ЭХО
Синегория, берег, пустынный в послеполуденный час, девчонка, возникшая
из моря… Этому без малого тридцать лет!
Я искал камешки на диком пляже. Накануне штормило, волны, шипя,
переползали пляж до белых стен приморского санатория. Сейчас море
стихло, ушло в свои пределы, обнажив широкую, шоколадную, с синим
отливом, полосу песка, отделенную от берега валиком гальки. Этот песок,
влажный и такой твердый, что на нем не отпечатывался след, был усеян
сахарными голышами, зелено-голубыми камнями, гладкими, округлыми
стекляшками, похожими на обсосанные леденцы, мертвыми крабами,
гнилыми водорослями, издававшими едкий йодистый запах. Я знал, что
большая волна выносит на берег ценные камешки, и терпеливо, шаг за
шагом, обследовал песчаную отмель и свежий намыв гальки.
— Эй, чего на моих трусиках расселся? — раздался тоненький голос.
Я поднял глаза. Надо мной стояла голая девчонка, худая, ребрастая, с
тонкими руками и ногами. Длинные мокрые волосы облепили лицо, вода
сверкала на ее бледном, почти не тронутом загаром теле, с пупырчатой
проголубью от холода.
* * *
Девчонка нагнулась, вытащила из-под меня полосатые, желтые с синим,
трусики, встряхнула и кинула на камни, а сама шлепнулась плашмя на
косячок золотого песка и стала подгребать его к бокам.
— Оделась бы хоть… — проворчал я.
— Зачем? Так загорать лучше, — ответила девчонка.
— А тебе не стыдно?
— Мама говорит, у маленьких это не считается. Она не велит мне в трусиках
купаться, от этого простужаются. А ей некогда со мной возиться…
Среди темных шершавых камней вдруг что-то нежно блеснуло: крошечная
чистая слезка. Я вынул из-за пазухи папиросную коробку и присоединил
слезку к своей коллекции.
— Ну-ка, покажи!..
Девчонка убрала за уши мокрые волосы, открыв тоненькое, в темных
крапинках лицо, зеленые кошачьи глаза, вздернутый нос и огромный, до
ушей рот, и стала рассматривать камешки.
На тонком слое ваты лежали: маленький овальный прозрачно-розовый
сердолик; и другой сердолик — покрупнее, но не обработанный морем и
потому бесформенный, глухой к свету; несколько фернампиксов в
фарфоровой узорчатой рубашке; две занятных окаменелости: одна в форме
морской звезды, другая — с отпечатком крабика; небольшой «куриный бог»
— каменное колечко; и гордость моей коллекции — дымчатый топаз, клочок
тумана, растворенный в темном стекле.
— За сегодня собрал?
— Да ты что?.. За все время!..
— Не богато.
— Попробуй сама!..
— Очень надо! — Она дернула худым шелушащимся плечом. — Целый день
ползать по жаре из-за паршивых камешков!..
— Дура ты! — сказал я. — Голая дура!
— Сам ты дурачок!.. Марки небось тоже собираешь?
— Ну собираю! — ответил я с вызовом.
— И папиросные коробки?
— Собирал, когда маленьким был. Потом у меня коллекция бабочек была…
Я думал, ей это понравится, и мне почему-то хотелось, чтобы ей
понравилось.
— Фу, гадость! — Она вздернула верхнюю губу, показав два белых острых
клычка. — Ты раздавливал им головки и накалывал булавками?
— Вовсе нет, я усыплял их эфиром.
— Все равно гадость… Терпеть не могу, когда убивают.
— А знаешь, что я еще собирал? — сказал я, подумав. — Велосипеды разных
марок!
— Ну да?
— Честное слово! Я бегал по улицам и спрашивал всех велосипедистов:
«Дядя, у вас какая фирма?» ОН говорил: «Дукс», или, там, «Латвелла», или
«Оппель». Так я собирал все марки, вот только «Эндфильда модели Ройяль»
у меня не было… — Я говорил быстро, боясь, что девчонка прервет меня
какой-нибудь насмешкой, но она смотрела серьезно, заинтересованно и даже
перестала сеять песок из кулака. — Я каждый день бегал на Лубянскую
площадь, раз чуть под трамвай не угодил, а все-таки нашел «Эндфильд
Ройяль»! Знаешь, у него марка лиловая с большим латинским «Р»…
— А ты ничего… — сказала девчонка и засмеялась своим большим ртом. —
Я тебе скажу по секрету, я тоже собираю…
— Что?
— Эхо… У меня уже много собрано. Есть эхо звонкое, как стекло, есть как
медная труба, есть трехголосое, а есть горохом сыплется, еще есть…
— Ладно врать-то! — сердито перебил я. Зеленые кошачьи глаза так и
впились в меня.
— Хочешь, покажу?
— Ну, хочу…
— Только тебе, больше никому. А тебя пустят? Придется на Большое седло
лезть.
— Пустят!
— Так завтра с утра и пойдем. Ты где живешь?
— На Приморской, у болгар.
— А мы у Тараканихи.
— Значит, я твою маму видел! Такая высокая, с черными волосами?
— Ага. Только я свою маму совсем не вижу.
— Почему?
— Мама танцевать любит… — Девчонка тряхнула уже просохшими, какими-
то сивыми волосами. — Давай купнемся напоследок!
Она вскочила, вся облепленная песком, и побежала к морю, сверкая
розовыми узкими пятками…
Утро было солнечное, безветренное, но не жаркое. Море после шторма все
еще дышало холодом и не давало солнцу накалить воздух. Когда же на
солнце наплывало папиросным дымком тощее облачко, снимая с гравия
дорожек, белых стен и черепичных крыш слепящий южный блеск, простор
угрюмел, как перед долгой непогодью, а холодный ток с моря разом
усиливался.
Тропинка, ведущая на Большое седло, вначале петляла среди невысоких
холмов, затем прямо и сильно тянула вверх, сквозь густой пахучий ореховый
лес. Ее прорезал неглубокий, усеянный камнями желоб, русло одного из тех
бурных ручьев, что низвергаются с гор после дождя, рокоча и звеня на всю
округу, но иссякают быстрее, чем высохнут дождевые капли на листьях
орешника.
Мы отмахали уже немалую часть пути, когда я решил узнать имя моей
приятельницы.
— Эй! — крикнул я желто-синим трусикам, бабочкой мелькавшим в
орешнике. — А как тебя зовут?
Девчонка остановилась, я поравнялся с ней. Ореховая заросль тут редела,
расступалась, открывая вид на бухту и наш поселок — жалкую горсточку
домишек. Огромное, серьезное море простиралось до горизонта водой, а за
ним — туманными мутно-синими полосами, наложенными в небе одна над
другой. А в бухте оно притворялось кротким и маленьким, играя,
протягивало вдоль кромки берега белую нитку, скусывало ее и вновь
протягивало…
— Не знаю даже, как тебе сказать, — задумчиво проговорила девчонка. —
Имя у меня дурацкое — Викторина, а все зовут Витькой.
— Можно Викой звать.
— Тьфу, гадость! — Она знакомо обнажила острые клычки.
— Почему? Вика — это дикий горошек.
— Его еще мышиным зовут. Терпеть не могу мышей!
— Ну, Витька так Витька, а меня — Сережа. Нам еще далеко?
— Выдохся? Вот лесника пройдем, а там уже и Большое седло видно…
Но мы еще долго петляли терпко-медвяно-душным орешником. Наконец
тропинка раздалась в каменистую дорогу, бело сверкающую тонким, как
сахарная пудра, песком, и вывела нас на широкий пологий уступ. Тут, в гуще
абрикосовых деревьев, ютилась сложенная из ракушечника сторожка
лесничего.
Едва мы подступили к уютному домику, как тишина взорвалась бешеным
лаем. Гремя цепями, навешенными на длинную проволоку, на нас вынеслись
два огромных лохматых, грязно-белых пса, взвились на воздух, но,
удушенные ошейниками, выкатили розовые языки, захрипели и шмякнулись
на землю.
— Не бойся, они не достанут! — спокойно сказала Витька.
Зубы псов клацали в полушаге от нас, я видел репьи в их загривках, клещей,
раздувшихся с боб, на храпе, только глаза их тонули в шерсти. Странно, из
сторожки никто но вышел, чтобы унять псов. Но как ни кидались псы, как ни
натягивали проволоку, они не могли нас достать. И когда я уверился в этом,
мне стало щемяще-радостно. Наш поход вел нас к скалам и пещерам,
населенным таинственными голосами, не хватало лишь грозных стражей,
драконов, преграждающих смельчакам доступ к тайне. И вот они, драконы —
эти заросшие, безглазые, с красномясым зевом псы!
И опять мы петляем орешником по сузившейся тропе. Тут орешник не такой
густой, как внизу: многие кусты посохли, на других листва изъедена в
паутину мелким блестящим черным жучком.
Я устал и злился на Витьку, она, знай себе, вышагивала своими тонкими,
прямыми как палки ногами с чуть скошенными внутрь коленками. Но
впереди вдруг просветлело, я увидел склон, поросший низкой бурой травой,
вдалеке тянулась кверху серая скала.
— Чертов палец! — на ходу бросила Витька.
По мере того как мы подходили, серый скалистый торчок вздымался выше и
выше, — казалось, он вырастал несоразмерно нашему приближению. Когда
же мы ступили в его темную прохладную тень, он стал чудовищно громаден.
Это был уже не Чертов палец, а Чертова башня, мрачная, загадочная,
неприступная. Словно отвечая на мои мысли, Витька сказала:
— Знаешь, сколько людей хотели на него забраться, ни у кого не вышло.
Одни насмерть разбились, другие руки-ноги поломали. А одни француз все-
таки залез.
— Как же он сумел?
— Вот сумел… А назад спуститься не мог, и сошел там с ума, и после от
голода умер… А все-таки молодец! — добавила она задумчиво.
Мы подошли к Чертову пальцу вплотную, и Витька, понизив голос, сказала:
— Вот тут… — Она сделала несколько шагов назад и негромко крикнула: —
Сережа!..
— Сережа… — повторил мне в самое ухо насмешливо-вкрадчивый голос,
будто родившийся в недрах Чертова пальца.
Я вздрогнул и невольно шагнул прочь от скалы; и тут навстречу мне, от
моря, звонко плеснуло:
— Сережа!..
Я замер, и где-то вверху томительно-горько простонало:
— Сережа!..
— Вот черт!.. — сдавленным голосом произнес я.
— Вот черт!.. — прошелестело над ухом.
— Черт!.. — дохнуло с моря.
— Черт!.. — отозвалось в выси.
В каждом из этих незримых пересмешников чувствовался жутковатый
характер: шептун был злобно-вкрадчивым тихоней; морской голос
принадлежал холодному весельчаку; в выси скрывался безутешный и
лицемерный плакальщик.
— Ну чего ты?.. Крикни что-нибудь!.. — сказала Витька.
А в уши, перебивая ее голос, лезло шепотом: «Ну чего ты?..» — звонко, с
усмешкой: «Крикни», — и, как сквозь слезы: «Что-нибудь».
С трудом пересилив себя, я крикнул;
— Синегория!..
И услышал трехголосый отклик…
Я кричал, говорил, шептал еще много всяких слов. У эха был острейший
слух. Некоторые слова я произносил так тихо, что сам едва слышал их, но
они неизменно находили отклик. Я уже не испытывал ужаса, но всякий раз,
когда невидимый шептал мне на ухо, у меня холодел позвоночник, а от
рыдающего голоса сжималось сердце.
— До свидания! — сказала Витька и пошла прочь от Чертова пальца.
Я устремился за ней, но шепот настиг меня, прошелестев ядовито-вкрадчиво
слова прощания, и хохотнула морская даль, и голос вверху застонал:
— До свидания!..
Мы шли в сторону моря и вскоре оказались на каменистом выступе,
нависшем над пропастью. Справа и слева вздымались отроги гор, а под нами
зияла бездна, в которой тонул взгляд. Если бы Чертов палец провалился
сквозь землю, он оставил бы за собой такую вот огромную, страшную дыру.
В глубине провала торчали острые ослизлые скалы, похожие на клыки
великана, в них тараном било темное, с чернильным оттенком, море. Какая-
то птица, распластав недвижные, будто омертвелые, крылья, медленно,
кругами, падала в бездну.
Казалось, что-то еще не кончено здесь, не пришли в равновесие грозные
силы, вырвавшие из недр земли гигантский каменный палец, расколовшие
горную твердь чудовищным колодцем, изострившие его дно шипами скал и
заставившие море раздирать о них свой нежный язык. Весь каменный
громозд вокруг и внизу был непрочным, зыбким, в скрытом внутреннем
напряжении, стремящемся к переделу… Конечно, я не умел тогда назвать то
мучительно-тревожное ощущение, какое охватило меня на обрыве Большого
седла…
Витька легла на живот у самого края обрыва и поманила меня. Я
распластался возле нее на твердой и теплой каменистой глади, и сосущая,
леденящая притягательность бездны исчезла, стало совсем легко смотреть
вниз. Витька наклонилась над обрывом и крикнула:
— Ого-го!..
Миг тишины, а затем густой рокочущий голос трубно прогромыхал:
— О-го-го-у!..
В голосе этом не было ничего страшного, несмотря на силу его и густоту.
Видимо, в пропасти обитал добрый великан, не желавший нам зла.
Витька спросила:
— Кто была первая дева?
И великан, немного подумав, отозвался со смехом;
— Ева!..
— А знаешь, — сказала Витька, глядя вниз, — никому не удавалось
спуститься с Большого седла к морю. Один дядька добрался до середины и
там застрял…
— И умер с голода? — спросил я насмешливо.
— Нет, ему кинули веревку и вытащили… А по-моему, спуститься можно.
— Давай попробуем?
— Давай! — живо и просто откликнулась Витька, и я понял, что это всерьез.
— В другой раз, — неловко отшутился я.
— Тогда пошли… Будь здоров! — крикнула Витька в пропасть и вскочила на
ноги.
— Здоров!.. — гоготнул великан.
Мне еще хотелось поговорить с ним, но Витька потащила меня дальше.
Новое эхо — по словам Витьки, «звонкое, как стекло», — гнездилось в
узком, будто надрез ножа, ущелье. У эха был тонкий, пронзительный голос,
даже басом сказанное слово оно истончало до визга. И что еще противно:
провизжав ответ, эхо не замолкало, а еще долго попискивало мышью в
каких-то своих щелях.
Мы не стали задерживаться у расщелины и пошли дальше. Теперь нам
пришлось карабкаться вверх по крутому склону, то покрытому бурой
жесткой травой и колючками, то голому, полированно-скользкому. Наконец
мы оказались на уступе, заваленном огромными каменными глыбами.
Каждая глыба что-нибудь напоминала: корабль, танк, быка, голову, которую
победил Руслан, поверженного воина в доспехах, береговое орудие с
отбитым стволом, верблюда, пасть ревущего льва, а то и части тела
искромсанного гиганта: нос с горбинкой, ушную раковину, челюсть с
бородой, могучий, так и не разжавшийся кулак, босую ступню, лоб с
завитками кудрей…
Все эти закаменевшие существа, части существ, предметы, одетые камнем,
перебрасывались, будто мячом, прозвучавшим среди них словом, с
мгновенной быстротой и резкой краткостью отражая гранями звук. Тут-то и
обитало «гороховое» эхо…
Но самым удивительным было эхо, о котором Витька ничего не сказала мне.
Мы не шли к нему, а ползли по круче, цепляясь за выступы, за лишайник,
сухие кусточки. Из-под наших ног и рук осыпались камешки, увлекали за
собой более крупные камни, позади нас творился непрестанный грохот.
Когда я оглянулся, то подивился малости той высоты, которая кружила нам
голову на обрыве. Море уже не казалось отсюда гладью: беспредельное,
неохватное, оно сливалось с небом, образуя с ним единую сферу — купол,
царящий над всем зримым простором. И Чертов палец, подчеркивая нашу
высоту, вновь умалился до торчка.
Витька остановилась у полукруглого темного провала, ведущего в глубь
горы. Я заглянул туда и, когда глаза несколько привыкли к темноте, увидел
сводчатую пещеру с длинными бородами каменных сосулек. Стены источали
зеленое, красное, синее мерцание, из пещеры тянуло затхлостью склепа, и я
невольно отшатнулся.
— Здравствуй! — крикнула Витька, сунув голову в дыру.
И будто заухали, сталкиваясь, пустые бочки, под сводом тяжко отдавалось:
«бом!», дребезжало по углам и низким охом наконец вырвалось наружу,
словно сама гора испустила дух.
С почтительным изумлением глядел я на Витьку. Худая, крапчатая, с
трепаными сивыми волосами, острыми клычками в углах губ, с зелеными
блестящими глазами — она сама казалась мне сейчас такой же сказочной, как
и сокровенный мир, в который она ввела меня.
— А ну, крикни! — приказала Витька.
Я наклонился и «ахнул» в маленький черный рот горы. И опять там заухало,
заверещало, а затем дохнуло мне в лицо нездешним гнилостным холодом.
Ужасное одиночество охватило меня вдруг, одиночество и беззащитность
посреди этого каменистого, отвесного, из круч и падей, мира, населенного
загадочными дикими голосами.
— Пойдем, — сказал я Витьке, выдавая свое смятение. — Пойдем отсюда!..
Дальнейший наш путь я воспринимал как бесконечное падение вниз. На этом
пути мимо нас снова промелькнули и каменное кладбище, и Чертов палец, и
больной, источенный орешник, и взлетающие на цепях, хрипящие в удушье
лесниковы псы, и другой — полный силы — орешник. Наше падение
оборвалось в сухой балке, огибавшей поселок со стороны гор.
— Ну что, интересно было? — спросила Витька, когда мы ступили на нашу
улицу.
Я вновь чувствовал себя в безмятежной привычности, и Витька уже не
казалась мне сказочной хозяйкой горных духов. Просто карзубая, костлявая,
некрасивая девчонка. И перед этой-то девчонкой я праздновал труса!
— Интересно… — сказал я лениво. — Только какая же это коллекция?
— А тебе лишь бы в коробку да за пазуху?..
— Нет, отчего же… А только эхо каждому откликается, но тебе одной.
Витька как-то странно, долго посмотрела на меня.
— Ну и что же, мне не жалко! — сказала она, тряхнув волосами, и пошла к
своему дому…
* * *
Мы подружились с Витькой. Вместе облазили Темрюк-каю и гору
Свадебную, и на Свадебной, в гротике, нашли квакающее эхо. А вот Темрюк-
кая, с ее отрогами, мощными склонами и остро вонзающейся в небо
вершиной, оказалась совсем бесплодной…
Мы почти не расставались. Я привык к тому, что Витька купается голая, она
была добрым малым, товарищем, и я совсем не видел в ней девчонки.
Смутно я понимал природу ее нестыдливости: Витька считала себя
безнадежно уродливой. Я никогда не встречал человека, который бы так
просто, открыто, с таким ясным достоинством признавался в своей
некрасивости. Рассказывая мне как-то раз об одной школьной подруге,
Витька бросила вскользь: «Она почти такая же уродина, как я…»
Однажды мы купались неподалеку от рыбацкой пристани, когда с высокого
берега посыпала ватага мальчишек. Я немного знал их, но мои робкие
попытки сблизиться с ними ни к чему не приводили. Эти ребята не первый
год отдыхали в Синегории, считали себя старожилами и не допускали
чужаков в свою ватагу. Коноводом у них был высокий, сильный мальчик
Игорь.
Я уже вышел из моря и, стоя на берегу, вытирался полотенцем, а Витька
продолжала резвиться в воде. Подкараулив волну, она высоко подпрыгивала
и перекатывалась на животе через гребень. Ее маленькие ягодицы сверкали.
Ребята небрежно ответили на мое приветствие и хотели уже пройти мимо,
как вдруг один из них, в красных плавках, заметил Витьку.
— Ребята, глядите, голая девчонка!..
Тут пошла потеха: крики, свист, улюлюканье. Надо отдать должное Витьке,
она не обращала внимания на выходки мальчишек, но это лишь подливало
масла в огонь. Мальчик в красных плавках предложил «загнуть девчонке
салазки». Предложение было встречено с восторгом, и мальчик в красных
плавках вразвалочку направился к воде. Но тут Витька со звериной
быстротой нагнулась, нашарила что-то в воде, и, когда выпрямилась, в руке у
нее был увесистый камень…
— Только сунься! — сказала она, ощерив свои острые клычки. — Всю морду
разобью!
Мальчик в красных плавках остановился и попробовал ногой воду.
— Холодная… — сказал он, и уши его стали краснее плавок. — Неохота
лезть…
Подошел Игорь и уселся на песок у самой кромки берега. Мальчик в красных
плавках без слов понял своего вожака и опустился рядом, остальные ребята
последовали их примеру. Они цепочкой отрезали Витьку от берега, одежды и
полотенца.
Витька долго испытывала их терпение. Она то уплывала далеко в море, то
возвращалась назад, ныряла, барахталась в воде, затем сидела на подводном
камне, накатывая на себя руками волны. Но холод наконец взял свое.
— Сережа! — крикнула Витька. — Дай мне трусики!
Все это время я, сам того не замечая, вытирался полотенцем. Надраенная
кожа горела, словно от ожога, я все тер и тер посуху, будто хотел протереть
себя до дыр. В жалкой и унизительной растерянности, владевшей мной,
билось лишь одно отчетливое желание: только бы остаться непричастным к
Витькиному позору.
— Сережа, подай своей даме трусики! — шутовским голосом пропищал
мальчишка в красных плавках.
Повернувшись на локте, Игорь сказал мне с угрозой:
— Попробуй только!..
Напрасное предупреждение: я и так бы не двинулся с места. Витька поняла,
что ей нечего ждать от меня помощи. Жалко скорчившись, всем телом запав
в худенький свой живот и закрыв его руками, лиловая и пупырчатая от
холода, с покривившимся лицом, вылезла она из воды и бочком побежала к
своим трусикам под хохот и свист мальчишек. То, чему она в чистоте своей
души не придавала значения, предстало перед ней гадким, унизительным,
стыдным.
Прыгая на одной ноге и все не попадая другой в кольцо трусиков, она кое-как
оделась, подхватила с земли полотенце и побежала прочь. Вдруг она
обернулась и крикнула мне:
— Трус!.. Трус!.. Жалкий трус!..
Из всех слов Витька выбрала самое злое, обидное и несправедливое. Должна
же она была понять, что не кулаков Игоря я испугался. Но ей, видимо,
хотелось вконец опозорить меня перед ребятами.
Не знаю, был ли то каприз вожака, не желающего идти на поводу у стаи, или
что-то заинтересовало Игоря в Витьке, но только он вдруг спросил меня
дружелюбно и доверительно:
— Слушай, она что — чумовая?
— Конечно, чумовая! — подался я весь навстречу этой доброте.
— А чего ты с ней водишься?
Вовсе не для того, чтобы обелить Витьку, лишь желая выгородить себя, я
сказал:
— С ней интересно, она эхо собирает.
— Чего? — удивился Игорь.
В низком порыве благодарной откровенности я тут же выложил все
Витькины секреты.
— Вот это да! — восхищенно сказал Игорь. — Третье лето тут живу, а
ничего подобного не слыхал!
— А ты не загибаешь? — спросил меня мальчишка в красных плавках.
— Хотите, покажу?
— Всё! — властно сказал Игорь, вновь становясь вожаком. — Завтра
поведешь нас туда!..
С утра моросило, горы затянуло сизо-белыми, как бы мыльными облаками, к
угрюмому шуму побуревшего, цвета горной травы моря примешивался рокот
набухших ручьев и речек.
Но ватага Игоря решила не отступать. И вот снова вьется под ногой теперь
уже знакомая тропа, а посреди нее, перекатывая гальку, бежит мутный
желтый ручеек. Орешник пахнет уже не медово-сладким, с легкой
пригорчью, духом, а гнилью палой листвы, кислетью размытой земли, в
которой перетлевает что-то, источая уксусно-винный запах. Идти трудно,
ноги разъезжаются на мокрой земле, оскальзываются на камнях…
Возле лесникова дома встретили нас обычным истошным лаем сторожевые
псы, но в волглом воздухе лай их звучит мягче, глуше, да и сами они уже не
кажутся такими грозными в своей мокрой, свалявшейся шерсти. Видны их
черные глаза, похожие на маслины.
А вот и больной, пораженный жучком орешник, ветер и дождь пообрывали
его слабую, источенную листву, он стоит оголенный, печальный, и сквозь
него виднеется угрюмая протемь моря.
Чертов палец, затянутый облаками, долго не показывался, затем в
недосягаемой выси прочернела его вершина, скрылась, на миг обнажился во
весь рост его ствол и вмиг истаял в клубящемся воздухе. Странно, ветер рвал
к морю, а легкие, как пар изо рта, облака тянули с моря. Они скользили по
самой земле, накрывали нас влажной дымкой и вдруг исчезали, оседая росой
на склонах.
Наконец из облачной мути вновь выдвинулся Чертов палец и преградил нам
дорогу.
— Ну, подавай свои чудеса в решете, — без улыбки сказал Игорь.
— Слушайте! — произнес я торжественно, чувствуя, как знакомо холодеет
спина, сложил ладони рупором и закричал:
— Ого-го!..
В ответ — тишина, ни зловеще-вкрадчивого шепота, ни хохочущего всплеска
с моря, ни жалобы в выси.
— Ого-го! — крикнул я еще раз, подступив ближе к Чертову пальцу, и все
ребята вразнобой подхватили мой возглас.
Чертов палец молчал. Мы кричали еще и еще — и хоть бы малейший отзвук!
Тогда я кинулся к пропасти — ребята за мной — и что было мочи заорал в
клубящуюся глубь. Но и великан не отозвался.
В растерянности я заметался от пропасти к Чертову пальцу, от Чертова
пальца к расщелине, и снова к пропасти, и снова к Чертову пальцу. Но горы
безмолвствовали…
Я жалко стал уговаривать ребят подняться наверх, к пещере, уж там-то мы
наверняка услышим эхо. Ребята стояли передо мной, молчаливые и суровые,
как горы; потом Игорь разжал губы, чтобы сказать одно только слово:
— Трепач!
И, круто повернувшись, он пошел прочь, увлекая за собой всю ватагу.
Я плелся позади, тщетно пытаясь понять, что же произошло. Меня не
заботило сейчас презрение ребят, я хотел лишь постигнуть тайну своей
неудачи. Неужто горы отзываются только на Витькин голос? Но когда мы
были с ней вместе, горы послушно откликались и мне. Может, она впрямь
владеет ключом, позволяющим ей запирать в каменных пещерах голоса?..
Наступили печальные дни. Витьку я потерял, и даже мама осудила меня.
Когда я рассказал ей загадочную историю с эхом, мама смерила меня долгим,
чуждым, изучающим взглядом и сказала невесело:
— Все очень просто: горы отзываются только чистым и честным…
Ее слова открыли мне многое, но не загадку горного эха.
Дожди не прекращались, море как бы поделилось на две части; в бухте оно
было мутно-желтым от песка, наносимого реками и ручьями, в отдалении —
блистало чистым телом. Непрестанно дул ветер. Днем он размахивал серой
простыней дождя, ночью — всегда ясной, в мелких белых звездах — он был
сухим и черным, потому что обнаруживал себя в черном, в мятущихся
сучьях, ветвях, стволах, в угольных тенях, пробегающих по освещенной
земле.
Несколько раз я мельком видел Витьку. Она ходила на море в любую погоду
и сумела набрать от скудного, редкого солнца густой шоколадный загар. От
тоски и одиночества я каждый день сопровождал теперь маму на базар, где
шла торговля местными продуктами: овощами, абрикосами, козьим молоком,
варенцом. Раз я повстречал на базаре Витьку. Она была одна, на руке у нее
висела плетеная сумка. Я смотрел, как она ходит среди лотков и бидонов в
своих желто-синих трусиках, решительно отбирает помидоры, сама шлепает
на весы шматок мяса, — и с болью чувствовал, что потерял хорошего друга.
Утром, в первый солнечный день, я бродил по саду, подбирая палые, с
мягкой гнильцой абрикосы, когда кто-то окликнул меня. У калитки стояла
девочка в белой кофточке с синим матросским воротником и синей юбке. Это
была Витька, но я не сразу ее узнал. Ее сивые волосы были гладко причесаны
и назади повязаны ленточкой, на загорелой шее — ниточка коралловых бус,
на ногах туфли из лосиной кожи. Я бросился к ней.
— Слушай, мы уезжаем, — сказала Витька.
— Почему?..
— Маме тут надоело… Вот что, я хочу оставить тебе свою коллекцию. Мне
она все равно ни к чему, а ты покажешь ребятам и помиришься с ними.
— Никому я не покажу! — горячо воскликнул я.
— Как хочешь, но пусть она останется у тебя. Ты догадался, почему у вас
ничего не вышло?
— А ты откуда знаешь, что не вышло?
— Слышала… Так догадался?
— Нет…
— Понимаешь, самое главное, это с какого места кричать. — Витька
доверительно понизила голос. — У Чертова пальца — только со стороны
моря. А ты, наверное, кричал с другой стороны, там никакого эха нету. В
пропасти надо свеситься вниз и кричать прямо в стенку. Помнишь, я тогда
тебе голову нагнула?.. В расщелине ори в самую глубину, чтобы голос
дальше ушел. А вот в пещере всегда отзовется, только вы туда не дошли. И у
камней тоже…
— Витька!.. — начал я покаянно. Ее тонкое лицо скривилось.
— Я побегу, а то автобус уйдет…
— Мы увидимся в Москве?
Витька мотнула головой.
— Мы же из Харькова…
— А сюда вы еще приедете?
— Не знаю… Ну, пока!.. — Витька смущенно склонила голову к плечу и
сразу побежала прочь.
У калитки стояла моя мама и долгим, пристальным взглядом глядела вслед
Витьке.
— Кто это? — как-то радостно спросила мама.
— Да Витька, она у Тараканихи живет.
— Какое прелестное существо! — глубоким голосом сказала мама.
— Да нет, это Витька!..
— Я не глухая… — Мама опять посмотрела в сторону, куда убежала Витька.
— Ах, какая чудесная девчонка! Этот вздернутый нос, пепельные волосы,
удивительные глаза, точеная фигурка, узкие ступни, ладони…
— Ну что ты, мама! — вскричал я, огорченный странным ее ослеплением,
оно казалось мне чем-то обидным для Витьки. — Ты бы видела ее рот!..
— Прекрасный большой рот!.. Ты ровным счетом ничего не понимаешь!
Мама пошла к дому, я несколько секунд смотрел ей в спину, потом сорвался
и кинулся к автобусной станции.
Автобус еще не ушел, последние пассажиры, нагруженные сумками и
чемоданами, штурмовали двери.
Я сразу увидел Витьку с той стороны, где не открывались окна. Рядом с ней
сидела полная черноволосая женщина в красном платье, ее мать.
Витька тоже увидела меня и ухватилась за поручни рамы, чтобы открыть
окно. Мать что-то сказала ей и тронула за плечо, верно, желая усадить
Витьку на место. Резким движением Витька смахнула ее руку.
Автобус взревел мотором и медленно пополз но немощеной дороге, растянув
за собой золотистый хвост пыли. Я пошел рядом. Закусив губу, Витька
рванула поручни, рама со стуком упала вниз. Мне легче было считать Витьку
красивой заглазно — острые клычки и темные крапинки, раскиданные по
всему лицу, портили тот пересозданный мамой образ, в который я уверовал.
— Слушай, Витька, — быстро заговорил я, — мама сказала, что ты красивая!
У тебя красивые волосы, глаза, рот, нос… — Автобус прибавил скорость, я
побежал. — Руки, ноги! Правда же, Витька!..
Витька только улыбнулась своим большим ртом, радостно, доверчиво,
преданно, открыв в этой большой улыбке всю свою хорошую душу, и тут я
своими глазами увидел, что Витька, и верно, самая красивая девчонка на
свете.
Тяжело оседая, автобус въехал на деревянный мосток через ручей, границу
Синегории. Я остановился. Мост грохотал, ходил ходуном. В окошке снова
появилась Витькина голова с трепещущими на ветру пепельными волосам и
острый загорелый локоть. Витька сделала мне знак и с силой швырнула через
ручей серебряную монетку. Сияющий следок в воздухе сгас в пыли у моих
ног. Есть такая примета: если кинешь тут монетку, когда-нибудь непременно
вернешься назад…
Мне захотелось, чтобы скорее пришел день нашего отъезда. Тогда я тоже
брошу монетку, и мы снова встретимся с Витькой.
Но этому не суждено было сбыться. Когда через месяц мы уезжали из
Синегории, я забыл бросить монетку.
