности была единственным удобным для обороны местом. Необходимо
было, не теряявремени, двигаться дальше. Но у Сани открылась рана на лице, температура
поднялась,онвсеговорилРомашову:«Бро сьменя,пропадешь!»Аодинразсказал:«Ядумал,
чтовмоемположениипридетсятебяопасаться».Когдаонопускалноги,унегопоявлялась
мучительная боль – кровь приливала к ранам. Ромашов сделал ему костыль: расщепил сук,
сверхупривязалшлем,иполучилсякостыль.НоСанявсеравнонемогидти,итогдаРомашов
пошелодин,ноневперед,аназад,кэшелону,–оннадеялсяотыскатьдавешнихдевушекиз
Станислава.Доэшелонаоннедошел–заболотомпонемуоткрылиогонь.Онвернулся.
–Я вернулсячерез часили немного больше, – сказалРомашов, – иненашел его. Роща
была маленькая, и я пересек ее вдоль и поперек. Я боялся кричать, но все же крикнул
несколько раз – никакого ответа. Я искал его всю ночь, наконец, свалился, уснул, а утром
нашелтоместо,гдемырасстались:мохбылсорван,примят,самодельныйкостыльстоялпод
осиной…
Потом Ромашов попал в окружение, но пробился к своим с отрядом моряков из
Днепровскойфлотилии.БольшеонничегонеслышалоСане…
Тысячу раз представлялось мне, как я узнаю об этом. Вот приходит письмо,
обыкновенное, только без марки, я открываю письмо – и все перестает существовать, я
падаюбезслова.ВотприходитВаря,которуюястолькоразутешала,иначинаетговоритьо
нем–сперваосторожно,издалека,потом:«Еслибыонпогиб,чтотысталабыделать?»Ия
отвечаю: «Не пережила бы». Вот в военкомате я стою среди других женщин, мы смотрим
друг на друга, и у всех одна мысль: «Которой сегодня скажут – убит?» Все передумала я,
толькооднонеприходиломневголову:чтообэтомрасскажетмнеРомашов.
Конечно, все это была ерунда, которую он сочинил или прочитал в журнале. Вернее
всего,сочинил,потомучтохарактерныйдлянегорасчетбылвиденвкаждомслове.Нокак
несправедливо, как тяжко было, что на меня за что—то свалилась эта неясная, тупая игра!
Какянезаслужила,чтобыэтотчеловекявилсявЛенинград,гдеибезнегобылотактрудно,–
явился,чтобыподлообманутьменя!
– Миша, – сказала я очень спокойно. – Вы написали мне: «Счастье мое и жизнь». Это
правда?
Онмолчасмотрелнаменя.Онбылбледен,ауши–красные,итеперь,когдаяспросила:
«Этоправда?»,онисталиещекраснее.
– Тогда зачем же вы придумали так мучить меня? Я должна сознаться, что иногда
немногожалелавас.Этогонебывает,чтобыженщинахотьразвжизнинепожалелатого,кто
любитеетакдолго.Нокакжевынепонимаете,тупойчеловек,чтоеслибы,недайбог,Саня
погиб, я стала бы вас ненавидеть? Вы должны сознаться, что все это ложь, Миша. И
попросить у меня прощенья, потому что иначе я действительно прогоню вас, как негодяя.
Когдаэтобыло–то,чтовырассказывали?
–Всентябре.
– Вот видите – в сентябре. А я получила письмо от десятого октября, в котором Саня
пишет, что жив и здоров и может быть, прилетит на денек в Ленинград, если позволит
начальство.Ну—ка,чтовынаэтоскажете,Миша?
Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы солгать в такую минуту! Не получала я
никакогописьмаотдесятогооктября.Ужетримесяца,какнебылонисловаотСани.
Ромашовусмехнулся.
–Этооченьхорошо,чтовынеповерилимне,–сказалон.–Ябоялсядругого.Пустьтак,
всеклучшему.
–Значит,всеэто–ложь?
–Да,–сказалРомашов,–этоложь.
Он должен был убеждать меня, доказывать, сердиться, он должен был, – как тогда на
СобачьейПлощадке,–стоятьпередомнойсдрожащимигубами.Ноонсказалравнодушно:
–Да,этоложь.
Иуменязабилось,упало,опустелосердце.
Должнобыть,онпочувствовалэто.Онподошеливзялменязаруку–смело,свободно.Я
вырваларуку.
–Если бы яхотел обмануть вас,япросто показалбы вам газету, в которой чернымпо
беломунапечатано,чтоСаняпогиб.Аярассказалвамто,чегонезнаетниктонасвете.Иэто
смешно, – сказал оннадменно,–что ясделал это будто бы изнизких личныхпобуждений.
Или я думал, что подобное известие может расположить вас ко мне? Но это – правда,
которуюянесмелскрытьотвас.
По—прежнему я сидела ровно, неподвижно, но все вокруг стало медленно уходить от
меня:Сашинстолскисточкамиввысокомбокалеиэтотрыжийвоенныйустола,фамилию
которого я забыла. Я молчала, и мне не нужно было ничего, но этот военный почему—то
поспешно ушел и вернулся с маленькой седой, изящной женщиной, которая схватилась за
голову,увидевменя,исказала:
–Катя,божемой!Дайтеводы,воды!Дачтожесвами,Катя?
Глава13.
НАДЕЖДА.
–Варенька,чтосомной?Ябольна?
–Ничутьнебольна–здорова.
Онамахнуларукой,и,о сторожноскрипясапогами,кто—товышелисказалнегромко.
–Очнулась.
–Ктоэто?
–Давсетотже–рыжийтвой,–сдосадойсказалаВаря.
Япомолчала.
–Варенька,тызнаешь?
–Божемой,даещеничегонеслучилось.Ну,ранен,экаштука!Голубчиктымой,–она
прижалась ко мне, обняла. – Да разве можно так? Что же мне—то тогда – умереть?И ведь
какаявнешностьобманчивая!Ябыотебеничегоподобногоникогданесказала.Илипрежде
оченьизмучилась?Илионсказалнеосторожно?
–Нет,осторожно.Этопройдет.
–Ну,конечно,пройдет.Ужепрошло.Кофехочешь?
Яопятьпомолчала.
–Варенька!
–Что,голубчик?
–Янадеюсь.
–Ну,конечно,ещебынетак!Инужнонадеяться!Ятебеговорю–вотзапомнимоислова
–никуданеденется,вернетсятвойСаня.
Газету«Красныесоколы»,вкоторойбыланапечатаназаметкаоСане,оченьтруднобыло
до стать в Ленинграде. Сперва я старалась до стать, даже узнала у одного военного
корреспондента,вкакойчастивыходитэтагазета.Потомперестала,когдаПетянаписалмне,
что он читал заметку своими глазами: «Я думаю и думаю о вас, дорогая Катя. Саня погиб
мужественно,великолепно!Дляменяон был самымблизкимчеловекомнасвете, с детских
летмилымилюбимымбратом.Всегдаунегочто—тозвенеловдуше,илегчестановилось
жить, как, бывало, прислушаешься к этому молодому звону. Это было наше детство, наша
мечта, наша клятва, которую он помнил всю жизнь. Как бы мне хотелось увидать вас,
разделитьвашегоре!»
ВответяподробноизложиларассказРомашоваиприбавила,чтонетеряюнадежды…
Всережеявозвращаласьдомой.ЯкончилакурсыРОККисталаработатьвгоспиталеуже
не «общественницей», а профессиональной сестрой. И голод долго не мешал мне, куда
дольше, чем, например, Варе, которая на вид была гораздо крепче, чем я. Для меня было
легче, что горе свалилось на меня в такие тяжелые дни в Ленинграде, где можно было
попастьподартиллерийскийснаряд,лежавсвоейпостели,гдеулицыбылизанесеныпервым
снегом,аокнастоялиоткрытыми,потомучтомногиеленинградцы,когдаещебылотепло,
перешлинаказарменноеположениеиуженевернулисьдомой.
Легче потому, что, сопротивляясь всему, что принесла блокада, я невольно
сопротивляласьисобственномугорю.ИРомашов,какнистранно,понималменя.Недаромон
совершеннопересталуговариватьменяуехатьизЛенинграда…
Онповторилсвойрассказ,ияузналамногоновыхподробностей,окоторыхвпервыйраз
он не упомянул ни слова. Когда Ромашов с лейтенантом тащили Саню через болото, они
сложили руки крестом, и он обнял их руками за шеи. Одну из девушек звали Катей, и Саня
ужасно обрадовалсяипотомтолько извалее:«Катя,Катя!» КогдаСанясказал:«Аядумал,
что мне придется тебяопасаться»,Ромашов толькозасмеялсяв ответ, иэтодействительно
былосмешно–каждуюминутуврощицемоглипоявитьсянемцы.
Это была правда, зачем ему лгать? Ведь если бы он захотел обмануть меня, он про сто
показалбыгазету,вкоторойчернымпобеломунапечатано,чтоСаняпогиб.Таконсказал–и
это тоже было правдой. «Но ведь это Ромашов, – так я говорила себе. – Ромашов с его
немигающимиглазами.Ромашов,Сова,какназывалегоСаня».
«Войнаменяетлюдей,–такяотвечаласебе.–Онвиделсмерть,емусталоскучновэтом
мирепритворстваклжи,которыйпреждебылегомиром.ОнсделалдляСанивсе,чтомог,–
исделалименнопотому,чтоневозможнобылопредположить,чтоонспособеннаэто».
Как—томелькомясказалаему,чтобылабыоченьрадаувидетьПетю.
–Готово,–объявилонмнечерезнесколькодней,–завтраприедет.
Возможно, что это было простым совпадением, хотя Ромашов уверял, что он устроил
вызовчерезректораАкадемиихудожеств.Нопрошлонесколькодней,иПетяприехал.
Я не видела его три с половиной месяца. Я провожала его с чувством страха за его
рассеянность, поэтичность, погруженность в себя – черты, которые меньше всего могли
пригодитьсяемунафронте.Авкомнатувошелкрепкий,загорелыйчеловек,несутулый,как
прежде,апрямой,спрямым,увереннымвзглядом.
Мыобнялись.
–Катя,теперьиядумаю,чтоСанявернется,–сразусказалон.–Онвоскрес,когдаего
считали погибшим. Теперь кончено. Будет жить. Это наша такая фронтовая примета. И в
частиужезнают,чтоонжив.Иначеприслалибыизвещение,этожесовершенноясно!
Этобылодалеконеясно,нояслушала,иуменянебылосилыневерить…
Петя явился ко мне очень рано, в шестом часу утра. Мы ждали Ромашова до полудня.
Петя рассказывал, и я слушала его с таким чувством, как будто это был не Петя, а его
младший брат – грубоватый, румяный, в полушубке, который крепко пахнул овчиной, с
желтыми пальцами, которыми он ловко сворачивал огромные «козьи ножки». Это была
историяхарактера – то, чтоон рассказал о себе.Художник,человекискусства, они первые
днинафронтеувиделневойну,акакбыпанорамувойны.Онбылодно,война–другое.Но
вотпрошланеделя,другая.Онубилпервогонемца.
– Как случилось, что я, художник Сковородников, убил человека? Но я убил человека,
которыйнеимелправаназыватьсебятак.Убиваяего,язащищалэтоправо.
Так он стал «атомом войны». Больше он не наблюд ал ее как художник. Он был теперь
солдатомиделалвсе,чтовегосилах,чтобыстатьнастоящимсолдатом.
–Чтожемнеделатьвэтомстароммире?–сказалон,легкооглянувшиськругом.
Мы не дождались Ромашова, и я ушла первая, потому что видела, что Пете хочется
побытьодномувэтом«староммире».Обернувшисьспорога,яувидела,каконвзялодноиз
своихсвернутыхтрубкойполотенисталосторожноразвертыватьеговдругзадрожавшими,
огрубевшимипальцами.
ЯпозвонилаРомашовуизгоспиталя.
–Приехал?–веселосказалон.–Вотвидите.Авысомневались!
–Да,приехал.Приходитевечером,онхочетвасвидеть.
–Вечером,ксожалению,немогу,–неотложноедело.
–Нет,придете.
–Никакнемогу.
–Придете,выслышите,Миша?
Иябросилатрубку.
Онпришел.Мысиделивстоловой,онпоявилсявдверяхисразужеспротянутойрукой
направилсякПете.
–Рад,рад,–сказалон,–оченьрад.Признаться,янедумал,чтовыйдет,честноеслово!
Но вы, оказывается, знаменитый человек. Если бы вы не были знаменитым человеком, –
ничегобыневышло.
–Оченьвамблагодарен,товарищмайор,–казеннымголосомотвечалПетя.
– Полно, какой майор! Интендант второго ранга, и только! Колеса не соберусь
прицепить,вотихожумайором!
Петя посмотрел на него, потом куда—то мимо, в угол. Очевидно, он полагал, что нет
ничего легче, как прицепить колеса, чтобы интенданта второго ранга впредь никто не
принималзамайора.
–Ну,какнафронте,чтослышно?Мнетолькочтосказали,чтоЛигововзято.
–Насколькомнеизвестно,невзято,–сказалПетя.
–Вот,извольте!Аяужедумал:ну,кончено,надняхрванемвМосквувмеждународном
вагоне.Придетсяподождать,да?
Такимисловами–«рванем»–обэтомнеговорилосьвЛенинграде.Мнесталонеловко.
НоПетя,кажется,ничегонезаметил.
Мыпомолчали.
–Итак,–сказалРомашов,–вопроспервыйиединственный–Саня?
Почемуондержалсятакнеопределенно,такстранно?Почемуонулыбалсятоскакой—
торобостью,тосгордым,надменнымвыражением?Почемуонрассказалдлиннуюисторию
окаких—топожарных,которыевмаскировочныххалатахподартиллерийскимогнемкопали
картошку?Незнаю,мнебыловсеравно.ЯдумалатолькооСане…
– Есть только один путь, – с каким—то тайным самодовольством сказал, наконец,
Ромашов. – Дело в том, что эти места под Киевом находятся сейчас в руках партизанских
отрядов.Безсомнения,партизаныдержатсвязьскомандованиемфронта.Нужновключиться
вэтусвязь–тоестьпоручитькому—тособратьвсесведенияоСане.
Положив ногу на ногу, подпирая кулаком подбородок, Петя, не отрываясь, смотрел на
него.
–Здесьдветрудно сти,–продолжалРомашов.–Первая:мывЛенинграде.Вторая:этот
приказ–разыскатьСанюилисобратьсведенияонемможетдатьтолькооднаоченьвысокая
инстанция, и добраться до нее чрезвычайно трудно. Но нет ничего невозможного. У меня
есть знакомства здесь, в Ленинградском штабе партизанских отрядов. Я сделаю это, –
прибавилонпобледнев.–Разумеется,есликакие—либоисключительныеобстоятельстване
помешают.
«Исключительныхобстоятельств»былосколькоугодно–самажизньсостоялаизодних
«исключительных обстоятельств». Все, что находило сь по ту сторону Ладожского озера,
давноуженазывалось«БольшойЗемлей»,иподдерживатьснеюдажепростуютелеграфную
связьденьотоднястановилосьвсетруднее.
–Петя,чтовымолчите?
– Я слушаю, – точно очнувшись, сказал Петя. – Что же, все правильно. Мне трудно
сказать,наскольковозможнорассчитыватьнаэтусвязь,особенносейчас.Ноначинатьвсе—
такинужнонемедленно.ВэтомотношениитоварищРомашовсовершенноправ.Авчастья
бынавашемместенаписал,Катя.
– Голубчик, родная моя, – сказал он, когда Ромашов ушел, – что мне сказать вам? Он
очень,очень не понравился мне, но мало личто, правда? Это ничего не значит. Внем есть
что—то неприятное, холодное, скрытное и вместе с тем какая обнаженность чувств в
каждом движении, в каждом слове! Мне даже захотелось нарисовать его. Этот череп
квадратный!Новсеэтопустяки,пустяки!Главное,чтоон,по—моему,человекдела.
–Ода!
–Ипривязанквам.
–Безсомнения.
–Авынеможетепойтивместеснимвштабпартизанскихотрядов?
–Конечно,могу.
–Вотипойдите.Инепременнонужнописать,запрашивать,этооченьважно.Вамсамой
будетлегче.Каквыпохудели,измучились!–сказалонивзялменязаруки.–Бедная,родная!
Вы,должнобыть,неспитесовсем?
–Нет,сплю.
–Санявернется,вернется,–говорилон, и яслушала, закрывглазаи стараясь удержать
дрожащиегубы.–Всесновабудетпрекрасно,потомучтоувастакаялюбовь,чтопередней
отступит самое страшное горе: встретится, посмотрит в глаза и отступит. Больше никто,
кажется,инеумееттаклюбить,тольковыиСаня.Таксильно,такупрямо,всюжизнь.Гдеже
тутумирать,когдатебятаклюбят?Нельзя,никтобынестал,япервый!АСаня?Даразвевы
позволитеемуумереть?
Он говорил, я слушала, и на душе становилось легче. Смутное, далекое воспоминание
вдруг мелькнуло передо мной: Саня спит одетый и усталый, ночь, но в комнате светло.
Худенькиймальчикиграетзастеной,аялежунаковреислушаю,слушаю,сжимаявиски.«За
горемприходитрадость,заразлукой–свиданье.Всебудетпрекрасно,потомучтосказки,в
которыемыверим,ещеживутназемле…»
Дофронтаможнобылодоехатьнатрамвае,ПетинадивизиястоялатеперьвСлавянске.
Он просил не провожать его – это было рискованно, в Рыбацком без пропуска меня могли
задержать.Нояпоехала.
–Нузадержат,подумаешь!Комендантменяужезнает.
Втрамваебылотесно,шумно,номневсе—такиещеразудалосьпосмотретьбабушкины
письма. Петя на днях получил от бабушки с одной почтой четыре закрытых письма и
двенадцатьоткрыток.ТакибываловтеднивЛенинграде–подве—тринеделис«Большой
Земли» никто не получал ни слова, и вдруг приходила целая пачка писем. Дома я успела
прочитать только открытки. В одной из них маленький Петя приписал огромными
квадратнымибуквами:«Папа,унасживеткролик»,иятакживопредставила,каконпишет,
наклоняя голову и поднимая брови – с той милой манерой, которую я любила и которая
делала егопохожим на мать. Онбыл здоров, сыт и в безопасности, бабушкатоже. Чего же
ещежелатьвтакоетяжелоевремя?
–Правдаже,Петя?
–Конечно,да,–грустноотвечалон.–Нокакяскучаюбезнего,еслибывызнали!
Трамвай шел уже вдоль Рыбацкого, кто—то сказал, что на конечной остановке будут
выпускатьпоодному,проверятьдокументы.Петябеспокоилсязаменя,иярешилавернуться.
–Будьтездоровы,дорогой!
–Ладно,ладно,будуздоров,–отвечалонвесело.ТакбывалоотвечалмаленькийПетя.
Через головы чужих, озабоченных, занятых своими делами людей мы протянули друг
другу руки, и, быть может, поэтому я подумала с раскаянием, что почти ничего о нем не
узнала. «Но ведь не в последний же раз мы видимся, – сказала я себе. – Отпрошусь в
госпитале,егочастьстоитсовсемблизко».
Если бы я знала, как много дней, томительных и тревожных, пройдет, прежде чем мы
встретимсяснова!
Глава14.
ТЕРЯЮНАДЕЖДУ.
Берта умерла в середине декабря, в один из самых «налетных» дней, когда бомбежка
началась с утра, или, вернее, не прекращалась с ночи. Она умерла не от голода – бедная
РозалияНаумовнадесятьразповторила,чтоголодтутнипричем.
Ейнепременнохотелосьпохоронитьсеструвтотжедень,какполагаетсяпообряду,Но
это было невозможно. Тогда она наняла длинного, грустного еврея, и тот всю ночь читал
молитвы над покойницей, лежавшей на полу, в саване из д вух не сшитых про стынь – тоже
согласно обряду. Бомбы рвались очень близко, ни одного целого стекла не осталось в эту
ночьнапроспекте,МаксимаГорького,наулицахбылосветлоистрашноотзарева,отрозово
—красногоснега,аэтотгрустныйчеловексиделибормоталмолитвы,апотомпреспокойно
уснул; войдя в комнату с рассветом, я нашла его мирно спящим подле покойницы, с
молитвенникомподголовой.
Ромашовдосталгроб–тогда,вдекабре,этобылоещевозможно,–и,когдахуденькая
старушкалеглавэтотогромный,грубосколоченныйящик,мнепоказалось,чтоивгробуона
забиласьвуголсостраху.
Могилу нужно было копать самим – могильщики заломили, по мнению Ромашова,
«неслыханную» цену. Он нанял мальчиков – тех самых, которых Розалия Наумовна учила
красить.
Очень оживленный, он десять раз бегал вниз во двор, шептался о чем—то с
комендантом,похлопывалРозалиюНаумовнупоплечуивконцеконцов,рассердилсянанее
зато,чтоонанастаивала,чтобыБертутакипохоронили,всаванеизнесшитыхпростынь.
– Простыни можно променять! – закричал он. – А ей они не нужны. В лучшем случае
черездвадняснееэтипростыниснимут.
ЯпрогналаегоисказалаРозалииНаумовне,чтовсебудеттак,каконахочет.
Былораннееутро,мелкийижесткийснежоккрутилсяивдруг,точноторопясь,падална
землю,когда,толкаясьостеныинеловкоповорачиваянаплощадках,Ромашовсмальчиками
снеслигробипо ставилиеговодворенасалазки.Яхотеладатьмальчикамденег,ноРомашов
сказал,чтосговорилсязахлеб.
–Постограммавансом,–веселосказалон.–Ладно,ребята?
Неглядянанего,мальчикисогласились.
–Катя,выидетенаверх?–продолжалон.–Будьтедобры,принесите,пожалуйста.Хлеб
лежитвшинели.
Не знаю, почему он положил хлеб в шинель, – должно быть, спрятал от Розалии
Наумовныилидавешнегоеврея.Шинельвиселавпередней,ондавноуженосилполушубок.
Яподняласьи, помнится,подумаланалестнице, чтоследует одетьсяпотеплее.Меняс
ночи немного знобило, и лучше было бы, пожалуй, не ходить на кладбище, до которого
считалосьдобрыхсемькилометров.Ноябоялась,чтобезменяРозалияНаумовнасвалитсяпо
дороге.
Завернутыйвбумагукусокхлебалежалвкарманешинели,ясталадоставатьего.Вместе
с хлебом полез какой—то мягкий мешочек. Мешочек упал, и я открыла дверь на лестницу,
чтобы подобрать его – в передней было темно. Это был желтый замшевый кисет; среди
другихподарковмыпосылалинафронттакиекисеты.Яподумала–иразвязалаего;карточка,
сломаннаяпополам,лежалавнемикакие—токольца.«Променялгде—нибудь»,–подумалая
с отвращением. Карточка была очень старая, покоробившаяся, с надписью на обороте,
которую трудно было разобрать, потому что буквы совершенно выцвели и слились. Я уже
совсем собралась сунуть карточку обратно в кисет, но странное чувство остановило меня.
Мнепредставилось,чтонекогдаядержалаеевруках.
Я вышла – на лестнице было светлее – и стала по буквам разбирать надпись: «Если
быть…»–прочиталая.Белыйострыйсветмелькнулпередмоимиглазамииударилпрямов
сердце.Нафотографиибылонаписано:«Еслибыть,такбытьлучшим».
Не знаю, что сталось со мной. Я закричала, потом увидела, что сижу на площадке и
шарю,шарю,ищуэтофото.Черезкакую—тотемнотупередглазамияпрочиталанадписьи
узналаЧ.яшлеме,делавшемегопохожимнаженщину,Ч.сегобольшиморлинымлицом,с
добрыми и мрачными из—под низких бровей глазами. Это была карточка Ч., с которой
никогданерасставалсяСаня.Онносилеевбумажникевместесдокументами,хотяятысячу
раз говорила, что карточка изотрется в кармане и что нужно остеклить ее и по ставить на
стол.
Сбешенствомбросиласьяобратновпереднюю,сорваласвешалкишинельи,бросивее
наплощадку,вывернулакарманы.Саняумер,убит.Незнаю,чтояискала.Ромашовутаилего.
Вдругом карманебыли какие—то деньги, яскомкала их ишвырнулав пролет. Убили взял
этофото.Янеплакала.Укралдокументы,всебумагии,можетбыть,медальон,чтобыникто
неузнал,чтоэтот мертвыйвлесу,этоттрупвлесу–Саня.«Другиебумаги, оченьважные,
они лежали в планшете», – мысленно услышала я, и словно кто—то зажег фонарь перед
каждымсловомРомашова.
Это фото было в планшете. Другие бумаги и газета «Красные соколы» тоже были в
планшете, но они размокли, пропали – ведь сам Ромашов сказал: «Газета превратилась в
комочек». А фотография сохранилась, быть может, потому, что Саня всегда носил ее
обернутойвкальку.
Внизуслышалисьголо са.РозалияНаумовназваламеня.Яспряталафотографиюнагруди,
положила кисет в карман шинели. Я повесила шинель на прежнее место и, спустившись во
двор,отдалахлебРомашову.
Онспросил:
–Чтосвами?Вынездоровы?
Яответила:
–Нет,здорова.
Ничего не было. Не было пустынных бесшумных улиц, по которым, медленно
передвигаяноги,каквстрашноммедленномсне,молчашлилюди.Небылозастрявшихсреди
улиц обледеневших трамваев, с которых свисали, как с крыш деревенских домов, толстые
карнизыснега.Небежалвседальшеидальшеотнасузкийследсалазок,накоторыхлежало
маленькое, как у ребенка, спеленутое тело. Только теперь я вспомнила, что Ромашов
распорядилсяоставитьгроб,непоместившийсянамаленькихсалазках.
–Ничего,продадим,–сказалон.
ИРозалияНаумовна,должнобыть,сошласума,потомучтосказала,чтопообрядутаки
нужно–безгроба.Явспомнилаобэтомисразузабыла.Девочкаскрошечнымстарымлицом
ступила в снег, чтобы пропустить нас – двоим было не разойтись на узкой дорожке,
проложеннойвдольПушкарской.Странноболтаясьвширокомпальто,прошелещекто—то–
мужчинаспортфелем,висящимнаверевочкечерезплечо.Яувиделаих–итожесразузабыла.
Я видела все: бесшумные, занесенные снегом улицы, спеленутый труп на саночках и еще
другой труп, который какая—то женщина везла по той стороне, но все останавливалась и,
наконец, отстала. Как тени бесшумно, бесследно скользят по стеклу, так проходил передо
мнойбелый,потонувшийвснегу,стынущийгород.
Другое видела я, другое терзало сердце: вытянув ноги в грязных, желтых от крови
бинтах, Саня лежит, прижавшись щекою к земле, и убийца стоит над ним – одни, одни в
маленькоймокройосиновойроще!
Глава15.
ДАСПАСЕТТЕБЯЛЮБОВЬМОЯ!
До еврейского кладбища было далеко, не добраться, и Розалия Наумовна решила
похоронить сестру на Смоленском. За шестьсот граммов хлеба грустный еврей, читавший
надБертоймолитвы,согласилсяпридтинаправославноекладбище,чтобыпроводитьсвою
«клиентку»,каконсказал,согласнообряду.
Я плохо помню эти проводы, продолжавшиеся весь день – от самого раннего утра до
сумерек,подступившихподекабрьскомурано.Какбудтостараянемаякиноленташлапередо
мной,исонноесознаниетоследовалозаней,тооступалосьвснег,завалившийВасильевский
остров.
Вотмыидем,нечувствуяничего,кромехолода,усталостиинелюбвикокостеневшему
трупу.МальчикитащатБертупоочереди,вгорувдвоем,анаскатахонапоспешносъезжает
сама,точноторопясьпоскорееосвободитьнасотэтихскучныхзабот,которыеонаневольно
нампричинила.
Блестит на солнце привязанная к трупу лопата, и, глядя на этот блеск, я почему—то
вспоминаю Крым и море. Нам было так хорошо в Крыму! Саня вставал в пять часов, я
готовила ему легкий завтрак, когда знала, что он идет на высокий полет. Мы купили душ
«стандарт», я все приладила, устроила, и по сле душа Саня садился за стол в желтой
полосатой пижаме. Как—то мы поехали в Севастополь, море было неспокойно, погода
хмурилась – летчикам всегда давали отпуска в самое неподходящее время. Я огорчилась, и
Санясказал:«Ничего,ятебеорганизуюпогоду».Иправда,толькоотвалилпароход,какстала
прекраснаяпогода.
Каквесело,каклегкобыломнестоятьснимнабелойнаряднойпалубе,вбеломплатье,
говоритьисмеятьсяистаратьсябытькрасивой,потомучтоязнала,чтоемунравится,когдая
нравлюсь другим! Как ослепительно сверкало солнце везде, куда ни кинешь взгляд, – на
медных поручнях капитанского мостика, на гребешках закидывавшейся под ветром волны,
намокромкрыленырнувшейчайки!
…Сгорбившись, посинев, держа под руку Розалию Наумовну, чуть двигавшуюся – так
тепло она была одета, – я плетусь за салазками, то уходящими от нас довольно далеко, то
приближающимися,когдамальчикиостанавливаются,чтобыпокурить.Мыдвеодинаковые
жалкиестарушки,я–совершеннотакаяже,какона.Должнобыть,этосходствоприходитв
головуиРомашову,потомучтоондогоняетнасиговоритсраздражением:
–Зачемвыпошли?Выпростудитесь,сляжете.Вернитесьдомой,Катя.
Я гляжу на него: жив и здоров. В белом крепком полушубке, ремни крест на крест, на
поясекобура.Жив!Открытымртомявдыхаювоздух.Издоров!Янаклоняюсьикладуврот
немногоснега.Всепоблескиваетпривязаннаяктрупулопата,явсесмотрюдасмотрюнаэтот
гипнотическийблеск.
Кладбище.Мыдолгождемвтесной,грязнойконторесбелымиполосамизаиндевевшей
пакли вдоль бревенчатых стен. Опухшая конторщица сидит у буржуйки, приблизив к огню
толстые, замотанные тряпками ноги. Ромашов за что—токричит на нее.Потом нас зовут –
могила готова. Опираясь на лопаты, мальчики стоят на куче земли и снега. Неглубоко же
собрались они запрятать бедную Берту! Ромашов по сылает их за покойницей, и вот ее уже
везут. Длинный грустный еврей идет за салазками и время от времени велит постоять –
читает коротенькую молитву. Ромашов раскладывает на снегу веревку, ловко поднимает
покойницу, ногой откатывает салазки. Теперь она лежит на веревках. Розалия Наумовна в
последнийразцелуетсестру.Еврейпоет,говориттовысоко,снеожиданнымиударениями,то
низко,какстарая,печальнаяптица…
Мы возвращаемся в контору погреться. Мы – это я и Ромашов. Он делает мне
таинственныйзнак,хлопаетпокарману,и,когдавсенаправляютсякворотам,мызаходимв
контору–погреться.
–Налить?
Ох,какзагорается,заходитсясердце,какиегорячиеволныбегутпорукаминогам!Мне
становится жарко. Я расстегиваюсь, сбрасываю теплый платок; на легких, веселых ногах я
хожу,хожупоконторе.
–Еще?
Опухшая женщина с жадностью смотрит на нас, я велю Ромашову налить и ей. И он
наливает–«Эх,быланебыла!»–веселый,бледный,скраснымиушами,втреухе,лихосбитом
назатылок.Мнетожевесело,яшучу:яберусостолаоднуизчерныхкрашеныхмогильных
дощечекипротягиваюееРомашову:
–Длявас.
Онсмеется:
–ВоттеперьвысталипрежняяКатя!
–Авсеневаша!
Он подходит ко мне, берет за руки. У него начинает дрожать рот, маленькие, точно
детские, зубы открываются, – странно, прежде никогда я не замечала, какие у него острые
маленькиезубы.
–Нет,моя,–говоритонхрипло.
Яотнимаюунегоправуюруку.Молотоклежитнаокне–должнобыть,имприбиваютк
могильным крестам дощечки. Очень медленно я беру с окна этот молоток, небольшой, но
тяжелый,сжелезнойручкой…
Если бы удар пришелся по виску, я бы, пожалуй, убила Ромашова. Но он отшатнулся,
молотокскользнулирассекскулу.Женщинавскочила,закричала,бросиласьвсени.Ромашов
догналее,втолкнулназад,захлопнулдверь.Потомподошелкомне.
–Оставьтеменя!–сказалаясотчаянием,сотвращением.–Вы–убийца!ВыубилиСаню.
Онмолчал. Кровь лилаизрассеченнойскулы.Онотерееладонью,стряхнулнапол,но
онавселиланаплечо,нагрудь,ивесьполушубокбылужевмокрыхрозовыхпятнах.
–Надозажать,–неглядянаменя,пробормоталон.–Увасненайдетсячистогоносового
платка,Катя?
–Хорошо,пусть так–яубилего! Тогдазачемжеяберегэтофото?Мыхотелизарыть
документы, Саня держал их в руках и, должно быть, выронил фото. Я не сказал вам, что
нашел его, – я боялся, что вы не поверите мне. Боже мой, вы не знаете, что такое война!
Сумасшедшая мысль, что я мог убить своего! Кто бы он ни был, как бы я ни относился к
нему!Убитьраненого,Катя!Даэтобред,которомуниктонеповерит!
Не в первый раз Ромашов повторял эти слова: «Никто не поверит». Он боялся, что я
напишуосвоихподозренияхвВоенныйтрибуналилипрокурору.Оноставилконторщицена
кладбищевсесвоиденьгиихлеб,ияслышала,каконсказалей:«Никомуниединогослова».
Оннепошелвбольницу.РозалияНаумовнаостановилакровьизалепилапластырембольшой
рубецнаскуле.
– Да, я не любил его, это правда, которую я не собираюсь скрывать, – продолжал
Ромашов, – но когда я нашел его с отбитыми ногами, с пистолетом у виска, в грязной
теплушке,яподумалнеонем–овас.Недаромжеонобрадовался,увидевменя:онпонял,что
я–этоегоспасенье.Инемоявина,чтоонкуда—топропал,покаяходилзалюдьми,чтобы
отнестиегонаносилках.
Онбегалпомаленькойкухне,бегалиговорил,говорил…Онбралсярукамизаголову,и
тогда на тени, метавшейся за ним по стене, бесшумно вырастали две смешные носатые
морды.Детское,забытоевоспоминаниечутьслышнокоснулосьменя.«Авоткороварогатая»
– это говорит мама; я лежу в кроватке, а мама сидит рядом, держит руки перед стеной и
смеется,чтоясмотрюненатень,анаруки.«Авоткозелбородатый»…Уменябылимокрые
глаза,нояневытираласлез–оченьхолоднобыловытаскиватьрукуиз—подвсехэтиходеял,
пальтоистароголисьегомеха.
–Инадожебылопроклятойсудьбе,чтобыявстретилсяснимвэшелоне!Ямогубить
его. Каждый день изтеплушеквыносилипо несколько трупов,никто бынеудивился,если
бы этого летчика, который пропал и хотел застрелиться, нашли наутро с простреленной
головой! Но я не мог убить его, – закричал Ромашов, – потому что не он, а вы лежали бы
наутроспростреленнойголовой!Японялэто,когдаонспросилуоднойиздевушек,какее
зовут,онаответила«Катя»,иунегопросветлелолицо.Японял,чтоничтожен,мелокперед
нимсовсемисвоимимыслямиоегосмерти,котораядолжнабылапринестимнесчастье.Ия
решил сделать все, чтобы спасти его для вас. А теперь вы смеете утверждать, что я убил
Саню!Нет,–торжественносказалРомашов,–клянусьматерью,котораяродиламенянаэто
несчастье и горе! Святыней моей клянусь – любовью к вам! Если он погиб, не виноват я в
этойсмертинисловом,ниделом!
Онсталзастегиватьполушубокивсенемогпопастькрючкомвпетлю–рукидрожали.
Еслибыямогла,еслибысмеласноваповеритьему!Норавнодушносмотрелаянатощее
лицо с неестественно запавшими глазами, на желтые космы волос, падающие на лоб, на
безобразныйпластырь,перекосивший,стянувшийщеку.
–Уходите.
–Выплохосебячувствуете,позвольтемнеостаться.
–Уходите.
Не знаю, плакал ли он когда—нибудь. Но лицо его было залито слезами, когда,
опустившисьнаколени,онуткнулсяголовойвпостельизамер,вздрагиваяинервноглотая.
«Саняжив,–вдругподумалая,ирванулось,замерлосердцеотсчастья.–Илиуженечеловек,
а какой—то демон стоит на коленях передо мной? Нет, нет. Невозможно, немыслимо так
притворяться».
–Уходите.
Незнаю,кудаягналаего.Ужескоромесяц,каконжилунас,–РозалияНаумовназачем—
топрописалаего.Быланочьитревога.Ноонвышел,ияосталасьодна.
«Тик—так», – стучал метроном. Кто—то, помнится, говорил мне, что только в
Ленинградепередаютстукметрономавовремятревоги.Стеклавздрагивалиивместесними
– желтый листок коптилки, стоявшей на столе. Что же было там, в маленькой мокрой
осиновойроще?
Подшубами,пододеялами,подстарымлисьиммехомянеслышала,каксыгралиотбой.
Сыграли–ивновьначаласьтревога.«Тик—так,–застучалметроном.–Веришь–неверишь».
Этосердцестучалоимолилосьзимнейночью,вголодномгороде,вхолодномдоме,в
маленькой кухне, чуть о свещенной желтым огоньком коптилки, которая слабо вспыхивала,
борясь с тенями, выступавшими из углов. Да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя
надежда моя! Встанет рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвевшие губы!
Прижметсялицомккровавымбинтамнаногах.Скажет:этоя,твояКатя!Япришлактебе,где
бытынибыл.Ястобой,чтобынислучилосьстобой.Пускайдругаяпоможет,поддержит
тебя,напоитинакормит–этоя,твояКатя.Иеслисмертьсклонитсянадтвоимизголовьеми
больше не будет сил, чтобы бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила
останетсявсердце–этобудуя,ияспасутебя.
Глава16.
ПРОСТИ,ЛЕНИНГРАД!
В январе 1942 года меня увезли из Ленинграда. Я была очень слаба, врачи не велели
отправлятьэшелоном,иВаряустроиламенянасамолет.
Заденьдоотъездамнепозвонилиизсортировочногогоспиталяисказали,чтолейтенант
Сковородниковраненипросилпередатьпривет.
–Высестрицаего?
–Да,–отвечалаядрожащимголосом.–Тяжелоранен?
–Никакнет.Надеетсянавстречу.
Яхотелаидти,ноВарянепустиламеня.Вероятно,онабылаправа–яумерлабыдорогой.
Так слабо, чуть слышно билось во мне дыхание жизни, так бесконечно далеко был этот
госпиталь, на Васильевском острове, – на краю света! Варя надеялась, что удастся
переброситьПетювВоенно—медицинскуюакадемию,разумеетсянев«стоматологию»–он
былраненвгрудьилевуюруку,–авотделениеполевойхирургии.Ноэтоотделениебыло
оченьблизкоот«стоматологии».Онадаламнеслово,чтобудетежедневнозаходитькнемуи
вообщезаботитьсяоегоздоровье.Безсомнения,онанедогадываласьотом,какважнодля
неесамой–нетолькодляПети–сдержатьэтослово.
Каквлегком,отлетающемсне,ясмутнопомнювысокоедеревянноестроение–ангар?–
в котором я долго сидела на полу среди таких же, как я, закутанных молчаливых людей.
Потом нас повели, куда—то узкой тропинкой по чистому снежному полю, мимо глубоких
воронок, в которых валялись обломки разбитых самолетов, мимо полу засыпанных снегом
розовыхгорок,–янесразудогадалась,чтоэтокоровьемясо,котороенасамолетахпривезли
в Ленинград. Потом по шаткой железной лесенке мы поднялись в самолет, пустой и
холодный,сголымилавкамипобокам,спулеметом,стоявшимнаподставкеподоткинутым
прозрачнымколпаком.
Вот и все. Маленький сердитый летчик в меховых сапогах прошел в кабину. Мотор
заревел, качнулось и пошло мелькать направо и налево равнодушное сияющее поле. Я
очнуласьвэтуминуту.Прости,Ленинград!
Я лечу над Ладожским озером, по которому через несколько дней пройдут первые
машинысленинградцамина«БольшуюЗемлю»,схлебомимукой–вЛенинград.Вехистоят
здесьитам,намечая«дорогужизни»,людиработаютпосамоесердцевснегу.
Я лечу над картой великой войны, и уже не маленький сердитый летчик в меховых
сапогах,асамоВремясидитзаштурваломмоегосамолета.
Впередивпередсмотритоно,истранные,величественныекартиныоткрываютсяперед
его глазами. По бесконечным магистралям тянутся на восток разобранные на части цехи
гигантскихзаводов.Запорошенныеснегом,идутиидутстанки,икажется,чтобыпуститьих,
нужны годы и годы. Но еще не тает снег, еще скупо греет зимнее солнце, а уже в глухих
заповедных степях, где прежде одни кибитки лениво тащились от юрты до юрты, где
бродилистададастарыйказах—пастухигралнасамодельнойдомбре,поднимаются,идень
ото дня все выше, корпуса многоэтажных зданий. Откатилась, сжалась, затаила дыхание,
приготовиласькразбегустрана…
АменячутьживуювезутвЯрославль,в«ленинградские»палаты,гдележат,стараясьне
думать о еде, очень тихие люди. Врачи не велят думать о еде, недоверчивых они ведут в
кладовые.Полныкладовые!
Бабушка находит меня в этой больнице – и не находит: в недоумении стоит она на
пороге, обводя глазами палату. Она смотрит на меня и не узнает, пока мне не становится
смешноиянеокликаюее,смеясьиплача…
Вперед,вперед!Деньиночь.Исновадень.Нодавносмешалисьденьиночь,икажется,
самосолнценезнает,когда,вкакойчасподнятьсянадпотрясеннойземлей.
Немецкий солдат лежит в снегу, выставив из снежного сугроба окостеневшие ноги.
Судорожносжимаетонвпальцахчужуюземлю,иротегонабитчужойземлей–точнохотел
онпроглотитьееизадохся.
Русский солдат рванулсявперед, занес гранату, ивэтомгновенье ударилаеговсердце
роковая пуля. Прислонившись к сосне, так и застыл он на сорокаградусном морозе. Как
ледяная статуя, он стоит с гордо откинутой головой в порыве не помнящего себя
вдохновениябоя.
Это–зимасорокпервогогода.
Новотпроходитэтапамятнаявсемумирузима.Дыханьеновыхсилподнимаетсянавсем
необозримомпространствеСоветскогоСоюза.Какветер,доноситсяонодо«ленинградских»
палат. И вновь разгорается сердце. Жизнь стучит и зовет, и уже досада на себя, на свое
бездействиеислабостьтомитиволнуетдушу…
Вмарте я выхожу из больницы. Бабушка вед ет меня на вокзал, и голова моя кружится,
кружитсяотбегущих,сверкающихнасолнцеручейковталойводывдольдороги,отвоздуха,
отмельканьялюдейимашин.МыедемвГнилойЯр.
Напрасно казалось мне, что детям не может быть хорошо в селе с таким неприятным
названьем! Хорошо детям в этом селе. Петенька вырос, окреп и стал совсем деревенским
мальчишкой, с облупившимся на солнце носом, с золотистыми волосиками на загорелых
ногах.
Онужестесняется,когдаяцелуюегопридругихребятах,онсобираетмаркиипрезирает
Витьку Котелкова за то, что тот плакал и «ябедает» маме. Он переписывается с отцом, и –
оченьстранно–времяотвременипапапередаетемуприветоткакой—тотетенькипоимени
Варя.
–Онастарая?
–Нет,молодая.
–Ачегоонакланяется?Познакомитьсяхочет?
–Наверно…
Сельское кладбище раскинулось на высоких холмах, в ясный день издалека видны его
кресты и пятиконечные звезды. Мы – в лощине между кладбищем и дорогой, за которой
бесконечные, темно—зеленые, светло—зеленые, простираются поля и поля. Мы в тени,
междукустамидикоймалины.
–Амамаведьтожебыламолодая,когдаонаумерла?
–Совсеммолодая.
Очемдумаетон,срываятравинку,покоторойползетивдругвзлетаетмайскийжучок?
–АдядяСанябылпохожнамаму?
–Был!
Онробкосмотритнаменя,гладитпоруке,целует.Яплачу,ислезыпадаютпрямонаего
загорелый, облупившийся нос. Обнявшись, мы молча сидим в кустах дикой малины, а
поодальсидит,косясь,равнодушная,постылаяСанинасмерть.
Вперед,вперед!Неоглядываясь,невспоминая…
Лето1942года.ЛагерьХудфондапереведенвНовосибирскуюобласть.Явозвращаюсьв
Москву, суровую, затемненную, с крышами, на которых стоят зенитки, с площадями, на
которыхнарисованыкрыши.
Метро, такое же чистое и новое, ничуть не изменившееся за год войны. Гоголевский
бульвар – дети и няни. Сивцев—Вражек, кривой, узенький, милый, все тот же, несмотря на
двановыхдома,свысокапоглядывающихнаоблупившихся,постаревшихсоседей.Знакомая
грязнаялестница.Меднаядощечканадвери:«ПрофессорВалентинНиколаевичЖуков».Ого,
профессор! Это новость! Я звоню, стучу! Дверь открывается. Бородатый военный в очках
стоитнапороге.
Разумеется, я сразу узнала его. Кто же другой мог уставиться на меня с таким
неопределенно вежливым выражением? Кто же другой мог так смешно положить голову
набокипоморгать,когдаяспросила:
–ЗдесьживетпрофессорВалентинНиколаевичЖуков?
Кто же другой мог так оглушительно заорать и наброситься на меня и неловко
поцеловатькуда—товухо?Иприэтомнаступитьмненаногутак,чтоясамазаорала.
–Катя,милая,какярад!Эточудо,чтотыменязастала!
Онподхватилмойчемодан,имыпошли–кудаже,еслинев«кухнювообще»,тусамуо,
которая была одновременно кабинетом, столовой и детской. Но, боже мой, во что
превратиласьэтастариннаяуютнаякухня!Какие—топлетенкискашейстоялинастоле,пол
былнеподметен,обрывкисинейбумагивиселинаокнах…
Валявзялменязаруки.
–Всезнаю,все.–Унегодрогнулолицо,ионкрепкозажмурилсяподочками.–Дорогой
друг, дорогой Саня… Но ведь есть надежда. Иван Павлыч читал мне твое письмо, мы
советовалисьсоднимполковником,ионтожесказал,чтооченьмногиевозвращаются,очень.
Ясказала:«Да,многие»,ионсноваобнялменя.
–Ятебяникуданепущу,–энергично сказалон. – Квартира совершенно пустая,и тебе
будет очень удобно. Я уже немного прибрал, когда Иван Павлыч сказал, что ты приедешь.
Здесьнадопомыть,да?–нерешительноспросилон.
Язасмеялась.Онселнакроватьитожесталсмеяться.
–Честноеслово,некогда.Яведьздесьпочтинеживу–всевремянафронте.Азимойтут
былооченьприлично.Зимойявзялзверейксебе,потомучтовинститутебылдьявольский
холод.
Разумеется,онвзялневсехзверей,атолькоценныеэкземпляры,иэтобылапревосходная
мысль, хотя бы потому, что какая—то редкая заморская крыса, которая до сих пор
решительно отказывалась иметь детей, у Вали родила – так подействовала на нее семейная
обстановка. Мебель Валя сжег, и это тоже было только к лучшему, потому что Кира, без
сомнения,оченьогорчиласьбы,увидев,вочтопревратилиее«ценныеэкземпляры».
–Ноизнеобходимоймебелиястопилтолькокухонныйстол,–озабоченносказалВаля,–
так что главное все—таки осталось. Вот стулья, тумбочка, которую Кира очень любила,
портьерыитикдалее.
Весной звери вернулись в институт, а Валя получил звание капитана и стал работать в
Военно—санитарном управлении. Я спросила, кому он нужен на фронте со своими
грызунами,ионсказалоченьсерьезно:
–Авотэтоужевоеннаятайна.
В общем, все было превосходно. Плохо только, что зимой он «пережег проклятый
лимит» и свет выключили – про сто пришли и перерезали провод . Но, в конце концов, день
сейчасдлинный,апоночамВаляработаетприспиртовойлампочке–великолепнаяштука!
–Аводусогретьнаэтойлампочкеможно?
Валярастеряннопосмотрелнаменя.
–Божемой,чтоязаболван!–закричалон.–Тысдороги,аядаженепредложилтебе
чаю.
–Нет,мненужномноговоды,–сказалая,–оченьмного.Утебяведронайдется?
Он только ахнул и жалобно завыл, когда, разувшись и подоткнув юбку, я с мокрой
тряпкойврукеприняласьнаводитьпорядок.
Сандаля пальцами но с, он с изумлением смотрел, как я выгребаю из—под кровати
картофельную шелуху, как сдираю с окон грязную бумагу, как растет на полу гора
заплесневелогохлеба.
Воттак—то,босиком,вподоткнутойюбке, ястояланастолеи наматываланашвабру
мокрую тряпку, чтобы смести со стен паутину, когда кто—то постучал и Валя побежал в
переднюю,прихвативведросгрязнойводой.
Я слышала, как он шепотом сказал кому—то: «Ничего, хорошо держится! Молодец,
превосходно!»Ибольшеуженичегонебылослышно.
Длиннаяфигурамелькнуламимооткрытыхдверей.Кто—тоснялшляпу,поставилпалку,
вынул гребешок и расчесал перед зеркалом седые усы. Кто—то вошел, остановился и
уставилсянаменясудивлением.
–ИванПавлыч,дорогой!
Онзнал,чтоядолжнаприехать,–мыпереписывались,инебылоничегонеожиданногов
том,чтооннашелменяуВали;нокакбудтотольковоснемоглаяувидетьэтувстречу,так
мыбросилисьвобъятиядругдруга.Янесдержалась,заплакала,ионтожевсхлипнулиполез
вкарманзаплатком.
–Чтоженекомне?–сердитоспросилонисталдолговытиратьглаза,усы.
–ИванПавлыч,сегоднясобираласьзаехать!
Яодеваласьзаоткрытойдверцейшкафа,имыговорили,говорилибезконца,отом,какя
летела, как была больна, о ленинградской блокаде, о нашем наступлении под Москвой…
Теперьсталовидно,какпостарелИванПавлыч,какпокрылсяморщинамиеговысокийлоби
нащекахпоявиласьнеровная,старческаякраснота.Ноонбылещестатен,изящен.
В последний раз мы виделись в сороковом году. Но, боже мой, как давно это было!
Вдруг, соскучившись по старику, мы нагрянули к нему с тортом и французским вином на
Садово—Триумфальную, в его одинокую, холостую квартиру. Как он был доволен, как
смаковалвино,каконисСанейхохотали,вспоминаяГришуФабераитрагедию«Насталчас»,
в которой Гриша играл главную роль приемыша—еврея! До поздней ночи сидели мы у
камина.Тобылдругоймир,другоевремя!
–Постарел,да?–спросилон,заметив,чтоявсесмотрюнанего.
–Мывсепостарели,ИванПавлыч,милый.Ая?
Онпомолчал.Потомсказалгрустно:
–Аты,Катя,сталапохожанамать…
Был ужевечер.Валязажег своюлампочку,но мы сразу жепогасилиее –приятно было
сидетьбеззатемненияуоткрытогоокна,примягком,падавшемизпереулкавечернемсвете.
Там, в переулке, была легкая, прозрачная темнота, а у Вали – комнатная, совсем другая.
Незаметно смеркалось, и уже не Ивана Павловича я видела, а только его седые усы, и не
Валю, а только его очки, поблескивающие при каком—то повороте. Это было мгновение
тишины,когдасудивительнойсилойяпочувствоваласебясрединастоящих,верных,навсю
жизньдрузей.«Можетбыть,самоетяжелоеужепозади,–сказалаясебе,–разтакслучилось,
чтоэтилюди,которыетаклюбятменя,–разонибудуттеперьвместесомной,чтобывсев
жизни стало легче и лучше? Раз такая тишина и так смутно видны в темноте эти добрые
седыеусы?»
ЧАСТЬ8,
(рассказаннаяСанейГригорьевым).
БОРОТЬСЯИИСКАТЬ.
Глава1.
УТРО.
КатясиделанабалконеуНиныКапитоновны;сквозьсоняслышалихнегромкие,чтобы
неразбудитьменя,голоса.Вчерашнийвечерживопредставилсямне.
Ради приезда Нины Капитоновны впервые был вынесен в садик обеденный стол, мы
долго ждали ее, и, наконец, она явилась, торжественная, строгая, в новом платье с буфами
образца1908годаивботинкахспуговицамиидлиннейшиминосами.
Как чудно рассказала она об экономке Николая Антоныча, которая по ставила на плиту
свои грязные туфли! Как представляла в лицах поездку в собственной машине на новую
квартиру–НиколайАнтонычполучилновуюквартирунаулицеГорького,вчетырекомнаты,
сгазомипаровымотоплением!ОнасказалаголосомНиколаяАнтоныча:«Выбирайтелюбую,
Нина Капитоновна», и ответила своим голосом, с гордым выражением: «Мне, спасибо,
НиколайАнтоныч,озеленойдекорациидуматьпора,ачужогоотчужогоненадо».
И я представил себе, как в Москве, в прево сходной новой квартире, пользуясь светом,
воздухом, газом и паровым отоплением, сидит старый человек и пишет все наоборот – то
естьвсебелоеназываетчерным,авсечерное–белым.
Пора было вставать, четверть седьмого, но это было так приятно – лежать на спине с
закрытыми глазами и слушать, как Катя ходит по старенькой дачке и сухие половицы
осторожноскрипятунееподногами.Вотонапостоялаумоейдвери–наверно,послушала,
сплюлия,иподумала,чтожалкобудить.Вотпошланакухнюисказала«научнойняне»,что,
можетбыть,сегоднянестоитидтинабазар,потомучтовсеравносдесятичасовымяуеду.
Жена! Мы так часто разлучались, и я так привык представлять ее в воображении, что
представилисейчас,хотяонабыларядом:вполосатомшелковомхалатикеипричесанную,
или, вернее, непричесанную, именно так, как мне понравилось в то утро, когда я впервые
увиделеесэтойнебрежной,наскорозаколотойко сой.Мытакчасторазлучались,чтокаждый
разунасвсекакбыначинялосьсначала.
Половинаседьмого.Онавошланацыпочкахипоцеловаламеня.
–Тыстолетспишь.Купатьсяпойдем?
–Ахорошо?
Этояспросилопогоде.
–Очень.
–Тогдапойдем.
–Наречку?
Речкабыласовсемблизко,подкосогором.Номылюбиликупатьсянаозереипошлина
озеро,хотявременибыломаловато.
Малосказать,чтопогодабылахороша,–завселетонебылотакогопрекрасногоутра!
Солнцекакбудтоторопилоськакможноскореесделатьвсесияющим,великолепным.Там,на
озере,оноужесделаловсевеликолепнымитеперь,царственнораскинувшись,наступалона
нас, и белый ночной парок по спешно испуганно таял, запутавшись в лесу среди маленьких
елей. Только одна осина осталась от мостков через Коровий ручей, которые мы с Петей
смастериливпрошлоевоскресенье;яперемахнулпоэтойосине,аКатяпошлавброд,и,боже
мой, как я запомнил ее в эту минуту! Она шла, придерживая халатик, осторожно и с
наслаждением пробуя ногою песчаное дно; полотенце скользнуло с плеча, и она ловко
поймалаегонадсамойводой.
Мы поднялись наверх,к старинномушведскомукладбищу, обогнулиего– воти озеро.
Вдоль низкого, о сененного ракитами берега голый, синий от холода мальчик тянул сетку –
ловилраков,чудак!Ктожеввосьмомчасуловитраков?!
Катясталасмеяться,когдаявытащилегоизводывместессеткойипрочелнебольшую
лекцию о ловле раков, в частности голубых, которые идут исключительно на гнилое мясо.
Здесьвообщебыламелочь,–вЭнскевотбылираки!
Песок чуть дымился в тех местах, где солнце успело согреть его сквозь ветки ракиты.
Здесь,подракитами,былатень,асолнце–там,наозере,отбереганесколькометров,и,как
всегда, мы с Катей поплыли к солнцу и стали «загорать» в воде с закинутыми под голову
руками…
Почему явновьначинаюсвойрассказименносэтого утра, котороеничем,кажется,не
отличалосьотлюбогодругоговоскресногоутра?Потомучтотакоюушлаотменяпрежняя
жизнь, а на смену ей мгновенно возникла и по—своему распорядилась и мною, и Катей, и
всеминашимимыслями,чувствамиивпечатлениямисовсемдругая…
Этадругаяжизньбылавойна,и,бытьможет,янесталбыписатьонейименнопотому,
что это была совсем другая жизнь, если бы то, что произошло со мной на войне, не
переплелосьсамымудивительнымобразомсисториейкапитанаТатариноваи«Св.Марии».
Глава2.
ОН.
Со странным чувством невозможности передать то, что я вижу, вглядываюсь я в
отрывочные картины первых дней и недель войны. Я вижу большую, темную комнату
крестьянской избы, стол, тускло освещенный огарком, завешенные плащ—палаткою окна.
Дверь открывается, человек в расстегнутом кителе вход ит, шарит в печи, жадно ест. Это –
Гриша Трофимов. Другой встает с койки и садится к столу рядом с ним. Это – Лури. И я
слышутихийразговор,откоторогосердценачинаетбитьсясильноиредко.
–НаЛадогебыл?
ЕстимолчакиваетГриша.
–Ну,ичто?
–Тосамое.
–АнаЗванке?
Ест.Молчит.БылнаЗванке.
Исмотрятдругдругувлицоленинградцы.Этоперваяночьленинградскойблокады.
Явижувымпелсзапиской,летящейчерезбортмоегосамолета,–такмыспасалилюдей,
которыебылиуверены,чтоонинаходятсявокружении,иошибались.
Явижу первую могилу, которую мы украсили железными цветами из стабилизаторов и
снарядов и над которой проносились как можно ниже, возвращаясь домой после боевых
полетов.
Исноваозеровстаетпередомной–тосамоеозеро,всоннойутреннейрамкекоторого
последним виденьем явилась прежняя жизнь. Теперь оно сумрачно, хмуро. Тускло блестит,
точно налитая вровень с берегами, вода, сизый дым ползет по ее туманному зеркалу. Это
горитподожженныйнемцамилес.
Вечерами мы выходим из подземного блиндажа на склоне горы. Катера стоят под
ракитами, мы мчимся среди брызг, плеска и пены по темной воде. Из стены леса, как
огромныеморскиептицы,выплываютнавстречунамсамолеты.Это–озероЛ.,нашатретьяи
четвертаябаза!
Явижумногое.Новсе,чтоявижу,какбыпроходитпередомнойнафонекарты,которая
каждый день открываетсяпод крыльямимоего самолета, – картысломающимисялиниями
фронта,сразливающейсявсеширечернойволнойгерманскогонаступления.
Каждый день в часть прибывали новые летчики, все больше из ГВФ, – с одними я
работалещенаСевере, сдругиминаДальнемВостоке.Этобылиопытныепилоты,многие
первого и второго класса, а трое даже «миллионеры», то есть налетавшие более миллиона
километров, и забавно было наблюдать, с какими смешными ошибками становились
военными эти штатские люд и. Об этом мы говорили часто, очень часто и в столовой и на
дому,вземлянке,гдемыжиливтроем:ясЛуриитехник.Можетбыть,мыговорилиобэтом
так часто потому, что молчаливо условились не говорить о «другом». О «другом» за нас
говорилигазеты.
ВавгустеясэкипажембылпереброшенвраспоряжениеВВСЮжногофронта.
Ночь была темная, «раменская», как назвал ее Лури. Моросил дождь, очень мелкий,
переходивший в черно—белый туман, неподвижно стоявший над водою. Темно – хоть
выколиглаз!Ябыненашелкатера,еслибытехникнепомигалнамфонариком,догадавшись,
чтоязаблудился.
Полковник подозвал меня, и мы немного постояли молча – в темноте мне чуть видно
было это энергичное, с коротким вздернутым носом, еще совсем молодое лицо. Говорить
было,всущности,неочем.Ноонвсе—такиспросил,взяллиясабы(светящиесябомбы).Я
ответил, что взял. О сабах он спросил из вежливости, потому что на последнем разборе
полетовядоказывал,чтосабывомногоразувеличиваютточностьночногобомбометания.
…Очевидно,Лурибылневдухе,иначеонненастроилсябынаэтуунылуюрумынскую
станцию.Явспомнил,каконпроснулсяинеузналменя,когдаяразбудилегопередполетом.
Унегобылоусталоелицо,и,садясьнакойке,оннесказалсвоейлюбимойцитатыиз«Ваших
крыльев»:«Есливыпереутомлены,лучшенелетайте,поканеотдохнете…»
От самого побережья прожектора устроили за нами световую погоню; их туманные
бликитовозникали,торасплывалисьвмолочнойбездненаднами.Этобылоещеполбеды.
Мышливснегопаде,снегзадувалвщит.ТеперьЛуриловитКонстанцу,ичертзнаеткакую
ерунду передает эта самая Констанца! Посвистываешь и думаешь, а вокруг вырастают и
клубятся темные горы. Думаешь и посвистываешь, а горы нужно обходить, а под нижней
кромкой облаков не пройдешь – снегопад, леденеет машина. Посвистываешь и думаешь:
«Вотвидишь,атысердилась,чтояничегонепишутебеополетах».
Облака кончились именно тогда, когда стало казаться, что иначе и не бывает. Они не
кончились, а как бы раздвинулись, и впереди открылся просторный коридор, наполненный
великолепным утренним перламутровымсветом. Нанижнем слое облаковбылавидна наша
теньинаверхнем–тоже.Этобылостранно,хотябыпотому,чтониодинпредметвприроде
не может, как известно, отбрасывать одновременно д ве тени. Кажется, я удивился, а может
быть, и нет, потому что понял, что вторая тень вовсе не наша, а «мессера», который шел
довольно высоконад нами. Хорошо,еслибыонбыл один.Но заним,как рыбынасолнце,
блеснуливторойитретий.
Согласно всем правилам, мы должны были удрать от них возможно скорее. И мы бы
удрали, если бы облака не остались где—то далеко позади в виде неподвижно мрачного
синего здания. Удирать было некуда, и уже – трр, трр, – точно камешки посыпались на
плоскости,разбежалисьпокабине.
Этобылсамыйобыкновенный,ничемнезамечательныйбой,иянестанурассказыватьо
нем,темболее,чтоонокончилсяоченьскоро.Намсразуудалосьсбитьодиниз«мессеров»–
каконбылвразвороте,такиупалназемлю.Двадругихсделалигоркуи,мешаядругдругу,
попыталисьпристроитьсякхвостунашегосамолета.Этобыло,конечно,умно,нонеочень,
потомучтомыбылинетакиелюди,чтобыпозволитьзаходитьсебевхво ст.Онизашлираз–
и не вышло. Зашли другой – и чуть не попали под нашу «трассу». Короче говоря, мы
отстреливались,какмогли,ониотсталинаконец,ияповелсамолетпопрямой,линияфронта
быланедалеко.
Легкосказать–явелсамолетпопрямой.Четвертьлевойплоскостибыласнесена,баки
пробиты,Ябылраненвногуивлицо,кровьзаливалаглаза.
…Странная слабость охватила меня. Кажется, именно в это мгновенье я вспомнил
детские страшные сны, в которых меня убивали, топили, – и чувство счастья, когда
проснешься–ижив.
«Нотеперь,–этобылаоченьспокойнаямысль,–теперьяуженепроснусь».
Должно быть, я потерял сознание, но ненадолго, потому что очнулся от звука
собственного голоса, как будто стал говорить еще до того, как вернулось сознание. Я
приказывалэкипажупрыгатьспарашютами.Радистивоздушныйстрелокпрыгнули,аЛури
ворчливо сказал: «Ладно, ладно!», как будто речь шла о скучной прогулке, на которую он
былготовсогласитьсятолькоизуважениякомне.
…Самоетрудноебылоборотьсясэтимтуманом,откоторогозакрывалисьглаза,слабели
ипадалируки.Кажется,толькоразвтысячулетмнеудавалосьсправитьсясним,итогдая
понимал, хотя не все, но зато самое важное, то, что необходимо было исправить сию же
минуту. Тысяча лет – и яс трудом вывел машину,тащить приходилось одной левойногой.
Ещетысяча–ияувидел«юнкерсы»,два«юнкерса»,которыебылимногонижеменяи,как
тяжелые большие быки, неторопливо ползли нам навстречу. Это был, разумеется, конец, и
онидаженеторопилисьприкончитьнас–японялэтоспервоговзгляда.
Лурипрыгнул,онисталистрелятьпонему.Убили?Потомвернулись,всталипосторонам
ипошлирядомсомною.
…Какое лицо у этого немца – красивое или безобразное, старое или молодое? Мне все
равно:несолдат,аубийцалетитрядомсомной.Несолдат,азлодейобгоняетменя,отходитв
сторону,вновьприближаетсяисмотрит,неторопится,наслаждаетсясвоимторжеством.
Незнаю,какэтообъяснить,номнепредставилось,чтоявижуиегоисебявэтуминуту:
себя, схватившегося слабыми руками за руль, с залитым кровью лицом, на распадающемся
самолете. И его – поднявшего очки, смотрящего на меня с выражением холодного
любопытстваиполнойвластинадомной.Можетбыть,ясказалчто—тоЛури,забыв,чтоон
прыгнул и что они, наверно, убили его. Немец стал проходить подо мною, плоскость с
желтым крестом показалась слева. Я нажал ручку, дал ногой и бросил на эту пло скость
машину.
Не знаю, куда пришелся удар, должно быть, по кабине, потому что немец даже не
раскрылпарашюта.Яубилего.Чтоэтобылозасчастье!
И вот огромное, великолепное чувство охватило меня. Жить! Я победил его, этого
убийцу,который,повернувголову,поднявочки,хладнокровнождалмоейсмерти.Жить!Мне
быловсеравно,покаянеувиделего.Ябылранен,язнал,чтоонидобьютменя.Такнетже!
Жить!Явиделземлю,вотона,совсемблизко,пашняибелаяпыльнаядорога.
Что—тогорелонамне,регланисапоги,ноянечувствовалжара.Этобылоневозможно,
номнекак—тоудалосьсделатьпереломнадсамойземлей.Яотстегнулремни–иэтобыло
последнее,что мне удалось сделать в этот день, в эту неделю, в этот месяц, в эти четыре
месяца…Нонестанемзабегатьвперед.
Глава3.
ВСЕ,ЧТОМОГЛИ.
Мнеоченьхотелосьпить,ивсюдорогу,покаонитащилименявсело,япросилпитьи
спрашивал о Лури. В селе мне дали ведро воды, и я не понял, почему женщины громко
заплакали, когда я засунул голову в ведро и стал пить, ничего не видя и не слыша. Лицо у
меня было опалено, волосы слиплись, нога перебита, на спине две широкие раны. Я был
страшен.
…Блаженноечувствостановилосьвсешире,всетвержевомне.Ялежалусарая,насене,
в деревенском дворе, и мне казалось, что это чувство идет от покалывания травинок, от
запахасена,отземли,накоторойменянеубьют.Меняпривезлинастаройбелойлошади,она
была поодаль привязана к тыну, и у меня навернулись слезы от этого чувства, от счастья,
когдаяпосмотрелнанее.Кажется,мысделаливсе,чтомогли.Янебеспокоилсяорадистеи
воздушномстрелке,толькосказал,чтобыменянеувозилиотсюда,покаонинепридут,«Лури
тоже жив, – с восторгом думалось мне, – иначе не может быть, если мы так прекрасно
отбились.Онжив,сейчасяувижуего».
Я увидел его. Лошадь захрапела, рванулась, когда его принесли, и какая—то суровая
стараяженщина–единственная,которуюяпочему—тозапомнил,–подошлаимолчаткнула
еекулакомвморду.
У него было спокойное лицо, совсем нетронутое, только ссадина на щеке – должно
быть,проволоклопарашютом,когдаприземлился.Глазаоткрыты.Сперваянепонял,почему
всеснялишапки,когдаегоопустилиназемлю.Давешняястарухаприселаподленегоистала
как—то устраивать руки… А потом я трясся на телеге в санбат; какая—то другая, не
деревенская,женщинадержаламенязаруку,щупалапульсивсеговорила:
–Осторожнее,осторожнее.
Яудивлялсяи думал:«Почему осторожнее? Неужелияумираю?» Наверно, ясказалэто
вслух,потомучтоонаулыбнуласьиответила:
–Останетесьживы.
И снова тряслась и подпрыгивала телега, голова лежала на чьих—то коленях, я видел
Лури, лежавшего у крыльца с мертвыми сложенными руками, и рвался к нему, а меня не
пускали.
Землявставалатоподлевым,топодправымкрылом.Какие—толюдитолпилисьпередо
мной, я искал среди них мою Катю. Я звал ее. Но не Катя, у которой становилось строгое
выражение,когдаяобнималее,неКатя,котораябыламоимсчастьем,вышлаизнестройной
туманнойтолпыивсталапередомною.Повернувголову,какптица,поднявочки,вышелони
уставилсянаменясхолоднымвниманием.
–Ну,что,–сказаляэтомунемцу,–чьявзяла?Яжив,янадлесом,надморем,надполем,
надвсейземлейпролечу!Атымертв,убийца!Япобедилтебя!
Глава4.
«ЭТОТЫ,СОВА?»
Нас везли в теплушках, только впереди были два классных вагона, и, должно быть,
плохибылимоидела,еслималенькийдокторсумным,замученнымлицомпослепервогоже
обхода велел перевести меня в классный. Я был весь забинтован – голова, грудь, нога – и
лежал неподвижно, как толстая белая кукла. Санитары на станции переговаривались под
нашимиокнами:«Возьмиу тяжелых».Ябыл тяжелый. Ночто—тостучало,не знаюгде–в
головеиливсердце,–имнеказалось,чтоэтожизньстучитивозится,истроитчто—тоеще
слабыми,ноцепкимируками.
Я познакомился с соседями. Один из них был тоже летчик, молодой, гораздо моложе
меня. Мне не хотелось рассказывать, как я был ранен, а ему хотелось, и несколько раз я
засыпалподегомолодойглуховатыйголос.
– Только я вышел из атаки, вижу – бензозаправщики. «Все», – думаю. Прицелился,
нажимаю,бью.«Довольно,–думаю,–атоврежусь,пожалуй».Отвернул–итутменячто—
то ударило. Отошел я от этого места, нажимаю на педаль, а ноги не чувствую. «Ну, –
думаю,–оторваломненогу».Авкабинунесмотрю,боюсь…
Он летал на «Чайке» и был ранен в районе Борушан гораздо тяжелее, чем я, – так мне
казалось.Потомяпонял,чтоему,наоборот,казалось,чтояраненгораздотяжелее,чемон.
…Это были коротенькие мирные пробуждения, когда, слушая Симакова – так звали
моего соседа, – я смотрел на медленно проходящую за окнами осеннюю степь, на белые
мазанки, на тяжелые тарелки подсолнухов в огородах у железнодорожных будок. Все,
кажется,быловпорядке:санитарыприносилиишумноставилинаполведрассупом,койка
покачивалась,следовательно,мыдвигалисьвперед,хотяимедленно,потомучтотоидело
приходилосьпропускатьидущиенафронтсоставысвооружением.
Нобылиидругиепробуждения,совсемдругие!Нашпоездбылуженетольковоенно—
санитарный – вот что я понял во время, одного из этих томительных пробуждений.
Платформы со станками были прицеплены к теплушкам, кухня сломалась, и нужно было
ждатьстанции,чтобыкупитьмолокаипомидоров.Маленькийдокторкричалнадорванным
голо сомигрозилкому—торевольвером.Наплощадках,набуферахсиделисосвоимиузлами
женщиныизУмани,Винницы,и«душинехватало»,каксказалодинсанитар,чтобывысадить
этихженщин,потрясенных,потерявшихвсе,бесчувственныхотгоря.
Затерянныйгде—товогромнойсплетающейсясеткемагистралей,нашВСПуженешел
поназначению,аотступалвместеснародом.
…Большие, синие, твердые, как камни, мухи влетали в окна, и не согнать их было с
загнивающих, не менявшихся уже третьи сутки повязок, – вот что увидел я, проснувшись
вновь от жары, от то ски. Был полдень, мы стояли в поле. Босоногая девчонка с лукошком
помидоров вышла из помятого квадрата пшеницы, который был виден из моего окна;
нескольколегкораненныхбросилиськней,онаостановиласьисовсехногпобежаланазад,
роняясвоипомидоры.
…Прошловсегонесколькодней,каксбортамоегосамолетаявиделто,чегоневидел–
такмнеказалось–ниодинучастниквойныназемле.Нокакбывалгебраическихформулах
раскрывалась тогда передо мной картина нашего отступления. Теперь эти формулы ожили,
превратилисьвреальныефакты.
Не с высоты шести тысяч метров теперь я видел наше отступление! Я сам отступал,
измученныйранами,жаждой,жаройиещеболее–невеселымимыслями,откоторыхтакже
немоготделаться,какотэтихсинихтвердыхмух,садившихсянабинтысотвратительным
громкимжужжаньем.
Этобылоподвечер,имы,очевидно,уженестоялинаместе,потомучтомоя«люлька»
ритмичнопокачиваласьвтактдвижениямвагона.Заходящеесолнцекососмотреловокно,и
вегокрасноватомлучебылясновиденпыльный,тяжелый,пропахшиййодомвоздух.Кто—
то стонал, негромко, но противно, – даже не стонал, а гудел сквозь зубы, однотонно, как
зуммер.Яокликнулсоседа.Нет,неон.Ногдеяслышалэтотунылыйголос?Ипочемуятак
стараюсьвспомнить,гдеяегослышал?
Ивдругшкольныепартывыстроилисьпередомной,и,какнаяву,яувиделмногоживых
детскихсмеющихсялиц.Урок интересный– онравах иобычаяхчукчей.Но разведоурока,
еслипаризаключено,еслирыжиймальчиксширокорасставленнымиглазамидержитменяза
палецихладнокровнорежетегоперочиннымножом?
–Ромашка!–сказалягромко.
Онзамолчал–конечно,отудивления.
–Этоты,Сова?
Он долго пробирался под койками, между ранеными, лежавшими на полу, и, наконец,
вынырнулгде—тосредиторчавшихзабинтованныхног.
–Вчемдело?–глядяпрямонаменяинеузнавая,осторожноспросилон.
Мне показалось, что он стал немного больше похож на человека, хотя все еще, как
говорила тетя Даша, «не страдал красотой». Во всяком случае, от его прежней мнимой
внушительности теперь ничего не осталось. Он был тощ и бледен, уши торчали, как у
Петрушки,левыйглазосторожнокосил.
–Неузнаешь?
–Нет.
–Ануподумай.
Он никогда не умел по—настоящему скрывать своих чувств, и теперь они стали
проходить передо мной по порядку или, точнее, в полном беспорядке. Недоумение. Испуг.
Ужас,откоторогозадрожалигубы.Снованедоумение.Разочарование.
–Позволь,нотыжеубит!–пробормоталон.
Глава5.
СТАРЫЕСЧЕТЫ.
В старинных русских песнях поется о доле, и хотя я совсем не фаталист, это слово
невольно пришло мне в голову, когда в газете «Красные соколы» я прочел заметку о
собственнойсмерти.Япомнюеенаизусть.
«Возвращаясь с боевого задания, самолет, ведомый капитаном Григорьевым,
былнастигнутчетырьмяистребителямипротивника.ВнеравнойсхваткеГригорьев
сбил один истребитель, остальные ушли, не принимая боя. Машина была
повреждена, но Григорьев продолжал полет. Недалеко от линии фронта он был
вновь атакован, на этот раз двумя „юнкерсами“. На объятой пламенем машине
Григорьев успешно протаранил „юнкерс“. Летчики энской части всегда будут
хранить память о сталинских соколах – коммунистах капитане Григорьеве,
штурмане Лури, стрелке—радисте Карпенко и воздушном стрелке Ершове, до
последнейминутысвоейжизниборовшихсязаотчизну».
Надожебылокакому—товоенномукорреспонденту–этояузналлишьлетом1943года
– явиться в деревню П., как только меня увезли! Колхозники видели воздушный бой, он
расспросил их. Он сфотографировал остатки сгоревшей машины. Ему сказали, что я
безнадежен.
Потомули,чтоядействительнолишьчудомспассяотсмерти,илипотому,чтовпервые
в жизни пришлось мне прочитать собственный некролог, но эта заметка произвела на меня
оскорбительное впечатление. Мыслимои вдруг разбежались. Катя представилась мне. Нета
Катя,которая–яэтознал,–вдругпроснувшись,встаетспостелиибродитпокомнате,думая
обо мне. Нет, другая, мрачная, постаревшая Катя, которая прочтет эту заметку и положит
газетунастол,исделаетещечто—то,какбудтоничегонеслучилось,бытьможет,заплетети
распуститкосуснеподвижнымлицом–ивдругпокатитсянапол,каккукла…
–Так,–сказаля.–Бывает.
Иясмялгазеткуишвырнулеевокно.Ромашовахнул.Всевремя,покамыразговаривали,
он поглядывал в окно, – поезд стоял. Потом подобрал газетку – очевидно, ему до ставляло
удовольствиехотьчитать,чтояумер,разужсобственнымиглазамионубедилсявобратном.
–Итак,тыжив.Яневерюглазам!Дорогой…
Этобылосказано:«дорогой».
–Чертвозьми,какярад!Этосовпадение?Однофамилец?Впрочем,невселиравно!Ты
жив,этоосновное.
Онсталспрашивать,кудаяранен,тяжелоли,задеталикость,ит.д.Иясноваразочаровал
его,сказав,чтораненлегкоичтознакомыйврачустроилменявклассныйвагон.
–Новоображаю,какбудетрасстроенаКатя!–сказалон.–Ведьэтазаметкамогладойти
донее.
Ясказал:«Да,могла»,исталрасспрашиватьегооМо скве.Ромашовмелькомсказал,что
нетещеимесяца,каконизМосквы.
Нетолькочторазговариватьсним,ипритомсамыммирнымобразом,носпервогослова
дать ему понять, что между нами ничего не изменило сь, – вероятно, именно так я должен
был поступить. Но человек – странное существо, это старая новость. Я смотрел на его
напряженное, неестественно бледное лицо, и ничто, кроме привычного презрения,
перемешанного даже с каким—то интересом, не шевельнулось во мне. Разумеется, он как
был,такиосталсявмоихглазахподлецом.Новэтуминутуонпредставилсямнекаким—то
давнознакомым,привычным,таксказать,«своим»подлецом!
И он понял, все понял! Он заговорил о Кораблеве – знаю ли я, что, несмотря на свои
шестьдесяттригода,старикзаписалсявнародноеополчениеичтов«ВечернейМоскве»по
этомуповодубылапомещеназаметка?Онрассказал–сироническимоттенком–оНиколае
Антоныче, который получил не только новую квартиру, но и научную степень. Какую же?
Докторагеографическихнаук–ибеззащитыдиссертации,что,помнениюРомашова,было
почтиневозможно.
–Изнаешь,ктосделалемукарьеру?–созлобой,сблескомвглазахсказалРомашов.–Ты.
–Я?
–Да.Он–Татаринов,атысделалэтуфамилиюзнаменитой.
Он хотел сказать, что моя работа по изучению экспедиции «Св. Марии» впервые
привлекла общее внимание к личности капитана Татаринова и что Николай Антоныч
воспользовалсятем,чтоонноситтужефамилию.И–нужноотдатьРомашовудолжное–он
выразилэтумыслькакнельзякорочеияснее.
Впрочем, меньше всего мне хотело сь разговаривать с ним на эту тему. Он понял это и
заговорилодругом.
–Знаешь,когоявстретилнаЛенинградскомфронте?–сказалон.–ЛейтенантаПавлова.
–АктотакойлейтенантПавлов?
– Вот тебе и на! А он—то утверждал, что знает тебя с детства. Такой огромный,
плечистыйпарень.
Нояникакнемогдогадаться,чтоэтотогромный,плечистыйпареньиестьтотсамый
Волод я с детскими синими глазами, который писал стихи и катал меня на собаках Буське и
Тоге.
–Да,божемой,кнемуотецприезжал,старыйдоктор!
–ИванИваныч!
ДажеотРомашовамнебылоприятноузнать,чтодокторИванИванычживиздорови
дажеслужитнафлоте.Какоймолодец!
НесколькоразРомашовупомянул,чтоонбылнаЛенинградскомфронте.Катяосталасьв
Ленинграде,ябеспокоилсяоней.Нонехваталоеще,чтобыяспрашивалуРомашоваоКате!
Вообще теперь, когда он уже немного привык к тому, что я жив, ему смертельно
захотелосьрассказатьосебе.Онуже,кажется,гордилсятем,чтовстретилменявВСП,чтоон
ранентакже,какия,ит.д.
ВойназасталаеговЛенинградезаместителемдиректорапохозяйственнойчастиодного
из институтов Академии наук. У него была броня, но он отказался, тем более что весь
институтдопоследнегочеловеказаписалсявнародноеополчение.ПодЛенинградомонбыл
ранен и остался в строю. Прежнее начальство, которое теперь стало крупным военным
начальством, вызвало его в Москву. Он получил новое назначение и не доехал – под
Винницей разбомбили поезд. Взрывной волной его ударило о телеграфный столб, и теперь
всюлевуюсторонутелавремяотвремениначинает«невыносимоломить».
– Ведь я во сне стонал, когда ты услышал, – объяснил он. – И доктора не знают, что
делатьсомной,решительнонезнают.
–Ну,атеперьпризнавайся,–сказалястрого:–чтотысовраличтоправда!
–Абсолютновсеправда!
–Нуда!
– Ей—богу! Вообще прошли те времена, когда нам нужно было как—то хитрить друг
переддругом.
Онсказал«нам».
–Теперь,брат,кончено.Уменяоднажизнь,утебя–другая.Чтонамделитьтеперь?Ты,
опять не поверишь, но, честное слово, я иногда удивляюсь, вспоминая историю, которая
поссорила нас. В сравнении с тем, что происходит на наших глазах, она представляется
простовздором.
–Ещебы!
–Идовольнообэтом!
Онвопросительнопосмотрелнаменя.Очевидно,небылуверен–согласенлия,чтооб
«этом»довольно.
Но я был согласен. Не до старых счетов было мне в эти дни! Тоска томила меня. То
думал я о том, что стал жалок, беспомощен со своей перебитой ногой перед лицом
гигантской тени, которая над винулась на нашу страну и вот теперь идет за нами, д огоняет
наш заблудившийся поезд. То госпиталь представлялся мне: день тянется бесконечно,
однообразно,сестравтапочкахзаходитиставитнастоликцветы,и,божемой,какянехотел
всейдушой,изовсехсилэтогопокоя,этихцветовнастоле,этихбесшумныхгоспитальных
шагов!
То мысль, страшнее которой я уже ничего не мог придумать, приходила ко мне. Эта
мысль была: «Я больше не буду летать». Мне сразу становилось жарко, я начинал дышать
открытымртом,исердцеуходилотакдалеко,откуда,кажется,уженевозможновернуться.
Глава6.
ДЕВУШКИИЗСТАНИСЛАВА.
Вышеярассказалотом,какраненыебросилисьподбиратьпомидоры.Этобылоодноиз
самых горьких и томительных моих пробуждений. И вот две девушки – тогда я увидел их
впервые, – одетые во что—то штатское, вдруг появились в толпе. Они даже ничего не
сделали, а только что—то сказали одному и другому быстро – певуче, по—украински, – и
раненыемолчаразошлисьповагонам.
Это были студентки педтехникума из Станислава – обе крупные, черные, с низкими
бровями, с низкими голосами и необыкновенно «домашние», несмотря на свою
решительную,сильнуювнешность.Толькочтоприсоединившиськнам,онидосталиводыи
бережно роздали ее, по кружке на брата. Они принесли откуда—то не бог весть что –
лукошкокалины,нокакприятнобылососатьгорьковатуюягоду,каконаосвежала!
Почему среди тысяч людей, прошедших передо мной в те дни, я остановился на этих
девушках,окоторыхдаженичегонезнаю,крометого,чтооднуизнихзвалиКатей?
Потомучто…Ноясновазабегаювперед.
Я лежал у окна спиной к движенью. Уходящая местность открывалась передо мной, и
поэтому я увидел эти три танка, когда мы уже прошли мимо них. Ничего особенного,
средниетанки!Открывлюки,танкистысмотрелинанас.Онибылибезшлемов,имыприняли
их за своих. Потом люки закрылись, и это была последняя минута, когда еще невозможно
было предположить, что по санитарному эшелону, в котором находило сь, вероятно, не
меньшетысячираненых,другие,здоровыелюдимогутстрелятьизпушек.
Ноименноэтоипроизошло.
С железным скрежетом сдвинулись вагоны, меня подбросило, и я невольно застонал,
навалившисьнараненуюногу.Какой—топарень,гремякостылями,сревомбросилсявдоль
вагона, его двинули, и он ткнулся в угол рядом со мной. Я видел через окно, как первые
раненые, выскочив из теплушек, бежали и падали, потому что танки стреляли по ним
шрапнелью.
Мой сосед Симаков смотрел рядом со мной в окно. У него было белое лицо, когда,
одновременнообернувшись,мывзглянуливглазадругдругу.
–Надовылезать!
–Пожалуй,–сказаля.–Дляэтогонужныпустяки:ноги.
Новсежемысползликое—какснашихкоек,итолпараненыхвынесланаснаплощадку.
Никогданезабудучувства,снеобычайнойсилойохватившегоменя,когда,преодолевая
мучительную боль, я спустился с лесенки и лег под вагон. Это было презрение и даже
ненавистьксебе,которыеяиспытал,можетбыть,впервыевжизни.Страннораскинувруки,
людилежаливокругменя.Этобылитрупы.Другиебежалиипадалискриком,аясиделпод
вагоном,беспомощный,томящийсяотбешенстваиболи.
Я вытащил пистолет – не для того, чтобы застрелиться, хотя среди тысячи мыслей,
сменившиходнадругую,можетбыть,мелькнулаиэта.Кто—токрепковзялменязакисть…
Это была одна из давешних девушек, именно та, посмуглее, которую звали Катей. Я
показал ей на Симакова, который лежал поодаль, прижавшись щекой к земле Она мельком
взглянулананегоипокачалаголовой.Симаковбылубит.
–Кчерту,яникуданепойду!–сказалявторойдевушке,котораявдругпоявиласьоткуда
—то,удивительнонеторопливаясредигрохотаисуматохиобстрела.–Оставьтеменя!Уменя
естьпистолет,иживымонименянеполучат.
Нодевушкисхватилименя,имывсевтроемскатилисьподнасыпь.Ползущий,желтый,
похожий на китайца Ромашов мелькнул где—то впереди в эту минуту. Он полз по той же
канаве, что и мы; мокрая глинистая канава тянулась вдоль полотна, сразу за насыпью
начиналосьболото.
Девушкамбылотяжело,янесколькоразпросилоставитьменя.Кажется,Катякрикнула
Ромашову, чтобы он подождал, помог, но он только оглянулся и снова, не прижимаясь к
земле,поползначетвереньках,какобезьяна.
Такэтобыло,тольковтысячуразмедленнее,чемярассказал.
Кое—какперебравшисьчерезболото,мызалегливмаленькойосиновойроще.Мы–то
естьдевушки,я,Ромашовидвабойца,присоединившиесякнамподороге.Онибылилегко
ранены,одинвправую,другойвлевуюруку.
Глава7.
ВОСИНОВОЙРОЩЕ.
Я послал этих двух бойцов в разведку, и, вернувшись, они доложили, что на разных
направлениях стоит до сорока машин, причем откуда—то взялись уже и походные кухни.
Очевидно,танки,обстрелявшиенашэшелон,принадлежаликбольшомудесанту.
– Уйти, конечно, можно. Но, поскольку капитан не может самостоятельно двигаться,
лучшевоспользоватьсядрезиной.
Дрезинуонинашлиподнасыпьюуразъезда.
Помнится,именновэтовремя,когдамысталиобсуждать,можнолиподнятьдрезинуи
поставитьеенарельсы,Ромашовлегнаспинуиначалстонатьижаловатьсянасильныеболи.
Возможно, что у него действительно начался припадок, потому что, когда девушки
расстегнули его гимнастерку, у него оказалась совершенно красной левая половина тела.
Преждеяникогданеслыхалоподобныхконтузиях.Такилииначе,новтакомсостояниион,
разумеется,немогидтисбойцамикразъезду.Пошлидевушки–всетакиеженеторопливые,
решительные,неспешапереговариваясьпо—украинскинизкими,красивымиголосами.
ИмысРомашовымосталисьоднивмаленькоймокройосиновойроще.
Притворялся он или ему было действительно плохо? Пожалуй, не притворялся.
Несколькоразондернулся,какприпадочный,потомпогуделизатих.Ясказал:
–Ромашов!
Онмолчалежалнаспинесвысокоподнятойгрудью,иунегобылсовершенномертвый,
белый нос. Я снова окликнул его, и он отозвался таким слабым голосом, как будто уже
побывал на том свете и теперь без всякого удовольствия возвращается в эту рощицу,
находящуюсяврайонедействийнемецкогодесанта.
–Здоровосхватило!–стараясьулыбнуться,пробормоталон.
Онподнялвекииструдомпривстал,машинальноснимаяслицаналипшиелистьяосины.
Мнетруднорассказатьотом,какпрошелэтотдень,вероятнопотому,что,несмотряна
всю сложно сть положения, он был довольно скучный, в о собенно сти по сравнению с тем,
чтопроизошлонаутро.Мыждалииждалибезконца.Ялежалподразваленнойполенницейна
кучахпрошлогоднихлистьев.Ромашовсидел,кактурок,поджавподсебяноги,иктознает,о
чемондумал,полузакрывптичьиглазаиположиврукинахудыеколени.
Рощабыласырая,атутещенедавнопрошелдождь,иповсюду–наветках,напаутине,
дрожащей от тяжести, – блестели и глухо падали крупные капли. Таким образом, мы не
страдалиотжажды.
Раза два заглянуло к нам солнце. Сначала оно было справа от нас, потом, описав
полукруг, оказалось слева, – стало быть, прошло уже часа три, как бойцы и девушки
отправилисьналаживатьдрезину.
Уходя, та, которую звали Катей, сунула мне под голову свой заплечный мешок.
Очевидно, в мешке были сухари – что—то хрустнуло, когда я кулаком подбил мешок
повыше. Ромашов стал ныть, что он умирает от голода, но я прикрикнул на него, и он
замолчал.
–Ониневернутся,–черезминутунервносказалон.–Онибросилинас.
Оноправилсяотсвоейдурнотыиужеразгуливал,рискуявыдатьнас,потомучторощица
быларедкая,адополотнаоткрываласьпустыннаяместность.
–Этотывиноват,–сновасказалон,вернувшисьисадясьнакорточкиподлеменя.–Ты
отправилихвсех.Нужнобыло,чтобыоднаосталась.
–Взалог?
–Да,взалог.Атеперьпишипропало!Такониивернутсязанами!Эторучнаядрезина,
онавообщеможетвзятьтолькочетырехчеловек.
Вероятно, у меня было плохое настроение, потому что я вытащил пистолет и сказал
Ромашову, что убью его, если он не перестанет ныть. Он замолчал. Морда у него
искривилась,ион,кажется,струдомудержался,чтобынезаплакать.
Вообщеговоря,плохобылодело!Ужепервыесумерки,крадучись,сталипробиратьсяв
рощу,адевушкиневозвращались.Разумеется,яимыслинедопускал,чтоонимоглиуехать
надрезинебезнас,какэтоподлопредполагалРомашов.Покалучшебылонедумать,чтоони
невернутся.
Лежа на спине, я смотрел в небо, которое все темнело и уходило от меня среди
трепещущих жидких осин. Я не думал о Кате, но что—то нежное и сдержанное прошло в
душе,ияпочувствовал:«Катя».Этобылужесон,иеслибынеКатя,япрогналбыего,потому
чтонельзябылоспать,яэточувствовал,ноещенезнал–почему.Испанияпредставиласьмне
или мое письмо из Испании, – что—то очень молодое, перепутанное, не бои, а крошечные
фруктовыесадикиподВаленсией,вкоторыхстарухи,узнав,чтомырусские,незнали,куда
нас посадить и что с нами делать. «Так что все—таки помни, так я писал Кате, хотя
чувствовал,чтоонарядомсомной,–тысвободна,никакихобязательств».
Мнебылострашнорасстатьсясэтимсном,хотяихолоднобылопромокшейноге,хотя
далекосползласплечаиподмяласьшинель.ЯдержалКатюзаруки,янеотпускалэтотсон,
ноужеслучилосьчто—тострашное,инужнобылозаставитьсебяпроснуться.
Я открыл глаза. Освещенный первыми лучами солнца, туман лениво бродил между
деревьями.Уменябыломокроелицо,мокрыеруки.Ромашовсиделпоодальвпрежнейсонно
—равнодушнойпозе.Все,кажется,было,какпрежде,новсебылоужесовершеннодругим.
Оннесмотрелнаменя.Потомпосмотрел–искоса,оченьбыстро,иясразупонял,почему
мнетакнеудобнолежать.Онвытащилиз—подмоейголовымешокссухарями.Крометого,
онвытащилфлягусводкойипистолет.
Кровьбросиласьмневлицо.Онвытащилпистолет!
–Сейчасжеверниоружие,болван!–сказаляспокойно.
Онпромолчал.
–Ну!
–Тывсеравноумрешь,–сказалонторопливо.–Тебененужнооружия.
–Умруяилинет,этоужмое дело.Ноты мневернипистолет,если нехочешьпопасть
подполевойсуд.Понятно?
Онсталкоротко,быстродышать.
– Какой там полевой суд! Мы одни, и никто ничего не узнает. В сущности, тебя уже
давнонет.Отом,чтотыещежив,ничегонеизвестно.
Теперь он в упор смотрел на меня, и у него были очень странные глаза – какие—то
торжественные,широкооткрытые.Можетбыть,онпомешался?
–Знаешьчто?Глотни—каизфляги,–сказаляспокойно,–ипридивсебя.Аужпотоммы
решим–живяилиумер.
НоРомашовнеслушалменя.
–Яостался,чтобысказать,чтотымешалмневсегдаивезде.Каждыйдень,каждыйчас!
Тымненадоелсмертельно,безумно!Тымненадоелтысячулет!
Безусловно,онне былвполне нормален в эту минуту. Последняяфраза«надоел тысячу
лет»убедиламеня.
–Но теперь все кончено, навсегда!–в каком—то самозабвениипродолжалРомашов. –
Всеравнотыумербы,утебягангрена.Теперьтыумрешьскорее,сейчас,вотивсе.
–Допустим!–Междунамибылонебольшетрехшагов,и,еслиудачноброситькостыль,
возможно, я мог бы оглушить его. Но я еще говорил спокойно. – Но за чем же ты взял
планшет?Таммоидокументы.
–Зачем?Чтобытебянашлипростотак.Кто?Неизвестно.(Онпропускалслова.)Малоли
валяется,чей—тотруп.Тыбудешьтрупом,–сказалоннадменно,–иниктонеузнает,чтоя
убилтебя.
Теперь эта сцена представляется мне почти фантастической. Но я не изменил и не
прибавилнислова.
Глава8.
НИКТОНЕУЗНАЕТ.
Мальчикомябылоченьвспыльчивипрекраснопомнютоопасноечувствонаслаждения,
когда я давал себе полную волю. Именно с этим чувством, от которого уже начинала
немного кружиться голова, я слушал Ромашова. Нужно было приказать себе стать
совершенноспокойным,ияприказал,апотомнезаметноотвелрукузаспинуиположилеена
костыль.
–Имейввиду,чтояуспелнаписатьвчасть,–сказаляровнымголосом,которыйудался
мнесразу.–Такчтонаэтузаметкутырассчитываешьнапрасно.
–Аэшелон?
Ступымторжествомонвзглянулнаменя.Онхотелсказать,чтопослеобстрелаВСПнет
ничего легче, как объяснить мое исчезновение. В эту минуту я понял, что он очень давно,
можетбытьсошкольныхлет,желалмоейсмерти.
– Допустим. Но, как ни странно, ты ничего не выиграешь на этом, – сказал я что—то
такое–всеравночто,лишьбызатянутьвремя.
Поленницамешалазамахнуться. Нужнобылонезаметноотодвинутьсяотнееиударить
сбоку,чтобывернеепопастьввисок.
–Выиграюяилинет,этонеимеетзначения!Тывсеравнопроиграл.Сейчасязастрелю
тебя.Вот!
Ионвытащилмойпистолет.
Еслибыяповерил,чтоондействительноможетзастрелитьменя,возможно,чтоонбы
решился.Втакомазартеяещеневиделегониразу.Нояпростоплюнулемувлицоисказал:
–Стреляй!
Боже мой, как он завыл и закрутился, заскрипел и даже защелкал зубами! Он был бы
страшен,еслибыянезнал,чтозаэтимиштукаминетничего,крометрусо стиинахальства.
Борьбассамимсобой–выстрелитьилинет?–вотчтоозначалэтотдикийтанец.Пистолет
жегемуруку,онвсенаставлялегонаменясразмахуидрожал,такчтоясталбояться,вконце
концов,какбыоннечаянноненажалсобачку.
– Мерзавец! – закричал он. – Ты всегда мучил меня! Если бы ты знал, кому ты обязан
своейжизнью,ничтожество,подлец!Еслибыямог,божемой!Изачем,зачемтебежить?Все
равноногуотнимут.Тыбольшенебудешьлетать.
Это может показаться смешным, но из всех его идиотских ругательств самыми
обиднымипоказалисьмнеименнословаотом,чтоябольшенебудулетать.
–Можноподумать,чтоябольшевсегомешалтебеввоздухе,–сказаля,чувствуя,чтоу
меня страшный голос, и все еще стараясь говорить хладнокровно. – А на земле мы были
ОрестомиПиладом.
Теперьонстоялбокомкомнедаещеприкрывлевойладоньюглаза,какбывотчаянии,
что никак не может уговорить меня умереть. Минута была удобная, и я бросил костыль.
Нужно было метнуть его, как копье, то ест сильно откинуться, а потом послать все тело
вперед,выбросивруку.Ясделалвсе,чтомог,ипопал,но,ксожалению,неввисок,авплечо
и,кажется,нео собенносильно.
Ромашов остолбенел. Как кенгуру, он сделал огромный неуклюжий прыжок. Потом
обернулсякомне.
–Ах,так!–сказалонивыругался.–Хорошоже!
Неторопясь,онуложилмешки.Онсвязалих,чтобыбылоудобнонести,инаделодинна
правую, другой на левую руку. Не торопясь, он обошел меня, наклонился, чтобы поднять с
земли какую—то ветку. Помахивая ею, он пошел по направлению к болоту, и через пять
минут уже среди далекихосин мелькалаего сутулаяфигура. Аясидел, опершись руками о
землю,спересохшимртом,стараясьнекрикнутьему:«Ромашов,вернись!»,потомучтоэто
было,разумеется,невозможно.
Глава9.
ОДИН.
Оставитьменяодного,голодногоибезоружного,тяжелораненного,влесу,вдвухшагах
от расположения немецкого десанта – я не сомневаюсь в том, что именно это было
тщательно обдумано накануне. Все остальное Ромашов делал и говорил в припадке
вдохновения,очевиднонадеясь,чтоемуудастсяиспугатьиунизитьменя.Ничегоневышло
из этой попытки, и он ушел, что было вполне равно сильно, а может быть, даже хуже
убийства,накотороеоннерешился.
Не могу сказать, что мне стало легче, когда эта трезвая мысль явилась передо мною.
Нужно было двигаться или согласиться с Ромашовым и навсегда остаться в маленькой
осиновойроще.
Явстал.Костыли былиразнойвысоты.Ясделалшаг.Это была не таболь,котораябез
промахабьеткуда—товзатылокиоткоторойтеряютсознание.Ноточнотысячидьяволов
рвалимоюногуначастиискреближелезнымискребкамиедваподжившиеранынаспине.Я
сделалвторойитретийшаг.
–Что,взяли?–сказалядьяволам.
Исделалчетвертый.
Солнцестоялоужедовольновысоко,когдаядобралсядоопушки,закоторойоткрылось
давешнееболото,пересеченноеединственнойполоскойпримятой,мокройтравы.Красивые
зеленыекочки—шарывиднелисьздесьитам,иявспомнил,каконивчерапереворачивалисьу
девушекподногами.
Какие—то люди ходили по насыпи – свои или немцы? Наш поезд еще горел; бледный
присолнечномсветеогоньперебегалпочернымдоскамвагонов.
Может быть, вернуться к нему? Зачем? Раскаты орудийных выстрелов донеслись до
меня, глухие, далекие и как будто с востока. Ближайшей станцией, до которой нам
оставалосьещекилометровдвадцать,былаЩеляНовая.Тамшелбой,следовательно,были
наши.Тудаяинаправился,еслиможнотакназватьэтумукукаждогошага.
Роща кончилась, и пошли кусты с сизо—черными ягодами, название которых я забыл,
похожиминачернику,нокрупнее.Этобылокстати–большесутокяничегонеел.Что—то
неподвижно—черное лежаловполеза кустами,должно быть мертвый, ивсякийраз,когда,
навалившись на костыли, я тянулся за ягодой, этот мертвый почему—то беспокоил меня.
Потомязабылонем–исновавспомнилснеприятнымчувством,откоторогодажедрожь
прошлапоспине.Несколькоягодупаловтраву.Ясталосторожноопускаться,чтобынайти
их,иточноиглакольнуламеняпрямовсердце:этобыла женщина.Теперьяшелкней,как
толькомогбыстрее.
Она лежала на спине с раскинутыми руками. Это была не Катя, другая. Пули попала в
лицо,красивыечерныебровибылисдвинутысвыражениемстрадания.
Кажется,именновэтовремяясталзамечать,чтоговорюсамссобойипритомдовольно
странные вещи. Я вспомнил, как называется та сизо—черная ягода, похожая на чернику, –
гонобобель, или голубика, – и страшно обрадовался, хотя это было не бог весть какое
открытие.Ясталвслухстроитьпредположенияотом,какбылаубитаэтадевушка:вероятнее
всего,онавернуласьзамной,инемцыснасыпидалипонейочередьизавтомата.Ясказалей
что—толасковое,стараясьееобнадежить,какбудтоонанебыламертва,безнадежномертва,
снизкими,страдальческисдвинутымибровями.
Потом я забыл о ней. Я шел куда—то и болтал, и мне ужасно не нравилось, что я так
странно болтаю. Это был бред, под ступивший уд ивительно незаметно, с которым я уже не
боролся, потому что бороться нужно было только с одним непреодолимым желанием –
отшвырнуть ко стыли, натершие мне подмышками водяные мозоли, и опуститься на землю,
котораябылапокоемисчастьем.
…Должнобыть,яничегоневиделвокругсебязадолгодотого,какпотерялсознание,–
иначе,откудамогбыпоявитсярядомсмоейголовойэтотпышныйбледно—зеленыйкочан
капусты? Я лежал в огороде и с восторгом смотрел на кочан. Вообще все было бы
превосходно, если бы пугало в черной изодранной шляпе не описывало медленные круги
надомной.Ворона,сидевшаянаегоплече,кружиласьвместесним,ияподумал,чтоеслибы
не эта госпожа с плоско мигающим глазом, все на свете действительно было бы
прево сходно. Я закричал на нее, но таким беспомощно—хриплым голосом, что она только
посмотреланаменяиравнодушношевельнулакрыльями,точнопожалаплечами.
Да,всебылобыпревосходно,еслибыямогостановитьэтотмедленнокружащийсямир.
Можетбыть,тогдамнеудалосьбырассмотретьрубленыйнекрашеныйдомикзаогородом,
крыльцо и во дворе высокую палку колодца. То темнело, то светлело одно из окон, и, кто
знает,можетбыть,мнеудалосьбыувидетьтого,ктоходитподомуитревожносмотритв
окно.
Явстал.Допорогабылошаговсорок–пустякивсравнениистемрасстоянием,которое
я прошел накануне. Но дорого достались мне эти сорок шагов! Без сил упал я на крыльцо,
загремевкостылями.
Дверьприоткрылась.Мальчиклетдвенадцатистоялнаодномколенезатабуретом.Лежа
на крыльце, я не сразу различил его в глубине темноватой комнаты с низким потолком и
большими двухэтажными нарами, отделенными ситцевой занавеской. Он целился прямо в
меня,дажезажмурилглазикрепкоприжалсящекойкприкладу.
–Вотчто,нужномнепомочь,–сказаля,стараясьостановитьэтукомнату,котораяуже
началавокругменясвоепроклятоемедленноедвижение,–яраненыйлетчикизэшелона.
–Кирилл,отставить!–сказалмальчиксружьем.–Этонаш.
Мне показалось, что он раздвоился в эту минуту, потому что еще один совершенно
такойжемальчикосторожновыглянулиз—заполога.Врукеондержалфинскийнож.Онеще
пыхтелиморгалотволнения.
Глава10.
МАЛЬЧИКИ.
Яплохо помню то, что было потом, идни, проведенныеумальчиков,представляются
мневкаких—токлубахпара.Парбылсамыйреальный,потомучтобольшойчайниксутра
довечеракипелнатаганчикеврусскойпечке.Нобылещеидругой,фантастическийпар,от
которогоябыстроихриплодышалиобливалсяпотом.Иногдаонредел,итогдаявиделсебя
напостели,сногой,подкоторуюбылаподложенагораразноцветныхподушек.Этосделали
мальчики,чтобыкровьотлилаотран.Яужеузнал,чтоихзовутКираиВова,чтоонисыновья
стрелочника Ионы Петровича Лескова, что отец накануне ушел на станцию, а им приказал
заперетьсяиникогоне пускать.Они были близнецами–иэтояпревосходно знал,новсе—
таки пугался, когда видел их вместе: они были совершенно одинаковые, и это снова было
похоженабред.
…Точно два человека боролись во мне – один веселый, легкий, который старался
припомнить и живо представить себе все самое хорошее в жизни, и другой – мрачный и
мстительный,незабывающийобид,томящийсяотневозможностиотплатитьзаунижение.
Топредставлялосьмне,каквысокийбородатыйчеловек,такойзамерзший,чтоондаже
невсилахзаперетьзасобойдверь,входитвизбу,гдеживеммыссестрою.Ноэтонедоктор
Иван Иваныч. Это я. Без сил я падаю на крыльцо, дверь распахивается, мальчики целятся в
меня,апотомговорят:«Этонаш».
И все мне казалось, что они потому отнеслись ко мне так сердечно, что когда—то,
много лет назад, мы с сестрой помогли доктору, – одинокие, заброшенные дети в глухой,
занесеннойснегомдеревне.
То видел я себя с оскаленными от злобы зубами, с пистолетом в руке, под вагоном.
Странно раскинув руки, люди лежали вокруг меня. Что же я сделал, в чем провинился, что
пропустилсамоеважное,самоенеобходимоевжизни?Какслучилось,чтоэтилюдипришлик
намиосмелилисьподлострелятьвраненых,точнонебылонасветенисправедливости,ни
чести,нитого,чемуяучилсявшколе,нитого,вочтоясвятовериличтосдетствапривык
уважатьилюбить?
Ястаралсяответитьнаэтотвопросинемог,потомучтоуменяпропадалодыхание,и
мальчикисбеспокойствомгляделинаменяивсеговорили,чтоеслибыпришелотец,онбы
что—тосделалсомнойимнесразусталобылучше.
Иотецпришел.Безсомнения,этобылон,такойженеуклюжий,какмальчики,смрачным
лицом и сияющими голубыми глазами. Они сияли в ту минуту, когда, опустив руки и
сгорбившись,оностановилсяподлепостели.
– Десант разбит, – сказал он, – мы окружили их у Щели Новой и уничтожили всех до
одного.
Потомонзамолчал,уставясьнаменяисподлобья,ияподумал,что,должнобыть,плохи
мои дела, если на меня смотрят такими добрыми глазами, если у меня спрашивают имя и
отчество,фамилиюизваниеи,вздохнув,прикалываюткстене–чтобынезатерялся–листок
бумаги.Ноэтоещенебеда,пустьприкалывает,всеравноянестанусмотретьнаэтотлисток.
И,взявстрелочниказаруку,яначинаюсжаром рассказыватьотом, как встретилименяего
сыновья. Может быть, я рассказываю слишком долго и немного путаюсь и повторяюсь,
потомучтоонкладетмненалобчто—тохолодноеипросит,чтобыянепременноуснул.
–Усните,усните!
Язнаю,чтоонбудетдоволен,еслимнеудастсяуснуть,изакрываюглазаипритворяюсь,
что сплю. Но картина, которую я нарисовал перед ним, остается – где—то в бесконечной
перспективе,междураздвинутыхстен.
Тысячималенькихдомовпредставляютсямне.Тысячимальчиковстоятнаколеняхперед
табуретами, на которых лежат тысячи ружей. Тысячи других прячутся за ситцевыми
занавесками с ножами в руках. На великой Русской равнине, от горизонта до горизонта, в
каждом доме в глубине темноватых комнат мальчики ждут врага. Ждут, чтобы убить его,
когдаонвойдет.
Глава11.
ОЛЮБВИ.
Еслисравнить,какэтоделаютпоэты,жизньсдорогой,томожносказать,чтонасамых
крутых поворотах этой дороги я всегда встречал регулировщиков, которые указывали мне
верное направление. Этот поворот отличался от других лишь тем, что меня выручил
стрелочник,тоестьпрофессиональныйрегулировщик.
Двое суток я пролежал в его доме, то приходя в себя, то снова теряя сознание, и,
открываяглаза,неизменновиделэтогомрачногочеловека,которыйстоялумоейпостели,не
отходя ни на шаг, точно не пускал меня в ту сторону, где дорога срывается в пропасть.
Иногда он превращался в мальчика с такими же удивительно светлыми глазами, и мальчик
тожетвердостоялнасвоемместеидержалменяздесь,вэтойкомнатесмаленькимиокнами
инизкимпотолком,инизачтонепускалтуда,где(есливеритьгазете«Красныесоколы»)я
однаждыужеуспелпобывать.
Замечательно,чтониразу–нинаяву,нивбреду–яневспомнилоРомашове.Быллиэто
инстинктсамосохранения?Вероятно,да–этовоспоминаниенеприбавилобымнездоровья.
Нокогдадвижениебыловосстановлено,когдасемейство–надрезине,безсомнениятой
самой,докоторойнедобралисьдевушкиизСтанислава,–до ставиломенявЗаозерьеи,сияя
тремяпарамиголубыхглаз,застенчивопростилосьсомной,когдаявновьоказалсявВСПи
на этот раз в настоящем – с ванной, радио и вагоном читальней, – когда, вымытый,
перебинтованный, сытый, с ногой, задранной к потолку по всем правилам медицинской
науки,япроспалвсюСреднююРоссиюиужегде—тозаКировом,вдругом,тыловоммире
показалисьнезатемненные,чтобылооченьстранно,окна,–воткогдаявспомнилиповторил
вумевсе,чтопроизошломеждумноюиРомашовым.
Явспомнилнашразговорнаканунетогодня,когдаэшелонобстрелялинемецкиетанки.
– Сознайся, что у тебя в жизни были подлости, – сказал я, – то есть подлости с твоей
собственнойточкизрения.
–Допустим,–хладнокровноотвечалон.–Ночтозначитподлость?Ясмотрюнажизнь,
какнаигру.Вотсейчас,например.Развесамасудьбанесдаланамнарукикарты?
Не судьба, а война сдала эти карты. Не война, а отступление, потому что, если бы не
отступление,онникогданерешилсябыукрастьуменяпистолетибумагииброситьменяв
лесуодного.
Точнокакнасуде,яразобралегопоступоксовсехточекзрения,втомчислеисвоенно
—юридической,хотяобэтойнаукеуменябылодовольносмутноепредставление.
Я вспомнил всю историю наших отношений, очень сложную, в особенно сти если
вообразить (теперь это было почти невозможно), что когда—то он серьезно собирался
женитьсянаКате.
Примирился ли он с тем, что она потеряна для него навсегда? Не знаю. Он женился на
какой—то Алевтине Сергеевне, и Нина Капитоновна рассказала, что он страшно напился и
плакал на свадьбе. И, слушая Нину Капитоновну, Катя смутилась и покраснела. Что же, она
догадалась,чтоРомашоввсеещелюбитее?
Без сомнения, он не помнил себя, когда кричал мне с пистолетом в руке: «Если бы ты
знал,комутыобязанжизнью!»
Новсе—таки–кому?
Да,нетруднобылонайтистатью,согласнокоторойвоенныйсудимелправорасстрелять
интендантавторогорангаРомашова.
Но,бытьможет,естьнасветеещеодинсуд,приговоркоторогоповсейсовестинельзя
предсказатьзаранее?Накоторомобвиняемыйскажет:
–Да,яхотелубитьего.
Ипотом:
–Нонеубил,потомучтолюблюту,котораяневсилахперенестиэтусмерть.
Нет такого суда! Не из любви к Кате, а из трусости он не убил меня! Да и что это за
любовь, боже мой! Разве это та любовь, которая делает жизнь высокой и чистой? Которая
превращаетеевочто—тоновое,великолепное?Которая,неспрашиваясь,делаетчеловекав
тысячуразинтереснееидобрее,чемпрежде?
Нет,тобыланелюбовь,акакое—то,богвесть,сложное,запутанноечувство,вкотором
оскорбленное самолюбие мешалось со страстью и, возможно, участвовал даже расчет, от
которого(явэтомуверен)никогданебыласвободнаэтаскучнаядушаподлеца.
Новсе—такияпредставилсебеэтотфантастическийсуд.
Ярешил,чтоИванПавлыч–ктожееще,еслиненашстарый,строгийучитель?–будет
судитьРомашова.Имнепомерещилось,чтоявижуодинокуюкомнатускаминомисамого
ИванаПавлычавтолстоммохнатомфренче.Сурововздрагиваютседыеусы,иглазасмотрят
печально и сурово. Он сидит за столом, а Ромашов, равнодушно—сонно щуря глаза, стоит
перед ним. Он думает, что я мертв давным—давно. Не все ли равно, что скажет ему наш
старыйучитель!
Ноещекто—тобродитпокомнате,останавливаетсяукамина,протягиваетрукикогню.
Свидетельницастоитукаминаигреетруки,думаяочем—тосвоем…
Далеко была моя свидетельница! Кто знает, жива ли она? Вот уже два месяца, как я
ничегонезнаюоней.Икакиедвамесяца–осень1941года!
Онаживетвгороде,окруженномсюгаиссевера,сзападаисвостока,вгороде,гдемы
решили устроить свой дом, если это когда—нибудь станет возможно. Бомбят и
обстреливаютэтотгородиделаютвсе,чтотольковсилах,чтобыголоднойсмертьюумерли
его жители, которые не желают сдаваться. Льют тяжелые пушки и тащат их за тысячи
километров.ИзсамойГерманиивезутбетонизаливаютимстенкитраншейидотов.Каждую
ночь освещают ракетами небо над Невой, чтобы не проскочила по темной воде баржа с
мукойилихлебом.Трудятсяожесточенно,свирепо–вседлятого,чтобыумерламояКатя.
Глава12.
ВГОСПИТАЛЕ.
Незнаю,откудавзялосьуменяэтопредставлениеогоспитале:розынаночномстолике,
ослепительные палаты, бесшумные сестры, скользящие между коек, как феи, и т.д. Должно
быть,изкакого—нибудьрассказа.Действительно стьоказаласьгораздопроще.
Этобылоогромноездание,переполненноедотакойстепени,чтокойкистояливовсех
коридорахидажевстоловой,котораябылаустроена,впрочем,такжевкаком—топроходном
помещении.Преждездесьнаходилсямедицинскийинститут–ещевиселинастенахмуляжис
мертвыми, страшными лицами, наполовину содранными, чтобы показать, как расположены
нервы.Ввитринахещесохранилисьрасписаниелекцийигрозныеприказыдеканов.
Актовый зал, в котором я лежал, вполне соответствовал своему назначению. Но для
палаты он былслишкомвелик– мнеказалось,что конецего дажеисчезализглаз,как быв
тумане. В самом деле, когда широкие наклоненные столбы зимнего солнца пересекали зал,
они немного дрожали, как в настоящемтумане. Здесь лежало около ста человек, почти все
рядовыебойцы.Уменянебылодокументов,и,покаизчастинеприслалисправку,чтоесть
насвететакойкапитан,ялежалсрядовымибойцами.Впрочем,разницасказываласьлишьв
том,чтонамвыдавалимахорку,авкомандирскиепалаты–легкийтабак.
Со всех фронтов собрались люди в нашей огромной палате, очень многие – с
Ленинградского, и, нужно сказать, мало утешительного могли в ту зиму рассказать люди с
Ленинградскогофронта.
Яписал Кате еще с дороги, а из госпиталя почти каждый день. И на Петроградскую к
Беренштейнамяписал,и Пете наполевую почту,ивВоенно—медицинскуюакадемию,где
КатяработаласВарейТрофимовой,каконаписаламнеещевиюле.Железнодорожнойсвязис
Ленинградом не было, но все же письма доставлялись на самолетах, и я не мог понять,
почему не доходят мои. Между прочим, это так и осталось загадкой. Я писал бабушке в
Ярославскуюобласть,незная,чтодетскийлагерьХудфондабылвторичноэвакуированкуда
—то под Новосибирск. Я успокаивал себя только тем, что если бы с Катей случилось
несчастье,кто—нибудьнепременноответилбымне.
…Мнезапомнилсяэтотнесчастныйдень–21февраля1942года.Однаизобщественниц
–такназываливгоспиталеженщин,которыедобровольноибесплатноухаживализанами,–
рассказала, как она встречала на станции ленинградский эшелон с ремесленниками и
учащимися спецшкол. Это была суровая женщина, которая со спокойствием, поразившим
меня, однажды сказала, что у нее муж и сын погибли на фронте. Но она заплакала,
рассказываяотом,какмальчиковнарукахвыносилиизтеплушек.
Яструдомзаставилсебясъестьобедвэтотдень.Нога,ужебольшемесяцалежавшаяв
гипсе, вдруг разболелась так, что я просто не находил себе места. Врач назначил меня на
рентген,ивоттутя«поддалсябеде»,каклюбилаговоритьтетяДаша.
Во—первых, рентген показал, что нога неправильно срослась и нужно снимать гипс и
ломать какие—то кости, – словом, начинать лечение сначала. Во—вторых, в кабинете был
дьявольскийхолод,аменядержаличасаполтора,ия,должнобыть,простудился,потомучто
ужеквечерузаметил,чтонесувздор,–этоуменявсегдабылопервымпризнакомповышения
температуры.
Короче говоря, я заболел во спалением легких. Это задержало вторичную операцию, и
врачиначалисерьезноопасаться,чтояостанусьхромым.
Но, кажется, я слишком подробно пишу о своих болезнях – скучная материя, в
особенности как подумаешь, что я был ранен на третий месяц войны, не сделав почти
ничего.
Почти ничего – в то время как уже совершилось «чудо под Москвой», как писали
иностранные газеты, когда на триста километров к западу от Москвы из всех сугробов
торчалиокостеневшие,вдурацкихэрзац—валенкахноги!Почтиничего–втовремякакуже
шлаполнымходомработапосозданиюновейшейморскойавиациидальнегодействия,–без
меня, как будто я пятнадцать лет не крестил небо над морем во всех направлениях! Почти
ничего – и я даже чувствовал, что с каждым днем от меня уходит то, что можно назвать
«чувствомвойны»,иподступаетвсеближевсякаяерундагоспитальнойжизни.
Вышеяупомянул,чтоизполкамнеприслалисправку,авследзанейяполучилписьмоот
Миши Голомба, старого друга, с которым я когда—то летал на «гробах» в летной школе
Осоавиахима.Янеповерилглазам,когдавзглянулнаподпись.НоэтобылМиша;онслужил
теперьвнашемполку–приехалчерездвадняпослетого,каквгазетепоявилсямойнекролог.
«Саня,наконец,тыудивилменя,–писалон,–причем,заметь,нетогда,когдамыполучили
твоеписьмоиубедилисьвтом,чтотыжив,нокогдамнесказали,чтотысгорел.Деловтом,
чтоэтонатебянепохоже.Теперьпредставь,чтоникому,втомчислеитебе,неприходится
возражать против этой ошибки. Люди стали писать на бомбах «За Григорьева», так что и
после смерти ты продолжал воевать. Полковник сказал речь, в которой упомянул, что ты
представлен к ордену Красного Знамени. Так что поздравляю тебя и желаю счастья и
счастья».
Ранней весной я стал понемногу выходить, или, вернее, выползать, в госпитальный
садик. Впервые увидел я город, в котором провел уже почти полгода, и хотя только одна
улица–аллея,засаженнаялипами,открыласьпередомной,нопонейможнобыло,кажется,
судитьиобовсемМ—ове.Потом,когдаменясталивыпускатьвгород–сперванако стыле,
потомспалочкой,–яубедилсявтом,чтонеошибся.Городбылпросторный,спокойный.Все
лучшие улицы стремились взлететь на высокий берег Камы, и этот разбег напомнил мне
роднойЭнсксеговзгорьяминаберегахПесчинкииТихой.Преждемненеслучалосьжитьв
М—ове,ятолькопролеталнаднимдва—трираза.
Я был в театре – Ленинградский театр оперы и балета был эвакуирован в М—ов, – и
странным показалось мне то чувство возвращения времени, которое я испытал, когда
раздвинулся занавес и великолепно одетые мужчины и женщины плавно, неторопливо
прошлисьпосцене,какбудтоинебылоникакойвойны.
Конечно, не стоило бы и упоминать в этой книге, что я ходил в театр. Но, точно
колесики в часах, так цепляется в жизни одно за другое. На балете «Лебединое озеро» я
встретил Аню Ильину, жену моего товарища, с которым мы служили на Дальнем Востоке.
НамсКатейнравилисьИльины.Этобылировные,вежливые,веселыелюди,любившиетеатр
испорт,вособенно ститеннис.Анятакизапомниласьмнесракеткойвруке,вбеломплатье.
И,можетбыть,именнопотому,чтоонибылитакиевежливые,совсемиодинаковоровныеи
напоминавшиепрекраснуюпаруизкакого—нибудьромана,книмотносилисьнедоверчивои,
в общем, довольно плохо. А нам с Катей всегда казалось, что они вполне заслужили свое
положение и счастье. Говорили, что Ильину везет. И действительно, все у него получалось
удивительно вовремя и складно. Эти удачи продолжались и во время войны, потому что,
начавееподполковником,онвесной1942годабылужегенерал—майором.
Мы с Анейобрадовались,встретившисьнаспектакле, иусловились встретитьсяснова,
надругойдень,унеедома.Онабылаздешняя.Вначалевойнымужотправилеесдочкойк
родителямвМ—ов.
…Этобылдом,нетронутыйвойной.Впервыепослефронтаигоспиталяябылвтаком
доме. Мы сидели в столовой. Без сомнения, те же салфеточки лежали на стеклянной доске
буфета, те жебезделушки стояли на кустарных резных полочках, развешанныхпо стенам, и
шелковый коврик над тахтой, должно быть, точно так же висел до войны. Я смотрел на
изящную, приветливо—ровную женщину, которая сидела в этой красивой комнате, и мне
быломучительножальмоюКатю.
– Если бы я мог поехать хоть на два—три дня в Ленинград! Я бы нашел ее. Не
сомневаюсь,чтоонавЛенинграде.Номенянеотпустят.АДмитрийвМоскве?
–Да.
ИАнясразупоняла,почемуяспросилееомуже.
–Онпоможетвам,непременно!Ясейчасженапишуему.Чтонужносделать?
–ВызватьменявМоскву,–сказаля,–потомучтоиначекомиссиянаправитменявтыл.
–Акогдакомиссия?
–Вмае.
– Вот и прекрасно. Я успею получить от Мити ответ. Он знает, с кем нужно
переговорить?
–СотделомкадровВВСНаркоматафлота.
Анязаписалавкнижечку:«Сотделомкадров…»
– Досадно, что вы не можете прямо из М—ова лететь в Ленинград. Сюда ходит
«Дуглас». Правда, его давно не было, но говорят, что скоро придет. Как только подсохнут
аэродромы.Ябымоглавасустроить.
Япоблагодарил ееи сказал, что это было бы, разумеется, превосходно, но что есть на
свете такая книга – «Дисциплинарный устав», чтение которой не располагает к подобным
полетам.
Меньшевсегомогяпредполагать,чтопройдетвсегонесколькодней,иясмогулететь
кудаугодно,незаглядываявэтусуровуюкнигу.
Глава13.
ПРИГОВОР.
Медицинскаякомиссиявсегда быладляменячем—то вроде суда,причемна этомсуде
мнекаждыйразприходилосьпризнаватьсебявиновнымвтом,чтоприроданесоздаламеня
высоким, широкоплечим человеком с квадратной челюстью и мускулами, способными
выжатьчетырепуда.Именносэтимнеприятнымчувством,совершенноголый,стояляперед
комиссией в М—ове. Я приседал, закрывал глаза, протягивал вперед руки, стараясь, чтобы
онинедрожали,дрыгалногойивеликолепноузнавалнабольшомрасстояниисамыемелкие
буквы. Потом старая, седая женщина—врач по слушала мое сердце и принялась стучать
пальцамипоспинеигруди.Очевидноейчто—тонепонравилосьуменявгруди,потомучто
онаприостановилась,нахмуриласьисновапрошлась,точносыгралагамму.Потомсказала:
–Дышите.
Вовсе не легкие беспокоили меня, когда я шел на комиссию. Нервничая, я почему—то
начиналприхрамыватьнараненуюногу–вотэтобылонеприятно,особеннокогдаядумало
том, как нога будет вести себя в обстановке боевого полета. Легкие у меня всегда были
превосходные, хотя в детстве я перенес испанку, потом тяжелый плеврит. Но на старую
сердитую майоршу медицинской службы именно мои легкие произвели почему—то
невыгодноевпечатление.Онастучалаивертеламеняисновастучалаизаставлялаложиться,
точно решиласьнепременно доказать, чтояболен, болен, болен… Болени большенебуду
летать.
Прошло уже около полугода, с тех пор как я спрятал очень далеко, в самую глубину
души, эту страшную мысль – спрятал и завалил чем попало. Но она не умерла и никуда не
ушла,атолькопритаиласьгде—торядомсдругимбеспокойством–оКате.
И вот теперь, когда я голый стоял перед комиссией, со следами ран на ногах и спине,
теперь стало невозможно скрывать эту мысль ни от себя, ни от других. Должно быть,
докторшапрочиталаеевмоихглазах,потомучто,ужевзявврукиперо,нерешилась,однако,
написатьзаключение,апередаламеняпредседателюкомиссии,низенькомутолстомуврачув
роговых очках, и тот тотчас же принялся энергично выстукивать меня по ребрам, по
лопаткам, но не пальцами, я маленьким молотком. И молоток стучал то звонко, то глухо,
точноспрашивал:
«Неужелитыболен,болен,болен?Боленибольшенебудешьлетать?»
–Ненужноволноваться,капитан,–сказалврач,мелькомвзглянувмневлицоизасовывая
резиновыетрубкивбольшиеволосатыеуши.–Подлечитесь,ивсебудетвпорядке.
Врач послушал меня и что—то отметил в истории болезни. Он повторил с ласковым
выражением:
–Всебудетвпорядке.
Но он дал мне полугодовой отпуск, а я знал, в каких случаях медкомиссия давала
подобноезаключениестроевомукомандирув1942году.
Кажется,уменябылневажныйвид,когдаявернулсявгоспиталь,потомучтомойсосед
—армеец, без ног, но такой полный и румяный, что всегда было странно, когда его на
носилках приносили из ванны, оторвался от книги, взглянул на меня и ничего не спросил.
Потомневыдержаливсе—такиспросил:
–Ну,как?
Ияпочему—тосказалему,чтомнедалиинвалидность,хотявзаключениевовсенебыло
этогослова.Принеслиобед,ямашинальносъелегоиушел,хотямнеоченьхотелосьлечьи
сунутьголовуподподушку.Да,взаключениенебылоэтогослова,инечегобылоповторять
иповторятьего,каждыйразточноныряясголовойвтемнуюилистуюболотнуюводу!
Можетбыть,нужнобылоубеждатьих–этустаруюведьмусееко стяшками,сыгравшую
на моих ребрах нечто вроде похоронного марша? Этого толстяка, который и промолчал и
сказалотом,чтоянебудубольшелетать?Можетбыть,ядолженбылпотребовать,чтобы
менянаправиливгарнизоннуюкомиссию?
Яшелпоулице—аллее,крутоспускавшейсякКаме,исвистел–неоченьгромко,чтобы
не остановить внимания прохожих. На стене лучшего в городе здания авиашколы я в
тысячныйразпрочелнадписьнамраморнойдоске:«ЗдесьучилсяПопов,изобретательрадио,
гениальныйрусскийученый».
Прихрамывая,яподнялсянавысокийберег,имутноватая,ещевесенняя,сжелто—серым
отливом Кама открылась передо мной с ее пристанями и пароходами, тянущими огромные
баржи, свистками и голосами людей, далеко разносящимися над широкой, просторной
водой…
«Жаль, что вы не можете прямо из М—ова лететь в Ленинград. Я бы могла вас
устроить».
Чтож,теперьвсевпорядке.Садисьилети!Иненужноникакихразрешений.Изкабины
тыперешелвпомещениедляпассажиров.Креслоудобное,откинулсяилежи,отдыхай!
Наверно,ясказалэтовслух,потомучтостоявшиенаберегу«ремесленники»вбольших,
не по росту, курточках и фуражках засмеялись и немного прошли за мной. И мне
вспомнилось,какпослеИспаниимысКатейпоехаливЭнскикакмальчикивЭнскеходилиза
мнойивседелалисовершеннотакже,какя.Яостановился,чтобыкупитьвларькепапирос,
иониостановилисьикупилитежепапиросы,чтоя.Мнезахотелоськупаться.Катяосталась
вСоборномсаду,аяспустилсякТихой,разделсяибросилсявводу.Иониразделисьнемного
поодаль и бросились в воду, совершенно так же, как я. Еще бы: летчик, который дрался в
ИспанииивернулсясорденомКрасногоЗнаменинагруди!Атеперь?
Пальцыуменянемногодрожали,ноявсе—такисвернулпапиросу,закурилинекоторое
время неподвижно стоял на берегу, глядя на всю эту незнакомую разнообразную жизнь
большойреки.Прошелсерыйпассажирскийпароход.Япрочиталназвание«Ляпидевский»и
подумал: «А вот ты не стал Ляпидевским». Потом прошел еще один такой же небольшой
пароход. Я прочел название «Каманин» и подумал: «И Каманиным, брат, тоже!» вдалеке у
пристанистоял«Мазурук», ияневольноулыбнулся,подумав,что мнепридетсядо поздней
ночи укорять себя, если окажется, что в Камском пароходстве все суд а названы фамилиями
знаменитыхлетчиков,даещемоиххорошихзнакомых.
Такили иначе, теперь никто не мешал мне лететьв Ленинград, чтобы найти жену или
убедитьсявтом,чтояпотерялеенавсегда.
Три недели я ждал самолета. Привык ли я к своей болезни, или надежда тайком
пробраласьвсердцеисталашептать–уверять,чтовсеобойдется,нопонемногуяочнулсяот
неожиданногоудараипривелвпорядоквсесвоимыслиичувства.
Не о себе я думал теперь – о Кате. О ней – когда слушал по радио «Романс Нины»,
которыйоналюбила.Оней–когдасмотрелразыгранныйраненымиспектакль.Какредкомы
бываливтеатре!Оней–когдавсеспаливогромнойпалатеитолькоздесьитамраздавался
стонилибыстрое,хриплоебормотанье.
Наконец Аня Ильина позвонила в госпиталь и сказала, что самолет пришел. Она
познакомила меня с летчиком, огромным, добродушным майором, летавшим в М—ов по
поручениюштабаЛенфронта,ионохотносогласилсявзятьменявЛенинград.
Глава14.
ИЩУКАТЮ.
Шесть месяцев я провел на земле! Как же передать чувство, с которым я, наконец,
оставил ее? Ничего не изменилось, напротив – еще горше стало у меня на душе, когда я
подумал, что впервые в жизни лечу пассажиром. Но за годы работы я привык лучше
чувствоватьсебяввоздухе,чемназемле.Снаслаждениемсмотрелявокно,точнопроверяя,
не случилось ли чего—нибудь плохого со всем этим просторным хозяйством весенних
черныхполей,светлыхвьющихсярек,темно—зеленогобархаталеса.Снаслаждениемпрошел
в кабину, всем телом почувствовав ее привычную рассчитанную тесноту. С наслаждением
ждал,какпилотстанетобходитьгрозу,–надЧереповцоммывстретилиее,великолепную,с
тучами, похожими на дворцы, стены которых разламывались от молний. Невольно
вспомнились мне впечатления первых полетов, когда небо еще не стало для меня просто
трассой.
…Наслучайноймашине,приехавшейвБернгардовкузаматрицами«Правды»,ядобрался
до Литейного проспекта. Оттуда нужно было идти пешком или ждать трамвая;
единственный трамвай ходил на Петроградскую – тройка. Но ленинградцы,
расположившиеся на остановке, как дома, сказали, что ждать придется, возможно, около
часа.Майор,которомутоженужнобылонаПетроградскую,удерживалменя,темболеечтоу
меня был тяжелый заплечный мешок – я привез для Кати продукты. Но разве мог я ждать,
если должен былуже двадцатьраз переводить дыхание при одноймысли, что мы с Катей,
наконец, в одном городе, что, может быть, она в эту минуту… не знаю что – ждет меня,
больна,умирает.
Не помня себя, пролетел я по аллее вдоль Летнего сада. Все я видел, все понимал: и
огородынаМарсовомполе,средикоторыхстоялизамаскированныезенитныебатареи;ито,
чтоникогдаещенебывалотакойнеобыкновеннойпышнойзеленивЛенинграде;и то,что
городбылтакпрекрасноубран,–передотъездомячиталвгазетахотом,кактристатысяч
ленинградцев весной 1942 года вышли на улицы и убрали свой город . Но все, что я видел,
оборачивалоськомнеоднойстороной:гдеКатя,найдулияКатю?Мнеказалось,чтонет,не
найду–еслипочтивовсехдомахбыливыбитыстеклаидомастоялимолчаливые,какбыс
печальноопущеннымиглазами.Ненайду–разнакаждойстенебыливпадиныиразрушения
от артиллерийских снарядов. Найду – раз даже у памятника Суворову на площади были
засеяны морковка и свекла и молодые ростки стояли так твердо, как будто для них нельзя
было и придумать лучших природных условий. Я вышел к Неве, невольно нашел глазами
адмиралтейский шпиль, – и не знаю, как передать, но это было Катино – то, что он
потускнел, как на старой гравюре. Мы не простились, когда началась война, но другое
прощание, перед Испанией, такживо вспомнилось мне, что япочти физически увидел ее в
темнойпереднейуБеренштейнов,средистарыхшубипальто.Чтонужносделать,чтобывсе
сталотак,кактогда?Чтобыясноваобнялее?Чтобыонаспросила:
«Саня,этоты?Можетбыть,этонеты?»
Издалека увидел я дом, в котором жили Беренштейны. Дом стоял на месте и, как ни
странно, показался мне еще красивее, чем прежде! Окна были целы, фасад нарядно
отсвечивал,точносвежаякраскаещеблестеланасолнце.Ночемближеяподходил,темвсе
больше беспокоила меня эта загадочная нарядная неподвижность. Еще десять, пятнадцать,
двадцать шагов – и кто—то сильно взял меня за сердце, потом отпустил, и оно забилось,
забилось…Доманебыло.Фасадбылнарисованнабольшихфанерныхлистах.
Весь долгий летний день шумел в моих ушах далекий артиллерийский прибой – то
набегал,тооткатывался,какбудтотащазасобойкрупную,гулкуюгальку.
ВесьденьяискалКатю.
Женщина с треугольным зеленым лицом, которую я встретил подле разбитого дома,
направила меня к доктору Ованесяну, члену райсовета. Старый армянин, черно—седой,
небритыйидобродушный,сиделвконторебывшегокино«Элит»–теперьздесьпомещался
штабПВХОрайона.Яспросилего,зналлионЕкатеринуИвановнуТатаринову—Григорьеву.
Он ответил, что, «конечно, знал и даже в начале войны предлагал ей работать у него
медсестрой».
–Ичтоже?
–Онаотказаласьиуехаланаокопы,–сказалдоктор.–Ибольше,яее,ксожалению,не
видел.
–Можетбыть,вызналииРозалиюНаумовну,доктор?
Онпосмотрелнаменядобрымистарымиглазами,пожеваливыпятилгубу.
–АвыкемприходитесьРозалииНаумовне?
–Никем.Простознакомый.
–Ага.
Онпомолчал.
–Этобылаотличная,превосходнаяженщина,–вздохнув,сказалон.–Мыотправилиеев
стационар,нобылоужепоздно,ионаумерла…
Я вернулся во двор разбитого дома. Фасад рухнул, но сторона, выходившая во двор,
сохранилась. Сам не зная зачем, я поднялся по засыпанной щебнем лестнице до первой
площадки. Дальше шли какие—то железные прутья и балки, торчавшие в пустоте
лестничнойклетки,илишьнавысотетретьегоэтажавновьначалисьступени.
Когда—то в этом доме жила сестра, которую я любил. Здесь мы отпраздновали ее
свадьбу. Каждый выходной день я приходил сюда, учлет в синей спецовке, мечтавший о
счастье великих открытий. Здесь мы с Катей всегда останавливались, когда приезжали в
Ленинград, и когда бы мы ни приехали, в этом доме нас принимали, как самых близких и
дорогихдрузей.Вэтом домеКатяпрожила больше года, когда ядралсявИспании. Вэтом
доме она жила теперь, во время блокады, страдая от голода и холода, работая и помогая
другим, распространяя на других свет своей чистоты и душевной силы. Где же она? Ужас
охватилменя.Ясжалзубы,чтобыудержатьдрожь.
Вэтуминутупослышалсядетскийголос,ивпроломестены,какразнадмоейголовой,
показалсямальчиклетдвенадцати,смуглыйиширокоскулый.
–Вамкого,товарищкомандир?
–Тыздесьживешь?
–Точно.
–Один?
–Зачемодин?Сматерью.
–Аматьсейчасдома?
–Дома.
Он показал мне, как пройти, – в одном месте по узкой доске над провалом, – и через
несколькоминутябеседовалсегоматерью,усталойженщинойсрасплывающимисяглазами
–татаркой,какяпонялспервогоееслова.ЭтобыладворничихадомаN79,иона,разумеется,
отличнозналаиРозалиюНаумовнуиКатю.
– Когда девятку побила, она отрывать пошла, – сказала она о Кате, и мальчик, чисто
говоривший по—русски, объяснил, что «девятка» – это дом, в котором помещался
гастрономическиймагазинN9.–Знакомыйотрыла.Рыжийтакой.Потомонаейнойквартире
жила.
– Отрыла рыжего знакомого, – быстро перевел мальчик, – и он потом жил в ейной
квартире.
–Втораястарушкапомирал,Хакимхоронитьпошла.
–Втораястарушка–РозалииНаумовнысестра,–объяснилмальчик.–Я
– Хаким. Когда она померла, мы ее хоронить везли. На Смоленское. И рыжий этот там
был.Оннасинанимал.Тожевоенный,майор.
Теперь нужно было спросить о Кате. Мне было страшно, но я спросил. Сердито тряся
головой,дворничихасказала,чтоонасама«тримесяцавбольницележал,муллазвал,ниодин
мулла в Ленинграде нет, все мулла помер». А когда она вернулась, квартира Розалии
Наумовныужестоялапустая.
–Жактнадоспросить,–сказалаона,подумав,–ажакттоженет,помер.Может,уехала?
Онарыжегоотрыла,унегохлеббыл.Большоймешок,самнес,менянедавал.Аяемусказал:
«Тыдуракжадный.Мытебежизньспасал.Тебенехлеб,тебемолиться,куранчитатьнада».
КатяуженежилауРозалииНаумовны,когдавдомпопалабомба,–этобыловсе,чтоя
узнал. Я говорил еще, с какими—то женщинами, которые плакали, рассказывая о том, как
помогала им Катя. Хаким привел своих товарищей, и они пожаловались на рыжего майора,
которыйобещалимпотристаграммовза«захоронение»,апотом«зажилил»ивыдалтолько
подвести.
Богвесть,чтоэтобылзарыжиймайор.Петя?НоПетябылнемайор,даиневозможно
было представить, что Петя способен украсть сто граммов у голодных мальчишек. Все
равно! Кто бы ни был этот человек, он помог Розалии Наумовне похоронить сестру. Кто
знает, может быть в трудные дни он поддерживал Катю? На похоронах она была вместе с
ними,очевидно,нетакужбыла слаба,еслисмогладобратьсядоСмоленскогокладбищас
Петроградской.Ностехпорниктобольшеневиделее–невиделниживой,нимертвой.
Шел уже шестой час, когда, измученный, с головной болью, я отправился в Военно—
медицинскую академию. Академия была эвакуирована, но клиники, с первого дня войны
ставшие госпиталями, остались. Осталась и стоматологическая, в которой работала Катя.
Меняото слали в канцелярию, истараямашинистка, чем—то напомнившаямнететюДашу,
сказала, что Катя была очень плоха и доктор Трофимова помогла ей эвакуироваться из
Ленинграда.
–Куда?
–Вотэтогонемогусказать,незнаю.
–АсамадокторТрофимовавЛенинграде?
–Какотправилавашусупругу,самасейчасженафронт,–отвечаламашинистка,–истех
порниотой,ниодругойнебылоникакихизвестий.
Глава15.
ВСТРЕЧАСГИДРОГРАФОМР.
Теперьяпонял,чтоэтобылонаивно:полгодаписатьКате,неполучаявответнислова,
ивсе—такинадеяться,чтостоитмнеприехатьвЛенинград–и,протянувруки,онавстретит
меня у порога. Как будто не было страшной зимы сорок первого года, эшелонов с
умирающимимальчиками,специальныхбольницдляленинградцеввомногихгородахСоюза.
Какбудтонебылоэтихлицсостраннорасплывающимся,водянистымвзглядом.Какбудтоне
доносилсятосзапада,тосвостокагулартиллерийскойстрельбы.
Я думал об этом, сидя в канцелярии стоматологической клиники и слушая рассказ
машинистки о том, как молоденький краснофлотец, как две капли воды похожий на ее
погибшегосына,вдругпришелиотдалейтристаграммовхлеба,когдаунееуженебылосил
поднятьсяспостели.
– А Катерина Ивановна найдется, – сказала она. – Ей сон приснился, что орел летит. Я
говорю–муж.Онанеповерила.Ивот,видите,по—моему,вышло.Итеперьявамговорю–
найдется!
Да, может быть. «Умирала, в то время как я, в сущно сти говоря, прекрасно жил в М—
ове»,–думаля,тупоглядянастаруюженщину,котораявсеуверяламеня,чтоКатянайдется,
вернется. «Обо мне заботились, меня лечили. А у нее не было ста граммов хлеба, чтобы
заплатитьмальчикам,похоронившимБерту».Исбешенством,сотчаяньемдумаляотом,что
ещевянваредолженбыллететьвЛенинград,настаивать,требовать,чтобыменявыписалииз
госпиталя,и,ктознает,бытьможет,вышелбыздоровее,чемсейчас,инашелбы,спасмою
Катю.
Нопозднобыложалетьотом,чегоникогданевернешь.«Я–каквсе»,–писаламнеКатя
изЛенинграда.Толькотеперьпоняля,чтоонахотеласказатьэтимипростымисловами.
Стараяженщина, которой, вероятно,пришлось пережить гораздо больше, чем мне, все
утешаламеня.Япопросилунеекипяткуиугостилсаломилуком,чтобылоещередкостьюв
Ленинграде.
Сэтойминутыкакбыхолодпоселилсявмоейдуше.Ковсему,чтояниделал,очемни
думал,всегдаприсоединялось:«АКатя?»
…Еще в М—ове я восстановил по памяти почти все телефоны моих ленинградских
знакомых.Нокомунизвониляизклиники,никтонеотвечал,точноэтизвонкитерялисьгде
—то в таинственной пустоте Ленинграда. Наконец я набрал последний номер –
единственный,вкотором небылуверен,идолгодержалтрубку,слушаякакие—тодалекие
шорохиизанимиещеболеедалекиенетерпеливыеголоса.
–Алло,явасслушаю,–неожиданносказалнизкиймужскойголос.
–Можнопопросить…
Яназвалфамилию.
–Этоя.
–СвамиговоритлетчикГригорьев.
Молчание.
–Неможетбыть!АлександрИваныч?
–Да.
– Вот и не верь в судьбу! Третий день, как я только и думаю, где бы мне вас найти,
дорогойАлександрИваныч.
Летшестьтомуназад,когдаэкспедицияпорозыскамкапитанаТатариновабыларешена
иязанималсяорганизациейеевЛенинграде,профессорВ.познакомилменясоднимморяком,
ученым—гидрографом,преподавателемучилищаимениФрунзе.
Мы провели вместе только один вечер, но часто потом я вспоминал этого человека, с
необычайнойотчетливостьюнарисовавшегопередомноюкартинубудущеймировойвойны.
Он пришел тогда поздно. Катя уже спала, забравшись в кресло с ногами. Я хотел
разбудить ее, он не дал, и мы стали что—то пить и закусывать маслинами – у Кати всегда
быливзапасемаслины.
Север глубоко занимал его. Он был уверен, что в будущей войне Север с его
неисчерпаемым стратегическим сырьем должен сыграть огромную роль. Он смотрел на
Северныйморскойпутькакнавоеннуюдорогуиутверждал,чтонеудачирусско—японской
кампании были результатом непонимания этой мысли, высказанной еще Менделеевым. Он
требовал, чтобы военные базы были построены вдоль всех маршрутов, по которым идут
караваны.
Помнится,тогдаменяпоразилаэтаточказрения.Ясноваоценилее14июня1942года,за
несколькоднейдополетавЛенинград,когда,сидянаберегуКамы,услышалдалекийголос
диктора, с торжественным выражением читавшего договор между Англией и Советским
Союзом. Нетрудно было догадаться, о каких путях шла речь в этом договоре, и встреча с
«ночнымгостем»,какпотомназывалаэтогогидрографаКатя,припомниласьмне.
В1936–1940годахянеразвстречалсясним,читалегостатьиикнигу«МоряСоветской
Арктики», ставшую знаменитой и переведенную на все европейские языки. С неизменной
симпатией я следил за его судьбой, так же как он, кажется, следил за моею. Я знал, что он
ушел из училища Фрунзе, командовал гидрографическим судном, работал в
Гидрографическом управлении наркомата ВМФ. Незадолго до войны он защищал
докторскуюдиссертацию–объявлениеонейяпрочелв«ВечернейМоскве».
ЯбудуназыватьегоР.
…Этобылредчайшийслучай–«развтысячулет»,каксказалР.,—чтоязасталегодома.
Квартира была запечатана, и он распечатал ее и зашел к себе две минуты назад, и то лишь
потому,чтонадолгоуезжаетизЛенинграда.
–Куда?
–Далеко.Вотзаходите,расскажу.Гдевыостановились?
–Поканигде.
–Оченьхорошо.Яждувас.
Он жил у Литейного моста, в новом доме, в просторной квартире, разумеется,
запущеннойзагодвойны,новкоторойчувствовалосьчто—топоэтическое,точноэтобыла
квартира артиста. Может быть, художественно сшитые куклы, стоявшие на пианино под
стекляннымиколпаками,внушилимнеэтумысль,илимножествокнигнаполуинаполках,
илисамхозяин,встретившийменяпопросту,врубахе,подраспахнувшимсяворотомкоторой
былавиднаполнаяволо сатаягрудь.Где—тоявиделподобныйпортретШевченко.НоР.был
не поэтом, а контр—адмиралом, в чем нетрудно было убедиться, взглянув на его китель,
висевшийнаспинкекресла.
Гдеикогдабымынивстречались,спервогословаонначиналрассказыватьотом,что
сейчасбылодлянегосамымглавным,безсомнения,потому,чтонашинтересдругкдругу
всегдаосновывалсяна«самомглавном»ималокасалсяличныхилислужебныхдел.
Но на этот раз он, прежде всего, расспро сил меня о том, где я был и что делал за год
войны.
–Да,неповезло,–сказалон,когдаярассказалемуосвоихнеудачах.–Новынаверстаете.
Чтожевы,тонаБалтике,тонаЧерноморскомфлоте?АСеверуизменили?Ведьясчитал,что
высеверныйчеловек–инавеки.
Этобылослишкомсложно–рассказывать,какя«изменил»Северу,иятольковозразил,
чтоушелизгражданскойавиации,лишь,когдапотерялнадеждувернутьсянаСевер.
Р.замолчал. Незнаю, о чемондумал, щурячерныеживыеглазаи теребясвой казацкий
чуб,поседевшийипоредевший.Мысиделивкреслахуокна,разумеетсявыбитого,какиво
всейквартире.Литейныймостбылвиден,азанимсуда,странно—резкораскрашенныетак,
чтобытруднобылоразобрать,гдекончаетсядомнанабережнойиначинаетсякорабль.Пусто
было на улицах – «как в пять часов утра», подумалось мне, и я вспомнил – Катя однажды
сказаламне,чтоэтобылоошибкойсеестороны,чтоонанеродиласьвЛенинграде.
Язадумалсяивздрогнул,когдаР.окликнулменя.
–Знаетечто,ложитесь—каспать,–сказалон.–Выустали.Азавтрапоговорим.
Неслушаявозражений,онпринесподушку,снялсдиванавалики,заставилменялечь.Ия
мгновенно уснул, точно кто—то подошел на цыпочках и, недолго думая, набросил на все,
чтопроизошловэтотдень,темное,плотноеодеяло.
Былоещеоченьрано–должнобыть,часачетыре,–когдаяоткрылглаза.НоР.ужене
спал – завешивал старыми газетами книжные полки, и я подумал почему—то с тоской, что
сегодняонуезжает.Онподселкомне,недалвстать,заговорил:безсомнения,этоибылото
«самоеважное»,очемонсказалбымневчера,еслибыянебылтакизмучен.
…В наши дни каждый школьник хотя бы и общих чертах представляет себе, что
происходилонабольшойморскойдорогеизАнглиииАмерикивСоветскийСоюзлетом1942
года.Ноименнолетом1942годато,чторассказывалР.,былоновостьюдажедляменя,хотяя
не переставал интересоваться Севером и ловил на страницах печати каждую заметку о
действияхВВССеверногофлота.
Онразвернулкарты,приложенныекоднойизегокниг,инесразунашелту,накоторой
могпоказатьграницытеатра,–таковбыл,поегословам,этотогромныйтеатр,накотором
действовалинашиморскиеивоздушныесилы.Оченькратко,однакогораздоподробнее,чем
мне потом приходилось читать даже в специальных статьях, он нарисовал передо мною
картинубольшойвойны,происходящейвБаренцевомморе.Сжадностьюслушаляосмелом
походеподводнойлодки—малюткивбухтуПетсамо,тоестьвглавнуюморскуюбазуврага,
о Сафонове, сбившем над морем двадцать пять самолетов, о работе летчиков, атакующих
транспорты под прикрытием снежного заряда, я еще не забыл, что такое снежный заряд. Я
слушалего,ивпервыевжизнисознаниенеудачиязвительнокололоменя.ЭтобылмойСевер
–то,очемрассказывалР.
Отнегоявпервыеузнал,чтотакое«конвой».Онуказалмневозможные«точкирандеву»,
тоесть тайно условленные пункты, где встречаютсяанглийскиеи американские корабли,и
объяснил,какпроисходитпередачаихподохранунашегофлага.
–Вотгдеониидут,–сказалонипоказал,разумеетсявобщихчертах,путь,окоторомв
1942 году не принято было распространяться. – Колонна в стод—вести судов. Вы
догадываетесь,неправдали, вкакомместеимприходитсяособеннотрудно? –Инеочень
точно онпоказал это место. – Но оставимв покоезападныйпуть, тем более чтоздесь (он
показал где) сидят чрезвычайно толковые люди. Поговорим о другом, не менее важном…
Ворота,которыенемцыстремятсязахлопнуть,–живосказалонизакрылладоньювыходиз
Баренцевав Карское море, – потому чтоони прекрасно понимают хотябы значение энских
рудниковдляавиамоторостроения.Но,конечно,итранзитноезначениеСеверногоморского
путиужасноненравитсяим,темболее,чтовеснойэтогогодаониужесталинадеяться…
Он не договорил, но я понял его. Случайно мне было известно, что весной немцам
удалосьсерьезноповредитьпорт,имевшийдлязападногопутибольшоезначение.
– Представьте же себе, куда докатилась война, – продолжал Р., —если не так давно у
НовойЗемлинемецкаяподводнаялодкаобстреляланашисамолеты.Ноиэтогомало.Сегодня
я лечу в Москву на самолете, который прислал за мной военный совет Северного флота.
Летчик,майорКарякин,рассказалмне,чтоондвенеделиохотилсязанемецкимрейдером,–
где,какбывыдумали?Врайоне…
Ионназвалэтоточеньотдаленныйрайон.
–Корочеговоря,войнаужеидетвтакихместах,гдепреждекочевалиоднигидрографы
да белые медведи. Так что пришлось вспомнить и обо мне, – сказал Р. и засмеялся. – И не
только вспомнили, но и… – у него стало доброе, веселое лицо, – но и поручили одно
интереснейшее иважнейшеедело.Конечно,яничего немогу рассказать вамо нем,потому
чтоэтоименноиестьвоеннаятайна.Скажутолько,что,преждевсего,яподумаловас.Это,
конечно,чудо,чтовыпозвонили.АлександрИваныч,–серьезноидажеторжественносказал
он,–япредлагаювамлететьсомноюнаСевер.
Глава16.
РЕШЕНИЕ.
Он уехал, и я остался один в пустой летней, как будто ничьей квартире. Все три
просторные комнаты были к моим услугам, и я мог бродить и думать, думать сколько
угодно.ВпятнадцатьчасовР.собиралсявернуться,иядолженбылсказатьемуоднокороткое
слово:
–Да.
Илидругое,немногодлиннее:
–Нет.
Итакаядалекая,труднаядорога раскинулась междуэтими двумясловами,что яшели
шелпоней,отдыхалисновашел,авсеневидатьбылониконца,никрая!
Немцы обстреливали район. Первая пристрелочная шрапнель разорвалась уже давно, а
дымовое облачко, медленно рассеиваясь, все еще висело над Литейным мостом. Разрывы,
преждедалекие,вдругсталиприближаться–справаналево,грубошагаямеждукварталами
прямокэтомудому,кэтимпустыннымкомнатам,покоторымябродилмежду«да»и«нет»,
находившимисятакбесконечнодалекодруготдруга.
…Должнобыть,это быладетская.Грустноповесив голову,черныйодноглазыйМишка
сидел на шкафу, роллер валялся в углу, на низеньком круглом столе стояли какие—то
коллекции, игры, – и мне представился маленький Р., такой же энергичный, сдержанно
пылкий, со смешным казацким чубом, с круглымлицом. Вэтойкомнатеяотдыхал от «да»
или«нет».Здесьможнобылоподуматьдажеодоме,которыймысКатейсобиралисьнекогда
устроитьвЛенинграде.Агдедом,тамидети.
Все ближе подступали разрывы снарядов. Вот один ударил совсем рядом, двери
распахнулись,где—тосвеселымзвономпо сыпалисьстекла.Внаступившейтишинечьи—то
гулкиешагипо слышалисьнаулице,и,выглянуввокно,яувиделдвухмальчиковсужасными,
какмнепоказалось,лицами,бежавшихкдому.Вотонипоравнялись,первыйхлопнулвторого
поспинеисхохотомповернулобратно.Онииграливпятнашки.
…Р.вернетсявпятнадцатьчасов,ияскажуему:
–Да.
Как не бывало полугода томительного безделья – томительного и постыдного для
каждогосоветскогочеловекавовремявойны!ЯпоедунаСевер.Чемдальшеонбылотменя
вэтигоды,темближеипривлекательнеестановилсяондляменя.Развенедралсяя,какумел,
наЗападеинаЮге?Нотам,наСевере,нужномнебыть,защищаякрая,которыеяпонимали
любил.
Ивдругяостанавливалсяиговорилсебе:
–Катя.
Уехать и оставить ее? Уехать далеко, надолго? Не попробовать разыскать Петю, у
которого – кто знает? – быть может, просто переменился номер полевой почты? Не
предпринятьдругих поисковздесь,вЛенинграде,инаЛенинградскомфронте?Куда бы ни
была эвакуирована Катя, при любых обстоятельствах она стремилась бы соединиться с
Ниной Капитоновной и маленьким Петей. Потерять этот след, слабый, едва заметный, но,
возможно,ведущийтуда,гдеонаживет,мучаясь,потомучтопроклятаязаметканемоглане
дойтидонее?
Решено!ЯостанусьвЛенинградеещенанесколькодней.ЯнайдуКатюитогдапоедуна
Север.
Р.вернулсявпятнадцатьчасов.Ясообщилемусвоерешение.Онвыслушалменяисказал,
чтонамоемместепоступилбытакже.
–Нонужно,чтобывМосквумыприехаливместе.Яоформлювасвуправлении,апотом
Слепушкинотпуститваснадвенеделидляустройствасемейныхдел.Шуткасказать–жена!
Даеще такаяжена! Яжепомню Екатерину Ивановну.Онаумница,добраяивообще редкая
прелесть!
Не буду рассказывать о том, как на другой день я вернулся на Петроградскую и снова
обошелмногихжильцовдомаN79;отом,каквАкадемиихудожествяпыталсяузнать,где
Петя,иузналлишь,чтоонбылраненилежалвсортировочномгоспиталенаВасильевском.
Скульптор Косточкин навещал его. Но этот скульптор умер от голода, а Петя (по слухам)
вернулсянафронт.Отом,какявыяснил,почемунедоходилимоиписьмавдетскийлагерь
Худфонда, который был вновь эвакуирован под Новосибирск; о том, как доктор Ованесян
ходил со мною в райсовет и накричал на какого—то равнодушного толстяка, который
отказалсянавестисправкуоКате.
Эшелоны в январе шли на Ярославль, где были устроены специальные больницы для
ленинградцев.Этобылединственныйбесспорныйфакт,которыймнеудалосьустановить,и,
помнениювсехленинградцев,скоторымияговорил,КатюнужнобылоискатьвЯрославле.
Два обстоятельства убедили меня в том, что это именно так. Во—первых, лагерь
ХудфондадовторойэвакуациинаходилсявЯрославскойобласти,вдеревнеГнилойЯр.Во—
вторых, Лукерья Ильинична – так звали машинистку стоматологической клиники – вдруг
объявиламне,чтоонавспомнила:докторТрофимоваотправилаКатюименновЯрославль.
–Господибожетымой!–сказалаонасдосадой.–Дамыслимоливтакомделесоврать?
Язабыла,потомучтоуменяпамятьсталаслаба,иэтоотсахару,которыйясовершеннонеем.
Нохотянеем,авспомнила!Иявамговорю–найдетсяонавЯрославле.
СамолетР.уходилвполночь.Ясозвонилсяиприехалзадесятьминутдостарта.
Глава17.
ДРУЗЬЯ,КОТОРЫХНЕБЫЛОДОМА.
Если проложить на карте Москвы путь, который я прошел в течение немногих часов
междусамолетомипоездом,можноподумать,чтоянарочносделалрешительновсе,чтобы
не встретиться с теми, кого я давно и страстно хотел увидеть. Я сказал «страстно», и это
было именно так, хотя одних людей я хотел увидеть по одним причинам, а других по
совершеннодругим.ИтеидругиебыливМоскве.Бытьможет,еслисновавзглянутьнакарту,
их путь прошел в этот день рядом с моим. Или пересек его двумя минутами позже. Или
прошелнавстречупососеднейулице,заузкойлиниейзданий.Такилииначе,мненеповезло,
и,заоднимисключением,яневстретилнитех,нидругих.
Прямо с аэродрома я поехал на Садовую, в Воротниковский переулок, к Кораблеву, –
благовесьмойбагажсоставлялмаленькийчемоданчик.
…Покосился старый деревянный флигель, затерянный среди высоких, надстроенных
домов, похожий на дачу со своими ставнями и верандой. Уже не один Иван Павлыч, как
прежде, занимал половину нижнего этажа, и хотя с первого взгляда непривычно пустой
показалась мне Москва, однако в этом маленьком доме почти из каждого окна торчала
голова.Женщины вязали на крыльце, и едва я появился,как, по меньшей мере, два десятка
глазвстретилименяслюбопытством,точноэтобыловЭнске,нанашемдворе.
–Вамкого?
–Кораблева.
–А,ИванаПавлыча?Покоридорувтораядверьналево.
–Этомнеизвестно,–поднимаясьнакрыльцо,сказаля.–Аондома?
–Постучитесь,кажетсядома.
В последний раз я видел Ивана Павлыча перед войной. Не предупредив старика, мы с
Катейвдругявилиськнемустортомифранцузскимвином.Ондолгобрилсяиразговаривалс
намиизсоседнейкомнаты,амырассматривалистарыешкольныефотографии.
НаконецИванПавлычвышел–вновойпаре,втвердомворотничке,сзакрученнымипо
—молодому усами. И теперь в темном коридоре я видел его именно таким, как в тот
прекрасныйпамятныйвечер.Сейчасонвыйдетиспервоговзглядаузнаетменя:
«Тылиэто,Саня?»
Но два и три раза постучал я в знакомую, обитую войлоком дверь. Тишина. Ивана
Павлычанебылодома.
«ДорогойИванПавлыч!–Яписалему,отойдявсторону,потомучтоженщинысмотрели
наменя,амненехотелось,чтобыонизаметили,чтояволнуюсь.–Незнаю,удастсялимне
снова зайти к вам. Сегодня я еду в Ярославль, куда еще в январе месяце была эвакуирована
Катя.Возможно,чтооттудапоедуидальше–дотехпор,поканенайдуее.Немогувэтой
запискеобъяснить,чтопроизошлосомноюикакмыпотерялидругдруга.Еслибыоказалось,
что вы слышали о ней или Валя (которого, впрочем, надеюсь сегодня увидеть), прошу вас,
напишите немедленно по адресу: Полярное, политуправление, контр—адмиралу Р., для меня.
ДорогойИванПавлыч,можетбыть,известиеомоейсмертидонеслосьидовас,ноэтопишу
вамименноя,вашСаня».
Десятьрукпротянулосьодновременно,чтобывзятьуменяэтописьмо…
На метро, которое стало, кажется, еще красивее и солиднее, чем прежде, я проехал до
ДворцаСоветов.Какбудтовойнаужедавным—давнокончилась,стакимвидомсиделина
Гоголевскомбульварестарики,опираясьнасвоистариковскиетолстыепалки.Детииграли–и
вэтуминуту,занятыйсвоимизаботамииволнениями,явпервыепочувствовал,чтоведьэто
–Москва,Москва!
Медная дощечка висела на Валиной двери: «Профессор Валентин Николаевич Жуков».
Ого!Профессор!Япозвонил,постучал,потомдвинулвдверьногою…
Ничего удивительного не было в том,что летом1942 года, когда почти все москвичи
жилинаработе,даещеднем,вслужебноевремя,янезасталпрофессораЖуковадома.Ното,
что Валька, мой Валька, шлялся где—то, в то время как он был мне дьявольски нужен,
возмутило меня. Я снова ударил в дверь ногою, и, как живая, она вдруг подалась. Что—то
жалобноскрипнуловней.Ядернулзаручку,ионаотворилась.
Конечно,квартирабылапуста,ислабаянадежда,чтоВалька,можетбыть,спит,пропала
в это мгновение. Я прошел в «кухню вообще», которая некогда была одновременно и
столовой и детской. Как ни странно, но была прибрана «кухня вообще»! Стол покрыт
скатертью, белая, вырезанная узорами бумага висела на полках. Можно было подумать, что
женская рука прошлась по этим чисто обметенным стенам, по окнам, на которых стояли
свежие ландыши и ночная фиалка. Валька, покупающий цветы, – нужно быть великим
художником,чтобывообразитьтакуюкартину.
Япрошел в «собственно кухню». Узкая железная кровать стояла у стены, в ногах было
аккуратно сложено женское платье. У Кати было когда—то такое же синее в белую
горошинку платье. Что же за женщина жила в «соломенной» Валиной квартире? Кира с
детьмиуехалавначалевойны,язналобэтомещеизпервыхКатиныхписем.«Ктожеуспел
окрутить тебя, милый мой?» И мне вспомнило сь Катино письмо, в котором она
подсмеиваласьнадКирой,приревновавшейсвоегомужа,погруженноговизучениегибридов
чернобурыхлисиц,ккакой—то«ЖенькеКолпакчисразнымиглазами».Непотерялавремени
ЖенькаКолпакчи,даромчтосразнымиглазами!
Такилииначе,ноянезасталиВали.
«Дорогоймой,милыйВалечка,–написаляему,–подорогевЯрославль,гденадеюсьнайти
Катюилихотьразузнатьоней,заехалктебеи,кглубокомусожалению,ненашелтебядома.
Уже минуло полгода, как у меня нет никаких известий о Кате. Она переписывалась с Кирой,
когдабылавЛенинграде,–можетбыть,Кираилитычто—либознаетеоней?Ябылранен,
лежалвМ—ове,писалтебе,нонеполучилответа.Многоебылопережито,нонасколькобыло
былегче,еслибымысКатейнеточтовстретились,нохотьузналидругодруге,чтоживы!
ПишимненаСеверныйфлот,Полярное,политуправление,контр—адмиралуР.,дляменя.Это
лишьвероятныйадрес,нодругогоуменяпоканет.Будьздоров,дорогойдруг.Дверьоткрылась
сама. Теперь тебе придется ломать ее, – это все—таки лучше, чем оставить квартиру
открытой.Можетбыть,мнеудастсяпередотъездомещераззайтиктебе».
Яположил этузаписку на стол в«кухне вообще». Потомпристроил крючок, чтобы он
самупалнапетлю,сильнозахлопнулдверь,ионапревосходнозакрылась.
Еще одно важное дело было у меня в этом районе. Недалеко от Вали жил человек,
которого я непременно хотел навестить, не о собенно заботясь о том, обрад уется ли го стю
хозяин.
Давнособиралсяянавеститьего!
Вгоспиталебессонныминочами,задыхаясьвбреду,ядумалобэтомсвиданье.Онбыл
мнетакнужен,что,кажется,нестоилоиумирать,преждечемянеувижуего!
Неразярисовалсебеэтувстречу.Тохотелосьмнеявитьсяпереднимвлегкуюминуту
его жизни, где—нибудь в театре, когда самая мысль обо мне будет бесконечно далека от
него.Тогде—товго стиницеязапиралдверьнаключисмотрелнанегоулыбаясь.Случалось,
чтовпредрассветномсумракеявиделегона соседнейкойке:поджавподсебяноги,сидел
он,истранноравнодушенбылвзглядплоских,полуприкрытыхглаз.
Глава18.
СТАРЫЙЗНАКОМЫЙ.КАТИНПОРТРЕТ.
Однажды,проходясомноюпоСобачьейПлощадке,Катясказала:
–ЗдесьживетРомашов.
Иуказаланасеровато—зеленыйдом,кажетсяничемнеотличавшийсяотсвоихсоседей
по правую и по левую руку. Но и тогда и теперь что—то неопределенно подлое
померещилосьмневэтихоблупленныхстенах.
Под воротами не висел, как до войны, список жильцов, и мне пришлось зайти в
домоуправление,чтобыузнатьномерквартиры.
И вот что произошло в домоуправлении: паспортистка, сердитая старомодная дама в
пенсне, вздрогнула и сделала большие глаза, когда я спросил ее о Ромашове. В маленькой
дощатойкомнатке стояли исиделилюдив передниках,очевидно дворники, имежду ними
тожекакбыпрошлодвижение.
–Авыбыемупозвонили,–посоветовалапаспортистка.–Унегокакразвчерателефон
включили.
–Данет,лучшеятак,беззвонка,–возразиляулыбаясь.–Этобудетсюрприз.Деловтом,
чтояегостарыйдруг,которогоонсчитаетпогибшим.
Кажется,ничегоособенногонебыловэтомразговоре,нопаспортистканеестественно
улыбнулась, а из соседней, тоже дощатой комнаты вышел очень спокойный молодой, с
медленнымидвижениямичеловеквхорошенькойкепкеивнимательнопосмотрелнаменя.
Нужно было вернуться на улицу, чтобы зайти в подъезд, и у подъезда я немного
помедлил. Оружия не было, и, может быть, стоило сказать несколько слов милиционеру,
стоявшемунауглу.Нояпередумал:«Никуданеуйдет».
Ниоднойминутынесомневалсяя,чтоонвМоскве,вероятноневармии,аесливармии,
всеравноживет на своейквартире. Илинадаче.По утрам он ходитв пижаме. Как живого,
увидел я перед собой Ромашку в пижаме, после ванны, с торчащими желтыми космами
мокрых волос. Этобыловидение,откоторого лиловыекруги пошлипередмоими глазами.
Нужнобылоуспокоиться,тоестьподуматьодругом,иявспомнилотом,чтовсемнадцать
часовР.будетждатьменявГидрографическомуправлении.
–Ктотам?
–МожнотоварищаРомашова?
–Зайдитечерезчас.
– Может быть, вы позволите мне подождать Михаила Васильевича? – сказал я очень
вежливо. – Второй раз, к сожалению, не смогу зайти. Боюсь, он будет огорчен, если наша
встречанесостоится.
Цепочка звякнула. Но ее не сняли, напротив – надели, чтобы, приоткрыв дверь,
посмотретьнаменя.Сновазвякнула–воттеперьсняли.Ноещекакие—тозапорыдвигались,
железо скрежетало, звенели ключи. Старый человек в широких штанах на подтяжках, в
расстегнутой нижней рубахе впустил меня в переднюю и, сгорбившись, недоверчиво
уставилсянаменя.Что—тоаристократическинадменноеивместестемжалкоевиднелосьв
этом сухом, горбоносом лице. Желто—седой хохол торчал над лысым лбом. Длинные
складкикожисвисалинадкадыком,каксталактиты.
–ФонВышимирский?–спросиляснедоумением.Онвздрогнул.–Тоестьне«фон»,но
всеравно,Вышимирский.НиколайИваныч,неправдали?
–Что?
–Вынепомнитеменя,уважаемыйНиколайИваныч?–продолжалявесело.
–Яжебылувас.
Онзасопел.
–Уменябыломного,тысячи,–хмуросказалон.–Застолсадилосьдосорокачеловек.
– Вы работали в Московском драматическом театре и еще носили такую куртку с
блестящимипуговицами.МойприятельГришаФаберигралрыжегодоктора,иИванПавлыч
Кораблевпознакомилнасвегоуборной.
Почему мне стало так весело? Как хозяин, стоял я в квартире Ромашова. Через час он
придет.Янемногоподышалполуоткрытымртом.Чтоясделаюсним?
–Незнаю,незнаю!Какфамилия?
–КапитанГригорьев,квашимуслугам.Вычтоже,теперьживетездесь?УРомашова?
Вышимирскийподозрительнопосмотрелнаменя.
–Яживутам,гдепрописан,–сказалон,–анетут.Иуправдомзнает,чтояживутам,ане
тут.
–Ясно.
Явынулпортсигар,веселохлопнулпокрышкеипредложилемупапиросу.Онвзял.Двери
всоседнююкомнатубылиоткрыты,ивсетамбылочистое,светло—сероеитемно—серое–
стены и мебель: диван, перед ним круглый стол. И даже чей—то большой портрет над
диваном был в гладкой светло—серой раме. «Все в тон», – тоже очень весело подумалось
мне.
–КакойИванПавлыч?Учитель?–вдругспросилВышимирский.
–Учитель.
– Ну да, Кораблев. Это был отличный человек, прево сходный. Валечка учился у него.
Нюта нет, она кончила женскую гимназию Бржозовской. А Валечка учился. Как же! Он
помогал, помогал… – И на старом усатом лице мелькнуло бог весть какое, но доброе
чувство.
Притворно спохватившись, старик пригласил меня в комнаты – мы еще стояли в
передней–идажеспросил,несдорогилия.
–Еслисдороги,–сказалон,–товвоеннойстоловойпокомандировкеможнозагроши
получитьвполнеприличныйобедсхлебом.
Онещетрещалчто—то,янеслышалего.Пораженный,остановилсяянапороге.Этобыл
Катин портрет – над диваном в светло—серой раме, – великолепный портрет, который я
видел впервые. Она была снята во весь рост, в беличьей шубке, которая так шла к ней и
которую она шила перед самой войной. И еще хлопотала, чтобы попасть к какой—то
знаменитой портнихе Манэ, и еще серд илась на меня за то, что я не понимал, что шапочка
должнабытьтожемеховаяитакаяжемуфта.Чтожеэтозначит,божемой?
Поменьшеймере,десятьмыслей,толкаядругдруга,всталипередомной,ивтомчисле
одна, настолько нелепая, что теперь мне даже стыдно вспомнить о ней. О чем только не
подумаля,кромеправды,котораяоказаласьещенелепее,чемэтанелепаямысль!
–Признаться,яникакнеожидалвстретитьвасздесь,НиколайИваныч,–сказаля,когда
старик сообщил, что по сле театра он по ступил в психиатрическую, тоже в гардероб, и его
уволили,потомучто«сумасшедшиенезаконнообъявилизавхозу,чтоонкрадетсупикушает
егопоночам».–Чтоже,выработаетеуРомашова?Илипро стоподдерживаетезнакомство?
– Да, поддерживаю. Он предложил мне помочь в делах, и я согласился. Я служил
секретарем у митрополита Исидора, и не скрываю этого, а напротив, пишу в анкетах. Это
была огромная работа, огромный труд. Одних писем в день мы получали полторы тысячи.
Здесь тоже. Но здесь я работаю из любезности. Я получаю рабочую карточку, потому что
Михаил Васильевич устроил меня в свое учреждение. И в учреждении известно, что я
работаюздесь.
–АразвеМихаилВасильевичтеперьневармии?Когдамырасстались,онносилвоенную
форму.
–Да,невармии.Какособонужный,незнаю.Унегобронядоокончаниявойны.
–Чтожеэтозаписьма,которыевыполучаете?
–Этодела,оченьважные,–сказалВышимирский,–крайневажные,посколькумыимеем
задания.Внастоящеевремянампорученонайтиоднуженщину,однудаму.Нояподозреваю,
чтоэтонезадание,аличноедело.Любовь,таксказать.
–Чтожеэтозаженщина?
– Дочь исторического лица, которое я прекрасно знал, – с гордостью сказал
Вышимирский.–Можетбыть,выслышали,–нектоТатаринов?Мыразыскиваемегодочь.И
давнобынашли,давно.Нострашнаяпутаница.Оназамужем,иунеедвойнаяфамилия.
Глава19.
«ТЫМЕНЯНЕУБЬЕШЬ».
Как будто жизнь остановилась с разбегу и, не рассчитав инерции движения, я крепко
стукнулся лбом о воображаемую стену, с таким чувством смотрел я на старого, в общем
нормального человека, стоявшего передо мной в светлой, тоже нормальной комнате и
сообщившего,чтоРомашовразыскиваетКатю,тоестьделаеттоже,чтоя.
Нонашразговорпродолжался,какеслибыничегонеслучилось.ОтКатиВышимирский
перешел к какому—то члену месткома, который не имел права называть его «бывшим»,
потому что у него «пятьдесят лет трудового стажа», а потом пустился в воспоминания и
рассказал, что когда в 1908 году он выходил из театра, капельдинер кричал: «Карета
Вышимирского!»,иподкатывалакарета.Онходилвцилиндреиплаще,теперьтакихвещейне
носят,и«оченьжаль,потомучтоэтобылокрасиво».
–Когдаонумер?–спро силонвдруг,сильнопотянуввнизсвоисталактиты.
–Кто?
–Кораблев.
–Почемужеумер?Онживиздоров,НиколайИваныч,–сказаляшутливо,втовремякак
вседрожаловомнеиядумал:«Сейчасвсеузнаешь,нобудьосторожен».–Таквыговорите,
этоличноедело,да?Насчетдамы?
– Да, личное. Но очень серьезное, очень. Капитан Татаринов – историческое лицо.
МихаилВасильевичбылвЛенинграде.Оннаходилсявосадеитакголодал,чтоелобойный
клей. Отрывал старые обои, варил и ел. Потом он уехал в командировку за мясом, и, когда
вернулся,–уженикого.Увезли.
–Куда?
– Вот это и есть вопрос, – торжественно сказал Вышимирский. – Вы знаете, что
происходило с этой эвакуацией? Иди ищи! И главное, если бы ее увезли в эшелоне. Тогда
только выяснить – чей? Например, Хладкомбината. Куда он уехал? ВСибирь?Значит, она в
Сибири.Ноееотправилисамолетом.
–Каксамолетом?
– Да, именно. Очевидно, как привилегированную. И вот – пропала. Ищи. Только
известно,чтосамолетпролетелчерезХвойную,тоестьименночерезтустанцию,накоторой
МихаилВасильевичбралмясо.
Должнобыть,яинстинктивночувствовал,когданужнопомолчать,акогдапроизнести
два или три слова. Все было в порядке. Какой—то военный, должно быть недавно из
госпиталя, худой и черный, зашел к приятелю, с которым расстался на фронте, и вот
расспрашивает,чтоонподелываетикакживет.«Сейчасвсеузнаешь,нобудьосторожен».
–Нуикакже?Нашли?
– Нет еще. Но найдем, – сказал Вышимирский, – по моему проекту. Я написал в
Бугуруслан, в Центральное бюро справок, но это ерунда, потому что нам прислали десять
Татариновых и сто Григорьевых, а мы не знаем, на какую фамилию напирать в качестве
первой.Тогдаяличнообратилсявовсегубернскиегородакпредседателямисполкомов.Это
былбольшойтруд,большоезадание.НокапитанТатариновбылмойдруг,идляегодочерия
три месяца писал стандартный запрос – прошу вашего распоряжения, эвакопункт,
историческоелицо,ждемответа.Иполучили.
Резкийзвонокраздался.Вышимирскийсказал:
–Этоон.
Иунегосталоиспуганноелицо,острыйседойхохолзатряссянаголове,усыповисли.Он
вышел в переднюю, а я, помедлив, встал у стены, подле двери, чтобы Ромашов, войдя, не
сразузаметилменя.
Онмогвыскочитьнаплощадку,потомучтоВышимирскийвпереднейсказалему:
–Васждут.
Онбыстроспросил:
–Кто?
Истарикответил:
–Какой—тоГригорьев.
Но он не выскочил, хотя вполне мог успеть – я не торопился. Он стоял в темном углу
междуплатянымшкафомистеноюивскрикнул,увидевменя,апотомпо—детскиподняли
прижал к лицу кулаки. В наружной двери торчал ключ, я повернул его, вынул и положил в
карман. Вышимирский стоял где—то между нами, я наткнулся на него и переставил, как
куклу.Потомзачем—тотолкнул,ионмеханическиупалвкресло.
–Ну,пойдемпоговорим,–сказаляРомашову.
Он молчал. В руках у него была кепка, он сунул ее в рот и прикусил, зажав зубами. Я
сновасказал:
–Ну!
Ионбешенотряхнулголовой.
–Непойдешь?
Онкрикнул:
–Нет!
Но это была последняя минута отчаяния, охватившего его, когда он увидел меня. Я
рванулегоза руку,онвыпрямился,и,когдамывошли в комнату,толькоодин глаз немного
косил,алицосталоужесовершеннодругим,ровным,снеподвижнымвыражением.
–Жив,каквидишь,–сказалянегромко.
–Да,вижу!
Теперь я мог рассмотреть его. Он был в легком сером костюме, на лацкане желтая
ленточка – знак тяжелого ранения, в то время как он был контужен очень легко, под
ленточкой –пуговица,светящаясявтемноте.Онпополнел,иеслибынеторчащиекрасные
уши,которые,кажется,нехужеэтойпуговицымоглисветитьвтемноте,никогдаещеонне
выгляделтакимпредставительнымгосподином.
–Пистолет.
Ядумал, что он начнет врать, что сд ал пистолет, когда д емобилизовался. Но пистолет
был именной, я получил его от командира полка за бомбежку моста через Нарову. Сдавая
пистолет,Ромашоввыдалбысебя.Вотпочемуонмолчавыдвинулящикписьменногостолаи
до сталпистолет.Пистолетбылнезаряжен.
–Документы.
Онмолчал.
–Ну!
– Размокли, пропали, – поспешно сказал он. В Ленинграде бомбоубежище затопило
водой.Ябылбезсознания.ТолькофотоЧ.сохранилось,япередалегоКате.Яспасее.
–Всамомделе?
–Да,яспасее.Поэтомуянебоюсь.Всеравнотыменянеубьешь.
– Посмотрим. Рассказывай все, скотина, – сказал я, взяв его за ворот и сразу отпустив,
потомучтоунегомягкоподалосьгорло.
–Яотдалейвсе,когдаонаумирала.Ах,тымненеверишь!–сотчаяньемзакричалон,
как—топодлезаяподменясбоку,чтобызаглянутьвглаза.–Нотыповеришьмне,потомучто
ярасскажутебевсе.Тыничегонезнаешь.Янелюблютебя.
–Неужели?
–Нозачтомнелюбитьтебя?Тыотнялуменявсе,чтобылохорошеговжизни.Ямогу
многое,оченьмногое,–сказалоннадменно.–Мневсегдавезло,потомучтокругомдураки.
Ябысделалкарьеру.Нояплевалнакарьеру!
«Плевалнакарьеру»–этобылосказанослишкомсильно.Насколькомнебылоизвестно,
Ромашовнетольконеплевал,анапротив,стремилсясделатькарьеру,разбогатетьит.д.Иэто
вполне удалось ему, в особенности, если вспомнить, что он всегда, еще в школе, был
ужаснымтупицей.
–Так слушай же,– сказал Ромашов, побледнев еще более,хотяэто было, кажется,уже
невозможно. – Ты поверишь мне, потому что я скажу тебе все. Экспедиция по розыскам
капитанаТатаринова–япровалилее!СперваяпомогалКате,потомучтобылуверен,чтоты
поедешь один. Но она решила ехать с тобой, и тогда я провалил экспедицию. Я написал
заявление,оченьрискованное,–ябысамполетелвверхтормашками,еслибымненеудалось
егоподтвердить.Номнеудалось.
Стопочкабумагилежалавсеромкожаномбюваресзолотымибуквами«М.Р.».Япотянул
один лист, и Ромашов замер, вытаращив глаза и глядя куда—то поверх моей головы.
Казалось,онстремилсязаглянутьвперед,всвоебудущее,чтобыузнать,угадать,чемгрозит
емуэтопростоедвижение,которымяпотянулизбюваралистбумагииположилегоперед
собой.
– Да, запиши, – сказал он, – этот человек, который остановил экспедицию, был
впоследствиисосланиумер.Новсеравно,запиши,еслидлятебявсеэтоещеимеетзначение.
–Нималейшего,–ответиляхладнокровно.
–Янаписал,чтотыманьяксосвоейидеейнайтикапитанаТатаринова,которыйгде—то
пропалдвадцатьлетназад,чтотывсегдабылманьяк,язнаютебясошколы.Ночтозавсем
этимстоитдругое,совершеннодругое.ТыженатнадочерикапитанаТатаринова,иэтотшум
вокругегоименинеобходимтебедлякарьеры.Яписалнеодин.
–Ещебы!
– Ты помнишь статью «В защиту ученого»? Николай Антоныч напечатал ее, мы
сослалисьнанеевзаявлении.
–Тоестьвдоносе?
Яужезаписывал,икакможнобыстрее.
– Да, в доносе. И мы подтвердили, подтвердили все! Одну бумажку я подсунул Нине
Капитоновне,онаподписала,икактруднобылоустроить,чтобыееневызывалипотом,боже
мой,кактрудно!Тыдаженезнаешь,каквсеэтоповредилотебе!ИвГВФ,ипотом,когдаты
былужевармии,наверно,наверно!
Какпередатьчувство,скоторымвыслушаляэтопризнание?Янезнал,зачемговоритон
правду,–впрочем,оченьскоросталясенэтотнесложныйрасчет.Нокакбыобратнымсветом
озарилосьвсе,очемволей—неволейдумалосьмне,гдебыянибыличтобынислучалосьсо
мною.
Глава20.
ТЕНЬ.
–Этоначалосьдавно,ещевшколе,–продолжалРомашов.–Ядолженбылпросиживать
ночи, чтобы ответить урок так же свободно, как ты. Мне хотелось не думать о деньгах,
потомучтоявидел,чтоденьгинискольконезанимаюттебя.Ямечталстатьтаким,какты,
статьтобою,имучился,потомучтовсегдаивовсемтыбылвышеисильнее,чемя.
Трясущимисяпальцамионвынулизстекляннойкоробочки,стоявшейнастоле,папиросу
исталискатьогонь.Ячиркнулзажигалкой.Онприкурил,затянулсяибросил.
–Случалось,чтоявстречалтебянаулицах,–прячасьвподъездах,яшелзатобою,как
тень.Ясиделвтеатрезатвоеюспиной,икажемся,божемой,чемжеотличалсяяоттебя?Но
язнал,чтовижудругоенасцене,потомучтонавсесмотрелдругимиглазами,чемты.Да,не
толькоКатябыланашимспором.Все,чтоячувствовал,всегдаивездеборолосьстем,что
чувствовалты.Вотпочемуязнаювсеотебе:тыработалвсельскохозяйственнойавиациина
Волге,потомнаДальнемВостоке.ТысновасталпроситьсянаСевер–тебеотказали.Тогда
ты поехал в Испанию – господи, это было так, как будто все, над чем я трудился долгие
годы,неожиданносовершилосьсамо.Нотывернулся,–сотвращениемзакричалРомашов,–
истехпорвсепошлохорошоутебя.ТыпоехалсКатейвЭнск,–видишь,язнаювсеидаже
то, что ты давно забыл. Ты мог забыть, потому что был счастлив, а я – нет, потому что
несчастен.
Онсудорожновздохнулизакрылглаза.Потомоткрыл,ичто—тооченьтрезвое,острое,
бесконечнодалекоеотэтихстрастныхпризнаниймелькнуловегобыстромвзгляде.Ямолча
слушалего.
– Да, я хотел разлучить вас, потому что эта любовь всю жизнь была твоим
удивительным счастьем. Я умирал от зависти, думая, что ты любишь просто потому, что
любишь,ая–ещеипотому,чтохочуотнятьееутебя.Бытьможет,этосмешно,чтостобой
я говорю о любви! Но кончился спор, я проиграл, и что теперь для меня это унижение в
сравнениистем,чтотыживиздоровичтосудьбасноваобмануламеня!
Телефонныйзвонокпослышалсявпередней.Вышимирскийсказал:
–Да,пришел.Откудаговорят?
Нопочему—тонепозвалРомашова.
– И вот началась война. Я сам пошел. У меня была броня, но я отказался. Убьют – и
прекрасно!Но втайнеянадеялся–тыпогибнешь,ты!ПодВинницейялежалвсарае,когда
одинлетчиквошелиостановилсявдверях,читаягазету,«Вотэторебята!–сказалон.Жаль,
что сгорели». – «Кто?» – «Капитан Григорьев с экипажем». Я прочел заметку тысячу раз, я
выучилеенаизусть.Черезнесколькоднейявстретилтебявэшелоне.
Это было очень странно – то, что он как бы искал у меня же сочувствия в том, что,
вопреки его надеждам, я оказался жив. Но он был так увлечен, что не замечал нелепости
своегоположения.
–Ты знаешь,что было потом.Бред,о котороммне совестновспомнить! Еще в поезде
меняпоразило,что тыкакбы недумалоКате.Явидел,что этагрязьи бестолочьтерзают
тебя,но всеэтобылотвоим,ты отдал быжизнь, чтобы небылоэтогоотступления.А для
меняэтозначилолишь,чтотысноваоказалсявышеисильнееменя.
Он замолчал. Как будто и не было никогда на свете осиновой рощи, кучи мокрых
листьев иполенницы,котораяпомешала мнеразмахнуться,какбудтоянележал,опершись
руками о землю и стараясь не крикнуть ему: «Вернись, Ромашов!» – так он сидел передо
мною,представительныйгосподинвлегкомсеромкостюме.Уменядажерукизаныли–так
захотелосьударитьегопистолетом.
–Да,этоглубокаямысль,–сказаля,–кстати,подпиши,пожалуйста,этубумагу.
Пока он каялся, я писал «показание», то есть краткую историю провала поисковой
партии. Это было мукой для меня, я не умею писать канцелярских бумаг. Но «показание
М.В.Ромашова», кажется, удалось, может быть потому, что я так и писал: «Подло обманув
руководствоГлавсевморпути»итакдалее…
Ромашовбыстропрочиталбумагу.
–Хорошо,–пробормоталон,–нопреждеядолженобъяснитьтебе…
–Тысперваподпиши,апотомобъяснишь.
–Нотынезнаешь…
–Подписывай,подлец!–сказал,ятакимголосом,чтоонотодвинулсясужасомикак—
томедленно,словнонехотя,застучалзубами.
–Пожалуйста.
Онподписализлобнобросилперо.
–Тыдолженблагодаритьменя,атыхочешьсыгратьнамоейоткровенно сти.Ладно!
–Да,хочусыграть.
Он посмотрел на меня и, должно быть, вот когда от всей души пожалел, что не
прикончилменявосиновойроще!
–ЯвернулсявМоскву,–продолжалон,–исразужесталхлопотать,чтобыменяперевели
вЛенинград.ЯехалчерезЛадожское,немцытопилисуда,ноядобрался–ивовремя.Слава
богу,славабогу,–добавилонторопливо,–ещедень,многодва,имнедо сталосьбылишь
похоронитьее.
Возможно, что это была правда. Еще, когда Вышимирский сказал, что Ромашов был в
Ленинграде, я вспомнил рыжего майора, о котором рассказывали дворничиха и дети. «Она
рыжего отрыла, у него хлеб был. Большой мешок, сам нес, мне не давал». Но другое
волновало меня. Ромашов мог уверить Катю, что я погиб – разумеется, в бою, а не в
осиновойроще.
– И вот Ленинград. Ты не представляешь, что это было. Я получал триста грамм и
половинуприносилКате.Вконцедекабрямнеудалосьдостатьнемногоглюкозы,яискусал
себепальцы,поканесееКате.Ясвалилсяподлееепостели,онасказала:«Миша!»Ноуменя
небылосилыподняться.Яспасее,–мрачноповторилон,какбудтострашнаямысль,чтоя
могу не поверить, снова поразила его, – и если сам не погиб, то лишь потому, что твердо
знал,чтонуженейитебе.
–Имне?
– Да, и тебе. Сковородников написал ей, что ты убит, она была полумертвая от горя,
когдаяприехал.Итыбывидел,чтоснеюсталось,когдаясказал,чтовиделтебя!Японялв
эту минуту, что жалок, – полным голосом сказал Ромашов, так громко, что в передней
послышалсядажекакой—тостук,точноВышимирскийсвалилсясостула,–жалокпередэтой
любовью. И горько, мучительно раскаялся я в эту минуту, что хотел убить тебя. Это был
ложныйшаг.Твоясмертьнепринеслабымнесчастья.
–Все?
–Да, все. Вянваре менякомандировали в Хвойную,яотлучилсяна двенедели,привез
мясо, но квартира была ужепуста. Варя Трофимова, наверно ты знаешь ее, отправила Катю
самолетом.
–Куда?
–ВВологду,явыяснилточно.АпотомвЯрославль.
–КоготызапросилвЯрославле?
–Эвакопункт,уменязнакомыйначальник.
–Иполучилответ?
–Да.Нотамтольконаписано,чтоонапрошлачерезэвакопунктиотправленавбольницу
дляленинградцев.
–Покажи—ка.
Он нашел в столе и подал письмо. «Станция Всполье, – прочитал я. – В ответ на ваш
запрос…»
–АпочемуВсполье?
–Тамэвакопункт,этовдвухкилометрахотЯрославля.
–Теперьвсе?
–Все.
–Такслушайжеменя,–стараясьневолноваться,сказаляРомашову.–Янемогупрощать
илинепрощатьтебя,чтобытынисделалдляКати.Этоужененашличныйспор,послетого,
чтотысделалсомной.Несомнойспорилты,когдахотелдобитьменя,тяжелораненного,
обокрал и бросил в лесу одного. Это – воинское преступление. Ты его совершил, и тебя,
преждевсего,будутсудитькакподлеца,которыйнарушилприсягу.
Явзглянулемупрямовглаза–ипоразился.Оннеслушалменя.Кто—топоднималсяпо
лестнице, двое или трое, стук шагов гулко отдавался в лестничной клетке. Ромашов
беспокойнооглянулся,привстал.Постучали,потомпозвонили.
–Открыть?–спросилзастенойВышимирский.
–Нет!–крикнулРомашов.–Спросите,кто,–какбыопомнясь,добавилоннегромкои
прошелсяпокомнателегким,почтитанцующимшагом.
–Ктотам?
–Откройте,издомоуправления.
Ромашоввздохнулсквозьсжатыезубы.
–Скажите,чтоменянетдома.
–Янезнал.Тутзвонили,иясообщил,чтовыдома.
–Конечно,дома,–сказалягромко.
Ромашовбросилсянаменя,схватилзаруки.Яоттолкнулего.Онзавизжал,потомпошел
замноювпереднююивстал,какпрежде,междустеноюишкафом.
–Однуминуту,–сказаля,–сейчасоткрою.
Вошли двое – пожилой мужчина, очевидно управдом, судя по угрюмому, хозяйскому
выражениюлица,итотмолодой,смедленнымидвижениями,вхорошенькойкепке,которого
я видел в домоуправлении. Сперва молодой посмотрел на меня, потом, не торопясь, – на
Ромашова.
–ГражданинРомашов?
–Да.
Вышимирскийлязгнулзубамитакгромко,чтовсеобернулись.
–Оружие?
–Неимеется,–отвечалРомашовпочтихладнокровно.Толькокакая—тожилкабиласьна
егонеподвижномлице.
–Нучтоже,соберитевещи.Немного:сменубелья.Управдом,пройдитесарестованным.
Товарищкапитан,прошуваспредъявитьдокументы…
–НиколайИванович,эточушь,ерунда!–громкосказалРомашовоткуда—тоизвторой
комнаты, где он собирал в заплечный мешок свои вещи. – Я вернусь через несколько дней.
Всетажеглупаяисториястребухой.Помните,ярассказывалвам–требухаизХвойной.
Вышимирскийсновалязгнул.Повсемубыловидно,чтоонникогданеслыхалниокакой
требухе.
– Саня, я надеюсь, что ты найдешь ее в Ярославле, – еще громче сказал Ромашов, –
передайей…
Явиделизпередней,каконуронилмешокинемногопостоялсзакрытымиглазами.
–Ладно,ничего,–пробормоталон.
– Виноват, не найдется ли у вас стакана воды? сказал Вышимирскому человек в
хорошенькойкепке.
Вышимирский подал. Теперь все стояли в передней – Ромашов с мешком за спиной,
управдом,которыйтакинесказалнислова,растерянныйВышимирскийспустымстаканомв
руке.Минутувсемолчали.Потомагенттолкнулдверь.
–Досвидания,проститезабеспокойство.
ИвежливопригласилРомашовапройти.
Вероятно,еслибыуменябыловремя,ябыпостаралсянайтиглубокийсмыслвтом,что
судьба, явившись на квартиру Ромашова в лице представителя московской милиции, так
решительнопомешалазакончитьнашразговор.НопоездвЯрославльотходилв20.20,амне
ещенужнобыло:
а) явиться к Слепушкину, и не только явиться, но оформиться, что могло занять часа
полтора;
б)зайтивнаграднойотдел–ещевМ—овеяполучилизвестие,чтомойвторой орден
КрасногоЗнамениутверждениямогуполучитьвнаркоматедокумент;
в)достатьчто—нибудьнадорогу:почтивсе,чтояпривезизМ—ова,яоставилодному
балтийскомулетчикуоднополчанинувЛенинграде;
г) до стать билет, что, впрочем, мало беспокоило меня, потому что я уехал бы и без
билета.
Крометого,мнеещенужнобылонаписатьоРомашовевоенномупрокурору.
Все это казалось мне совершенно необходимым, то есть моя жизнь в оставшиеся до
поездачетыреилипятьчасовдолжнабыласостоятьименноизэтихзабот.Анасамомделе
мненужнобылопростовернутьсякВалеЖукову,откоторогоябылвпятиминутахходьбы,
и тогда – кто знает? – у меня, может быть, нашлось бы время даже и для того, чтобы
подумать над той смесью правды и лжи, которой пытался оправдаться передо мною
Ромашов.
ЯдажепостоялнаАрбатскойплощади:«НезаглянутьлихотьнадвеминутыкВале?»Но
вместо Вали я зашел в парикмахерскую – нужно было побриться и сменить воротничок,
преждечемявлятьсявГидрографическоеуправление,гдеодинконтр—адмиралнамеревался
представитьменядругому.
Ровно в 17 часов я пришел к Слепушкину, а в 18 был уже зачислен в кадры ГУ с
откомандированием на Крайний Север, в распоряжение Р. Два или три года тому назад за
этими скупыми канцелярскими словами открылась бы передо мною далекая дикая линия
сопок, освещенная робким солнцем первого полярного дня, а теперь, полный забот и
волнений, я машинально сунул удостоверение в карман и, думая о том, что напрасно не
попросилР.снестисьсЯрославлемповоенномутелеграфу,вышелизуправления.
Небудурассказыватьотом,какяпотерялполторачасавнаградномотделе,ит.д.Нооб
этой,последнейвМоскве,памятнойвстречеядолженрассказать.
Очень усталый, с заплечным мешком в одной руке, с чемоданом в другой, на станции
«Охотный ряд» я спустился в метро. Служебный день кончился, и хотя летом 1942 года в
метробылоещепросторно,передэскалаторомстоялатолпа.Движущаясялентаподнималась
навстречу,явсматривалсявлицамосквичей,вдругподумав,чтозавесьэтотхлопотливый,
утомительный день так и не увидел Москвы. Издалека приметил я грузного человека в
толстойкепке,впальтосширокимиквадратнымиплечами,которыйнеподнимался,аплыл,
вырастал,снисходительнодожидаясь,когдадоставитегонаверхэташумнаямашина.
ЭтобылНиколайАнтоныч.
Узнал ли онменя?Едвали. Но если и узнал– что было ему до какого—то маленького
капитанавпотертомкителе,снекрасивыммешком,изкотороготорчалагорбушкахлеба?
Равнодушноскользнулонпомоемулицусоннымиивластнымиглазами.
ЧАСТЬ9.
НАЙТИИНЕСДАВАТЬСЯ.
Глава1.
ЖЕНА.
Точносияниемсветящейсябомбыозаренночной,незнакомыйвокзалнаВсполье,полный
забот, трудов и волнений войны. Чего не увидишь в этом ярком, неестественном свете!
Старшийсобираеткоманду,ругаясь,илюдистроятся,невыспавшиеся,хмурые,–война!На
платформевларькевыдаютдовольствиепокомандировкам,поаттестату,ибережноберут
черныйхлебсолдатскиеруки,–война!Девочкалетпятипотерялась,отсталаотэшелона,и
ужепорадиозовутеемать–зовутинемогутдозваться,–война!Моряксмешкомводной
руке, с чемоданом в другой слезает с московского поезда, спрашивает, где эвакопункт, и
становитсявочередькначальникувмаленькойгрязнойкомнате,биткомнабитойсидящим,
стоящимиспящимнародом,–война!
Всевижуяивсепомню.Номедленносредисветаитенинаходитдорогусознание,над
которымзажгласьиповислагигантскаясветящаясябомбавойны.
Явижу себя шагающим в город вдоль ночных, по—летнему тихих полей. Прожектора
бродят в покорном, мерцающем покорными звездами небе, Вот и город – на каждой улице
меня останавливает и проверяет документы комендантский патруль. Вот и больница для
ленинградцев – дежурная сестра обстоятельно объясняет мне, что прошло уже три месяца,
каквбольниценетниодноголенинградца.
–Канцелярияоткроетсявдевятьчасов,–говоритона,–асейчасполовиначетвертого
ночи.
Яложусьнаклеенчатыйнизкийдиван.Ясплюинесплю.ГдемояКатя?
Наутроглавныйврачведетменявсвойкабинетбелыйстол,матовыеокна,низкаябелая
кушетка, покрытая свежей простыней. Далекое воспоминание охватывает меня –
семнадцатилетний мальчик, я сижу в приемном покое, я там, за приоткрытой дверью, на
низкойбелойкушеткележитМарьяВасильевнысбелым,точновырезаннымизкостилицом.
–Имя,отчество,фамилия,возраст?–спрашиваетглавныйврач.
Яназываю имя,отчество,фамилию, возраст,и,завязываяхалат,входитсестра, которой
онпоручаетнайтиКатинукарточкуиисториюболезни.
Мыкуримиразговариваем,разговариваемикурим.Тысячаанглийскихсамолетоввновь
атаковала Бремен. Что в Москве – правда ли, что подняли хлебную норму? Теперь, когда
между нами, США и Англией подписано соглашение, не думаю ли я, что скоро откроется
второйфронт?
Авсоседнейкомнатесестраперебираеткарточки.Карточка–смерть,карточка–жизнь.
Звонит телефон, и главный врач долго ругает завхоза. Я молчу. Насколько все—таки
легчемолчаждать,чтопринесетмнесестра–Катинусмертьилижизнь!
Исестра возвращается,наконец.Еще доругиваязавхоза, главныйврачберет карточкув
маленькие,почтидетскиеруки.
– Ну что ж, все в порядке, – говорит он – Состояние приличное. Выписалась в марте
месяцесороквторогогода.
Наверно,ябледнеюнемногобольше,чемполагаетсявподобныхслучаях,потомучтоон
встает,обходитстоли,положиврукунамоеплечо,повторяет:
–Состояниеприличное.Выписаласьвмартемесяцесороквторогогола.
Иотдушисмеется,когдаяприхожувотчаяние,узнав,чтовфевралеуКатибыловсего
сорокдвапроцентагемоглобина.
Уехала с лагерем в Новосибирск, теперь это совершенно ясно. Хорошо бы в самый
город… Нет! Лагерь расположился в каком—то колхозе, в двухстах километрах от
Новосибирска.
В Ярославском облисполкоме я записываю точный адрес: станция Верхне—Ядомская,
селоБольшиеЛубни,Щукинскогорайона,Щукинскогосельсовета,итакдалее–издвадцати
пяти слов телеграммы Катин адрес занимает семнадцать. Я прибавляю к нему свой – и для
того,чтобывыразитьвсе,чтоячувствуюидумаю,остаетсячетыреслова.
Кроме этой телеграммы, я отправляю из Ярославля еще три: в Энск тете Даше с
извещением,чтоКатяживаиявскоренадеюсьееувидеть.ВМосквуВалеЖуковуотом,что
я не нашел Катю и что она, очевидно, выехала с лагерем в Новосибирск. В Москву же
Слепушкинуспросьбойразрешитьмнедальнейшиерозыскижены,какэтобылоусловленно
вличномразговоре.
Ксожалению,мненеудалосьдостатьотдельныйномер,атакхотелосьостатьсяодному,
отдохнуть и подумать! Впрочем, мой сосед, пожилой пехотный майор, без сомнения,
нуждалсявотдыхенеменьше,чемя,потомучтоввосемьчасоввечераужезавалилсяспать,
иничтонемоглоразбудитьего–нискрипкойки,накоторойвсюночьяворочалсясбокуна
бок,нито,чтодежурнаяпокоридорудваждыприходилапроверятьзатемнение.
Ночьюонпроснулся,чтобыпокурить,идолгомолчасидел,поджавподсебяноги,как
турок.Ятожезакурил.Ничегоянезналонем,онничегообомне–номымолчалиидумали
об одном, глядя на красные огоньки наших папиро с в темноте. Война соединила нас, двух
незнакомых мужчин, в этом номере, и то, о чем мы думали, было войной. Накануне, по сле
двухсотпятидесятиднейобороны,нашичастиоставилиСевастополь.
Соседдокурилиуснул,ятоже.Но,должнобыть,ненадолго,потомучтовкоридоректо
—тогромкосказал.
–Половинавторого.
Севастополь представился мне – не тот суровый, раскаленно—пыльный, как бы
рванувшийсянавстречусвоейвеликойдоле,которыйявиделвсентябресорокпервогогода,
а прежний, полный смеха и молодых голосов. По воскресеньям мы с Катей приезжали в
Севастополь; катера стояли у причалов, на Историческом бульваре, так далеко, как только
видит глаз, моряки гуляли с девушками в белых платьях и газовых шарфах. Мы любили
смешную игру, которую придумала Катя: как будто она – моя девушка, мы только что
познакомилисьитеперь,такжекакэтиребята,должныназначатьсвиданья,писатьписьмаи
называтьдруг другана «вы».Какпрекрасновсебылотогда!Явставалвпятьчасов,аКатя
ужеготовилазавтрак–легкий,когдаяшелнавысокийполет.Потомбылжаркий,интересный
день, и не только потому, что были интересные полеты, а потому, что я знал, что впереди
еще «наше время», когда мы будем купаться в черной, опрокинувшей небо воде и маяк на
Хараксебудетмедленнозагоратьсяигаснуть.
Наверно, это было очень трудно – быть моей женой. Но Катя говорила, что ей было
трудно,толькокогдаонанезнала,гдеяичтосомной.
Иснеобычайнойясностьювспомниласьмненашаединственнаязавсюжизньссора.Это
было вЛенинграде, в 1936 году, когда поисковая партиябыла решена и со днянадень мы
должныбылиехатьнаСевер.Непрошлоимесяца,какскончалась,оставивмаленькогосына,
моясестраСаня,мыволновались,незнали,какоставитьребенка,ирешилисьнаконец,когда
покойная Розалия Наумовна нашла «научную няню». Решились и собрались – и вдруг
Петеньказахворал.
…Бледная, расстроенная, Катя сидела над бельевой корзиной, в которой лежал,
раскинувшись,больнойребенок,игорькозаплакала,едваявошел.Яобнялее.
–Дачтостобой,полноже,–говориляигладилеепомокройщеке.–Тыпоедешь.Ты
догонишьнасвАрхангельске,вотивсе.
Что еще я мог ей сказать? В Архангельске поисковая партия должна была провести не
болеесуток.
–О,какмненехочетсясноварасставатьсястобой!
–Ещевсеустроится.
–Ничегонеустроится.Всюзимуяхлопотала,чтобыэкспедициясостоялась.Ясделала
все,чтобытыуехал,ивоттеперьтыуедешь,иядаженебудузнать,гдетыичтостобой.
–Катя!Катя!
– Не нужно мне ничего. Не нужно этой экспедиции, все равно ты ничего не найдешь.
Господи, неужели не стою я этого счастья, о котором другие женщины даже и не думают
никогда!Дамалоличтоможетслучитьсястобой!
Онавидела,чтояначинаюсердиться.Ноонабылавотчаянии,унеесердцетомилось,
онавставалаиначиналаходить,крепкоприжимаярукикгруди.
–Язнаю,тынехотел,чтобыяехаластобой!Вотскажи,чтоэтонеправда.
–Ну,полно!
– Хорошо, – сказала она с тем спокойным отчаянием, которого, кажется, испугалась
сама,–кончимэтотспор.Яеду.Тынехочешь,язнаю,потомучтонелюбишьменя…
Мы говорилидо утра. НадругойденьПетеньке стало лучше,аещечерез деньонбыл
совершенноздоров.
Этобылпервыйипоследнийразговоротом,чтовсюжизньмучилоиволновалоее.Ей
было тяжело, когда она думала, что никогда не проникнет в тот мир, ради которого я так
частозабывалоней,покидалее!Иещетяжелее,когдаонастараласьнедуматьобэтом.
Чтоженужнобылопереломитьвдуше,чтобыпроводитьменя,каконапроводиламеня
в Испанию? Когда в Сарабузе я впервые повел в ночной полет свою эскадрилью, от жены
своегоштурманаяслучайноузнал,чтоКатянеспалавсюночь,дожидаясьменя.
Где же ты, Катя? У нас одна жизнь, одна любовь – приди ко мне, Катя! Впереди еще
многотрудов изабот,войнаеще толькочтоначалась.Непокидай меня.Катя!Язнаю, тебе
было трудно со мной, ты очень боялась за меня, всю жизнь мы встречались под чужой
крышей,аразвеянепонимаю,какнужен,какважендляженщиныдом?Можетбыть,ямало
любилтебя,малодумалотебе…Простименя,Катя!
…Не знаю,наяву иливо сне яумолял ее не покидать меня,хоть присниться,не верить
тому,чтояникогданевернусь!
Глава2.
ЕЩЕНИЧЕГОНЕКОНЧИЛОСЬ.
Не знаю, было ли часа четыре ночи, когда, открыв глаза, я увидел над собой бледное,
сонноелицодежурнойпокоридору.
–ВыГригорьев?
–Да.
– Телеграмма. Надо расписаться. Зайдите, товарищ, – сказала она, и, осторожно стуча
сапогами,красноармеецвошелиостановилсяупорога.–Своенноготелеграфа.
Я расписался и вскрыл телеграмму. «Немедленно выезжайте Архангельск прибытие
сообщитеЛопатин».
Разумеется,телеграммабылаизГУ.НопочемунеСлепушкин,скоторымядоговорилсяо
дальнейшихрозыскахКати,еслиненайдуеевЯрославле,ответилмне,якакой—тоЛопатин?
Почемунемедленно?ПочемувАрхангельск?Правда,длялюбыхгидрологическихработпо
СеверномуморскомупутиосновнойбазойоставалсяАрхангельск.НоразвеР.неговорил,что
мы встретимсяв Полярном, где его планы должен был утвердить командующийСеверным
флотом?
Все это разъяснилось – и очень скоро. Но тогда, в Ярославле, в маленьком, грязном
номерегостиницы,приподнявсинююбумажнуюштору,ячиталиперечитывалтелеграмму,и
до садноечувствозапутанности,неясности,котороечем—тогрозилоКатеиотнималоуменя
надеждувскореувидетьее,–эточувствовсебольшеволноваломеня.
Так ничего и не придумав, я вновь отправился на телеграф, и в село Большие Лубни,
Щукинского района, Щукинского сельсовета и т.д. полетела еще одна, на этот раз срочная
телеграмма.Накануне япослалпростую,потомучтоуменябылотолькосемьсотрублей,а
путьпредстоялдалекий.
Теперьмнепредстоялнедалекийпуть–толькотысячакилометровнасеверотКати…
Стойминуты,каквМ—овеязанялместовпассажирскойкабине,прошловсеговосемь
дней. Но так много увидел я за эти восемь дней, что душа как бы отказалась принять все
впечатленияисогласиласьлишьнате,которыебылисвязанысмоейсудьбой.Болееполугода
я видел одно и то же: стены госпитальной палаты – и за ними чужой уральский город на
берегуКамы.Новотоносталсябогвестьгде,пропал,потонулвсизойдымке,какнебыл,а
навстречу мне полетели моментальные снимки Ленинграда, Москвы, Ярославля. Я сказал
моментальные. Но это были как бы запечатленные навек моментальные снимки. И равно
вечен был суровый, требовательный Ленинград с его забитыми окнами—веками, под
которыми таилась небывалая воля, и ночной вокзал на Всполье с его бессонницей,
усталостьюигрязьювойны…
Вот что я узнал, явившись прямо с поезда в штаб Беломорской военной флотилии;
Лопатин, которого я ругал всю дорогу, оказался начальником отдела кадров
Гидрографического управления – лишь теперь я припомнил, что в наркомате слышал эту
фамилию.Никакойпутаницынебыловеготелеграмме.СовременимоегоотъездаизМосквы
на Крайнем Севере произошли события, которые заставили контр—адмирала Р. немедленно
вылететькместуназначения.ВПолярномниему,нимнеуженечегобылоделать,потомучто
командующий флотом, инспектируя базы, сам выехал в Архангельск. Свидание его с Р.
состоялось третьего дня. Очевидно, план «интереснейшей штуки» был утвержден, потому
что немедленно после этого свидания Р. вылетел на Диксон. Без сомнения, он очень
торопился или мог обойтись без меня, иначе на мой счет в штабе флотилии были бы
оставленыуказания…
– Вы опоздали, капитан, – сказал мне начальник отдела кадров, добродушный седой
человек,сусамииподусниками,похожийнастарогоматросавременпервойсевастопольской
обороны.–Уманеприложу,чтотеперьсвамиделать.Вдогонкупосылатьнестанем.
Ионприказалмнеявитьсячерезнесколькодней…
Но как изменился Архангельск, как, оставшись самим собою, он стал удивительно не
похожнасебя!
Американские матросы бродили по улицам, в шапочках с помпонами, в клешах, в
шерстяныхрубашках,обтягивающихталиюисвободновыпущенныхнаштаны.Англичане;с
начальными буквами HMS (его величества корабль) на бескозырке, держались немного
строже, но и у них был беспечный вид, совершенно отличавший их от наших моряков и
казавшийсямнестранным.Негрывстречалисьнакаждомшагу,черныеиоливково—черные,
должнобыть,мулаты.КитайцыстиралирубахивСевернойДвине,прямоподнабережной,и,
громко болтая на своем гортанно—глухом языке, растягивали их под солнцем между
большимикамнями.
А Двина, такая просторная, русская, что другой такой, казалось, и не могло быть на
свете, свободно раскинувшись, вела вперед свои полные воды. Как ножом отваливая
сверкающуюволну,проходиликатеравсенатусторону,кторговомупорту…
Не иностранцы, на которых я смотрел с острым, но поверхностным любопытством,
занимали меня в эти дни. Это был город Седова, Пахтусова. На кладбище в Соломбале я
долгостоялумогилы«корпусаштурмановпоручикаикавалераПетраКузьмичаПахтусова,
скончавшегося 36 лет от роду от понесенных в походах трудов и огорчений». Отсюда
капитан Татаринов повел в далекий путь свою белую шхуну. Здесь умер в городской
больнице штурман Климов, единственный участник экспедиции, добравшийся до Большой
Земли. В местном музее экспедиции «Св. Марии» был посвящен целый отдел, и среди
знакомых экспонатов я нашел интересные, новые для меня воспоминания художника П.,
другаСедова,отом,какштурманКлимовбылнайденнамысеФлора.
Сутра,написавочередноеписьмовселоБольшиеЛубниинезная,чемещезаняться,я
спускался вниз к Кузнечихе. Острый запах соснового бора стоял над рекой, мост был
разведен, маленький пароходик, огибая бесконечные плоты, возил народ к пристани от
пролета. Куда ни взглянешь, везде было дерево и дерево – узкие деревянные мостки вдоль
приземистых николаевских зданий, в которых были разбиты теперь госпитали и школы,
деревянные мостовые, а на берегах целые фантастические здания из штабелей свеже
распиленныхдосок.ЭтобылаСоломбала,иянашелдом,вкоторомжилкапитанТатаринов
летом1913года,когдаснаряжалась«Св.Мария».
Он спускался с крыльца этого маленького бревенчатого дома и шел через садик –
широкоплечий,высокий,вбеломкителе,сусами,по—старинномузагнутымивверх.Упрямо
наклонивголову,онслушалкакого—нибудькупцаДемидова,которыйтребовалунегоденег
засолонинуили«приготовлениеготовогоплатья».Атам,вторговомпорту,средитяжелых
грузовых пароходов с боковыми колесами была чуть видна тонкая и стройная шхуна –
слишком тонкая и стройная, чтобы пройти из Архангельска во Владиво сток вдоль берегов
Сибири.
Одно незначительное, но важное для меня событие странным образом оживило эти
туманныекартины.
…Накануне пришел конвой, и я поехал в порт Б. посмотреть, как разгружают
иностранныесуда.
Ого, как вырос, каким просторно—прочно—солидным стал этот старинный порт!
Должнобыть,километрадвапрошелявдольпричалов,авсеещенебылоконцаподъемным
кранам, складывающим в высокие прямоугольные штабеля военные и невоенные грузы. И
порт еще достраивали, удлиняли. Я дошел до конца и о становился, чтобы одним взглядом
окинутьплавнозаворачивающую,какбыоткинувшуюсяназадлинию–панорамупричалов.
И вот именно в эту минуту маленький пароходик, энергично пыхтя, обогнул большое
американскоесуднос«харрикейном»наносуисталподходитькпричалу.Явзглянулнаего
название: «Лебедин», и, помнится, подумал, что это красивое имя стало, очевидно,
традиционнымвсеверныхводах.Такзвалсяпароход,накоторомдрузьяиродныеТатаринова
подошликегошхуне,чтобывпоследнийразобнятькапитанаипожелатьему«счастливого
плавания и достижений». Возможно ли, что это тот самый «Лебедин», который в одной
статьебылназван«первымрусскимледоколом»?Конечно,нет!
Матроскатилпосходнямбочкусгорючим,япопросилегопозватькапитана,иминуту
спустя румяный парень лет двадцати пяти, в простой синей спецовке, вышел на палубу,
вытираятряпкойчерныеотмасларуки.
– Товарищ капитан, у меня к вам исторический вопрос, – сказал я. – Вы случайно не
знаете,дореволюциивашбуксиртожезвался«Лебедином»?
–Да.
–Когдаонспущен?
–В1907году.
–Ивсегдаходилподэтимназванием?
–Всегда.
Я объяснил ему, в чем дело, и он со спокойной гордостью оглядел свое судно, точно
никогдаинесомневался,чтоонозайметсваеместовисториирусскогофлота.Бытьможет,
это покажется немного смешным, но встреча с «Лебедином» обрадовала и необычайно
оживила меня. Я прочел жизнь капитана Татаринова, но последняя ее страница осталась
закрытой.
«Ещеничегонекончилось,–какбудтосказалмнеэтотстарыйбуксирстакимрумяным,
молодымкапитаном. – Ктознает, может быть, придетвремя, когдатебе удастсяоткрытьи
прочитать,этустраницу».
Явившисьвтретийразкначальникуотделакадров,япопросилегопослатьменявполк
или,еслиэтоневозможно,направитьвраспоряжениекомандованияВВССеверногофлота.
Безсомнения,онбылужевкурсемоихличныхислужебныхдел,потомучто,помолчав,
спросилсдобродушно—одобрительнымвидом:
–Аздоровье?
Я отвечал, что здоровье в полном порядке. Это была правда или почти правда – на
Севереявсегдачувствовалсебялучше,чемнаюге,западеиво стоке.
– Ладно, чем в такое время болтаться без дела, пускай найдут применение, –
неопределенно,новполнеразумносказалначальникотделакадров.
Конечно,онимелввидуприменениеназемле.«Чертасдва,будулетать»,–немедленно
подумаля,глядянаегостарую,нокрепкуюруку,котораявывелаидваждыподчеркнуламою
фамилиюнаперекидномблокноте—календаре.
Глава3.
СВОБОДНАЯОХОТА.
Все превосходно – капитан является в полк, командир полка представляет его
товарищам, экипажу. Этот задумчивый, равнодушный штурман—латыш с трубкой, в
широкихштанах,заменитлиондорогогопогибшегоЛури?
СредилетчиковкапитаннаходитсвоихбывшихучениковещепоБалашовскойшколе.Он
живет в новом рубленом доме, стены которого еще пахнут смолой, в просторной комнате,
вместесосвоимэкипажем,ивидизокнанапоминаетемумолодостьвмаленькомгородеза
Полярнымкругом.
С изумлением он убеждается в том, что многие летчики знают его и даже считают
несправедливым (разумеется,без малейших оснований), что у него только два ордена, а не
четыре. Итак, все прекрасно. Но на деле все далеко не так прекрасно, как это кажется с
первого взгляда. На деле капитан не спит по ночам, читая и перечитывая письмо из села
Большие Лубни, в котором какой—то директор Перышкин сообщает ему, что Катерина
Ивановна Григорьева—Татаринова, насколько ему известно, выехала из лагеря еще в мае
месяце, то есть «до отъезда такового в Новосибирскую область», причем о бабушке и
маленькомПетедиректорПерышкинпочему—тонеупоминаетнислова.
На деле полк, в который командующий ВВС направил капитана, – торпедно—
бомбардировочный;следовательно,капитандолженизучитьновуюспециальность.
На деле он глубоко потрясен, потому что в первом же полете убеждается, что
совершенно отвык от Севера, так отвык, что забыл даже «чувство земли», которое здесь
всегдабылонемногодругим.
Но все это еще не беда. Все придет в свое время. Все можно исправить, кроме
непоправимого,котороеприходитнеспрашиваясьиоткоторогоникуданеуйдешь.
Яне стануособенномногорассказыватьовоздушной войнена Севере, хотяэтоочень
интересно,потомучтонигденепроявилисьстакимблескомкачестварусскоголетчика,как
наСевере,гдековсемтрудностямиопасностямполетаибоячастоприсоединяетсяплохая
погода и где в течение полугода стоит полярная ночь. Один британский офицер при мне
сказал:«Здесьмогутлетатьтолько русские».Конечно,этобыло лестное преувеличение,но
мывполнезаслужилиего.
Сама обстановка боя на Севере тоже была куда сложнее, чем на других воздушных
театрахвойны.Немецкиетранспортыобычношлипочтивплотнуюквысокимберегам–так
близко, кактолькопозволялаприглубость. Топитьихбылотрудно– нетолькопотому,что
вообще очень трудно топить транспорты, а потому, что выйти на транспорт из—под
высокого берега невозможно или почти невозможно. Мы не могли пользоваться почти
половиной всехрумбов(180°),апопробуйте—ка безэтойполовиныатаковатькорабль,над
которымнужнопройтикакможнониже,чтобыторпеда,сброшеннаявводу,вернеепопалав
цель!Приэтомкорабльнеждет,разумеется,когдаегоутопят,авместесконвоемоткрывает
огонь из всех своих зениток, пулеметов и орудий главного калибра. Сжав зубы, не узнавая
себявазартебоя,лезешьтывэтотшумныйразноцветныйад!
Вероятно,еслибычасзачасом,деньзаднемрассказать,какмыжилинаН.,получилась
быоднообразнаякартина.Полетыиразборыполетов.Ученье,тоестьтежеполеты.Обедыв
длинномдеревянномбаракеизастолом–разговорополетах.Повечерам–офицерскийклуб,
открывшийсяпримне,которымвособенностиувлекаласьмолодежь,сзавиднойлегкостью
переходившаяотсмертельнойопасноститорпеднойатакиктанцамиболтовнесдевушками.
Девушкам–младшимофицерам–разрешалосьвштатскомплатьеявлятьсянаэтивечера.
Бытьможет,именноэтипереходы,какничтодругое,отражалинепро стотуилимнимое
однообразие, а, напротив, необычайность, почти фантастичность, которой на самом деле
была полна наша жизнь. Лететь в темноте под крутящимся снегом, лететь над морем на
пробитом,какрешето,самолете,послебоя,которыйещезвенитвостывающемтеле,ичерез
два часа явиться в светлые нарядные комнаты офицерского клуба, пить вино и болтать о
пустяках–какженужнобылоотноситьсяксмерти,чтобынезамечатьэтогоконтрастаили,
поменьшеймере,недуматьонем?Впрочем,иядумалонемтольковпервыедни.
Вышеяупомянул,чтовособенностимолодежьувлекаласьклубом.Нопочтивесьполк
состоял из молодых людей – только трем или четырем «старикам», вроде меня, было за
тридцать.ГеройСоветскогоСоюза,котороговсеназывалипростоПетей,потомучтоиначеи
нельзя было назвать этого румяного горбоно сого юношу с азартно вылупленными глазами,
командовалполком.Емуедваисполнилосьдвадцатьчетырегода.
Этотожебылвопрос,окоторомстоилоподумать,–одинизмногихвопросов,которые
нежданно—негаданнонакатилинаменя,когдаяприехалнаСевер.Новоепоколениелетчиков
быловыдвинутовойной,поколение,укоторогонамещеприходилоськое—чемупоучиться.
Разумеется, между нами не было никакой пропасти – почему—то полагается думать, что
между «отцамии детьми»непременнодолжнабытьпропасть.Но что—тобыло–недаром
женаН.ябылменееосторожен,чемвсегда,илегчешелнаразныерискованныештуки.
Кто знает, может быть именно потому, что я так «помолодел», судьба, которая сурово
расправиласьсомнойвначалевойны,здесь,наН.,отнесласькомнесовершенноиначе.
ВиюлеяходилещесбомбаминаКиркинес–идовольноудачно,какпоказалиснимки.В
начале августа я уговорил командира полка отпустить меня на «свободную охоту» – так
называетсяполетбезданныхразведки,но,разумеется,втакиеместа,гденаиболеевероятна
встреча с немецким конвоем. И вот в паре с одним лейтенантом мы утопили транспорт в
четыре тысячи тонн. Утопил, собственно говоря, лейтенант, потому что моя торпеда,
сброшенная слишком близко, сделала мешок под килем и «ушла налево». Но все было
проверено в этом бою, в том числе и раненая нога, которая вела себя превосходно. Я был
доволен, хотя на разборе полетов командир эскадрильи (некогда в Балашове я чуть не
отчислил его от школы, потому что у него никак не выход ил разворот) с неопровержимой
ясностьюдоказал,чтоименнотак«неследуеттопитьтранспорты».Черездва—тридняему
пришлосьповторитьсвоидоказательства,потомучтояпрошелнадтранспортомещениже–
так низко, что принес домой кусок антенны, застрявшей в плоскости самолета. При этом
транспорт – мой первый – был потоплен, так что доказательства, не потеряв своей
стройности,приобрелилишьтеоретическоезначение.
Короче говоря, в середине августа я утопил второй корабль – в шесть тысяч тонн,
охранявшийся сторожевиком и миноносцем. На этот раз я шел в паре с командиром
эскадрильии,ксвоемуудовольствию,заметил,чтоонатаковалещениже,чемя.Разумеется,
самомусебеонвыговоранесделал.
Так шла моя жизнь – в общем, очень недурно. В конце октября командующий ВВС
поздравилменясорденомАлександраНевского.
У меня были уже и друзья на Н. – неподвижный, молчаливый штурман, с трубкой, в
широких штанах, оказалсяумным, начитаннымчеловеком. Правда,он говорилнемного,ав
полете и вообще не говорил, но зато на вопрос: «Где мы?» – всегда отвечал с точностью,
котораяменяпоражала.Мненравиласьегоманеравыводитьнацель.Мыбылиразныелюди,
но невозможно не полюбить того, кто каждый день рядом с тобой делит тяжелый,
рискованный трудполета иторпедной атаки. Еслиуж нас ждала смерть, так общая,водин
деньичас.Аукогообщаясмерть,утехиобщаяжизнь.
Не только со своим штурманом я близко сошелся на Н. Но это была не та дружба, по
которой я тосковал. Недаром же от этой поры у меня сохранилась груда не отправленных
писем–янадеялся,чтомысКатейпрочтемихпослевойны.
Междутемдруг,исамыйистинный,былтакблизко,чтостоилотолькосестьнакатер–
и через двадцать минут я мог обнять его и рассказать ему все, о чем я рассказывал Кате в
своихнеотправленныхписьмах.
Глава4.
ДОКТОРСЛУЖИТВПОЛЯРНОМ.
Всюночьмнеснилось,чтоясноваранен,докторИванИванычсклоняетсянадомной,я
хочусказатьему:«Абрам,вьюга,пьют»,–инемогу,онемел.Этобылповторяющийсясон,но
стакимреальным,давнозабытымчувствомнемотыявиделеговпервые.
Ивот,проснувшисьещедоподъемаинаходясьвтомзабытьи,когдавсечувствуешьи
понимаешь, но даешь себе волю ничего не чувствовать и не понимать, я стал думать о
доктореивспомнилрассказРомашоваотом,какдокторприезжалксынунафронт.Незнаю,
какэтообъяснить,ночто—тонеясноеикакбыдавнобеспокоившееменяпочудилосьмнев
этом воспоминании. Я стал перебирать его слово за словом и понял, в чем дело: Ромашов
сказал,чтодокторслужитвПолярном.
Тогда, в эшелоне, я решил, что это просто вздор. Представить, что доктор может
расстаться с городом, в котором даже олени поворачивали головы, когда он проходил! С
домом на улице его имени! С ненцами, которые прозвали его «изгоняющим червей» и
приезжалисоветоватьсяозначениипримусавдомашнемхозяйстве!Ромашовошибся–нев
Полярном,авЗаполярье.
НовтоутронаН.,самнезнаяпочему,яподумал:«Авдругнеошибся?»
Всамомделе–моглидокторприехатьизЗаполярья,котороебылозатридевятьземель,
вЛенинградлетом1941года?Что,еслиондействительно служитвПолярном иявот уже
тримесяцаживубокобоксмоиммилым,старым,дорогимдругом?..
Дежурныйвошел,сказалнегромко:
–Подъем,товарищи.Изахлопалглазами,увидев,чтооднойрукойяпоспешнонатягиваю
брюки,адругойснимаюкитель,висевшийнаспинкестула.
Замечательно,чтодокторвспомнилобомневтотжеденьичас–онуверялменявэтом
совершенносерьезно.Наканунеонпрочелприказомоемнагражденииисперванеподумал,
что это я, потому что «мало ли Григорьевых на свете». Но на другой день, под утро, еще
лежа в постели, решил, что это без сомнения я, и так же, как я, немедленно бросился к
телефону.
–ИванИваныч,дорогой,–сказаля,когдахриплый,совершенноневероятныйдляИвана
Иванычаголосдонессядоменя,какбудтострудомпробившисьсквозьвойосеннеговетра,
разгулявшегосявтоутронадКольскимзаливом.–ЭтоговоритСаняГригорьев.Выузнаете
меня?Саня!
Осталось неизвестным, узнал ли меня доктор, потому что хриплый голос перешел в
довольно мелодичный свист. Я бешено заорал, и телефонистка, оценив мои усилия,
сообщила,что«докладываетвоенврачвторогорангаПавлов».
–Чтодокладывает?Выемускажите–говоритСаня!
–Сейчас,–сказалателефонистка.–Онспрашивает,идетеливысегоднявполет.
Яизумился:
–Причемтутполет?Выемускажите–Саня.
–Ясказала,чтоСаня,–сердитовозразилателефонистка.–Будетеливысегоднявечером
наН.игдеваснайти?
–Буду!–заораля.–Пускайидетвофицерскийклуб.Понятно?
Телефонистканичегонесказала,потомчто—топерсставилосьвтрубке,иужекакбудто
неона,акто—тодругойбуркнул:
–Придет.
Я еще хотел попросить доктора заглянуть в политуправление, узнать, нет ли для меня
писем, – прошло дней десять, как я не справлялся о письмах, между тем адрес
политуправлениявПолярномбылоставленКораблевуиВале.Нобольшеничегоуженебыло
слышно.
Конечно,этобылочертовскиприятно–узнать,чтодокторвПолярномичтоясегодня
увижу его, если не разыграется шторм. Но все—таки для меня так и осталось загадкой,
почему,придявклуб,явыпилспервабелоговина,потомкрасного,потомсновабелогоит.д.
Разумеется, все было в порядке, тем более, что командующий ВВС ужинал в соседней
комнате с каким—то военным корреспондентом. Но знакомые девушки, время от времени,
между фокстротами, садившиеся за мой столик, очень смеялись, когда я объяснял им, что
еслибыяумелтанцевать,уменябылабысовершеннодругая,блестящаяжизнь.Всенеудачи
произошлитолькопооднойпричине–никогдавжизниянеумелтанцевать.
В сущности, здесь не было ничего смешного, и мой штурман, например, который,
задумчиво посасывая трубочку, сидел напротив меня, сказал, что я совершенно прав. Но
девушкипочему—тосмеялись.
В таком—то прекрасном, хотя и немного грустном настроении я сидел в офицерском
клубе, когда у входа появился и стал осторожно пробираться между столиками высокий
пожилойморякссеребряныминашивками,по—моему,докторИванИваныч.
Возможно,чтояподумалотом,каконсгорбилсяипостарел,какпоседелаегобородка!
Но все это, разумеется, был только мираж, а на деле прежний загадочный доктор моего
детства шел ко мне, подняв очки на лоб и собираясь, кажется, взять меня за язык или
заглянутьвухо.
–Доктор,яхочупригласитьваскбольному, –сказалясерьезно.–Интересныйслучай!
Человекможетпроизнеститолькошестьслов:кура,седло,ящик,вьюга,пьютиАбрам.
–Саня!
Мыобнялись,взглянулидругнадругаиопятьобнялись.
– Дорогой Иван Иваныч, я немного пьян, неправда ли? – сказал я, заметив, что тень
огорчения скользнуло по его доброму, смешному лицу. – Мы чертовски продрогли на
аэродроме,ивот…Познакомьтесь,майорОзолин.
– Давно ли ты здесь, Саня? – говорил доктор, когда штурман, пробормотав что—то,
ушел,чтобынемешатьнашейвстрече.–Какимобразоммымоглитакдолгоневстретиться,
Саня?
–Тримесяца.Конечно,явиноват.
–Разветынезнал,чтоявПолярном?ВедьяжеоставилКатеринеИвановнеадрес!
–Кому?
Должнобыть,уменядрогнулолицо,потомучтоонпоправилочкииуставилсянаменяс
тревожнымвыражением.
– Твоей жене, Саня, – осторожно сказал он. – Надеюсь, она здорова? Я был у нее в
Ленинграде.
–Когда?
–Впрошломгоду,вавгустемесяце.Гдеона,гдеона?–спрашивалон,подвинувшисько
мнесовсемблизкоибеспокойноморгая.
–Незнаю.Можновамналить?
Иявзялсязабутылку,недожидаясьответа.
– Полно, Саня, – мягко сказал доктор и отставил в сторону сперва свой стакан, потом
мой.–Расскажимневсе.ТыпомнишьВолодю?Онубит,–вдругскандалон,какбудточтобы
доказать,чтотеперьямогурассказатьемувсе.Иунегоглазазаблестелиотслезподочками.
Опустив головы, сидели мы в светлом, шумном офицерском клубе. Оркестр играл
фокстротыивальсы,имедьслишкомгулкоотдаваласьвнебольшихдеревянныхзалах.
Молодые летчики смеялись и громко разговаривали в коридоре, отделявшем гостиные
отресторана.Бытьможет,вотэтот,летдвадцати,стакимвеликолепнымразворотомплеч,с
такими сильными, сросшимися бровями, еще сегодня ночью, в тумане, над холодным,
беспокойным морем, увидит смерть, которая, как хозяйка, войдет в кабину его самолета…
Точночто—тоогромное,каменное,неудобноебыловнесеновдом,гдемыпрекрасножили,
и теперь, чтобы разговаривать, танцевать и смеяться, не думая об этом каменном и
неудобном,нужнобылоумереть,какумерВолодя.
Когда—то он писал стихи, и четыре строчки о том, как «эвенок Чолкар приезжает из
школыдомой»,досихпорязналнаизусть.Онгордилсятем,чтовЗаполярьеприезжалМХАТ,
ивстречалартистовсцветами.Этобылосчастьедлядоктора,чтоунегобылтакойсын,и
вотстариксидитпередомной,повесивголовуистараясьсправитьсясослезами.
–НогдежеКатя,чтосней?
Ярассказал,какмыпотерялидругдруга.
–Господи,даведьэтожетыпропал,неона!–сизумлениемсказалдоктор.–Тывоевал
на трех морях, был ранен, лежал в госпитале, не она. Жива и здорова! – торжественно
объявилон.–Иразыскиваеттебяденьиночь.Инайдет–илиянезнаю,чтотакоеженщина,
когдаоналюбит.Воттеперьдействительноналей.Мывыпьемзаеездоровье…
Уже было сказано самое главное, уже прошла горькая минута сознания, что жизнь
продолжается,хотяяненашелженуинезнаю,живалиона,адокторпотерялсына,амывсе
никакнемоглиперешагнутьчерезэтуминуту.Слишкоммногобылопережитозапоследние
годы–такмного,чтопрежниемостикимеждунамипоказалисьтеперьхрупкимиидалекими.
Ноунасбылодинобщиймогущественныйинтерес,иедваотступиловидениегоря,какон
ворвалсявнашубеседу.
Конечно, это был Север. Как два старых опытных врача у постели больного, мы
заговорили о том, как защитить Север, как уберечь его, как сделать, чтобы он стал самым
лучшим,веселымигостеприимнымместомнасвете.Ярассказалдокторуободнополчанах,о
молодежи,котораяпревосходнодеретсяиприэтомоченьмалодумаетобудущемСевераи
ещеменьшеоегопрошлом.
– Некогда, вот и не думают, – сказал доктор. – Может быть, и правильно, что не
думают,–добавилонпомолчав.
Но, вместо того чтобы доказать, что это правильно, он стал рассказывать «о тех, кто
думает»,тоестьокоренныхсеверянах.
Он рассказал о братьях Анны Степановны, которые служили на транспортных судах, а
теперьнаморскихохотникахсражаютсятак,словновсюжизньбыливоеннымиморяками.
– Нет, ничего не пропало даром, – заключил он. – А что Север – фасад наш, как писал
Менделеев,дляменяникогдаещенебылотакочевидно,кактеперь,вовремявойны!
Пора было уходить. Мы остались в ресторане одни. У доктора еще не было ночлега,
следовательно,чтобыустроитьемукойку,нужнобылопораньшевернутьсявполк.
Вообще вечер кончился, в этом не было никаких сомнений. Но, боже мой, как не
хотелосьсоглашатьсястем,чтоонужекончился,втовремякакмынесказалидругдругуи
десятойдолитого,чтонепременнохотелисказать!Ничегонеподелаешь!Спустившисьвниз,
мы надели шинели, и теплый, светлый, немного пьяный мир остался за спиной, и впереди
открылась черная, как вакса, Н., по которой гулял нехороший, невежливый, невеселый
нордовыйветер.
Глава5.
ЗАТЕХ,КТОВМОРЕ.
Подводники были главными людьми в здешних местах – и не только потому, что в
начале войны они сделали очень много, едва ли не больше всех на Северном флоте, но
потому, что характерные черты их быта, их отношений, их напряженной боевой работы
накладывалисвойотпечатокнажизньвсегогородка.Нигденеможетбытьтакогоравенства
перед лицом смерти, как среди экипажа подводной лодки, на которой либо все погибают,
либо все побеждают. Каждый военный труд тяжел, но труд подводников, особенно на
«малютках», таков, что я бы, кажется, не согласился променять на один поход «малютки»
десять самых опасных полетов. Впрочем, еще в детстве мне представлялось, что между
людьми,спускающимисятакглубокоподводу,непременнодолженбытькакой—тотайный
уговор,вродеклятвы,которуюмысПетькойкогда—тодалидругдругу.
Впаресоднимкапитаноммнеудалосьпотопитьтретийтранспортвконцеавгуста1942
года.«Малютка»знаменитогоФ.смоейпомощьюутопилачетвертый.Обэтомнестоилобы
иупоминать–яшелпустойимогтолькосообщитьвштабкоординатыгерманскогосудна,
но Ф. пригласил меня на «поросенка», и с этого «поросенка» начались события, о которых
стоитрассказать.
Кто не знает знаменитой флотской традиции – отмечать каждое потопленное судно
торжественным обедом, на котором командование угощает победителей жареным
поросенком?Наканунебылипущеныкоднутранспорт,сторожевикиэсминец,иозабоченные
поваравбелыхколпакахвнеслинеодного,ацелыхтрехпоросятвпросторнуюофицерскую
столовую,гдебуквой«П»стоялистолыигдезаперекладинойэтойбуквысиделадмирал–
командующийСевернымфлотом.
Аппетитные, нежно—розовые, с бледными, скорбными мордами поросята лежали на
блюде,итрикомандирастоялинаднимисбольшиминожамивруках.Иэтобылотрадицией
–победителидолжнысвоимирукамиразделитьпоросенканачасти.Нуичасти!Огромный
ломоть, набитый кашей и посыпанный затейливыми стружками хрена, плывет ко мне через
стол!Инужносправитьсясним,чтобынеобидетьхозяев.
Адмирал встает с бокалом в руке. Первый тост – за командиров—победителей, за их
экипажи. Я смотрю на него – он приезжал в наш полк, и мне запомнилось живое, молодое
движение,скоторым,закинувголову,оностановился,слушаякомандираполка,отдававшего
рапорт.Онмолод–всегоначетырегодастаршеменя.Впрочем,япомнюегоещепоИспании.
Затех,ктовморе,–второйтост!Звенятстаканы.Стояпьютморякизабратьев,идущих
наподвигвпустынеарктическойночи.Завоинскуюудачуиспокойствиесердцавопасный,
решительныйчас!
Теперь адмирал смотрит на меня через стол – я сижу справа от него, среди гостей—
журналистов,которымФ.спомощьювилкииножанагляднопоказывает,какимобразомбыл
потопленэсминец.Несводясменяглаз,адмиралчто—тоговоритсоседу,исосед,командир
дивизиона, произносит третий тост. За капитана Григорьева, который «умело навел на
германскийкараванподводнуюлодку».Иадмиралпоказываетжестом,чтопьетзаменя…
Многобыловыпитовэтотвечер,иянестануперечислятьвсехтостов,темболее,что
журналисты, о которых я упомянул, рассказали об этом «тройном поро сенке» в
периодической прессе. Скажу только, что адмирал исчез совершенно неожиданно – вдруг
встал и вышел. Проходя за моим стулом, он наклонился и, не давая мне встать, сказал
негромко:
–Прошувассегоднязайтикомне,капитан.
Глава6.
БОЛЬШИЕРАССТОЯНИЯ.
Машинаоторвалась,ичерезнесколькоминутэтакашаиздождяитумана,докоторойна
земле нам не было никакого дела, стала важной частью полета, который, как всякий полет,
складываетсяиз:а)задачииб)всего,чтомешаетзадаче.
Мыпошли«блинчиком»,тоестьсмаленькимкреном,развернулисьивсталинакурс.
Итак, задача, или «особое задание», как сказал адмирал: немецкий рейдер (очевидно,
вспомогательный крейсер) прошел в Карское море, обстрелял порт Т. и бродит где—то
далеконавостоке.Ядолженбылнайтииутопитьего–чемскорее,темлучше,потомучто
нашкаравансвоеннымигрузамишелпоСеверномуморскомупутиинаходилсясравнительно
недалекоотэтогопорта.Даивообщенетруднобылопредставитьсебе,чтоможетсделатьв
мирныхводахбольшойвоенныйкорабль!
…Как ни лень было тянуть, а пришло сь добирать до пяти с половиной. Но и зд есь не
было ничего, кроме все той же унылой облачной каши, которую кто—то вроде самого
господа—богакруторазмешивалвеликанскойложкой.
Итак–найтииутопить!Нельзябылодажесравнивать,насколькопервоебылосложнее
второго! Но как был поражен адмирал, когда я исправил на его карте почти все острова
восточнойчастиархипелагаНорденшельда!
–Выбылитам?
–Нет.
Он не знал, что я был и не был там. Карта архипелага Норденшельда была исправлена
экспедицией«Норда»передсамойвойной.Янебылтам.Нокогда—товэтихместахпрошел
капитанТатариновимысленноя,вследзаним,тысячураз.
Да,правбылдокторИванИваныч:ничтонепропадаетдаром!Жизньповорачиваеттуда
исюдаипадает,пробиваясь,какподземнаярекавтемноте,втишиневечнойночи,ивдруг
выходит на простор, к солнцу и свету, как вышла сейчас моя машина из облачной каши,
выходит,иоказывается,чтоничтонепропадаетдаром!
Этобылапривычнаямысль–какшлабымояжизньнаСевере,еслибыКатянашласьи
мывместежилинаН.
Онабыпроснулась,когдавчетвертомчасуночиязашелбыдомойпередполетом.Она
былабырумяная,теплая,сонная.Бытьможет,войдя,япоцеловалбыеенетак,каквсегда,и
онасразупонялабы,какважноиинтереснодляменято,чтопоручиладмирал.
Такэтобылотысячураз,нобудетликогда—нибудьснова?
Вотмысидимипьемкофе,каквСарабузе,Ленинграде,Владивостоке,когдаябудилее
ночью. В халатике, с косами, заплетенными на ночь, она молча смотрит на меня и вдруг
бежит куда—то, вспоминает, что у нее есть что—то вкусное д ля меня – пьяная вишня или
маслины, которые мы оба любили. И потом, в полете, весь экипаж хвалит мою жену и ест
маслиныилипьянуювишню.
Да, это была моя Катя, с ее свободой и гордостью и любовью, от которой вечно,
должнобытьдогроба,будеткружитьсямояголова.Катя,окоторойяничегонезнаю,кроме
того,чтоеенетсомной.Хотябы,поэтомунужнонепременнонайтииутопитьэтотрейдер.
–Штурман,курс!
На три градуса разошлись пилотский и штурманский курсы и превосходно сошлись,
когдаизкармановбыливыброшеныпортсигары,фонарики,зажигалки…
Очемядумал?ОКате.Отом,чтолечувтеместа,куданекогдадолженбылотправиться
с нею и куда меня не пускали так долго. Разве не знал я, наверное, безусловно, что придет
время, и я прилечу в эти места? Разве не чертил с точностью до полуградуса маршрут, по
которому,каквдетскомослепительномсне,прошлилюдисошхуны«Св.Мария»–прошли,
тяжело дыша, с закрытыми, чтобы не ослепнуть, глазами? Прошли, и впереди – большой
человек,великанвмеховыхсапогах…
Ноэтобылужебред.Япрогналего.НоваяЗемлябыланедалеко.
Выбысоскучились,еслибыясталподробнорассказыватьотом,какмыискалирейдер.
Однообразна пустыня арктических морей, трудно найти замаскированную, чуть заметную
полоскувоенногокораблявэтойбеспредельнойпустыне.Добрыхдвенеделимыперелетали
сбазынабазу.Одинизполетовпродолжалсясемьчасов–лучше,еслибыонбылпокороче,
потому что, пройдя над Карским морем в д вух направлениях и вернувшись к Новой Земле,
мыненашлиее,какбудтоэтиогромныеостровадосихпорпростопоошибкезначилисьна
географическойкарте. Покахватало горючего, в черном туманемы ходилинадней, и если
быветер,нанашесчастье,непроделалвтуманенебольшуюсветлуюдырку,пожалуй,мнебы
не удалось дописать эту книгу. Мы бросились к этому пятнышку, сразу закрыли газ и
благополучносели.
Вдругойразмынашлюпкеподрулилиподптичийбазар.Миллионычерно—белыхкайр
сиделинаскалах–такмного,чтовесьберегмилинадвеказалсякрутопосыпаннымсолью.
Оникричали,хлопаликрыльями,свистели,срывалисьи,расталкиваясоседей,вновьсадились
наотвесныескалы,ивобщемоглушительномшумеслышалисьотдельныевозгласы,точно
этоибылбазар,накоторомссорились,сидянавозах,бранчливыебабы.Воньбыластрашная,
и, разумеется,взглянувнаэто любопытноеявление,нужнобылонемедленно отвернуть.Но
стрелок—радист, где—то читавший о чайках—бургомистрах, на беду, нашел пару этих
огромных птиц, сидевших отдельно над общим гнездовьем и как будто с важностью
наблюдавших за порядком на шумном базаре. Он выстрелил и убил бургомистра. Но, боже
мой,какрасплатилисьмызаэтотзлосчастныйвыстрел!Всепропало–иземля,инебо!Черно
—белая буря крыльев снялась с берега и рванулась над шлюпкой, крича свистя и разрывая
воздух.Шумгигантскоговодопадаобрушилсянанас–ихорошо,еслибытолькошум!Сутки
после этого случая мы мылись сами и отмывали шлюпку, причем я нашел помет даже в
боковом,застегнутомнапуговицукарманереглана.
В общем, это были две тяжелые недели на Новой Земле. Каждый раз мы стартовали с
надеждой встретить рейдер, хотя мне давно было ясно, что его нужно искать гораздо
восточнее, и ходили, ходили над морем, пока не кончалось горючее и пока штурман не
спрашивалменяхладнокровно:
–Домой?
И «дом» открывался – причудливо изрезанные дикие горы, синие ледники, как бы
расколотыевдольиготовыескользнутьвбездонныеснеговыеущелья.
Но вот пришла минута, когда кончилась наша «новоземельская жизнь» – превосходная
минута,окоторойстоитрассказатьнемногоподробнее.
Я стоял у амбара, крыша которого была обложена тушками убитых птиц, а на стенах
распялены шкуры тюленей. Два маленьких ненца, похожих на пингвинов в своих меховых
костюмах с глухими рукавами, играли на берегу, а я разговаривал с их родителями –
маленькой,какдевочка,мамойитакимжепапой,скоричневой,высовывающейсяизмалицы
головой. Помнится, речь шла о международных делах, и хотя анализ безнадежного
положения Германии был взят мною из очень старого номера «Правды», ненец собирался
сегодняжерассказатьегоприятелю,которыйжилсравнительно недалеко отнего –всего в
двухстахкилометрах.Маленькаяженаедвалиразбираласьвполитике,нокивалаблестящей
черной,стриженнойвскобкуголовкойивсеговорила:
–Холосо,холосо.
–Хочешьехатьнафронт?–спросиляненца.
–Хоцу,хоцу.
–Небоишься?
–Зацембояться,зацем?
Этоибыламинута,когдаяувиделштурмана,которыйбежалкомне,–нешел,аименно,
бежалпоберегуотмыска,закоторымстоялсамолет.
–Перебазируемся!
–Куда?
–ВЗаполярье!
Он сказал «в Заполярье», и, хотя не было ничего невозможного в том, что нас
перебрасывали в Заполярье, то есть именно в те места, где, по—моему, и нужно было
разыскиватьрейдер,ябылпоражен!ВедьэтобыломоеЗаполярье!
–Неможетбыть!
Штурманужепринялпрежнийхладнокровно—неторопливый,латышскийвид.
–Прикажетепроверить?
–Ненужно.
–Когдавылетаем?
–Черездвадцатьминут.
Глава7.
СНОВАВЗАПОЛЯРЬЕ.
Не дорога, а засаженная кедрами аллея вела к городу от аэродрома, и, глядя на эти
шумные,богатораскинувшиесякедры,яневольноподумалотом,чтовсе—такидавнояне
былвэтомгородемоеймолодостиисамыхсмелыхзавсюжизньнадежд.
МненесразуудалосьнайтиулицудоктораПавловапотойпричине,чтов«мои»времена
на этой улице стоял только один дом, принадлежавший самому доктору, а все остальные
существовали лишь на плане, висевшем в окрисполкоме. Теперь среди высоких соседей
затерялся маленький дом, в котором за чтением дневников штурмана Климова я некогда
проводилсвоивечера.Чтоэтобылизамилыемолодыевечера!Осторожнопоскрипывалив
соседней комнате половицы под легкими шагами Володи. Доктор вдруг крякал, крепко
потиралрукиичиталвслухпонравившеесяемуместоизкниги,апотомначиналкричатьна
ежа,которыйпочему—толюбилжеватьегоночныетуфли.АннаСтепановнавходилакомне
– большая, решительная, справедливая, которой можно было все сказать, все доверить, – и
молчаставилапередомнойтарелкусогромнымкускомпирога.
…Она и теперь не согнулась, не поддалась горю, только поседела, и две большие,
глубокиескладкиповислинадопустившимсяртом.Что—томужскоепоказалосьвеефигуре
ивыражениилица,какэтобываетуоченьбольшихстареющихженщин.
– Как же вас называть теперь? – сказала она с недоумением, когда мы встретились в
садикепереддомомивошливстоловую,кажется,совершеннопрежнюю,сжелтымчистым
полом и деревенскими половиками. – Вы же мальчиком были тогда. Сколько лет прошло?
Пятнадцать?Двадцать?
–Толькодевять,АннаСтепановна.АназывайтеСаня.ДлявасявсегдабудуСаня.
Спервоговзглядаонапоняла,чтоязнаюоВолоде,нодолгонеговорилаонемизтого
душевноготакта,который–яэтопочувствовал–непозволилейтаксразу,впервыеминуты
встречи,заставитьменяразделитьснеюгоре.Ясамчто—тоначал,ноонаперебилаибыстро
сказала:«Потом!»
–Чтожевы,кнам?Надолголи?Какярада,чтоживы—здоровы!
–Ненадолго,АннаСтепановна.Сегодняжеулетаем.
–Морскойлетчик,ворденах,–оказалаона,какбудтовместесомнойгордилась,чтоя
морскойлетчикиворденах.–Откудажетеперь?Скакогофронта?
–СейчассНовойЗемли,апреждеизПолярного.ДапрямоотИванаИваныча!
–Полно!
–Честноеслово.
АннаСтепановназамолчала.
–Значит,виделиего?
–Дакакоетамвидел!Мывстречаемсяоченьчасто.Развеоннеписалвамобэтом?
–Писал,–сказалаАннаСтепановна,ияпонял,чтооназнаетоКате.
Номнененужнобылоостанавливатьее,каконаостановиламеня,когдаязаговорило
Володе.Ктожеглубжеисильнее,чемона,могпочувствоватьмоютоскуиволнение,–все,о
чем янискем не могговорить? Онанеутешала меня,не сравниваласвоего горяс моим –
толькообнялаипоцеловалавголову,аяпоцеловалееруки.
–Ну,какжестарикмой?Здоров?
–Совершенноздоров.
– Стар уж стал служить, – задумчиво сказала Анна Степановна. – Ему тут легко с
местнымнародом,наволе.Аэтонешутка–вшестьдесятодингодвоеннаяслужба.Можно,
ядрузьямсообщу,чтовыприлетели?Какувасвремя?
Ясказал,чтовремядоночи,и,поставивпередомнойхлеб,рыбуикружкусамодельного
вина,котороеоченьвкусноделаливЗаполярье,онанакинулаплаток,извиниласьивышла.
Да, это было легкомысленно с моей стороны – позволить Анне Степановне сообщить
друзьям,чтояприлетел.Непрошлоиполучаса,каклегковаямашинаостановиласьусадика,
и я с удивлением увидел в ней весь свой экипаж. Стрелок и радист чему—то громко
смеялись,аштурманвзнаменитыхнавесьСеверныйфлотширокихпарадныхштанахсидел
рядомсшоферомиравнодушнопускалввоздухбольшиешарыдыма.
–Саня,занамиприслалтоварищЛедков,–сказалон,когдаявышел.–Садисьиедемк
немунемедля.Мыпозавтракаемунего,апотом…
–КакойтоварищЛедков?
– Не знаю. Высокая дама в платке приехала на аэродром и сказала, что за нами послал
товарищЛедков.Онавышлауокрисполкома.
–Ледков?Постойте—ка…ах,помню!Ну,конечно,Ледков!
Это был тот самый член окрисполкома, за которым мы с Иваном Иванычем некогда
леталивстановищеВанокан,гдеЛедковлежал,тяжелораненныйвногу.НаненецкомСевере
он был известен не меньше, чем знаменитый Илья Вылка на Новой Земле. Кстати сказать,
совсем недавно в Полярном доктор рассказывал о Ледкове, каким он стал энергичным,
смелымработникомикаксумелвпервыеженеделиподчинитьвсюжизньогромногоокруга,
сразбросаннымкочевымнаселением,задачамвойны.
–Междупрочим,–сказалдоктор,–онинтересовался,нашеллитыкапитанаТатаринова.
Помнишь,когдамыждалитебясэкспедицией–ведьондажеездилвкакие—тостойбища,
опрашивалненцев.Поегосведениям,водномизродовдолжныбылихранитьсяпреданияо
«СвятойМарии».
Нетрудно представить себе, что Ледков (я смутно помнил его и удивился, когда еще
далеко не старый человек с крепким, точно сложенным из булыжников лицом и острыми
китайскими усами, встречая нас, вышел на крыльцо окрисполкома) радушно принял нас в
Заполярье.Послеобеда,накоторомяпроизнесдлиннуюречь,посвященнуюдокторуИвану
ИванычуиегобоевойдеятельностинаСеверномфлоте,мыпоехалиналесозавод,потом в
новую поликлинику и т.д. Везде мы что—то ели и пили, и везде я рассказывал об Иване
Иваныче,такчто,вконцеконцов,мнесамомусталоказаться,чтобезучастияИванаИваныча
зашитанашихсеверныхморскихпутеймоглабы,пожалуй,потерпетьнеудачу.
СглубокиминтересомосматриваляЗаполярье.Когдаяуехал,городуедвапошелшестой
год,Теперь ему минуло пятнадцать, ис первого взгляда можно было заключить,что он не
потерялвременидаром,вособенности,есливспомнить,чтотрисамыхдорогихгодабыли
отданынавойну.
И здесь, за две с половиной тысячи километров от фронта, она чувствовалась, если
вглядеться, во многом. Как прежде, в порту готовились к Карской, но уже не стояли у
причалов огромные иностранные пароходы, не сновали по городу веселые, удивленные
негры. Как прежде, на лесную биржу с верховьев Енисея, Ангары, Нижней Тунгуски
прибывали плоты, и домики на плотах с дымящимися трубами, с развешанным на веревках
бельем, как прежде, создавали на Протоке мирное впечатление плавучей деревни. Но
опытный взгляд легко мог определить далеко не мирное назначение деревянного сырья, из
которогосостоялаэтадеревня.
Однакосовсемдругаячертапоразиламеня,когдаужеподвечермыпоехаливМедвежий
Лог, где когда—то стоял единственный чум моего приятеля эвенка Удагира, а теперь
раскинулись два великолепных, просторных квартала двухэтажных домов: мне
представилось, что в здешних местах уже как бы перекинут мост между «до войны» и
«послевойны».Отразившаянападениеипобедившаяжизньспрежнимсуровымупрямством
утверждаласебяввеликойсевернойстройке.
Передвылетомещенужнобылокое—чтосделать,ияотправилштурманаистрелковна
аэродром,асамосталсясЛедковымвегокабинетевокрисполкоме.
Анна Степановна ушла. Но мы условились, что я непременно загляну к ней про ститься
передотлетом.
–Ну,скажитеоткровенно,–сказалЛедков,–кактамнашстарик?Ведьмыбезнего,как
безрук.Иэтосовсемнетрудноустроить.
–Чтоименно?
–Вызватьидемобилизовать.Онизвозраставышел.
– Нет, не о станется, – сказал я, вспоминая, как сердился Иван Иваныч, когда командир
дивизионанеразрешилемуидтиврискованныйпоходнаподводнойлодке.–Можетбыть,в
отпуск?Атак,насовсем,незахочет.Особеннотеперь.
Это«теперь»былосказановсмыслеблизкогоокончаниявойны,ноЛедковпонялменя
иначе:«Теперь,когдаубитВолодя».
–Да, жалко Володю, – сказалон. – Что это былзаскромный, благородный мальчик!И
прекрасныестихиписал.Вызнаете,доктортайкомпосылалихГорькому,ипотомуВолоди
была переписка с Горьким. Одну фразу из письма Горького Володе мы взяли как тему для
школьногоплаката…
Ионпоказалмнеэтотплакат:«Едвалигде—нибудьназемлеестьдети,которыеживутв
такихжесуровыхусловиях,каквы,нобудущейвашейработойвысделаетевсехдетейземли
такими же гордыми смельчаками». Над этой действительно великолепной фразой был
нарисованГорький,немногопохожийнаненца.
Мысиделивкреслахуширокогоокна,изкоторогооткрываласьпанорамановыхулиц,
бегущихотприбрежьяктайге.Лесозаводдымил,электротележкибегалимеждуштабелямиу
биржи,авдалеке,нетронутые,сизые,стоялилесаилеса…
Это была минута молчания, когда мы не говорили ни слова, но там, за окном, шел
властныйнемойразговор–разговор,которыйначалсявтуминуту,когдасоветскийчеловек
впервыевступилназабытыеберегаЕнисея.
ЯискосавзглянулнаЛедкова.Онвстали,прихрамывая,–онбылнапротезе,–подошелк
окну. Волнение пробежало по егосуровомусолдатскомулицусумными,междуприпухших
монгольскихвек,глазамияпонял,чтоионоценилэтуминуту.
–Вымногосделали,–сказаляему.
– Нет, едва ко снулись, это первый шаг, – отвечал он. – До войны нам казалось, что
сделаномного.Атеперьявижу,чтоизтысячизадачмырешилидвеилитри.
Прощаясь,яспросилоегодавнейпоездкевненецкиестойбища,гдеякобыдолжныбыли
хранитьсякакие—топреданияолюдяхсошхуны«Св.Мария».Правдали,чтоонездилтудаи
опрашивалненцев?
–Какже,ездил.ЭтостойбищеродаЯптунгай.
–Ичтоже?
–Нашел.
Какбудтомнебылосемнадцатьлет–таквдругкрепкостукнулосердце.
–Тоесть?–спросиляхладнокровно.
–Нашелизаписал.Сейчас,пожалуй,невспомню,гдеэтазапись,–сказалон,окидывая
взглядомвертящуюсяэтажеркусмножествомпапокисвернутыхтрубокбумаги.–Вобщем,
примернотак:впрежнеевремя,когдаеще«отецотцажил»,вродЯптунгайпришелчеловек,
которыйназвалсяматро сомсозверобойнойшхуны,погибшейвольдахКарскогоморя.Этот
матросрассказал,чтодесятьчеловекспаслисьиперезимовалинакаком—тоостровексеверу
от Таймыра. Потом пошли на землю, но дорогой «очень шибко помирать стали». А он «на
одномместепомиратьнезахотел»,впередпошел.ИвотдобралсядостойбищаЯптунгай.
–Аимениегонесохранилось?
–Нет.Онскороумер.Уменязаписано:«Пришел,говорил–житьбуду.Окончивговорить
–умер».
Карта Ненецкого округа с куском Карского моря висела в кабинете Ледкова, я нашел
привычныймаршрут–кРусскимостровам,кмысуСтерлегова,кустьюПясины…
–АвкакомрайонекочуетродЯптунгай?
Ледковуказал.Ноещепрежде,чемонуказал,янашелглазамииточноотметилсеверную
границурайона.
–Этобылматроссо«СвятойМарии».
–Выдумаете?
–Авотсосчитаем.Поегословам,сошхуныспаслосьдесятьчеловек.
–Да,десять.
– Со штурманом Климовым ушло тринадцать. На шхуне осталось двенадцать. Из них
двое–механикТиссиматросСкачков–погибливпервыйгоддрейфа.Остаетсядесять.Но
делодаженевэтом.Яипреждемогсточностьюдополуградусауказатьпуть,которымони
прошли.Номнебылонеясно,удалосьлиимдобратьсядоПясины.
–Атеперь?
–Теперьясно.
Ияуказалточку–точку,гденаходилисьостаткиэкспедициикапитанаТатаринова,если
ониещенаходилисьгде—нибудьназемле…
–ДорогаяАннаСтепановна,этострашноесвинство,чтоятакзасиделсясЛедковым,–
сказал я, заехав к Анне Степановне ночью и найдя ее поджидающей меня за накрытым
столом.–Нонадоехать.Толькорасцелуювас
–иайда.
Мыобнялись.
–Когдавывернетесь?
–Ктознает?Можетбыть,завтра.Аможетбыть,никогда.
–«Никогда»–этословострашное, яего знаю, –сказала она, вздохнув, иперекрестила
меня. –Ивы неговорите его.Вернетесьи будетесчастливы, имы,старики,ещепогреемся
подлевашегосчастья.
…Поздней ночью – о том, что была поздняя ночь, можно было догадаться, лишь
взглянувначасы,–мыстартовалиизЗаполярья.Красноватоесолнцевысокостоялонанебе.
Какдымогромноголокомотива,бежали,быстронарастая,пушистыеоблака.
Думаллия,чтонаступаетдень,которогояждалвсюмоюжизнь?Нет!Экипажбезменя
проверялмоторы,иябеспокоился,основательнолибыласделанаэтапроверка.
Глава8.
ПОБЕДА.
Мывылетеливдвачасаночи,авполовинепятогоутраутопилирейтер.Правда,мыне
видели,каконзатонул.Нопосленашейторпедыонначал«парить»,какговорятморяки,то
естьпотерялходискрылсяподоблакамипара.
Вобщем,этопроизошлоприблизительнотак:оншелстакимвидом,чтомеждумноюи
штурманомпроизошелкраткийспор(которыйлучшенеприводитьвэтойкниге)повопро су
отом,непринадлежитлиэтоткорабльксоставуСеверногофлота.Убедившись,чтоэтоне
так,мыушлиотнего,какэтолюбилделатьмойштурман.Потомрезкоразвернулисьивзяли
курснацель.
Жаль, что я не могу нарисовать ту довольно сложную фигуру, которую мне пришло сь
проделать, чтобы сбросить торпеду по возможности точно. Это была восьмерка, почти
полная,причемвперехватеяпроизвелдвеатаки–перваябыланеудачной.Потоммыстали
уползать, именно уползать, потому что, как это вскоре выяснилось, и немцы не потеряли
временидаром.
Ещевовремяпервогозаходастрелокзакричал:
–Полнакабинадыму!
Трисильныхударапослышались,когдаязаходилвторойраз,нонекогдабылодуматьоб
этом, потому что я уже лез на рейдер со стиснутыми зубами. Зато теперь у меня было
до статочно времени, чтобы убедиться в том, что машина разбита. Горючее текло, масло
текло, и если бы не штурман, своевременно пустивший в ход одну новую штуку, мы бы
давно погорели. Правый мотор еще над целью перешел с маленького шага на большой, а
потомнаоченьбольшой–можносказать,нагигантский.
Конечно, у нас были лодочки и можно было приказать экипажу выпрыгнуть с
парашютами.НоэтилодочкимыиспытывалиподАрхангельском,натихом,глухомозерке,и
то,вылезаяизводы,дрожали,каксобаки.Аздесьподнамибылотакоенеуютное,покрытое
мелкобитымльдомхолодноеморе!
Не буду перечислять тех кратких докладов о состоянии машины, которые делал мой
экипаж.Ихбыломного–гораздобольше,чеммнебыхотелось.Послеодногоизних,очень
печального,штурманспросил:
–Будемдержаться,Саня?
Ещебынет!Мывошливоблачко,ивдвойномкольцерадугияувиделвнизуотчетливую
тень нашего самолета. К сожалению, он снижался. Без всякого повода с моей стороны он
вдруг резко пошел на крыло, и если бы можно было увидеть смерть, мы, без сомнения,
увиделибыеенаэтойплоскости,отвеснонаправленнойкморю.
…Самнезнаюкак,ноявывелмашину.Чтобыоблегчитьее,яприказалстрелкусбросить
пулеметныедиски.Ещедесятьминут–исамыепулеметы,кувыркаясь,полетеливморе.
–Держимся,Саня?
Конечно, держимся! Я спросил штурмана, как далеко до берега, и он ответил, что
недалеко,минутдвадцатьшесть.Конечно,соврал,чтобыподбодритьменя,–доберегабыло
неменьшечемтридцать.
Не впервые в жизни приходилось мне отсчитывать такие минуты. Случалось, что,
преодолевая страх, я отсчитывал их с отчаянием, со злобой. Случало сь, что они лежали на
сердце, как тяжелые круглые камни, и я тоскливо ждал – когда же, наконец, скатятся в
прошлоеещеодинмучительныйкамень—минута!
Теперь я не ждал. С бешенством, с азартом, от которого какое—то страшное веселье
разливалосьвдуше,яторопилиподталкивалих.
–Дотянем,Саня?
–Конечно,дотянем!
Имыдотянули.Вполукилометреотберега,накоторыйнекогдабылодажевзглянуть,мы
плюхнулисьвводуинепошликодну,какэтонибылостранно,апопалинаотмель.Ковсем
неприятностям теперь присоединились ледяные волны, которые немедленно окатили нас с
головыдоног.Ночтозначилиэтиволны,ито,чтомашинумоталосдобрыйчас,покамы
добрались до берега, и тысяча новых трудов и забот в сравнении с короткой фразой в
очереднойсводкеИнформбюро:«Одиннашсамолетневернулсянабазу»?
Почему ярешил,что это залив Миддендорфаичто, следовательно, мы сели далеко от
жилых мест? Не знаю. Штурману было не до вычислений, и, пока мы шли над морем, его
интересовал единственный курс – берег. Теперь ему было снова не д о вычислений, потому
чтояприказалзакрепитьмашину,имыработалидотехпор,поканеповалилиськтогдена
сухомберегу,междукамней,припекаемыхсолнцем.Тихолежалимы,глядявнебо–чистое,
просторное, ни облачка, ни тучки – и думая каждый о своем. Но это свое у каждого
определялосьобщимчувством:«Победа».
Мылежалисовершеннобезсил,труднобылодажестряхнутьслицаналипшийпесок,и
он сам засыхал под солнцем и отваливался кусками. Победа. Погасшая трубка лежала у
штурмананагруди,онвдруггромковсхрапнул,итрубкаскатилась.Победа.Ничегоненадо,
только смотреть в это полное голубизны, сияния, могущества небо и чувствовать под
ладонямитеплыегальки.Победа.
Все было победой, даже то, что страшно хотелось есть, а я не мог заставить себя
подняться,чтобыдостатьизмашиныбутерброды,которыеАннаСтепановнасунуламнена
дорогу…
Нестоитрассказыватьотом,какмыосматривалимашину.Очевидно,причинойдыма,о
котором доложилстрелок,был снаряд,разорвавшийсявкабине. Если не считатьсотни или
двепробоин,самолетвыгляделвполнеприлично–хотябывсравнениистойгрудойжелеза,
накотороймнеиногдаприходилосьсадиться.Ноунегобылодиннедостаток–онбольшене
моглетать,исвоимисредстваминевозможнобылопривестивпорядокмоторы.
Заобедом–унасбылпревосходныйобед:напервоесупизсухогомолока,шоколадаи
сливочногомасла,анавтороетотжесуп,ноужевсухомвиде,–былорешено.
а)закрепитьмашинутам,гдеонастояла,глубоковрезавшисьвпесчаную«кошку»,–все
равномынемоглиподнятьеенавысокийберег;
б)оставитьпримашинестрелка;
в)идтиискатьлюдейипомощь.
Я забыл упомянуть, что еще когда мы тянули над морем, кто—то, кажется радист,
заметилнаберегунетодом,нетодеревяннуювышку.Онапропала,едвамыподрулилипод
берег, – скрылась за поворотом. Возможно, что это был навигационный знак – то есть
прибрежноесооружение,котороеоченьредкопосещаетсясудами.Тогданамотнегобылобы
малотолку.Аеслинет?
Впрочем,можнобылоиникуданеходить,апослеобедасновазавалитьсямеждукамней,
выбрав уютное подветренное местечко, и отдыхать, глядя на проходящие голубоватые
льдины,скоторых,звеняисверкая,сбегалавода.Норадио,ксожалению,былоразбито,икак
егонивертелупрямыйрадист,онобылонемо,каккамень.
Словом, все—таки нужно было идти. Куда? Очевидно, к этому навигационному знаку,
которыймогоказатьсяэлектромаяком,илитуманнойпредостерегательнойстанцией,илиеще
чем—нибудьвэтомроде.
–Но,преждевсего,–сказаляштурману,гдемы?
Прошло не меньше четверти часа, прежде чем он ответил на этот вопрос! Правда, он
называл не те координаты, которые назвал я, когда Ледков спросил, где же, по моему
мнению,находятсяостаткиэкспедициикапитанаТатаринова.
Но координаты штурмана были так близки к этой точке – точке, в которую я ткнул
пальцемнакартеЛедкова,–чтояневольноосмотрелсявокруг–неувижулисейчасвдвух
шагах,вотзатемкамнем,самогокапитана…
ЧАСТЬ10.
ПОСЛЕДНЯЯСТРАНИЧКА.
Глава1.
РАЗГАДКА.
Пришлось бы написать еще одну книгу, чтобы подробно рассказать о том, как была
найдена экспедиция капитана Татаринова. В сущности говоря, у меня было очень много
данных – гораздо больше, чем, например, у известного Дюмон—Дюрвиля, который еще
мальчиком с поразительной точностью указал, где он найдет экспедицию Лаперуза. Мне
былодажелегче,чемему,потомучтожизнькапитанаТатариноватеснопереплеласьсмоейи
выводыизэтихданных,вконечномсчете,касалисьиегоименя.
Вотпуть,которымондолженбылпройти,еслисчитатьбесспорным,чтоонвернулсяк
СевернойЗемле,котораябыланазванаим«ЗемлейМарии»:от79°35'широты,между86—ми
87—м мерид ианами, к Русским о стровам и к архипелагу Норденшельд а. Потом – вероятно,
послемногихблужданий–отмысаСтерлеговакустьюПясины,гдестарыйненецвстретил
лодку на нартах. Потом к Енисею, потому что Енисей – это была единственная надежда
встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной прибрежных островов, по
возможности–прямо…
Мынашлиэкспедицию,тоестьто,чтоотнееосталось,врайоне,надкоторымдесятки
раз летали наши самолеты, везя почту и людей на Диксон, машины и товары на Нордвик,
перебрасывая геологические партии для розысков угля, нефти, руды. Если бы капитан
Татаринов теперь добрался до устья Енисея, он встретил бы десятки огромных морских
судов. На островах, мимо которых он шел, он увидел бы теперь электрические маяки и
радиомаяки, он услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана и указывающие
путь кораблям. Еще триста—четыреста километров вверх по Енисею, и он увидел бы
Заполярную железную дорогу, соединяющую Дудинку с Норильском. Он увидел бы новые
города,возникшиевокругнефтяныхпромыслов,вокругшахтилесозаводов.
Выше я упомянул, что с первых дней на Севере я писал Кате. Груда не отправленных
писемосталасьнаН.,янадеялся,чтомывместепрочтемихпослевойны.Этиписьмастали
чем—товродемоегодневника,которыйявелнедлясебя,адляКати.Приведуизнеголишь
теместа,вкоторыхговоритсяотом,какбылаоткрытастоянка.
1. «…Я был поражен, узнав, как близко подступила жизнь к этому месту,
котороеказалосьмнетакимбесконечнодалеким.Вдвухшагахотогромнойморской
дорогилежитоно,итыбыласовершенноправа,когдаговорила,что„отцаненашли
лишь потому, что никогда не искали“. Между маяком и радиостанцией проведена
телефонная линия, и не временная, а постоянная, на столбах. Горнорудные
разработки ведутся в десяти километрах к югу, так что если бы мы не открыли
стоянку,черезнекотороевремяшахтерынаткнулисьбынанее.
…Штурманпервыйподнялсземликусокпарусины.Ничегоудивительного!Мало
личтоможнонайтинаморскомберегу!Ноэтобылапарусиноваялямка,вкоторую
впрягаются,чтобытащитьнарты.Потомстрелокнашелалюминиевуюкрышкуот
кастрюли,измятуюжестянку,вкоторойлежаликлубкиверевок,итогдамыразбили
ложбинуотхолмовдогрядынанесколькоквадратовисталибродить–каждыйпо
своемуквадрату…
Я где—то читал, как по одной надписи, вырезанной на камне, ученые открыли
жизнь целой страны, погибшей еще до нашей эры. Так постепенно стало оживать
перед нами это место. Я первый увидел брезентовую лодку, то есть, вернее, понял,
что этот сплющенный блин, боком торчащий из размытой земли, – лодка, да еще
поставленнаянасани.Внейлежалидваружья,какая—тошкура,секстантиполевой
бинокль, все заржавленное, заплесневелое, заросшее мхом. У гряды, защищающей
лагерь с моря, мы нашли разную одежду, между прочим расползшийся спальный
мешокизоленьегомеха.Очевидно,здесьбыларазбитапалатка,потомучтобревна
плавникалежалиподуглом,образуявместесоскалойзакрытыйчетырехугольник.В
этой «палатке» мы нашли корзинку из—под провизии с лоскутом парусины вместо
замка,несколькошерстяныхчулокиобрывкибелогосголубымодеяла.Мынашлиеще
топор и «удочку» – то есть бечевку, на конце которой был привязан самодельный
крючок из булавки. Часть вещей валялась около «палатки» – спиртовая лампочка,
ложка, деревянный ящичек, в котором лежало много всякой всячины и, между
прочим, несколько толстых, тоже самодельных, парусных игл. На некоторых вещах
еще можно было разобрать круглую печать «Зверобойная шхуна „Св. Мария“ или
надпись „Св. Мария“. Но этот лагерь был совершенно пуст – ни живых, ни
мертвых».
2.«…Этобыласамодельнаяпоходнаякухня–жестянойкожух,вкоторыйбыло
вставлено ведро с крышкой. Обычно под такое ведро подставляют железный
поддонок, в котором горит медвежье или тюленье сало. Но не поддонок, а
обыкновенный примус стоял в кожухе; я потряс его – и оказалось, в нем еще был
керосин. Попробовал накачать – и керосин побежал тонкой струйкой. Рядом мы
нашли консервную банку с надписью: „Борщ малороссийский. Фабрика Вихорева.
Санкт—Петербург, 1912“. При желании можно было вскрыть этот борщ и
подогретьегонапримусе,которыйпролежалвземлеоколотридцатилет».
3. «…Мы вернулись в лагерь после безуспешных поисков по направлению к
Гальчихе.Наэтотразмыподошликнемусюго—востока,ихолмы,которыеказались
нам однообразно волнистыми, теперь предстали в другом, неожиданном виде. Это
былодинбольшойскат,переходящийвкаменистуютундруипересеченныйглубокими
ложбинами, как будто вырытыми человеческой рукой. Мы шли по одной из этих
ложбин, и никто сначала не обратил внимания на полу развалившийся штабель
плавника между двумя огромными валунами. Бревен было немного, штук шесть, но
срединиходноотпиленное.Отпиленное–этонаспоразило!Досихпормысчитали,
что лагерь был расположен между скалистой грядой и холмами. Но он мог быть
перенесен,иоченьскоромыубедилисьвэтом.
Труднодажеприблизительноперечислитьвсепредметы,которыебылинайдены
в этой ложбине. Мы нашли часы, охотничий нож, несколько лыжных палок, два
одноствольныхружьясистемы«Ремингтон»,кожануюжилетку,трубочкускакой—
то мазью. Мы нашли полу истлевший мешок с фотопленками. И наконец – в самой
глубокойложбинемынашлипалатку,иподэтойпалаткой,накромкахкоторойеще
лежали бревна плавника и китовая кость, чтобы ее не сорвало бурей, под этой
палаткой, которую пришлось вырубать изо льда топорами, мы нашли того, кого
искали…
Ещеможнобылодогадаться,вкакомположениионумер,–откинувправуюруку
всторону,вытянувшисьи,кажется,прислушиваяськчему—то.Онлежалничком,и
сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала у него под грудью. Без
сомнения,оннадеялся,чтописьмалучшесохранятся,прикрытыееготелом».
4.«…Не было и не могло быть надежды, что мы увидим его. Но пока не была
названасмерть,покаянеувиделеесвоимиглазами,всесветилавдушеэтадетская
мысль. Теперьпогасла– но яркозагореласьдругая:не случайно, ненапрасно искаля
его–длянегонетинебудетсмерти.Часназадпароходподошелкэлектромаяку,и
моряки, обнажив головы, перенесли на борт гроб, покрытый остатками истлевшей
палатки. Салют раздался, и пароход в знак траура приспустил флаг. Я один еще
брожупоопустевшемулагерю„Св.Марии“ивотпишутебе,мойдруг,роднаяКатя.
Какбымнехотелосьбытьсейчасстобою!Скоротридцатьлет,каккончиласьэта
мужественнаяборьбазажизнь,ноязнаю,чтодлятебяонумертолькосегодня.Как
будтосфронтапишуятебе–одругеиотце,погибшемвбою.Скорбьигордостьза
неговолнуютменя,ипередзрелищембессмертиястрастнозамираетдуша…»
Глава2.
САМОЕНЕВЕРОЯТНОЕ.
«Какбымнехотелосьбытьсейчасстобою»,–ячиталиперечитывалэтислова,иони
казались мне такими холодными и пустыми, как будто в пустой и холодной комнате я
говорилсосвоимотражением.Катябыланужнамне,анеэтотдневник–живая,умная,милая
Катя,котораявериламнеилюбиламеня.Когда—то,потрясенныйтем,чтоонаотвернулась
отменянапохоронахМарьиВасильевны,ямечталотом,чтопридукней,какОвод,иброшу
кееногамдоказательствасвоейправоты.Потомясделалто,чтовесьмирузналобееотцеи
онсталнациональнымгероем.НодляКатионосталсяотцом–ктоже,еслинеонадолжна
былаперваяузнатьотом,чтоянашелего?Ктоже,еслинеонаговориламне,чтовсебудет
прекрасно, если сказки, в которые мы верим, еще живут на земле? Среди забот, трудов и
волнений войны я нашел его. Не мальчик, потрясенный туманным видением Арктики,
озарившим его немой, полусознательный мир, не юноша, с молодым упрямством
стремившийся настоять на своем, – нет, зрелый, испытавший все человек, я стоял перед
открытием,котороедолжнобыловойтивисториюрусскойнауки.Ябылгордисчастлив.Но
чтомогясделатьсмоимсердцем,котороетомилосьгорькимчувством,чтовсемоглобыть
иначе!
Лишьвконцеянваряявернулсявполк.Наследующийденьменявызвалкомандующий
Севернымфлотом.
…Никогда не забуду этого утра – и вовсе не потому, что своими бледными и в то же
время смелыми красками оно представилось мне как бы первым утром на земле. Для
КрайнегоСевераэтохарактерноечувство.Ноточноожиданиекакого—точудастесниломне
грудь,когда,покурив ипоболтавскомандиромкатера,яподнялсяи встал напалубе среди
тяжелого, разорванного тумана. То заходил он на палубу, то уходил, и между его дикими
клочьями показывалась над сопками полная луна с вертикальными, вверх и вниз, снопами.
Потомонасталаясная,какбыпобедившаявсевокруг,нопобледневшая,обессилевшая,когда
оказалось,чтомыидемкутреннему,розовомунебу.Черезнесколькоминутонавпоследний
раз мелькнула среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое, снежное утро
всталонадКольскимзаливом.
Мывошливбухту,итакойже,какэтоутро,белый,розовый,снежныйгородокоткрылся
передомной.
Он был виден весь, как будто нарочно поставленный на серый высокий склон с
красивыми просветами гранита.Белыедомикискрылечками,откоторыхвразныестороны
разбегались ступени, были расположены линиями, одна над другой, а вдоль бухты стояли
большиекаменныедома,построенныеполукругом.Потомяузнал,чтоонитакиназывались
–циркульными,точногигантскийциркульпровелэтотполукругнадЕкатерининскойбухтой.
Поднявшись на высокую лестницу, которая вела под арку, перекинутую между этими
домами, я увидел бухту от берега до берега, и непонятное волнение, которое все утро то
пробуждалось,тоутихаловдуше,вновьовладеломноюскакой—топронзительнойсилой.
Бухта была темно—зеленая, непроницаемая, лишь поблескивающая от света неба. Что—то
очень далекое, южное, напоминающее высокогорные кавказские озера, было в этой
замкнутости берегов, – но на той стороне убегали сопки, покрытые снегом, и на их
ослепительномфонелишькое—гдебылвидентонкийчерныйрисуноккаких—тоневысоких
деревьев.
Я не верю в предчувствия, но это слово невольно пришло мне в голову, когда,
пораженный красотой Полярного и Екатерининской бухты, я стоял у циркульного дома.
Точно это была моя родина, которую до сих пор я лишь видел во сне и напрасно искал
долгие годы, – таким явился передо мной этот город. И в радостном возбуждении я стал
думать, что зд есь непременно должно произойти что—то очень хорошее д ля меня и даже,
можетбыть,самоелучшеевжизни.
Вштабеещеникогонебыло.Япришелдоначалазанятий.Ночнойдежурныйсказал,что,
насколькоемуизвестно,мнеприказаноявитьсякдесятичасам,асейчасполовинавосьмого.
Незнаюотчего,нособлегчением,точноэтобылохорошо,чтоещеполовинавосьмого,
явышелисновасталсмотретьнабухтуиз—подаркициркульногодома.
Все изменилось, пока я был в штабе: бухта стала теперь серая, строгая между серых,
строгих берегов, и в глубине перспективы медленно двигался к Полярному какой—то
разлапый пароходик. Мне захотелось взглянуть, как он будет подходить, и я перешел на
другуюлестницу,котораяповорачивалаподуглом,переходявпросторнуюплощадку.
Это был один из двух пассажирских пароходов, ходивших между Мурманском и
Полярным. Очередь к патрулю, проверявшему документы, выстроилась на сходнях. Среди
моряков, сошедших на берег, было несколько штатских и даже три или четыре женщины с
корзинкамииузлами…
Без сомнения, это осталось от тех печальных времен, когда, убежав от Гаера Кулия, я
подолгусиживалнапристаниуслиянияПесчинкииТихой.Подходилпароход,канатлетелс
борта,матрословко,кругамизакидывалегонакосуюторчащуюстойку,сразумноголюдей
появлялось на пристани, так что она даже заметно погружалась в воду, – и никому из этих
шумных,веселых,отличноодетыхлюдейнебылодоменяникакогодела.Когдабыпотомв
жизни я ни видел радостную суматоху приезда, ощущение заброшенности и одиночества
неизменновозвращалоськомне.
Нонаэтотраз,вероятнопотому,чтоэтобылсовсемдругойприезд,зимний,инаберег
сошлисовсемдругие,озабоченные,военныелюди,янеиспыталподобногочувства.
Оченьстранно,но,каквсе,чтоявиделвПолярном,мне былприятен этотстаренький
пароход,инетерпеливаяочередь,заполнившаясходни,иодинокиефигуры,идущиепоберегу
к домику, где нужно было зарегистрировать командировки. Все это относилось к моему
ожиданиюсамоголучшеговжизни,но,какипочему–этогоябынемогобъяснить.
Ещеранобыловозвращатьсявштаб,ияпошелискатьдоктора,ноневгоспиталь,ана
егогородскуюквартиру.
Конечно, он жил в одном из этих белых домиков, расположенных линиями, одна над
другой.Сморяонипоказалисьмнекудаизящнееистройнее.Вотиперваялиния,амненужно
напятуюлинию,семь.
Как ненцы, я шел и думал обо всем, что видел. Англичане в смешных зимних шапках,
похожих на наши ямщицкие, и в балахонах защитного цвета обогнали меня, и я подумал о
том,чтопоэтимбалахонамвидно,какплохопредставляютонисебенашузиму.Мальчикв
белой пушистой шубке, серьезный и толстый, шел с лопаткой на плече, усатый моряк
подхватил его, немного пронес, и я подумал о том, что, наверное, в Полярном очень мало
детей.
Ничем не отличался этот дом на пятой линии, семь, от любого соседа по правую и
левую руку, разве что на лестнице его был настоящий каток, сквозь который едва
просвечивали ступени. С размаху я взбежал на крыльцо. Какие—то моряки вышли в эту
минуту, я столкнулся с ними, и один из них, осторожно скользя по катку, сказал, что
«неспо собность разобраться в обстановке полярной ночи указывает на недостаток в
организмевитаминов».Этобыливрачи.Несомненно,ИванИванычжилвэтомдоме.
Зайдя в переднюю, я толкнул одну дверь, потом другую. Обе комнаты были пустые,
пропахшиетабаком,соткрытымикойкамиипо—мужскиразбросаннымивещами,ивобеих
былочто—тогостеприимное,точнохозяеванарочнооставилиоткрытымидвери.
–Естьтуткто?
Нечего было и спрашивать. Я вернулся на улицу. Баба с подоткнутым подолом терла
снегомбосыеноги–яспросилунее,точнолиэтотдомномерсемь.
–Авамкого?
–ДоктораПавлова.
– Он, верно, спит еще, – сказала баба. – Вы обойдите, вон его окно. И стукните
хорошенько!
Прощебылопостучатьдокторувдверь,нояпочему—топослушалсяиподошелкокну.
Дом стоял на косогоре, и это окно на задней стороне приходилось довольно низко над
землей.Онобыловинее,но,когдаяпостучалисталвсматриваться,прикрывглазаладонью,
мне почудились очертания женской фигуры. Казалось, женщина стояла, склонившись над
корзинойиличемоданом,атеперьвыпрямилась,когдаяпостучал,иподошлакокну.Также,
как я, она поставила ладонь козырьком над глазами, и сквозь дробящийся гранями иней я
увиделчье—тотожедробящеесязамутнымстекломлицо.
Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала, только шевельнула губами. Она
былапочтиневидназаснежным,матовым,мутнымстеклом.Нояузналее.ЭтобылаКатя.
Глава3.
ЭТОБЫЛАКАТЯ.
Как рассказать о первых минутах нашей встречи, о беспамятстве, с которым я
вглядывалсявеелицо,целовали снова вглядывался,начиналспрашивать иперебивал себя,
потомучтовсе,очемяспрашивал,былодавно,тысячулетназад,икакбынибылострашно
то,чтоонамучиласьиумиралаотголодавЛенинградеипересталанадеяться,чтоувидит
меня, но все это прошло, миновало, и вот она стоит передо мной, и я могу обнять ее, –
господи,этомуневозможноповерить!
Она была бледна и очень похудела, что—то новое появилось в лице, потерявшем
прежнююстрогость.
–Катька,датыпостриглась!
–Давно,ещевЯрославле,когдаболела.
Онанетолькопостриглась,онасталадругая,носейчасянехотелдуматьобэтом,–все
летело, летело куда—то – и мы, и эта комната, совершенно такая же, как две соседние, с
разбросанными вещами, с открытым Катиным чемоданом, из которого она что—то
до ставала, когда я постучал, с доктором, который, оказывается, все время был здесь же,
стоялвуглу,вытираяплаткомбороду,апотомсталуходитьнацыпочках,нояегонепустил.
Ноглавное,самоеглавное–всевремяязабывалонем!–КатявПолярном!Какэтовышло,
чтоКатяоказаласьвПолярном?
– Господи, да я писала тебе каждый день! Мы на час разошлись в Москве. Когда ты
заходилкВалеЖукову,ястояланаАрбатевочередизахлебом.
–Неможетбыть!
–Ты оставилему письмо,ясразупобежалаискатьтебя–нокуда? Кто жемог думать,
чтотыпойдешькРомашову!
–Откудатызнаешь,чтояпошелкРомашову?
–Явсезнаю,все!Милыймой,дорогой!
Онацеловаламеня.
–Ятебевсерасскажу.
Ионарассказала,чтоВышимирский,перепуганныйнасмерть,разыскалИванаПавлычаи
объявилему,чтояарестовалРомашова.
– Но кто этот контр—адмирал Р.? Я писала ему д ля тебя, потом лично ему – никакого
ответа!Тынезнал,чтоедешьсюда?Почемуядолжнабылаписатьемудлятебя?
–Потомучтоуменянебылосвоегоадреса…ИзМосквыяпоехалискатьтебя.
–Куда?
– В Ярославль. Я был в Ярославле. Я уже собрался в Новосибирск, когда получил
назначение.
–ПочемутыненаписалКораблеву,когдаприехалсюда?
–Незнаю.Божемой,неужелиэтоты?Ты–Катя?
Мыходилиобнявшись,натыкаясьнавещи,исновавсеспрашивали–почему,почему,и
этих «почему» было так же много, как много было причин, которые разлучили нас под
Ленинградом,провелипососеднимулицамвМоскве,атеперьстолкнуливПолярном,кудая
только что приехал впервые и где еще полчаса назад невозможно было вообразить мою
Катю!
О том, что я нашел экспедицию, она узнала из телеграммы ТАСС, появившейся в
центральныхгазетах.Онаснесласьсдоктором,ионпомогейполучитьпропусквПолярное.
Ноонинезнали,кудамнеписать,–даеслибыэтоибылоизвестно,едвалидошлибыдо
стоянкиэкспедициикапитанаТатариноваихтелеграммыиписьма!
Докторкуда—тоисчез,потомвернулсясгорячимчайникоминеточтоостановилэту
скорость, скоторойвселетелокуда—товперед,ахоть посадил насрядомнадиванистал
угощать какими—то железными сухарями. Потом он притащил бидон со сгущенным
молокомипоставилегонастол,извинившисьзапо суду.
Потомушел.Ябольшенезадерживалего,имыосталисьоднивэтомхолодномдоме,с
кухней, которая была завалена банками от консервов и грязной посудой, с передней, в
которой не таял снег. Почему мы оказались в этом доме, из окон которого видны сопки и
видно,кактяжелаяводаважноходитмеждуобрывистымиснежнымиберегами?Ноэтобыло
ещеодно«почему»,накотороеянестаралсянайтиответа.
Уходя, доктор сунул мне какую—то электрическую штуку, я сразу забыл о ней и
вспомнил,когда,засмеявшисьчему—то,заметил,чтоуменя,какулошадинаморозе,изорта
валит густой, медленно тающий пар. Эта штука была камином, очевидно местной
конструкции, но очень хорошим, судя по тому, как он бодро, хрипло гудел до утра. Очень
скоровкомнатесталотепло.Катяхотелаприбратьее,ноянедал.Ясмотрелнанее.Якрепко
держалеезаруки,точноонамоглатакжевнезапноисчезнуть,какпоявилась…
Ещеидякдоктору,язаметил,чтопогодасталаменяться,атеперь,когдавышелиздому,
потомучтобылоужебезчетвертидесять,прежнийхолодный,звенящийветерупал,воздух
сталнепрозрачный,имягкийснегповалилтяжелоибыстро–верныепризнакиприближения
пурги.
Кмоемуизумлению,вштабеужезналиотом,чтоприехалаКатя.Зналикомандующий–
почемубыиначеонвстретилменяулыбаясь?Оченькраткоядоложилему,какбылпотоплен
рейдер,ионнесталрасспрашивать,толькосказал,чтовечероммнепредстоитрассказатьоб
этомнавоенномсовете.Экспедиция«Св.Марии»–вотчтоинтересовалоего!
Яначалсдержанно,неловко–хотясамаястранностьтого,чтоэкспедициябыланайдена
во время выполнения боевого задания, вовсе не показалась бы странностью тому, кто знал
моюжизнь.Какимжеобразомвдвухсловахпередатьэтумыслькомандующемуфлотом?Но
онслушалстакимвниманием,стакимискренним,молодыминтересом,что,вконцеконцов,
я махнул рукой на эти «два слова», – начал рассказывать попросту, – и вдруг получилось
именнотак,каквсеэтодействительнобыло.
Мырассталисьнаконец,итолишьпотому,чтоадмиралвспомнилоКате…
Не знаю, сколько времени я провел у него, должно быть час или немного больше, а
между тем, выйдя, я не нашел Полярного, которое скрылось в кружении летящего,
слепящего,свистящегоснега.
Хорошо,чтоябылвбурках,–итопришлосьвышеколенподнятьотвороты.Какиетам
линии–ивпоминенебылолиний!Лишьфантастическоевоображениемоглопредставить,
чтогде—тозаэтимичернымитучамисталкивающегосяснегастоятдомаиводномизних,
напятойлинии,семь,Катякладеттвердые,какжелезо,галетынакамин,чтобыотогретьих,
помоемусовету.Конечно,ядобралсядоэтогодома.Самымтруднымоказалосьузнатьего–
заполчасаонсталпохожнасказочнуюизбушку,скосившуюсянабокизаваленнуюснегомпо
окна. Как бог пурги, ввалился я в переднюю, и Кате пришлось обметать меня веником,
начинаясплеч,накоторыхвырослиипримерзливысокиеледяныенашлепки.
…Уже все, кажется, было переговорено, уже дважды мы наткнулись на прощальные
письма капитана, – я привез их в Полярное, хотел показать доктору; другие материалы
экспедиции остались в полку. Но мы обошли эти письма и все, что было связано с ними,
точнопочувствовав,чтовсчастьенашейвстречиобэтомещенельзяговорить.
Уже Катя рассказала, какой стал Петенька, – смуглый и чуть—чуть косит, одно лицо с
покойной сестрой. Уже мы посоветовались, что делать с бабушкой, которая поссорилась с
директоромПерышкинымиснялавколхозе«отдельнуюквартиру».Ужеяузнал,чтобольшой
Петя был снова ранен и награжден и вернулся на фронт – в Москве Катя случайно
познакомиласьскомандиромегобатальона,ГероемСоветскогоСоюза,итотсказал,чтоПетя
«плевалнаэтусмерть»–слова,поразившиеКатю.ИоВареТрофимовойяузнал,чтоесливсе
будет, как думает Катя, «для них обоих это счастье и счастье». Уже изменилось что—то в
комнате – иначе, удобнее расположились вещи, точно были благодарны Кате за то, что в
мужской, холодной комнате доктора стало тепло. Уже прошло пять или шесть часов с тех
пор, как произошла эта чудная, бесконечно важная для меня перемена, – весь мир нашей
семейной жизни, покинувший нас так надолго, на полтора страшных года, вернулся
наконец,–аявсеещенемогпривыкнутькмысли,чтоКатясомною.
–Знаешь,очемядумалчащевсего?Чтоямалолюбилтебяизабывалотом, как тебе
трудносомною.
–Аядумала,кактебебылотрудносомною.Когдатыуезжалияволноваласьзатебя,со
всемитревогами,заботами,страхом,этобыловсе—такисчастье.
Мыговорили,ионаещепродолжалачто—тоустраивать,каквсегдавгостиницах,даже
в поездах, везде, где мы бывали вдвоем. Это была привычка женщины, постоянно
переезжающей с мужем с места на место, – и с какою жалостью, нежно стью, раскаянием я
почувствовалКатювэтойпечальнойпривычке!
Потомпришелсосед,тотсамыйморяк,которыйсказал,чтоянеспособенразобратьсяв
обстановкеполярнойночи,–толстый,низенький,красныйчеловекивеликолепныйедок–в
этоммыубедилисьнемногопозднее.
Онзашелпознакомитьсяиспервогословаобъявил,чтоон–коллегаИванаИвановича,
приехавший в Полярное, чтобы испытать на подводных лодках какие—то спасательные
приборы.ВечеромонсобиралсявМурманск,нопроклятаяпургаспуталавсерасчеты.
– Не дают «добро», – сказал он со вздохом, – так что больше ничего не остается, как
закуситьивыпить:
У Ивана Ивановича были вино и консервы, но он сказал, что это не то, и принес свои
виноиконсервы.Пыхтя,оноткрылконсервыи,зачем—тозасучиврукава,сталподогревать
ихнакамине.МысКатейчто—тоеливесьдень,ион,неоченьогорчившисьнашимотказом,
самбыстро,аппетитновсесъеливыпил.Онужезналотдоктора,чтомыпотерялиинашли
другдруга,ипоздравилнас,апотомобъявил,чтознаеттысячиподобныхисторий.
–Иэтоеще удачно,чтонивы, ни мадамнежалеете о холостойжизни,–поучительно
сказалон.–Да—с,бываетитак!
Непомню,очемещемыболтали,толькопомню,чтооттого,что,кроменас,былкто—
точужой,ещеостреечувствовалосьсчастье.
Потом он ушел и весь вечер звонил в порт – не дают ли «добро»? Но какое уж там
«добро»,когдапургаещетолькочтопошлабродить—гулятьнадБаренцевымморем!Дажев
домеокнаначиналивнезапнодрожать,точнокто—тотрясихснаружи,стучасьторобко,то
смело.
Мыбылиодни.ЯнемогнасмотретьсянаКатю. Божемой,какястосковалсяпоней!Я
все забыл! Я забыл, например, как она убирает воло сы на ночь – заплетает ко сички. Теперь
волосыотраслиещемало,икосичкивышликоротенькие,смешные.Новсе—такионазаплела
их,открывмаленькие,красивыеуши,которыеятожезабыл.
Опять мы говорили, теперь шепотом, и совсем о другом – после того, как долго
молчали.ЭтодругоебылоРомашов.
Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных пергаментах, с которых
позднейшие писцы стирали текст и писали счета и расписки, но через много лет ученые
открывалипервоначальныйтекст,иногдапринадлежавшийперугениальныхпоэтов.
Это было похоже на палимпсест, когда Катя рассказала мне, что, по словам Ромашова,
произошло в осиновой роще, а затем я, как резинкой, стер эту ложь и под ней проступила
правда. Я понял и объяснил ей тот сложный, подлый ход в его подлой игре, который он
сделалдважды–спервадлятого,чтобыпоказатьКате,чтоонспасменя,апотом–чтобы
доказатьмне,чтоонспасКатю.
СлововсловояпередалейнашпоследнийразговорнаСобачьейПлощадке,иКатябыла
поражена признанием Ромашова – признанием, объяснившим мои неудачи и раскрывшим
загадки,которыевсегдатяготилиее.
–Итывсезаписал?
–Да.Изложил,каквпротоколе,изаставилегоподписаться.
Яповторялегорассказотом,каквсюжизньонследилзамной,мучаясьотзависти,со
школьных лет тяготившей его пустую, беспокойную душу. Но о великолепном Катином
портрете над его столом я ничего не сказал. Я не сказал, потому что эта любовь была
оскорбительнадлянее.
Онаслушала меня,иунеебыломрачное лицо, а глазагорели, горели… Она взяламою
руку и крепко прижала к груди. Она была бледна от волнения. Она ненавидела Ромашова
вдвое и втрое, может быть, за то, о чем я не хотел говорить. А для меня он был далек и
ничтожен,имнебыловеселодумать,чтояпобедилего…
Все еще спрашивал толстый доктор, дают ли «добро», и по—прежнему не давали
«добро», потому что по—прежнему не унималась, рвалась, рассыпалась снежным зарядом
пурга.ИкнамзаглянулаонанаРыбачийикнемцам,гоняволнунаихсуда,спрятавшиесяв
норвежскихфиордах.Недают«добро»,закрытпорт,штормдевятьбаллов.
Спит жена, положив под щеку ладонь, красивая и умная, которая, не знаю за что,
навсегдаполюбиламеня.Онаспит,иможнодолгосмотретьнанееидумать,чтомыоднии
что хотя скоро кончится эта недолгая счастливая ночь, а все—таки мы отняли ее у этой
дикойпурги,котораяходит—гуляетнадмиром.
Мненужнобыловставатьвшестомчасу,яупросилКатю,чтобыонапозволиламнене
будитьее,имыдажепростилисьнакануне.Но,когдаяоткрылглаза,онаужемылапосуду,в
халатике,иприслоняламокрыетарелкиккамину.Оназнала,гдеяслужу,номынеговорили
об этом. Только когда я заторопился и встал, о ставив недопитый стакан, она спро сила, как
бывалопрежде,берулияссобойпарашют.Ясказал,чтоберу.
Мы вышли с толстым доктором. Пурга улеглась, и весь город был в длинных,
протянувшихсявдольдорог,крутосрезанныхснежныхдюнах.
Глава4.
ПРОЩАЛЬНЫЕПИСЬМА.
Уходя,яотдалКатепрощальныеписьмакапитана.Когда—товЭнске,вСоборномсаду,я
так же оставил ее одну за чтением письма, которое мы с тетей Дашей нашли в сумке
утонувшего почтальона. Я стоял тогда под башней старца Мартына, и мне становилось
холодно,когдамысленновместесКатейячиталстрочкузастрочкой.
Теперь я мог увидеть ее лишь через несколько дней. Но все равно, мы снова читали
вместе,язнал,чтоКатячувствуетмоедыханиезасвоимиплечами.Вотэтиписьма.
1
Санкт—Петербург. Главное Гидрографическое управление. Капитану первого
рантаП.С.Соколову.
ДорогоймойПетрСергеевич!
Надеюсь, что это письмо дойдет до вас. Я пишу его в ту минуту, когда наше
путешествие подходит к концу, и, к сожалению, заканчиваю его в одиночестве. Не
думаю, чтоб кто—нибудь на свете мог справиться с тем, что пришлось перенести
нам.Всемоитоварищипогиблиодинзадругим,аразведывательнаяпартия,которую
япослалвГальчиху,невернулась.
ЯоставляюМашуивашукрестницувтяжеломположении.Еслибыязнал,что
ониобеспечены,тонеоченьтерзалсябы,покидаясеймир,потомучточувствую,что
нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была большая неудача, но мы
исправилиее,вернувшиськоткрытойнамиземлеиизучивее,скольковнашихсилах.
Мои последние мысли – о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у дочки была
удача в жизни. Помогите им, как вы помогали мне. Умирая, я с глубокой
благодарностьюдумаюовасиомоихлучшихгодахмолодости,когдаяработалпод
вашимруководством.
Обнимаювас.ИванТатаринов.
2
ЕгоПревосходительствуНачальникуГлавного
Гидрографическогоуправления
Начальникаэкспедициинасудне«Св.Мария»
И.Л.Татаринова
Рапорт
Настоящим имею честь довести до сведения Главного Гидрографического
управлениянижеследующее:
1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной 79°08'30», и в
долготеотГринвича89°55'00»,сбортадрейфующегосудна«Св.Мария»прихорошей
видимости и ясном небе была замечена на восток от судна неизвестная обширная
землясвысокимигорамииледниками.Нанахождениеземливэтомрайонеираньше
указывалинекоторыепризнаки:так,ещевавгусте1912годамывиделибольшиестаи
гусей, летевших с севера курсом норд—норд—ост – зюйд—зюйд—вест. В начале
апреля1913годамывиделинанорд—остовомгоризонтерезкуюсеребристуюполоску
инаднеюоченьстранныепоформе облака,похожиенатуман,окутавшийдалекие
горы.
Открытиеземли,тянущейсявмеридиональномнаправлении,далонамнадежду
покинутьсудноприпервомблагоприятномслучае,чтобы,выйдянасушу,следовать
вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и дальше, до первых
сибирскихпоселенийвустьяхрекиХатангиилиЕнисея,смотряпообстоятельствам.
В это время направление нашего дрейфа не оставляло сомнений. Судно двигалось
вместесольдомгенеральнымкурсомнорд7°квесту.Дажевслучаеизмененияэтого
курсанаболеезападный,тоестьпараллельнодвижениюнансеновского«Фрама»,мы
немогливыйтиизольдовраньшеосени1916года,апровизииимелитолькодолета
1915года.
После многочисленных затруднений, не имеющих отношения к существу
настоящегорапорта,намудалось23мая1915годавыйтинаберегвновьоткрытой
земли в широте 81°09' и долготе 58°36'. Это был покрытый льдом остров,
обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А. Только через
пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова, одного из трех или
четырех,составляющихновооткрытуюземлю.Определенныймноюастрономический
пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенного литерой Г, дал
координаты80°26'30»и92°08'00».
Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал ее берега
между81—йи79—йнордовымипараллелями.Всевернойчастиберегпредставляет
собойдовольнонизменнуюземлю,частичнопокрытуюобширнымледником.Дальшек
югу он становится более высоким и свободен ото льда. Здесь мы нашли плавник. В
широте80°обнаруженширокийпроливилизалив,идущийотпунктаподлитеройСв
OSOнаправлении.
Начиная от пункта под литерой Ф, берег круто поворачивает в зюйд—зюйд—
вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег вновь открытой
земли,новэтовремябылоужерешенодвигатьсявдольберегаХаритонаЛаптевапо
направлениюкЕнисею.
Доводя до сведения Управления о сделанных мною открытиях, считаю
необходимымотметить,чтоопределениядолготсчитаюневполненадежными,так
каксудовыехронометры,несмотрянатщательныйуход,неимелипоправкивремени
втечениеболеедвухлет.
ИванТатаринов.
Присем:1.Завереннаякопиявахтенногожурналасудна«Св.Мария».
2.Копияхронометрическогожурнала.
3.Холщоваятетрадьсвычислениямииданнымисъемки.
4.Картазаснятойместности.
18июня1915года.
Лагерьнаострове4вРусскомАрхипелаге.
3
ДорогаяМаша!
Боюсь,чтоснамикончено,иуменянетнадеждыдаженато,чтотыкогда—
нибудь прочтешь эти строки. Мы больше не можем идти, мерзнем на ходу, на
привалах,дажезаедойникакнесогреться.Ногиоченьплохиособенноправая,ия
даженезнаю,какикогдаяееотморозил.Попривычке,япишуеще«мы»,хотявот
ужетридня,какбедныйКолпаковумер.Иянемогудажепохоронитьего–пурга!
Четыредняпурги–оказалось,чтодлянасэтослишкоммного.
Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смерти, очевидно потому, что
сделалбольше,чемвмоихсилах,чтобыостатьсяжить.
Я очень виноват перед тобой, и эта мысль – самая тяжелая, хотя и другие не
многимлегче.
Сколькобеспокойства,сколькогоряперенеслатызаэтигоды–ивотещеодно,
самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь и, если встретишь
человека,скоторымбудешьсчастлива,помни,чтояэтогожелаю.ТакскажииНине
Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее силах, особенно
насчетКати.
Унасбылооченьтяжелоепутешествие,номыхорошодержалисьи,вероятно,
справилисьбыснашейзадачей,еслибынезадержалисьсоснаряжениемиеслибы,
тоснаряжениенебылотакимплохим.
ДорогаямояМашенька,как—товыбудетежитьбезменя!ИКатя,Катя!Язнаю,
ктомогбыпомочьвам,новэтипоследниечасымоейжизнинехочуназыватьего.
Несудьбабыламнеоткрытовысказатьемувсе,чтозаэтигодынакипелонасердце.
В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и
ногам,игорькомнедуматьовсехделах,которыеямогбысовершить,еслибымне
неточтопомогли,ахотябынемешали.Чтоделать?Одноутешение–чтомоими
трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне
оторваться от этого письма, от последнего разговора с тобой, дорогая Маша.
Берегидочкудасмотри,чтобыонанеленилась.Это–моячерта,явсегдабылленив
ислишкомдоверчив.
Катя,доченькамоя!Узнаешьлитыкогда—нибудь,какмногоядумалотебеи
какмнехотелосьещехотьразоквзглянутьнатебяпередсмертью!
Нохватит.Рукизябнут,амнеещеписатьиписать.Обнимаювас.Вашнавеки.
Глава5.
ПОСЛЕДНЯЯСТРАНИЦА.
Мне не хотелось, чтобы Катя оставалась в комнате доктора, тем более, что это была
комната даже и не доктора, а одного погибшего командира. Вещи и мебель принадлежали
ему.Вдругостановившаясяжизньбылавиднавовсем– вробких,неоконченных акварелях,
изображавшихвидыПолярногоисимметрическивисевшихнастенах,ваккуратнойстопочке
специальных книг, в фотографиях, которых здесь было очень много – все девушка с
длиннымикосами,вукраинскомкостюме,ионажепостарше,сголымтолстыммладенцем
наруках.
Разные, совершенно ненужные мысли сами собой рождаются в подобных комнатах, и
женщине, у которой муж служит в авиации, не всегда легко прогнать подобные мысли. Но
Катярешилаостаться.
–Чтожтакого!–сказалаона.–Этосамаяобыкновеннаявещь.
Я не настаивал, тем более, что мог приезжать в Полярное сравнительно редко, и мне
было приятно знать, что Катя живет подле доктора Ивана Ивановича и видит его каждый
день. Сразу же она стала работать – сперва в госпитале медицинской сестрой, а потом в
Старом Полярном,где у докторабыл амбулаторный прием. Когда через двенеделияопять
приехал,онабылаужеполнаинтересамисвоейновойжизни.Удивительнобыстровошлаона
вэтужизнь.
Из этих мест уходили суда, чтобы на дальних и ближних морских дорогах встречать
союзныеитопитьгерманскиеконвои,ивсе,чтопроисходиловгородке,такилииначебыло
связано с этой борьбой. Любимых командиров знали по именам. Впрочем, многих из них
давноужезнаетпоименамвесьСоветскийСоюз.
Необычайная близо сть тыла и фронта, поразившая меня в Н., здесь была еще заметнее,
потомучтосамажизньвПолярномбылагораздосложнееибогаче.Не«случалась»этажизнь,
ашла–повсемубыловидно,чтолюди,откомандующегодолюбогокраснофлотца,прочно
расположилисьсредиэтихдикихскал ибудутвоеватьдопобеды. Именнопотому,что это
было ровное напряжение, оно и проникало так глубоко в любую мелочь повседневного
существования.
Вспоминая зиму 1942 – 1943 года в Полярном, я вижу, что это была едва ли не самая
счастливаясемейнаязимавнашейжизни.Этоможетпоказатьсястранным,еслипредставить
себе,чтопочтичерезденьялеталнабомбежкугерманскихсудов.Нооднобылолетать,не
зная,чтосКатей,исовершеннодругое–зная,чтоонавПолярном,живаиздороваичтона
днях я увижу ее разливающей чай за столом. Зеленый шелковый абажур, к которому были
приколотычертики,искусновырезанныеИваномИвановичемизплотнойбумаги,виселнад
этим столом, и все, что радовало нас с Катей в ту памятную зиму, рисуется мне в светлом
кругу, очерченном границами зеленого абажура, а все, что заботило и огорчало, прячется в
далеких,темныхуглах.
Япомнюнашивечера,когдапоследолгих,напрасныхпопытоксвязатьсясдокторомя
ловил первый попавшийся катер, являлся в Полярное, и друзья, как бы ни было поздно,
собиралисьвэтомсветломкругу.Чтоночь,иднем–ночь!
Толстый доктор—едок выползал из своей комнаты в огромной шубе—кухлянке и
занимал за столом если не наиболее видное, то, во всяком случае, наиболее шумное место.
Самыйеговиднетерпеливогоожиданиячего—тохорошегоилихотябывеселого,казалось,
производил шум. Даже когда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или просто
громкодышит.
Заним–еслисчитатьпошуму–очевидно,следоваля.Всамомделе,никогдаяещетак
много не говорил, не пил, не смеялся! Как будто чувство, которое овладело мною, когда я
увидел Катю, так и осталось в душе – все летело, летело куда—то… Куда? Кто знает! Я
верил,чтоксчастью.ЧтокасаетсядоктораИванаИваныча,которыйчувствовалсебясовсем
больным после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал –
главным образом по поводу международных проблем – своего любимого автора Козьму
Пруткова.
Наконец на последнее место – если считать по шуму – нужно поставить моего
штурмана,которыйвообщенеговорилнислова,атолькозадумчивосдвигалбровии,вынув
трубкуизорта,выпускалшарыдыма.Ялюбилего–кажется,яужеупоминалобэтом–зато,
чтоонбылпревосходнымштурманомилюбилменя–черта,котораявсегданравиласьмнев
людях.
АКатяхозяйничала.Какунееполучалось,чтоэтонашдом,чтомыпринимаемгостейи
отдушистараемся,чтобыонибылисытыипьяны,незнаю.Нополучалось.
Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч с Катей, когда на утро она
провожала меня и робкое, молодое солнце, похожее на детский воздушный шар, солнце
началаполярногодня,какбудтонарочнодлянасподнималосьнадлиниейсопок…небыло
бы этого душевного подъема или он был бы совершенно другим, если бы радио каждую
ночьнеприносилоизвестийонашихпобедах.Этобылобщийподъем,которыйсодинаково
нарастающейсилойчувствовалсянетолькоздесь,наСевере,гдебылкрайнийправыйфланг
войны и где на диком, срывающемся в воду утесе стоял последний солдат сухопутного
фронта,ноиналюбомучасткеэтогофронта.
УжеотгремелипоследниевыстрелывСталинграде,черныеоткопотибойцывылезлииз
водосточных люков и, щурясь от света, от снега, смотрели на испепеленный отвоеванный
город, – среди гранитных сопок Полярного гулко отозвалось эхо этой великой победы.
Кажется, мы сделали все возможное, чтобы оно покатилось и дальше – вдоль берегов
Норвегии, туда, где осторожно крадутся от чужой страны к чужой стране немецкие
караваны,туда,гдеонивыгружаютчужоеоружиеиберутнабортчужуюрудуивезут,везут
еевнастороженной,полнойзагадочныхшумовночиБаренцеваморя…
Всесвободноевремямы–доктор,Катяия–тратилинаизучениеиподборматериалов
экспедиции«Св.Марии».
Не знаю, что было сложнее – проявить фотопленку или прочитать документы
экспедиции. Как известно, снимок с годами слабеет или покрывается вуалью – недаром на
футлярах всегда указывается срок, после которого фабрика не ручается за отчетливость
изображения.Этотсрокдляпленки«Св.Марии»кончилсявфеврале1914года.Крометого,
металлические футляры были полны воды, пленки промокли насквозь и, очевидно, годами
находились в таком состоянии. Лучшие фотографы Северного флота объявили, что это
«безнадежная затея» и что если бы даже они (фотографы) были божественного
происхождения, то и в этом случае им не удалось бы проявить эту пленку. Я убедил их. В
результатеизстадвенадцатиснимков,просушенныхсбесконечнымипредосторожностями,
околопятидесятибылипризнаны«достойнымидальнейшейработы».Послемногократного
копированияудалосьполучитьдвадцатьдвасовершенноотчетливыхснимка.
В свое время я прочитал дневники штурмана Климова, исписанные мелким,
неразборчивым, небрежным почерком, залитые тюленьим жиром. Но все же это были
отдельные странички в двух переплетенных тетрадках. Документы же Татаринова, кроме
прощальных писем, сохранившихся лучше других бумаг, были найдены в виде плотно
слежавшейсябумажноймассы,ипревратитьеевхронометрическийиливахтенныйжурнал,в
карты и данные съемки своими силами я, конечно, не мог. Это также было сделано в
специальной лаборатории, под руководствомопытного человека. Вэтой книге не найдется
места для подробного рассказа о том, что было прочтено в холщовой тетради, о которой
капитанТатариновупоминает, перечисляяприложения. Скажутолько, чтоон успел сделать
выводы из своих наблюдений и что формулы, предложенные им, позволяют вычислить
скоростьинаправлениедвиженияльдоввлюбомрайонеСеверногоЛедовитогоокеана.Это
кажетсяпочтиневероятным,есливспомнить,чтосравнительнокороткийдрейф«Св.Марии»
проходилпоместам,которые,казалосьбы,не даютданныхдлятакихширокихитогов.Но
длягениальногопрозренияиногданужнынемногиефакты.
«ТыпрочелжизнькапитанаТатаринова,–такговорилясебе,–нопоследняяеестраница
осталасьзакрытой».
«Ещеничегонекончило сь,–такяотвечал.–Ктознает,бытьможет,придетвремя,когда
мнеудастсяоткрытьипрочестьэтустраницу».Времяпришло.Япрочелее–ионаоказалась
бессмертной.
Глава6.
ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Летом1944годаяполучилотпуск,имысКатейрешилипровеститринеделивМоскве,
ачетвертуювЭнске–навеститьстариков.
Мы приехали 17 июля – памятная дата! В этот день через Москву прошли пленные
немцы.
У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до центра на метро – и, выйдя из
Аэропорта, добрых два часа не могли перейти дорогу. Сперва мы стояли, потом,
утомившись,селиначемоданы,потомсновавстали.Аонивсешли.Ужеиххорошобритые,с
жалкими надменными лицами, в высоких картузах, в кителях с «грудью» генералы, среди
которых было несколько знаменитых мучителей и убийц, находились, должно быть, у
Крымского моста, а солдаты все шли, ковыляли – кто рваный и босой, а кто в шинели
нараспашку.
Синтересомиотвращениемсмотрелянаних.Какмногиелетчики—бомбардировщики,
завсювойнуявообщениразуневиделврага,развечтопикируянацель,–позиция,скоторой
не много увидишь! Теперь «повезло» – сразу пятьдесят семь тысяч шестьсот врагов, по
двадцати в шеренге, прошли передо мной, одни дивясь на Москву, которая была о собенно
хорошавэтотсияющийдень,другиепотупившись,глядяподногиравнодушно—угрюмо.
Этобылиразныелюди,сразнойсудьбой.Нооднообразно—чужим,бесконечнодалеким
отнасбылкаждыйихвзгляд,каждоедвижение.
Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к груди, волновалась. Потом вдруг
крепкопоцеловаламеня.Яспросил:
–Поблагодарила?
Ионаответилаоченьсерьезно:
–Да.
У нас было много денег, и мы сняли самый лучший номер в гостинице «Мо сква» –
роскошный,сзеркалами,картинамиироялем.
Сперванамбылонемногострашновато.Но оказалось,чтокзеркалам,коврам,потолку,
накоторомбылинарисованыцветыиамуры,совсемнетруднопривыкнуть.Намбылоочень
хорошовэтомномере,просторноичертовскиуютно.
Конечно,Кораблевявилсявденьприезда–нарядный,саккуратнозакрученнымиусами,в
свободнойвышитойбелойрубашке,котораяоченьшлакнемуиделалапохожимнакакого—
товеликогорусскогохудожника–нонакакого,мысКатейзабыли.
ОнбылвМоскве,когдалетом1942годаястучалсявеголохматую,обитуювойлоком
дверь.ОнбылвМо сквеичутьнесошелсума,вернувшисьдомойинайдяписьмо,вкотором
ясообщал,чтоедувЯрославльзаКатей.
–Как это вам понравится! За Катей, которую янакануне провожал в милицию, потому
чтоеенехотелипрописыватьнаСивцевом—Вражке!
–Небеда,дорогойИванПавлыч,–сказаля,–всехорошо,чтохорошокончается.Вто
лето я был не очень счастлив, и мне даже нравится, что мы встретились теперь, когда все
действительно кончаетсяхорошо. Ябыл черен, худ и дик, атеперь вы видите передсобой
нормального,веселогочеловека.Норасскажитежеосебе!Чтовыделаете?Какживете?
ИванПавлычникогданеумелрассказыватьосебе.Затомыузналимногоинтересногоо
школенаСадовоТриумфальной,вкоторойнекогдапроизошлитакиеважныесобытиявмоей
иКатинойжизни.Мыкончилишколу,скаждымгодомонауходилавседальшеотнас,иуже
начиналоказатьсястранным,чтоэтобылимы–пылкиедети,которымжизньпредставлялась
такоюпреувеличенносложной.АдляИванаПавлычашколавсепродолжалась.Каждыйдень
он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы, брал палочку и шел на урок, и новые
мальчики, как под лучом прожектора, проходили перед его строгим, любящим,
внимательнымвзглядом.О,этотвзгляд!ЯвспомнилГришкуФабера,которыйутверждал,что
«взгляд–все»ичтостакимвзглядомонбы«вдвасчетасделалвтеатрекарьеру».
–ИванПавлыч,гдеон?
–Гришавпровинции,–сказалИванПавлыч,–вСаратове.Ядавноневиделего.Кажется,
онсталхорошимактером.
–Онибылхорошим.Мневсегданравиласьегоигра.Немногоорал,ночтозабеда!Зато
непропадалонислова.
Мыперебраливеськласс–грустноивеселобыловспоминатьстарыхдрузей,которыхпо
всей стране раскидала жизнь. Таня Величко строит дома в Сталинграде. Шура Кочнев –
полковникартиллерииинедавнобылупомянутвприказе.НоомногихиИванПавлычничего
не знал – время как будто прошло мимо них, и они остались в памяти мальчиками и
девочкамисемнадцатилет.
Так—то мы сидели и разговаривали, и уже раза три позвонил профессор Валентин
НиколаевичЖуковибылобруган,даромчтопрофессор,зато,чтонеприходит,ссылаясьна
какую—тоочереднуюзатеюсозмеямиилигибридамичерно—бурыхлисиц.
Наконецонявилсяизастылнапороге,задумчивоположивпалецнанос.Ему,видители,
почудилось,чтоонпопалвчужойномер!
–Ну,профессор,заходи,заходи,–сказаляему.
И он побежал ко мне, хохоча, а за ним в дверях появилась высокая, полная белокурая
дама,которую,еслинеошибаюсь,когда—тозвалиКирен.
Конечно, прежде всего, я был подвергнут допросу, перекрестному, потому что слева
меня допрашивал Валя, а справа – Кирен. Почему, каким образом и на каком основании,
взломав чужую квартиру, обойдя комнаты, обнаружив, что Катя живет у профессора
В.Н.Жукова,яненашелничеголучшего,какоставитьзаписку,совершеннобессмысленную,
потомучтовнейнебылоуказанонигдеменяискать,нидолголияпробудувМоскве.
–Дубина,этобылаеепостель,–сказалВаля,–авногахлежалоееплатье!Божемой,да
разветынедогадался,чтотолькоженскаярукамогланавестиуменятакойпорядок?
–Нет,втом,чтоженская,–сказаля,–уменянебылонималейшихсомнений.
Киразахохотала,кажется,добродушно,аВалясделалмнебольшиеглаза.Очевидно,тень
загадочнойЖенькиКолпакчисразнымиглазамиещебродилавэтомсемейномдоме.
Женщиныушливсоседнююкомнату.Киренкормиласвоегочетвертого,такчто,нужно
полагать,унихнашло сьочемпоболтать.
Амызаговорилиовойне.Вомногомужебыливидныпризнакиееокончания,иВаляс
Иваном Павлычем слушали меня с таким выражением, как будто именно мне предстояло в
ближайшембудущемотдатькомандующемупоследнийрапортотом,чтонашимивойсками
занят город Берлин: Валя спросил, почему мы не форсируем Вислу, и от души огорчился,
когда я ответил, что не знаю. Что касается Севера, если судить по его вопросам, я
командовалнеэскадрильей,афронтом.
ПотомИванПавлычзаговорилокапитанеТатаринове,и,немногопонизивголос,чтобы
неуслышалаКатя,ярассказалнекоторыеподробности,окоторыхнеупоминалосьвпечати.
Недалеко отпалатки капитана, вузкойрасщелинескалы, были найденымогилыматросов–
трупы были положены прямо на землю и завалены большими камнями. Медведи и песцы
растащили и перемешали кости – один череп был найден в трех километрах от лагеря, в
соседней ложбине. Очевидно, последние дни капитан провел в одном спальном мешке с
поваром Колпаковым, который умер раньше него. На письме к Марии Васильевне было
написано сперва: «Моей жене», а потом исправлено: «Моей вдове». Под правой рукой
капитана было найдено обручальное кольцо с инициалами М.Т. на внутренней стороне
ободка.
Явынулизчемоданаипоказалзолотоймедальонввидесердечка.Наоднойсторонебыл
миниатюрный портрет Марии Васильевны, а на другой – прядь черных волос, и, отойдя к
окну,ИванПавлычнаделочки идолгорассматривалмедальон. Такдолгорассматривал он,
вытирал платочком усы и снова рассматривал, что, в конце концов, мы с Валей подошли к
немуи,обнявсобеихсторон,повелиипосадиливкресло.
–НоКатятакпохожа,божемой!–сказалон,вздохнув.–Вдекабребудетсемнадцатьлет.
Трудноповерить.
ОнпопросилменяпознатьКатюирассказалей,чтовеснойездилнакладбище,посадил
цветыинанялсторожапокраситьрешетку.
Доночисиделиунасдрузья,иКираужеуспеласъездитьнаСивцев—Вражекпокормить
младшегоивернуласьсостаршей–тойсамой,котораявбудущемподаваланадеждыстать
знаменитой артисткой. Во всяком случае, по мнению Кириной мамы, покойная Варвара
Рабинович со всей своей знаменитой школой «не годилась в подметки» этой девочке,
котораяеще в грудном возрастеумела великолепно «брать голос вмаску»,а теперь читала
ПушкинанехужезнаменитогоСтепаняна.
Валя много инетак скучно, как всегда,рассказывало своихзверях–между прочим, о
борьбесгрызунамивтраншеях.Яспросил,удалосьлиему,вконцеконцов,доказать,чтоу
змей от возраста меняется кровь, или это так и осталось в науке загадкой. Он засмеялся и
сказал,чтода,удалось.
Это был прево сходный день в Москве, начавшийся с того, что больше двух часов мы
ждали,покапленныенемцыпройдутмимонас,–лучшеонначатьсянемог!Этобылдень,
когдавдругсверкнуловдушеиосталосьнавекиослепительноесознаниепобеды.Ещеонане
быланапечатаначернымибукваминагазетномлисте,ещемногиедолжныбылиотдатьзанее
жизнь,ноужеонабылаясновиднавтомнеуловимом«чувствевозвращения»,котороебыло,
казалось, разлито повсюду. Жизнь возвращалась на старые места, война сделала их совсем
другими, и странным, молодым ощущением столкновения нового и старого была полна
Москвалета1944года.
А вечером был салют. Позывные «важного сообщения» прозвенели без четверти
одиннадцать,иВалясказал,чтонужнонемедленнобежатьнадвенадцатыйэтаж.Лифтбыл
полон,имыпошлипешком–совершеннонапрасно,потомучтодорогойвыяснилось,чтона
двенадцатый этаж нельзя попасть иначе, как лифтом. Но мы каким—то образом все же
добрались,ивеликолепнаявечерняяМоскваоткрыласьпередомной,стеснивсердцегорячим
и острым волнением. Мы с Катей переглянулись улыбаясь. Взявшись за руки, мы стояли у
какой—то стены. Как бы не торопясь, озарялось багровыми вспышками спокойное небо, а
потомпрямонаднамибыстролетеливверхимедленновнизпестрыецветныеогни.
Глава7.
ДВАРАЗГОВОРА.
ДваделабылоуменявМоскве.Первое–докладвГеографическомобществеотом,как
мынашлиэкспедицию«Св.Марии»,ивторое–разговорсоследователемоРомашове.Какни
странно,этиделабылисвязанымеждусобой,потомучтоещеизН.япослалвпрокуратуру
копиюмоегообъяснениясРомашовымнаСобачьейПлощадке.
Начнусовторого.
Осенью1943годаРомашовбылосужденнадесятьлет–яузналобэтомотработника
Особого отдела на Н., который снимал с меня допрос, когда в Москве разбирало сь дело.
Теперьоно,незнаюпочему,былопередановгражданскиеинстанцииипересматривалось–
тоже не знаю почему. Незадолго до моего отъезда из Н. мне сообщили, что в Москве
следствиепотребуетотменякаких—тодополнительныхданных.
Все это было неприятно и скучно, и, вспоминая еще дорогой, что мне придется снова
войтивутомительнуюисложнуюатмосферуэтогодела,янемногорасстраивался–отпуск
былбытакхорошбезнего!
На второй день приезда я доложил, что явился, и был немедленно приглашен к
следователю,которыйвелделоРомашова…
Приемная была общая – полутемный зал, перегороженный деревянным барьером.
Широкие старинные скамьи стояли вдоль стен, и самые разные люди – старики, девушки,
какие—товоенныебезпогон–сиделинаних,дожидаясьдопроса.
Янашелкабинетмоегоследователя–надверизначиласьегостраннаяфамилия:Веселаго
– и, так как было еще рановато, занялся перестановкой флажков на карте, висевшей в
приемной.Картабыланедурна,нофлажкидалекоотставалиотлиниифронта.
Знакомый голос оторвал меня от этого занятия – такой знакомый, круглый, солидный
голо с, что на одно мгновение я почувствовал себя плохо одетым мальчиком, грязным, с
большойзаплатойнаштанах.
Голосспросил:
–Можно?
Очевидно, было еще нельзя, потому что, приоткрыв дверь к следователю, Николай
Антоныч закрыл ее и сел на скамью с немного оскорбленным видом. Я встретил его в
последний раз в метро летом 1942 года – таков он был и сейчас: величественный и
снисходительно—важный.
Насвистывая, я переставлял флажки на Втором Прибалтийском фронте. Прошло
семнадцатьлетстехпор,какясказалему:«Янайдуэкспедицию,итогдапосмотрим,ктоиз
насправ».Знаетлион,чтоянашелэкспедицию?Безсомнения.Нооннезнает–впечатиоб
этом не появилось ни слова – о том, что среди бумаг капитана Татаринова обнаружены
бесспорные,неопровержимыедоказательствамоейправоты…
Он сидел, опустив голову, опираясь руками о палку. Потом посмотрел на меня, и
невольноебыстроедвижениепробежалопобледномубольшомулицу;«Узнал»,–подумаля
весело.Онузнал–иотвелглаза.
…Это была минута, когда он обдумывал, как держаться со мной. Сложная задача!
Очевидно, он успешно решил ее, потому что вдруг встал и смело подошел ко мне,
коснувшисьрукойшляпы.
–Еслинеошибаюсь,товарищГригорьев?
–Да.
Кажется, впервые в жизни я с таким труд ом произнес это короткое слово. Но и у меня
быламинута,когдаярешил,какнужнодержатьсясним.
– Вижу, что время не прошло даром для вас, – глядя на мои орденские ленточки,
прод олжал он. – Откуда же сейчас? На каком фронте защищаете нас, скромных работников
тыла?
–НаКрайнемСевере.
–НадолговМоскву?
–Вотпуск,натринедели.
– И принуждены терять драгоценные часы в этой приемной? Впрочем, это наш
гражданскийдолг,–прибавилонспочтительнымвыражением.–Яполагаю,чтовы,какия,
вызваныподелуРомашова?
–Да.
Он помолчал. Ох, как было мне знакомо, как еще в детстве я ненавидел это мнимо
значительноемолчание!
–Нечеловек,авоплощенноезло,–наконецсказалон.–Ясчитаю,чтообществодолжно
освободитьсяотнего–икакможноскорее.
Еслибыябылхудожником,ябызалюбовалсяэтимзрелищемэпическоголицемерия.Ноя
был обыкновенным человеком, и мне захотелось сказать ему, что если бы общество
своевременноосвободилосьотНиколаяАнтонычаТатаринова,ему(обществу)непришлось
бывозитьсясРомашовым.
Япромолчал.
Нисловаещенебылосказанообэкспедиции«Св.Марии»,ноязналНиколаяАнтоныча:
онподошел,потомучтобоялсяменя.
–Яслышал,–началоносторожно,–чтовамудалосьдовестидоконцасвоеначинание,
ихочуотдушипоблагодаритьвасзато,чтовыположилинанеготакмноготруда.Впрочем,
ярассчитываюсделатьэтопублично.
Это значило, что он придет на мой доклад и сделает вид, что мы всю жизнь были
друзьями.Онпредлагалмнемир.Оченьхорошо!Нужносделатьвид,чтояегопринимаю.
–Да,кажется,кое—чтоудалось.
Большеяничегонесказал.Нодажелегкаякраскапоявиласьнаполныхбледныхщеках–
так он оживился. Все прошло и забыто, он теперь влиятельный человек, почему бы мне не
наладитьснимотношения?Вероятно,ясталдругим–всамомделе,развежизньнеменяет
людей? Ясталтаким,как он, –уменяордена,удача, ион может посебе,посвоимудачам
судитьобомне.
–…Событие,окоторомвдругоевремязаговорилбывесьмир,–продолжалон,–ипрах
национального героя, каковым по заслугам признан мой брат, был бы торжественно
до ставленвстолицуипреданпогребеньюприогромномстечениинарода.
Яотвечал,чтопрах капитанаТатариновапокоитсянаберегуЕнисейского заливаичто
онсам,вероятно,непожелалбыдлясебялучшеймогилы.
–Безсомнения.Нояговорюодругом–осамойисключительностисудьбыего.Отом,
чтозабвениекакбышлозанимпопятамиеслибынемы,–онсказал:«мы»,–едвалихоть
одинчеловекназемлезналбы,ктоонтаковичтоонсделалдляродиныинауки.
Этобылослишком,иячутьнесказалемудерзость.Новэтуминутудверьоткрылась,и
какая—тодевушка,выйдяотследователя,пригласиламенякнему.
Мневсевремяказалось,чтоеслибыследователь,илиследовательница(потомучтоэто
была женщина) не была такой молодой и красивой, она не допрашивала бы меня так
подчеркнуто сухо. Но потом моя история увлекла ее, и она совершенно оставила свой
официозныйтон.
–Вамизвестно,товарищГригорьев,–таконаначала,когдаясообщилейсвойвозраст,
профессию,быллияподсудомит.д.,–покакомуделуявызвалавас?
Яотвечал,чтоизвестно.
–Всвоевремявыдалипоказания.–Очевидно,онаимелаввидудопросвН.–Внихесть
неясности,окоторыхмне,преждевсего,необходимопоговоритьсвами.
Ясказал:
–Квашимуслугам.
–Вот,например.
Она прочитала несколько мест, в которых я дословно передал наш разговор с
РомашовымнаСобачьейПлощадке.
–Выходит,что когда Ромашов писал на васзаявление,он был как бы орудием вруках
другоголица.
– Другое лицо названо, – сказал я. – Это Николай Антоныч Татаринов, который
дожидаетсяувасвприемной.Ктоизнихбылорудием,акторуками
– этого я сказать не могу. Мне кажется, что решение подобного вопроса является не
моей,авашейзадачей.
Я рассердился, может быть, потому, что донос Ромашова она почтительно назвала
заявлением.
– Так вот, остается неясным, какую же цель мог преследовать профессор Татаринов,
пытаясьсорватьпоисковуюпартию?Ведьонсамявляетсяученым—полярником,и,казалось
бы, розыски его пропавшегобрата должныбыли встретить самоегорячее сочувствиесего
стороны.
Яотвечал, что профессорТатариновмогпреследоватьнесколькоцелей.Преждевсего,
он боялся, что успешные поиски остатков экспедиции «Св. Марии» подтвердят мои
обвинения. Затем, он не является ученым—полярником, а представляет собою тип
лжеученого,построившегосвоюкарьерунакнигах,посвященныхисторииэкспедиции«Св.
Марии».Поэтомувсякаяконкуренция,естественно,задевалаегожизненныеинтересы.
– А у вас были серьезные основания надеяться, что розыски подтвердят ваши
обвинения?
Я отвечал, что были. Но этот вопрос теперь не подлежит обсуждению, потому что я
нашелостаткиэкспедицииисрединих–прямыедоказательства,которыенамереногласить
публично.
Именнопослеэтогоответамояследовательницасталабыстросъезжатьсофициального
тона.
– Как нашли? – спросила она с искренним изумлением. – Ведь это же было давно. Лет
двадцатьтомуназадилидажебольше?
–Двадцатьдевять.
–Ночтожеможетсохранитьсячерездвадцатьдевятьлет?
–Оченьмногое,–отвечаля.
–Исамогокапитананашли?
–Да.
–Ионжив?
–Ну,чтовыконечнонет!Можноточносказать,когдаонпогиб–междувосемнадцатым
идвадцатьвторымиюнятысячадевятьсотпятнадцатогогода.
–Ну,расскажите.
Конечно, я не мог рассказать ей все. Но долго ждал приема профессор Татаринов, и,
должно быть, многое успел он перебрать в памяти и обо многом переговорить наедине с
собой,преждечемзанялмоеместоустолаэтойкрасивойлюбознательнойженщины.
Иотом,чтоподлежитсуду,иотом,чтонеподлежитсудузадавностьюпреступления,
рассказал я ей. Старая история! Но старые истории долго живут, гораздо дольше, чем это
кажетсяспервоговзгляда.
Онаслушаламеня,ихотяэтобылпо—прежнемуследователь,носледователь,который
вместесомнойразбиралписьма,некогдазанесенныенадворполоводьем,ивместесомной
делалвыпискиизполярныхпутешествий,ивместесомнойперебрасывалучителей,врачей,
партработников в глухие ненецкие районы. Дневники штурмана Климова были уже
прочитаны,истарыйлатунныйбагорнайден–последнийштрих,так мнеказалосьтогда,в
стройной картине доказательств. Но вот я дошел до войны и замолчал, потому что
беспредельная панорама всего, что мы пережили, открылась передо мной и в ее глубине
лишь чуть—чуть светилась мысль, которая всю жизнь волновала меня. Это было трудно
объяснитьнезнакомомучеловеку.Нояобъяснил.
– Капитан Татаринов понимал все значение Северного морского пути для России, –
сказаля,–инетничегослучайноговтом,чтонемцыпыталисьперерезатьэтотпуть.Ябыл
человекомвойны,когдалетелкместугибелиэкспедиции«Св.Марии»,иянашелеепотому,
чтобылчеловекомвойны.
Глава8.
ДОКЛАД.
НаэтотразянедобивалсячестивыступитьсдокладомвГеографическомобществеине
получал любезного приглашения представить свой доклад в письменном виде. Я дважды
отказывался от выступления, потому что прошел лишь месяц с тех пор, как была
опубликованазамечательнаястатьяпрофессораВ.онаучномнаследстве«Св.Марии».Когда
онсампозвонилмне,ясогласился.
…Все пришли на этот доклад, даже Кирина мама. К сожалению, я не запомнил ту
маленькуюприветственнуюречьсцитатамиизклассиков,котороюонавстретиламеня.Речь
немногозатянулась,имнесталосмешно,когдаяувидел,скакимпокорнымотчаяниемВаля
слушалее.
Кораблеваяпосадилвпервомряду,прямонапротивкафедры,–ведьяпривыксмотреть
нанегововремясвоихвыступлений.
– Ну, Саня, – сказал он весело, – уговор. Я положу руку вот так, вниз ладонью, а ты
говориинанеепосматривай!Станупохлопывать,значитволнуешься.Нет–значитнет.
–ИванПавлыч,дорогой.
Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Я
беспокоилсялишь,придетлинамойдокладНиколайАнтоныч.
Он пришел. Развешивая карты, я обернулся и увидел его в первом ряду, недалеко от
Кораблева. Он сидел, положив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с неподвижным
выражением.Мнепоказалось,чтоонизменилсязаэтинесколькодней:влицеегопоявилось
что—то собачье, щеки обвисли над воротником была высоко видна морщинистая
похудевшаяшея.
Конечно, мне было очень приятно, когда председатель, старый, знаменитый географ,
преждечемпредоставитьмнеслово,самсказалнесколькословобомне.Ядажепожалел,что
у него такой тихий голос. Он сказал, что я «один из тех людей, с которыми тесно связана
история освоения Арктики большевиками». Потом он сказал, что именно моему
«талантливому упорству» советская арктическая наука обязана одной из своих
интереснейшихстраниц,–иятоженесталвозражать,темболеечтовзалезааплодировали,и
громчевсех–Киринамама.
Пожалуй, не стоило делать такого длинного вступления, посвященного истории
Северногоморскогопути,хотяэтобылаинтереснаяистория.
Я довольно плохо рассказал об этом – часто останавливался, забывал самые простые
словаивообще«мекал»,какпотомобъявилаКира.
Но вот я перешел к нашему времени, обрисовал в общих чертах военное значение
северной проблемы и остановился на исторической дате, когда товарищ Сталин заложил
основаниеСеверногофлота.
Вэтуминутугде—тодалеко,втемномконцепрохода,мелькнулаискрыласьмояКатя.
Онабыланемногобольна–простудилась–иобещаламнеостатьсядома.Нокакэтобыло
хорошо, что она приехала, просто прекрасно! У меня сразу сделалось веселее на душе, и я
сталговоритьувереннееитверже.
– Может быть, вам покажется странным, – сказал я, – что в дни войны я намерен
доложитьвамостариннойэкспедиции,окончившейсяоколотридцатилеттомуназад.Это–
история. Но мы не забыли нашей истории, и возможно, что наша главная сила заключается
именновтом,чтовойнанеотменилаинеостановиланиоднойизвеликихмыслей,которые
преобразили нашу страну. Завоевание Севера советским народ ом принадлежит к числу этих
мыслей.
Я запнулся, потому что мне захотелось рассказать, как мы с Ледковым осматривали
Заполярье, но этобыло далеко оттемыдоклада,и не очень ловко я свернул на биографию
капитана.
Снепостижимымчувствомярассказывалонем!Какбудтонеон,аябылэтотмальчик,
родившийся в бедной рыбачьей семье на берегу Азовского моря. Как будто не он, а я в
юности ходил матросом на нефтеналивных судах между Батумом и Новороссийском. Как
будто не он, а я выдержал экзамен на «морского прапорщика» и потом служил в
Гидрографическомуправлении,сгордымравнодушиемпереносявысокомерноенепризнание
офицерства. Как будто не он, а я делал заметки на полях нансеновских книг и гениальная
мысль:«Ледсамрешитзадачу»былазаписанамоейрукой.Какбудтоегоисторияокончилась
не поражением и безвестной смертью, а победой и счастьем. И друзья, и враги, и любовь
повторилисьснова,ножизньсталаиной,ипобедилиневраги,адрузьяилюбовь.
Яговориливсесбольшейсилойиспытывалточувство,котороенемогуназватьиначе,
как вдохновением. Как будто на далеком экране под открытым небом я увидел мертвую,
засыпанную снегом шхуну. Мертвую ли? Нет, стучат, забивают досками световые люки,
обшиваюттолемивойлокомпотолки–готовятсякзимовке…
Моряки,стоявшиевпроходе,расступилисьпередКатей,когдаонашлаксвоемукреслу,и
я подумал, что это очень справедливо, что они так почтительно расступаются перед
дочерью капитана Татаринова. Но она была еще и лучше всех – особенно в этом простом
английскомкостюме.Онабылалучшевсех–итожекаким—тообразомучаствовалавэтом
восторге,вэтомвдохновении,скоторымияговорилоплавании«Св.Марии».
Но пора было переходить к научной историй дрейфа, и я начал ее с утверждения, что
факты,которыебылиустановленыэкспедициейкапитанаТатаринова,досихпорнепотеряли
своего значения. Так, на основании изучения дрейфа известный полярник профессор В.
предположилсуществованиенеизвестногоостровамежду78—йи80—йпараллелями,иэтот
остров был открыт в 1935 году – и именно там, где В. определил его место. Постоянный
дрейф, установленный Нансеном, был подтвержден путешествием капитана Татаринова, а
формулы сравнительного движения льда и ветра представляют собой огромный вклад в
русскуюнауку.
Движениеинтересапробежалопоаудитории,когдаясталрассказыватьотом,какбыли
проявленыфотопленкиэкспедиции,пролежавшиевземлеоколотридцатилет.
Светпогас,инаэкранепоявилсявысокийчеловеквмеховойшапке,вмеховыхсапогах,
перетянутыхподколенямиремешками.Онстоял,упрямосклонивголову,опершисьнаружье,
имертвыймедведь,сложивлапы,каккотенок,лежалуегоног.Онкакбудтовошелвэтотзал
–сильная,бесстрашнаядуша,которойбылонужнотакмало!
Всевстали,когдаонпоявилсянаэкране,итакоемолчание,такаяторжественнаятишина
воцариласьвзале,чтониктонесмелдажевздохнуть,неточтосказатьхотьслово.
Ивэтойторжественнойтишинеяпрочиталрапортипрощальноеписьмокапитана:
–«…Горькомнедуматьовсехделах,которыеямогбысовершить,еслибымненеточто
помогли,ахотябынемешали.Чтоделать?Одноутешение–чтомоимитрудамиоткрытыи
присоединеныкРоссииновыеобширныеземли…»
–Новэтомписьме,–продолжаля,когдавсеселя,–естьещеодноместо,накотороея
должен обратить ваше внимание. Вот оно: «Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти
последниечасымоейжизнинехочуназыватьего.Несудьбабыламнеоткрытовысказатьему
все,чтозаэтигодынакипелонасердце.Внемвоплотиласьдляменятасила,котораявсегда
связываламеняпорукаминогам…»Ктожеэтотчеловек,самогоименикоторогокапитанне
хотелназыватьпередсмертью?Этоонемонписалвдругомписьме:«Можносмелосказать,
чтовсемисвоиминеудачамимыобязанытолькоему».Онемонписал:«Мышлинариск,мы
знали, чтоидем на риск,но мыне ждали такогоудара».Онем он писал: «Главнаянеудача–
ошибка, за которую приходится расплачиваться ежедневно, ежеминутно, – та, что
снаряжениеэкспедициияпоручилНиколаю…»
Николаю!НомалолиНиколаевнасвете!
Конечно,насветемногоНиколаев,идажевэтойаудиторииихбылонемало,нотолько
одинизнихвдругвыпрямился,оглянулся,когдаягромконазвалэтоимя,ипалка,накоторую
онопирался,упалаипокатилась.Емуподалипалку.
– Не для того я хочу сегодня полностью назвать это имя, чтобы решить старый спор
междумноюиэтимчеловеком.Нашспордавнорешен–самойжизнью.Новсвоихстатьях
он продолжает утверждать, что всегда был благодетелем капитана Татаринова и что даже
самая мысль «пройти по стопам Норденшельда», как он пишет, принадлежит ему. Он так
уверенвсебе,чтоимелсмелостьявитьсянамойдокладисейчаснаходитсявэтомзале.
Шепот пробежал по рядам, потом стало тихо, потом снова шепот. Председатель
позвонилвколокольчик.
–Страннаясудьба!Досихпорондействительнониразунебылназванполностью–имя,
отчество ифамилия. Носредипрощальныхписем капитана мы нашлии деловыебумаги.С
однойизних,очевидно,капитанникогданерасставался.Этокопияобязательства,согласно
которому: 1. По возвращении на Большую Землю вся промысловая добыча принадлежит
НиколаюАнтоновичуТатаринову–полностьюимя,отчествоифамилия.2.Капитанзаранее
отказывается от всякого вознаграждения. 3. В случае потери судна капитан отвечает всем
своимимуществомпередНиколаемАнтоновичемТатариновым–полностьюимя,отчество
ифамилия.4.СамоесудноистраховаяпремияпринадлежатНиколаюАнтоновичуТатаринову
–полностью имя,отчествоифамилия.Когда—тов разговоресо мнойэтотчеловексказал,
чтотолькоодногосвидетеляонпризнает:самогокапитана.Пустьжеонтеперьпередвсеми
намиоткажетсяотэтихслов,потомучтосамкапитантеперьназываетего–полностьюимя,
отчествоифамилия!
Страшная суматоха поднялась в зале, едва я кончил свою речь, – в передних рядах
многиевстали,взаднихсталикричать,чтобысадились–невидно,аонстоял,подняврукус
палкой,икричал:
–Япрошуслова,япрошуслова!
Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни моей я не слышал такого
дьявольскогошума,которыйподнимался,едваоноткрывалрот.Ноонвсе—такисказалчто
—то–никтонерасслышал–и,тяжелостучапалкой,сошелскафедрыинаправилсяквыходу
вдользрительногозала.Оншелвполнойпустоте–итам,гдеонпроходил,долгобылаеще
пустота,какбудтониктонехотелидтитам,гдеонтолькочтопрошел,стучасвоейпалкой.
Глава9.
ИПОСЛЕДНЯЯ.
ВагоншелдоЭнска,значит,всеэтилюди,расположившиесягдепридется–наполуина
полках–впереполненном,полутемномвагоне,ехаливЭнск.Впрежниевременаэтогобыло
до статочно,чтобыегонародонаселениеувеличилосьчутьлиневдвое.
Мы познакомились с соседями, или, вернее, с соседками (потому что это были
студенткимосковскихвузов),ионисказали,чтоедутвЭнскнаработу.
–Накакуюже?
–Ещенеизвестно.Нашахты.
ЕслинесчитатьподкопавСоборномсаду,окоторомПетькакогда—тоговорил,чтоон
идет под рекой и что в нем «на каждом шагу скелеты», в Энске никогда не было ничего
похожегонашахты.Нодевушкиутверждали,чтоедутнашахты.
Каквсегда,ужечерезтри—четыречасавкаждомотделенииобразоваласьсвояжизнь,не
похожаянасо седнюю,какбудтотонкие,недоверху,дощатыестенкиразделилиневагон,а
чувства и мысли. В одних отделениях стало шумно и весело, а в других скучно. У нас –
весело,потомучтодевушки,немногопогрустив,чтонеудалосьостатьсяналетнююработу
вМоскве,ипоругавкакую—тоМашку,которойэтоудалось,сталипеть,ивесьвечермыс
Катей слушали современные военные романсы, среди которых несколько было забавных. В
общем,девушкипелидосамогоЭнска,даженочью–почему—тоонирешилинеспать.Таки
прошлавсянедолгаядорога–тридцатьчетыречаса–впеньедевушекивдремотеподэто
молодое,товеселое,тогрустное,пенье.
Прежде поезд приходил рано утром, а теперь – под вечер, так что, когда мы слезли,
маленький вокзал показался мне в сумерках симпатичным и старомодно—уютным. Но
прежнийЭнсккончилсятам,гдекончилсяширокий,влипах,подъездкэтомузданию,потому
что,выйдянабульвар,мыувиделивдалекекакие—тотемныекорпуса,надкоторымибыстро
шлибагрово—дымныеоблака,освещенныеснизу.ЭтобылтакойстранныйдляЭнскапейзаж,
чтоядажесказалдевушкам,что,очевидно,где—товЗаречнойчастипожар,иониповерили,
потомучтодорогойядолгохвастался,чтородомизЭнскаичтомнезнакомкаждыйкамень.
Нооказалось,чтоэтонепожар,апушечныйзавод,выстроенныйвЭнскезагодывойны.
Явидел, как необыкновенно изменились за времявойны нашигорода–например, М—
ов,– но яне зналихвдетские годы.Теперь,когдамысКатейшлипобыстротемнеющим
Застенной, Гоголевской, мне казалось, что эти улицы, прежде лениво растянувшиеся вдоль
крепостного вала, теперь поспешно бегут вверх, чтобы принять участие в этом
беспрестанном огненно—дымном движении облаков над заводскими корпусами. Это было
первое,новерноевпечатление–переднамибылхорошовооруженныйгород.Конечно,для
меняонбылпрежним,роднымЭнском,нотеперьявстретилсясним,каксостарымдругом,–
когда вглядываешься в знакомые изменившиеся черты и невольно смеешься от нежности к
волненияинезнаешь,счегоначатьразговор.
ЕщеизПолярногомыписалиПете,чтоприедемнавеститьстариков,ионрассчитывал
подогнатькэтомувременидавнообещанныйотпуск.
Никтоневстретилнаснавокзале,хотяятелеграфировализМосквы,имырешили,что
Пете не удалось приехать. Но первый, кого мы встретили у подъезда между сердитыми
львиными мордами дома Маркузе, был именно Петя, которого я сразу узнал, даром что из
рассеянной, задумчивой личности с вопросительным выражением лица он превратился в
бравого,загорелогоофицера.
–Ага,вотонигде!–сказалон,какбудтодолгоискали,наконец,нашелнас.
Мы обнялись, а потом он шагнул к Кате и взял ее руки в свои. У них было свое –
Ленинград, и когда они стояли, сжимая руки друг другу, даже я был далек от них, хотя,
можетбыть,ближеменяунихнебылочеловеканасвете.
Тетя Даша спала, когда мы ворвались в ее комнату, и, вероятно, решила, что мы
приснилисьей,потомучто,приподнявшисьналокте,долгорассматриваланассзадумчивым
видом.Мысталисмеяться,ионаочнулась.
–Господи,Санечка!–сказалаона.–ИКатя!Асам—тоопятьуехал!
«Сам» – это был судья, а «опять уехал» – это значило, что когда мы с Катей лет пять
назадприезжаливЭнск,судьябылнасессиигде—товрайоне.
Стоит ли рассказывать о том, как хлопотала, устраивая нас, тетя Даша, как она
огорчалась, что пирог приходится ставить из темной муки и на каком—то «заграничном
сале». Кончилось тем, что мы силой усадили ее, Катя принялась за хозяйство, мы с Петей
вызвалисьпомогатьей,итетяДашатольковскрикивалаиужасалась,когдаПетя«длявкуса»,
как он объяснил, всадил в тесто какие—то концентраты, а я вместо соли ед ва не отправил
туда же стиральный порошок. Но, как ни странно, тесто прекрасно подошло, и хотя тетя
Даша, положив кусочек его в рот, сказала, что мало «сдобы», видно было, что пирог, по
военномувремени,вышелнедурной.
ЗаобедомтетяДашапотребовала,чтобыейбылорассказановсе,начинаястогодняи
часа,когдамыпятьлеттомуназадрассталисьснеюнаЭнскомвокзале.Нояубедилее,что
подробный отчет нужно отложить до приезда судьи; зато Петю мы заставили рассказать о
себе.
Сволнениемслушаляего.Сволнением–потомучтозналегобольшедвадцатипятилет
итеперьонвовсенеказалсямнедругимчеловеком,какегорисовалаКатя.Нотозагадочное
дляменя«зрениехудожника»,котороевсегдаотличалоПетювмоихглазахотобыкновенных
людей,теперьсталоопределеннееиточнее.
Онпоказалнамсвоиальбомы–последнийгодПетянаходилсяуженевстрою,работал
художником фронтового театра. Это были зарисовки боевой жизни, часто беглые,
торопливые.Нотанравственнаясила,которуюзнаеткаждый,ктопровелвнашейармиихотя
бынесколькодней,былаотраженавнихсудивительнойглубинной.
Частояостанавливалсяпереднезабываемымикартинамивойны,инстинктивносожалея,
что одна, бесследно исчезая, сменяет другую. Теперь я увидел их в едва намеченном, но
глубоком,можетбыть,гениальномпреображении.
– Ну вот, – добродушно улыбнувшись, сказал Петя, когда я поздравил его, – а судья
говорит,чтоплохо.Малогероизма.Исынрисует,–добавилон,выпятивнижнююгубу,как
всегда,когдабывалдоволен.–Ничего,кажется,способный.
КатядосталаизчемоданаписьмаотНиныКапитоновны,котораяещежиласПетенькой
под Новосибирском, и тетя Даша, всегда интересовавшаяся бабушкой, потребовала, чтобы
некоторыеизнихбылипрочитанывслух.
Бабушка по—прежнему жила отдельно, не в лагере, хотя директор Перышкин лично
по сетил ее и, принеся извинения, про сил вернуться в лагерь. Но бабушка «поблагодарила и
отказалась,потомучтосмолодукланятьсянеприучена»,каконаписала.Отказаласьивдруг,
поразиввесьрайон,поступилавкультмассовыйсекторместногоДомакультуры.
«Учушитьикроить,–краткописалаона,–атебяиСанюпоздравляю.Яегодавноузнала,
ещекогдамалбыл,ичтобывырос,яегогречеюкормила.Онславный…Атынезамучайего,у
тебяхарактерневажный».
Этобылответнаписьмо,вкотороммысообщилией,чтонашлидругдруга.
«Не спала всю ночь, – писала она, получив известие о том, что найдены о статки
экспедиции,–вседумалаобеднойМаше.Идумала,чтоэтоклучшему,чтострашнаясудьба
твоегоотцаосталасьейнеизвестна».
Петенькабылздоров,оченьвырос,судяпофото,исталещебольшепохожнамать.Мы
вспомнили Саню – и долго молчали, как бы вновь остановившись с то ской перед этой
бессмысленнойсмертью.
Еще весной Катя стала хлопотать пропуска в Москву для бабушки и Петеньки, и была
надежда,чтомыувидимихнаобратномпути.
СтараямояиКатинамысль,чтобыоднойсемьейпоселитьсявЛенинграде,неразбыла
повторенавэтотвечер.Однойсемьей–сбабушкойиобоимиПетями,маленькимибольшим.
Но большой немного смутился, когда в будущей квартире, которая была уже получена в
воображении,инегде—нибудь,анаКировскомпроспекте,мыотвелиемустудиювстороне,
чтобы никто не мешал. Кажется, он не имел ничего против того, чтобы одна женщина, о
которойКатяотзываласьсвосторгам,иногдамешалаему.Но,разумеется,вэтотвечерникто
несказалонейнислова…
Еще весь дом спал, когда вернулся судья. Он так зарычал и стал сердиться, когда тетя
Дашасобраласьподнятьнас,чтопришлосьпритворитьсяиполежатьещеполчаса.Точнокак
пятьлетназад,ондолгофыркаликряхтелвкухне–мылся.Ислышнобыло,какпрошелпо
коридоруиснегогулкопадаликапли.
Катясновауснула,аятихонькооделсяипошелвкухню,гдеонсиделипилчай,бо сой,в
чистойрубахе,сещемокрымипослемытьяголовойиусами.
–Разбудилвсе—таки!–сказалони,шагнувнавстречу,крепкообнялменя.
Когда бы я ни вернулся в родной город, в родной дом, суровое: «Ну, рассказывай»
неизменнождаломеня.Старикжелалзнать,чтояделалиправильнолияжилзагодыразлуки.
Строгоуставясьнаменяиз—подгустыхбровей,поросшихдлинными,толстымиволосами,
он допрашивал меня, как настоящий судья, и я знал, что нигде на свете не найду более
справедливогоприговора…Нонаэтотраз–впервыевжизни–судьянепотребовалуменя
отчета.
–Всеясно,–сказалон,сдовольнымвидомпроведяподносомрукойиуставясьнамои
ордена.–Четыре?
–Да.
– И пятый – за капитана Татаринова, – серьезно сказал судья. – Это трудно
формулировать,нополучишь.
Этодействительнобылотрудноформулировать,но,очевидно,стариксерьезновзялсяза
дело, потому что вечером, когда мы снова встретились за столом, сказал речь и в ней
попыталсяподвестиитогитому,чтоясделал.
– Жизнь ид ет, – сказал он. – Зрелые, законченные люд и, вы приехали в родной город и
вот говорите, что его трудно узнать, так он изменился. Он не только изменился – он
сложился,каксложилисьвы,открыввсебесилыдляборьбыипобеды.Ноидругиемысли
приходят в голову, когда я вижу тебя, дорогой Саня. Ты нашел экспедицию капитана
Татаринова–мечтыисполняются,ичастооказываетсяреальностьюто,чтоввоображении
представлялось наивной сказкой. Ведь это к тебе обращается он в своих прощальных
письмах, – к тому, кто будет продолжать его великое дело. К тебе – и я законно вижу тебя
рядомсним,потомучтотакиекапитаны,какониты,двигаютвпередчеловечествоинауку.
Ионподнялрюмкуидоднавыпилзамоездоровье.
Допозднейночисиделимызастолом.ПотомтетяДашаобъявила,чтопораспать,номы
несогласилисьипошлигулятьнаПесчинку.
По—прежнему, сменяя друг друга, торопливо бежали над заводом огненно—темные
облака. Мы спустились к реке и прошли до Пролома, подле, которого худенький черный
мальчик в широких штанах когда—то ловил голубых раков на мясо. Как будто время
остановилось и терпеливо ждало меня на этом берегу, между старинных башен, у слияния
Песчинки и Тихой, – и вот я вернулся, и мы смотрим друг другу в лицо. Что ждет меня
впереди? Какие новые испытания, новый труд, новые мечты, счастье или несчастье? Кто
знает…Ноянеопускаюглазподэтимнеподкупнымвзглядом.
Порабыло возвращаться,Кате стало холодно, и,пройдявдольнабережной, заваленной
лесом,мыповернулидомой.
Вгородебылотихоикак—тотаинственно.Мыдолгошли,обнявшись,имолчали.Мне
вспомнилось наше бегствоиз Энска. Город был такой жетемный итихий, а мымаленькие,
несчастныеихрабрые,авпередистрашнаяинеизвестнаяжизнь…
Уменябылимокрыеглаза,ияневытиралэтихрадостныхслезинестеснялся,чтоплачу.
ЭПИЛОГ
Чудная картина открывается с этой высокой скалы, у подошвы которой растут,
пробиваясь между камней, дикие полярные маки. У берега еще видна открытая зеркальная
вода, а там, дальше, полыньи и лиловые, уходящие в таинственную глубину ледяные поля.
Здесьнеобыкновеннойкажетсяпрозрачностьполярноговоздуха.Тишинаипростор.Только
ястребиногдапролетитнадодинокоймогилой.
Льдыидутмимонее,сталкиваясьикружась,–однимедленно,другиебыстрее.
Вотпроплылаголовавеликанавсеребряномсверкающемшлеме:всеможнорассмотреть
– зеленую косматую бороду, уходящую в море, и приплюснутый но с, и прищуренные глаза
поднависшимиседымибровями.
Вот приближается ледяной дом, с которого, звеня бесчисленными колокольчиками,
скатываетсявода;авотбольшиепраздничныестолы,покрытыечистымискатертями.
Идутиидут,безконцаикрая!
Заходящиев Енисейскийзаливкорабли издалекавидятэту могилу.Онипроходят мимо
неесприспущеннымифлагами,итраурныйсалютгремитизпушек,идолгоеэхокатитсяне
умолкая.
Могила сооружена из белого камня, и он ослепительно сверкает под лучами
незаходящегополярногосолнца.
Навысотечеловеческогороставысеченыследующиеслова:
«Здесь покоится тело капитана И.Л.Татаринова, совершившего одно из самых
отважных путешествий и погибшего на обратном пути с открытой им Северной
Земливиюне1915года.
Боротьсяиискать,найтиинесдаваться!»
