Annotation
АлександрГринсоздалвсвоихпроизведенияхсвойособенныймир.В
этом мире веет ветер дальних странствий, его населяют добрые, смелые,
веселыелюди.Авзалитыхсолнцемгаваняхсромантическиминазваниями
— Лисс, Зурбаган, Гель-Гью — прекрасные девушки поджидают своих
женихов. В этот мир — чуть приподнятый над нашим, одновременно
фантастическийиреальный,мыиприглашаемчитателей.
АлександрСтепановичГрин
I.ПРЕДСКАЗАНИЕ
II.ГРЭЙ
III.РАССВЕТ
IV.НАКАНУНЕ
V.БОЕВЫЕПРИГОТОВЛЕНИЯ
VI.АССОЛЬОСТАЕТСЯОДНА
VII.АЛЫЙ«СЕКРЕТ»
АлександрСтепановичГрин
Алыепаруса
Нине Николаевне Грин подносит и посвящает
Автор
Пбг,23ноября1922г.
I.ПРЕДСКАЗАНИЕ
Лонгрен,матрос«Ориона»,крепкоготрехсоттонногобрига,накотором
онпрослужилдесятьлетиккоторомубылпривязансильнее,чеминойсын
кроднойматери,долженбыл,наконец,покинутьслужбу.
Этопроизошлотак.Водно из егоредкихвозвращенийдомой,онне
увидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери,
всплескивающуюруками,азатембегущуюнавстречудопотеридыхания.
Вместо нее, у детской кроватки — нового предмета в маленьком доме
Лонгрена—стоялавзволнованнаясоседка.
—Тримесяцаяходилазанею,старик,—сказалаона,—посмотрина
своюдочь.
Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячное существо,
сосредоточенновзиравшеенаегодлиннуюбороду,затемсел,потупилсяи
сталкрутитьус.Усбылмокрый,какотдождя.
—КогдаумерлаМери?—спросилон.
Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ
умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда
Лонгренузналподробности,райпоказалсяемунемногосветлеедровяного
сарая, и он подумал, что огонь простой лампы — будь теперь они все
вместе, втроем — был бы для ушедшей в неведомую страну женщины
незаменимойотрадой.
Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем
плохи. Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на
лечение после трудных родов, на заботы о здоровье новорожденной;
наконец, потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила
МерипопроситьвдолгденегуМеннерса.Меннерсдержалтрактир,лавку
исчиталсясостоятельнымчеловеком.
Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица
встретилаеенадорогекЛиссу.ЗаплаканнаяирасстроеннаяМерисказала,
что идет в город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что
Меннерссоглашалсядатьденег,нотребовалзаэтолюбви.Мериничегоне
добилась.
—Унасвдоменетдажекрошкисъестного,—сказалаонасоседке.—
Ясхожувгород,имысдевочкойперебьемсякак-нибудьдовозвращения
мужа.
В этот вечер была холодная, ветреная погода; рассказчица напрасно
уговариваламолодуюженщинунеходитьвЛисекночи.«Тыпромокнешь,
Мери,накрапываетдождь,аветер,тогоигляди,принесетливень».
Взад и вперед от приморской деревни в город составляло не менее
трехчасовскоройходьбы,ноМеринепослушаласьсоветоврассказчицы.
«Довольномнеколотьвамглаза,—сказалаона,—итакужнетпочтини
однойсемьи,гдеяневзялабывдолгхлеба,чаюилимуки.Заложуколечко,
и кончено». Она сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и
бреду; непогода и вечерняя изморось сразила ее двухсторонним
воспалениемлегких,каксказалгородской врач, вызванныйдобросердной
рассказчицей. Через неделю на двуспальной кровати Лонгрена осталось
пустоеместо,асоседкапереселиласьвегодомнянчитьикормитьдевочку.
Ей,одинокойвдове,этобылонетрудно.Ктомуже,—прибавилаона,—
безтакогонесмышленышаскучно.
Лонгренпоехалвгород,взялрасчет,простилсяс товарищамиистал
растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить,
вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль
пересталападать,заносяножкучерезпорог,Лонгренрешительнообъявил,
чтотеперьонбудетсамвседелатьдлядевочки,и,поблагодариввдовуза
деятельноесочувствие,зажилодинокойжизньювдовца,сосредоточиввсе
помыслы,надежды,любовьивоспоминаниянамаленькомсуществе.
Десятьлетскитальческойжизниоставиливегорукахоченьнемного
денег. Он стал работать. Скоро в городских магазинах появились его
игрушки — искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров,
однопалубных и двухпалубных парусников, крейсеров, пароходов —
словом, того, что он близко знал, что, в силу характера работы, отчасти
заменялоемугрохотпортовойжизнииживописныйтрудплаваний.Этим
способом Лонгрен добывал столько, чтобы жить в рамках умеренной
экономии.Малообщительныйпонатуре,он,послесмертижены,сталеще
замкнутееинелюдимее.Попраздникамегоиногдавиделивтрактире,но
онникогданеприсаживался,аторопливовыпивалзастойкойстаканводки
и уходил, коротко бросая по сторонам «да», «нет», «здравствуйте»,
«прощай»,«помаленьку»—навсеобращенияикивкисоседей.Гостейон
не выносил, тихо спроваживая их не силой, но такими намеками и
вымышленными обстоятельствами, что посетителю не оставалось ничего
иного,каквыдуматьпричину,непозволяющуюсидетьдольше.
Самонтоженепосещалникого;такимобразоммежнимиземляками
леглохолодноеотчуждение,ибудьработаЛонгрена—игрушки—менее
независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на
себепоследствиятакихотношений.Товарыисъестныеприпасыонзакупал
в городе — Меннерс не мог бы похвастаться даже коробкой спичек,
купленнойунегоЛонгреном.Онделалтакжесамвсюдомашнююработуи
терпеливопроходилнесвойственноемужчинесложноеискусстворащения
девочки.
Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче
улыбаться,посматриваянаеенервное,доброеличико,когда,сидяунегона
коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно
напевала матросские песни — дикие ревостишия. В передаче детским
голосом и не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление
танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время
произошлособытие,тенькоторого,павшаянаотца,укрылаидочь.
Былавесна,ранняяисуровая,какзима,новдругомроде.Неделина
триприпалкхолоднойземлерезкийбереговойнорд.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке
длинныйрядтемныхкилей,напоминающиххребтыгромадныхрыб.Никто
не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной
улицедеревушки редкоможно было увидеть человека,покинувшегодом;
холодныйвихрь,несшийсясбереговыххолмоввпустотугоризонта,делал
«открытыйвоздух»суровойпыткой.ВсетрубыКаперныдымилисьсутра
довечера,треплядымпокрутымкрышам.
Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого
дома чаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Каперну
покрываламивоздушногозолота.Лонгренвыходилнамостик,настланный
подлиннымрядамсвай,где,насамомконцеэтогодощатогомола,подолгу
курилраздуваемуюветромтрубку,смотря,какобнаженноеубереговдно
дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег
которыхкчерному,штормовомугоризонтунаполнялпространствостадами
фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом
отчаянии к далекому утешению. Стоны и шумы, завывающая пальба
огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего
окрестность, — так силен был его ровный пробег, — давали измученной
душеЛонгренатупритупленность,оглушенность,которая,низводягорек
смутнойпечали,равнадействиемглубокомусну.
ВодинизтакихднейдвенадцатилетнийсынМеннерса,Хин,заметив,
что отцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта, пошел и
сказал об этом отцу. Шторм начался недавно; Меннерс забыл вывести
лодку на песок. Он немедленно отправился к воде, где увидел на конце
мола,спинойкнемустоявшего,куря,Лонгрена.Наберегу,кромеихдвух,
никогоболеенебыло.Меннерспрошелпомосткамдосередины,спустился
в бешено-плещущую воду и отвязал шкот; стоя в лодке, он стал
пробираться к берегу, хватаясь руками за сваи. Весла он не взял, и в тот
момент, когда, пошатнувшись, упустил схватиться за очередную сваю,
сильный удар ветра швырнул нос лодки от мостков в сторону океана.
Теперь даже всей длиной тела Меннерс не мог бы достичь самой
ближайшей сваи. Ветер и волны, раскачивая, несли лодку в гибельный
простор.Сознавположение,Меннерсхотелброситьсявводу,чтобыплыть
кберегу,норешениеегозапоздало,таккаклодкавертеласьуженедалеко
от конца мола, где значительная глубина воды и ярость валов обещали
верную смерть. Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую
даль,былонебольшедесятисаженещеспасительногорасстояния,таккак
на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в
один его конец грузом. Канат этот висел на случай причала в бурную
погодуибросалсясмостков.
— Лонгрен! — закричал смертельно перепуганный Меннерс. — Что
жетыстал,какпень?Видишь,меняуносит;бросьпричал!
Лонгренмолчал,спокойносмотрянаметавшегосявлодкеМеннерса,
только его трубка задымила сильнее, и он, помедлив, вынул ее из рта,
чтобылучшевидетьпроисходящее.
— Лонгрен! — взывал Меннерс. — Ты ведь слышишь меня, я
погибаю,спаси!
Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он не слышал
отчаянного вопля. Пока не отнесло лодку так далеко, что еле долетали
слова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги на ногу. Меннерс
рыдал от ужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать помощь,
обещалденьги,угрожалисыпалпроклятиями,ноЛонгрентолькоподошел
ближе к самому краю мола, чтобы не сразу потерять из вида метания и
скачки лодки. «Лонгрен, — донеслось к нему глухо, как с крыши —
сидящему внутри дома, — спаси!» Тогда, набрав воздуха и глубоко
вздохнув,чтобынепотерялосьвветрениодногослова,Лонгренкрикнул:
—Онатакжепросилатебя!Думайобэтом,покаещежив,Меннерс,ине
забудь!
Тогдакрикиумолкли,иЛонгренпошелдомой.Ассоль,проснувшись,
увидела,чтоотецсидитпредугасающейлампойвглубокойзадумчивости.
Услышавголосдевочки,звавшейего,онподошелкней,крепкопоцеловал
иприкрылсбившимсяодеялом.
—Спи,милая,—сказалон,—доутраещедалеко.
—Чтотыделаешь?
—Чернуюигрушкуясделал,Ассоль,—спи!
На другой день только и разговоров было у жителей Каперны, что о
пропавшемМеннерсе,анашестойденьпривезлиегосамого,умирающего
и злобного. Его рассказ быстро облетел окрестные деревушки. До вечера
носило Меннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно лодки, за время
страшнойборьбыссвирепостьюволн,грозивших,неуставая,выброситьв
море обезумевшего лавочника, он был подобран пароходом «Лукреция»,
шедшимвКассет.ПростудаипотрясениеужасаприкончилидниМеннерса.
Онпрожилнемногоменеесорокавосьмичасов,призываянаЛонгренавсе
бедствия, возможные на земле и в воображении. Рассказ Меннерса, как
матросследилзаегогибелью,отказаввпомощи,красноречивыйтемболее,
чтоумирающийдышалструдомистонал,поразилжителейКаперны.Не
говоряужеотом,чторедкийизнихспособенбылпомнитьоскорблениеи
более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как
горевалондоконцажизниоМери,—имбылоотвратительно,непонятно,
поражало их, что Лонгрен молчал. Молча, до своих последних слов,
посланныхвдогонкуМеннерсу,Лонгренстоял;стоялнеподвижно,строгои
тихо,каксудья,выказавглубокоепрезрениекМеннерсу—большее,чем
ненависть,быловегомолчании,иэтовсечувствовали.Еслибыонкричал,
выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем иным свое
торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его, но он
поступилиначе,чемпоступалиони—поступилвнушительно,непонятнои
этим поставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают.
Никто более не кланялся ему, не протягивал руки, не бросал узнающего,
здоровающегося взгляда. Совершенно навсегда остался он в стороне от
деревенских дел; мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: «Лонгрен
утопилМеннерса!».Оннеобращалнаэтовнимания.Также,казалось,он
не замечал и того, что в трактире или на берегу, среди лодок, рыбаки
умолкаливегоприсутствии,отходявсторону,какотзачумленного.Случай
с Меннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно
вызвалопрочнуювзаимнуюненависть,тенькоторойпалаинаАссоль.
Девочкарослабезподруг.Два-тридесяткадетейеевозраста,живших
в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом,
основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца,
переимчивые,каквседетивмире,вычеркнулираз—навсегдамаленькую
Ассоль из сферы своего покровительства и внимания. Совершилось это,
разумеется, постепенно, путем внушения и окриков взрослых приобрело
характер страшного запрета, а затем, усиленное пересудами и
кривотолками,разрослосьвдетскихумахстрахомкдомуматроса.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь
истерическийязыксплетни;проматросаговаривали,чтоонгде-токого-то
убил,оттого,мол,егобольшенеберутслужитьнасуда,асамонмрачени
нелюдим,потомучто«терзаетсяугрызениямипреступнойсовести».Играя,
дети гнали Ассоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и
дразнили тем, что будто отец ее ел человеческое мясо, а теперь делает
фальшивые деньги. Одна за другой, наивные ее попытки к сближению
оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими
проявлениями общественного мнения; она перестала, наконец,
оскорбляться,новсеещеиногдаспрашивалаотца:—«Скажи,почемунас
не любят?» — «Э, Ассоль, — говорил Лонгрен, — разве они умеют
любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут». — «Как это —
уметь?» — «А вот так!» Он брал девочку на руки и крепко целовал
грустныеглаза,жмурившиесяотнежногоудовольствия.
Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник,
когда отец, отставив банки с клейстером, инструменты и неоконченную
работу,садился,снявпередник,отдохнуть,струбкойвзубах,—забратьсяк
нему на колени и, вертясь в бережном кольце отцовской руки, трогать
различныечастиигрушек,расспрашиваяобихназначении.Такначиналась
своеобразная фантастическая лекция о жизни и людях — лекция, в
которой, благодаря прежнему образу жизни Лонгрена, случайностям,
случаю вообще, — диковинным, поразительным и необыкновенным
событиям отводилось главное место. Лонгрен, называя девочке имена
снастей, парусов, предметов морского обихода, постепенно увлекался,
переходяотобъясненийкразличнымэпизодам,вкоторыхигралирольто
брашпиль,торулевоеколесо,томачтаиликакой-нибудьтиплодкиит.п.,а
ототдельныхиллюстрацийэтих переходилкширокимкартинамморских
скитаний, вплетая суеверия в действительность, а действительность — в
образы своей фантазии. Тут появлялась и тигровая кошка, вестница
кораблекрушения, и говорящаялетучаярыба, не послушаться приказаний
которойзначилосбитьсяскурса,иЛетучийГолландецснеистовымсвоим
экипажем; приметы, привидения, русалки, пираты — словом, все басни,
коротающие досугморякавштилеилиизлюбленномкабаке. Рассказывал
Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся
говорить людях, о таинственных кладах, бунтах каторжников и многом
другом, что выслушивалось девочкой внимательнее, чем может быть
слушалсявпервыйразрассказКолумбаоновомматерике.—«Ну,говори
еще», — просила Ассоль, когда Лонгрен, задумавшись, умолкал, и
засыпаланаегогрудисголовой,полнойчудесныхснов.
Также служило ей большим, всегда материально существенным
удовольствиемпоявлениеприказчикагородскойигрушечнойлавки,охотно
покупавшей работу Лонгрена. Чтобы задобрить отца и выторговать
лишнее, приказчик захватывал с собой для девочки пару яблок, сладкий
пирожок, горсть орехов. Лонгрен обыкновенно просил настоящую
стоимостьизнелюбвикторгу,априказчиксбавлял.—«Эх,вы,—говорил
Лонгрен, — да я неделю сидел над этим ботом. — Бот был
пятивершковый.— Посмотри,чтозапрочность,а осадка,адоброта?Бот
этот пятнадцать человек выдержит в любую погоду». Кончалось тем, что
тихая возня девочки, мурлыкавшей над своим яблоком, лишала Лонгрена
стойкости и охоты спорить; он уступал, а приказчик, набив корзину
превосходными, прочными игрушками, уходил, посмеиваясь в усы. Всю
домовую работу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил
печь,стряпал,стирал,гладилбельеи,кромевсегоэтого,успевалработать
дляденег.КогдаАссольисполнилосьвосемьлет,отецвыучилеечитатьи
писать.Он стал изредка брать ее с собойв город,а затем посылать даже
одну,еслибыланадобностьперехватитьденегвмагазинеилиснеститовар.
Это случалось не часто, хотя Лисе лежал всего в четырех верстах от
Каперны, но дорога к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать
детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить
на таком близком расстоянии от города, но все-таки не мешает иметь в
виду. Поэтому только в хорошие дни, утром, когда окружающая дорогу
чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, так что
впечатлительности Ассоль не грозили фантомы воображения, Лонгрен
отпускалеевгород.
Однажды,всерединетакогопутешествиякгороду,девочкаприселау
дороги съесть кусок пирога, положенного в корзинку на завтрак.
Закусывая, она перебирала игрушки; из них две-три оказались новинкой
длянее:Лонгренсделалихночью.Однатакаяновинкабыламиниатюрной
гоночной яхтой; белое суденышко подняло алые паруса, сделанные из
обрезков шелка, употреблявшегося Лонгреном для оклейки пароходных
кают — игрушек богатого покупателя. Здесь, видимо, сделав яхту, он не
нашелподходящегоматериаладляпаруса,употребивчтобыло—лоскутки
алогошелка.Ассольпришлаввосхищение.Пламенныйвеселыйцветтак
яркогорелвееруке,какбудтоонадержалаогонь.Дорогупересекалручей,
с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей справа и слева
уходил в лес. «Если я спущу ее на воду поплавать немного, размышляла
Ассоль, — она ведь не промокнет, я ее потом вытру». Отойдя в лес за
мостик,потечению ручья,девочкаосторожно спустиланаводу у самого
берега пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в
прозрачной воде: свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым
излучением на белых камнях дна. — «Ты откуда приехал, капитан? —
важноспросилаАссольвоображенноелицои,отвечаясамасебе,сказала:
—Яприехал»приехал…приехаляизКитая.—Ачтотыпривез?—Что
привез, о том не скажу. — Ах, ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу
обратновкорзину».Толькочтокапитанприготовилсясмиренноответить,
что он пошутил и что готов показать слона, как вдруг тихий отбег
береговойструиповернуляхтуносомксерединеручья,и,какнастоящая,
полным ходом покинув берег, она ровно поплыла вниз. Мгновенно
изменился масштаб видимого: ручей казался девочке огромной рекой, а
яхта — далеким, большим судном, к которому, едва не падая в воду,
испуганнаяиоторопевшая,протягивалаонаруки.«Капитаниспугался»,—
подумала она и побежала за уплывающей игрушкой, надеясь, что ее где-
нибудь прибьет к берегу. Поспешно таща не тяжелую, но мешающую
корзинку, Ассоль твердила: — «Ах, господи! Ведь случись же…» — Она
старалась не терять из вида красивый, плавно убегающий треугольник
парусов,спотыкалась,падалаисновабежала.
Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как теперь. Ей,
поглощеннойнетерпеливымжеланиемпойматьигрушку,несмотрелосьпо
сторонам; возле берега, где она суетилась, было довольно препятствий,
занимавшихвнимание.Мшистыестволыупавшихдеревьев,ямы,высокий
папоротник, шиповник, жасмин и орешник мешали ей на каждом шагу;
одолеваяих,онапостепеннотеряласилы,останавливаясьвсечащеичаще,
чтобы передохнуть или смахнуть с лица липкую паутину. Когда
потянулись, в более широких местах, осоковые и тростниковые заросли,
Ассольсовсембылопотерялаизвидаалоесверканиепарусов,но,обежав
излучинутечения,сноваувиделаих,степенноинеуклоннобегущихпрочь.
Раз она оглянулась, и лесная громада с ее пестротой, переходящей от
дымныхстолбовсветавлиствектемнымрасселинамдремучегосумрака,
глубоко поразила девочку. На мгновение оробев, она вспомнила вновь об
игрушкеи,несколькоразвыпустивглубокое«ф-ф-у-уу»,побежалаизовсех
сил.
Втакойбезуспешнойитревожнойпогонепрошлооколочасу,когдас
удивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди
свободно раздвинулись, пропустив синий разлив моря, облака и край
желтого песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от
усталости.Здесьбылоустьеручья;разлившисьнеширокоимелко,такчто
виднеласьструящаясяголубизнакамней,онпропадалввстречнойморской
волне. С невысокого, изрытого корнями обрыва Ассоль увидела, что у
ручья, на плоскомбольшом камне, спиной к ней, сидитчеловек, держа в
руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее с любопытством
слона, поймавшего бабочку. Отчасти успокоенная тем, что игрушка цела,
Ассольсползлапообрывуи,близкоподойдякнезнакомцу,воззриласьна
него изучающим взглядом, ожидая, когда он подымет голову. Но
неизвестный так погрузился в созерцание лесного сюрприза, что девочка
успеларассмотретьего с головы доног,установив,чтолюдей, подобных
этомунезнакомцу,ейвидетьещениразунеприходилось.
Но перед ней был не кто иной, как путешествующий пешком Эгль,
известный собиратель песен, легенд, преданий и сказок. Седые кудри
складками выпадали из-под его соломенной шляпы; серая блуза,
заправленная в синие брюки, и высокие сапоги придавали ему вид
охотника; белый воротничок, галстук, пояс, унизанный серебром блях,
трость и сумка с новеньким никелевым замочком — выказывали
горожанина. Его лицо, если можно назвать лицом нос, губы и глаза,
выглядывавшие из бурно разросшейся лучистой бороды и пышных,
свиреповзрогаченныхвверхусов,казалосьбывялопрозрачным,еслибыне
глаза,серые,какпесок,иблестящие,какчистаясталь,свзглядомсмелыми
сильным.
—Теперьотдаймне,—несмелосказаладевочка.—Тыужепоиграл.
Тыкакпоймалее?
Эгль поднял голову, уронив яхту, — так неожиданно прозвучал
взволнованныйголосокАссоль.Стариксминутуразглядывалее,улыбаясь
и медленно пропуская бороду в большой, жилистой горсти. Стиранное
многоразситцевоеплатьеедваприкрывалодоколенхуденькие,загорелые
ногидевочки.Еетемныегустыеволосы,забранныевкружевнуюкосынку,
сбились, касаясь плеч. Каждая черта Ассоль была выразительно легка и
чиста, как полет ласточки. Темные, с оттенком грустного вопроса глаза
казалисьнесколькостаршелица;егонеправильныймягкийовалбыловеян
того рода прелестным загаром, какой присущ здоровой белизне кожи.
Полураскрытыймаленькийротблестелкроткойулыбкой.
— Клянусь Гриммами, Эзопом и Андерсеном, — сказал Эгль,
посматриваятонадевочку,тонаяхту.—Эточто-тоособенное.Слушай-ка
ты,растение!Этотвояштука?
—Да,язанейбежалаповсемуручью;ядумала,чтоумру.Онабыла
тут?
— У самых моих ног. Кораблекрушение причиной того, что я, в
качествебереговогопирата,могувручитьтебеэтотприз.Яхта,покинутая
экипажем,былавыброшенанапесоктрехвершковымвалом—междумоей
левойпяткойиоконечностьюпалки.—Онстукнултростью.—Какзовут
тебя,крошка?
— Ассоль, — сказала девочка, пряча в корзину поданную Эглем
игрушку.
— Хорошо, — продолжал непонятную речь старик, не сводя глаз, в
глубине которых поблескивала усмешка дружелюбного расположения
духа.—Мне,собственно,ненадобылоспрашиватьтвоеимя.Хорошо,что
оно так странно, так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум
морской раковины: что бы я стал делать, называйся ты одним из тех
благозвучных, но нестерпимо привычных имен, которые чужды
ПрекраснойНеизвестности?Темболееянежелаюзнать,ктоты,ктотвои
родители и как ты живешь. К чему нарушать очарование? Я занимался,
сидя на этом камне, сравнительным изучением финских и японских
сюжетов… как вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем появилась ты…
Такая,какесть.Я,милая,поэтвдуше—хотьникогданесочинялсам.Что
утебявкорзинке?
— Лодочки, — сказала Ассоль, встряхивая корзинкой, — потом
пароходдаещетритакихдомикасфлагами.Тамсолдатыживут.
—Отлично.Тебяпослалипродать.Подорогетызаняласьигрой.Ты
пустилаяхтупоплавать,аонасбежала—ведьтак?
— Ты разве видел? — с сомнением спросила Ассоль, стараясь
вспомнить,нерассказалалионаэтосама.—Тебекто-тосказал?Илиты
угадал?
—Яэтознал.—Акакже?
—Потомучтоя—самыйглавныйволшебник.Ассольсмутилась:ее
напряжениеприэтихсловахЭгляпереступилограницуиспуга.Пустынный
морскойберег,тишина,томительноеприключениесяхтой,непонятнаяречь
старика с сверкающими глазами, величественность его бороды и волос
стали казаться девочке смешением сверхъестественного с
действительностью.СостройтеперьЭгльгримасуилизакричичто-нибудь
—девочкапомчаласьбыпрочь,заплакавиизнемогаяотстраха.НоЭгль,
заметив,какширокораскрылисьееглаза,сделалкрутойвольт.
—Тебенечегобоятьсяменя,—серьезносказалон.—Напротив,мне
хочетсяпоговоритьстобойподуше.—Туттолькоонуяснилсебе,чтов
лицедевочкибылотакпристальноотмеченоеговпечатлением.«Невольное
ожиданиепрекрасного,блаженнойсудьбы,—решилон.—Ах,почемуяне
родилсяписателем?Какойславныйсюжет».
— Ну-ка, — продолжал Эгль, стараясь закруглить оригинальное
положение(склонностькмифотворчеству—следствиевсегдашнейработы
— было сильнее, чем опасение бросить на неизвестную почву семена
крупноймечты),—ну-ка,Ассоль,слушайменявнимательно.Ябылвтой
деревне — откуда ты, должно быть, идешь, словом, в Каперне. Я люблю
сказкиипесни,ипросиделявдеревнетойцелыйдень,стараясьуслышать
что-нибудьникемнеслышанное.Ноуваснерассказываютсказок.Увасне
поютпесен.Аеслирассказываютипоют,то,знаешь,этиисторииохитрых
мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные,
как немытые ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие
четверостишия с ужасным мотивом… Стой, я сбился. Я заговорю снова.
Подумав,онпродолжалтак:—Незнаю,сколькопройдетлет,—тольков
Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой,
Ассоль.Однаждыутромвморскойдалиподсолнцемсверкнеталыйпарус.
Сияющаягромадаалыхпарусовбелогокораблядвинется,рассекаяволны,
прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и
выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты
будешь стоять там Корабль подойдет величественно к самому берегу под
звукипрекрасноймузыки;нарядная,вковрах,взолотеицветах,поплывет
от него быстрая лодка. — «Зачем вы приехали? Кого вы ищете?» —
спросятлюдинаберегу.Тогдатыувидишьхраброгокрасивогопринца;он
будетстоятьипротягиватьктеберуки.—«Здравствуй,Ассоль!—скажет
он.—Далеко-далекоотсюдаяувиделтебявоснеиприехал,чтобыувезти
тебя навсегда в свое царство. Ты будешь там жить со мной в розовой
глубокойдолине.Утебябудетвсе,чеготолькотыпожелаешь;житьстобой
мы станем так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слез и
печали». Он посадит тебя в лодку, привезет на корабль, и ты уедешь
навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где звезды
спустятсяснеба,чтобыпоздравитьтебясприездом.
— Это все мне? — тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза,
повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал
быговоритьтак;онаподошлаближе.—Можетбыть,онужепришел…тот
корабль?
— Не так скоро, — возразил Эгль, — сначала, как я сказал, ты
вырастешь. Потом… Что говорить? — это будет, и кончено. Что бы ты
тогдасделала?
—Я?—Онапосмотрелавкорзину,но,видимо,ненашлатамничего
достойного служить веским вознаграждением. — Я бы его любила, —
поспешно сказала она, и не совсем твердо прибавила: — если он не
дерется.
— Нет, не будет драться, — сказал волшебник, таинственно
подмигнув, — небудет,я ручаюсьзаэто.Иди,девочка,инезабудьтого,
что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и
размышлениемопесняхкаторжников.Иди.Дабудетмирпушистойтвоей
голове!
Лонгренработалвсвоеммаленькомогороде,окапываякартофельные
кусты. Подняв голову, он увидел Ассоль, стремглав бежавшую к нему с
радостныминетерпеливымлицом.
—Ну,вот…—сказалаона,силясьовладетьдыханием,иухватилась
обеими руками за передник отца. — Слушай, что я тебе расскажу… На
берегу, там, далеко, сидит волшебник… Она начала с волшебника и его
интересного предсказания. Горячка мыслей мешала ей плавно передать
происшествие. Далее шло описание наружности волшебника и — в
обратномпорядке—погонязаупущеннойяхтой.
Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда она
кончила, воображение быстро нарисовало ему неизвестного старика с
ароматической водкой в однойруке иигрушкойвдругой.Онотвернулся,
но, вспомнив, что в великих случаях детской жизни подобает быть
человеку серьезным и удивленным, торжественно закивал головой,
приговаривая: — Так, так; по всем приметам, некому иначе и быть, как
волшебнику.Хотелбыянанегопосмотреть…Ноты,когдапойдешьснова,
несворачивайвсторону;заблудитьсявлесунетрудно.
Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил
девочку на колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-
какиеподробности,ножара,волнениеислабостьклонилиеевсон.Глаза
ееслипались,головаопустиласьнатвердоеотцовскоеплечо,мгновение—
и она унеслась бы в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная
внезапным сомнением, Ассоль села прямо, с закрытыми глазами и,
упираяськулачкамивжилетЛонгрена,громкосказала:—Тыкакдумаешь,
придетволшебниковыйкорабльзамнойилинет?
—Придет,—спокойноответилматрос,—разтебеэтосказали,значит
всеверно.
«Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока… не стоит отнимать у
тебятакуюигрушку.Многоведьпридетсявбудущемувидетьтебенеалых,
а грязных и хищных парусов: издали — нарядных и белых, вблизи —
рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?!
Добрая шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в
лесу,вчаще.Анасчеталыхпарусовдумай,какя:будуттебеалыепаруса».
Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку, закурил, и
ветер пронес дым сквозь плетень, в куст, росший с внешней стороны
огорода. У куста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой
нищий.Разговоротцасдочерьюпривелеговвеселоенастроение,азапах
хорошего табаку настроил добычливо. — Дай, хозяин, покурить бедному
человеку,—сказалонсквозьпрутья.—Мойтабакпротивтвоегонетабак,
а,можносказать,отрава.
—Ябыдал,—вполголосаответилЛонгрен,—нотабакуменявтом
кармане.Мне,видишь,нехочетсябудитьдочку.
— Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человек взял да и
покурил.
— Ну, — возразил Лонгрен, — ты не без табаку все-таки, а ребенок
устал.Зайди,еслихочешь,попозже.
Нищийпрезрительносплюнул,взделнапалкумешокиразъяснил:—
Принцесса,ясноедело.Вбилтыейвголовуэтизаморскиекорабли!Эхты,
чудак-чудаковский,аещехозяин!
— Слушай-ка, — шепнул Лонгрен, — я, пожалуй, разбужу ее, но
толькозатем,чтобынамылитьтвоюздоровеннуюшею.Пошелвон!
Черезполчасанищийсиделвтрактирезастоломсдюжинойрыбаков.
Сзади их, то дергая мужей за рукав, то снимая через их плечо стакан с
водкой, — для себя, разумеется, — сидели рослые женщины с гнутыми
бровями и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой,
повествовал:—Инедалмнетабаку.—«Тебе,—говорит,—исполнится
совершеннолетний год, а тогда, — говорит, — специальный красный
корабль … За тобой. Так как твоя участь выйти за принца. И тому, —
говорит,—волшебнику—верь».Нояговорю:—«Буди,буди,мол,табаку-
тодостать».Такведьонзамнойполдорогибежал.
— Кто? Что? О чем толкует? — слышались любопытные голоса
женщин.Рыбаки,елеповорачиваяголовы,растолковывалисусмешкой:—
Лонгренсдочерьюодичали,аможет,повредилисьврассудке;вотчеловек
рассказывает. Колдун был у них, так понимать надо. Они ждут — тетки,
вам бы не прозевать! — заморского принца, да еще под красными
парусами!
Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль услышала в
первый раз: — Эй, висельница! Ассоль! Посмотри-ка сюда! Красные
парусаплывут!
Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря.
Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее,
стояла кучка ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув,
девочкапобежаладомой.
II.ГРЭЙ
ЕслиЦезарьнаходил,чтолучшебытьпервымвдеревне,чемвторымв
Риме,тоАртурГрэймогнезавидоватьЦезарювотношенииегомудрого
желания.Онродилсякапитаном,хотелбытьимисталим.
Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и
величественен снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть
парка. Лучшие сорта тюльпанов — серебристо-голубых, фиолетовых и
черных с розовой тенью — извивались в газоне линиями прихотливо
брошенных ожерелий. Старые деревья парка дремали в рассеянном
полусвете над осокой извилистого ручья. Ограда замка, так как это был
настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединенных
железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной
лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая в
ночноммракеобширнымогненнымстроем.
Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения,
богатства и законов того общества, по отношению к которому могли
говорить «мы». Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна
изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи —
начиналась маленьким Грэем, обреченным по известному, заранее
составленномупланупрожитьжизньиумеретьтак,чтобыегопортретмог
быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В этом плане была
допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой,
совершеннонесклоннойпродолжатьлиниюфамильногоначертания.
Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала
сказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых
впечатлений, искателя и чудотворца, т. е. человека, взявшего из
бесчисленногоразнообразияролейжизнисамуюопаснуюитрогательную
—рольпровидения,намечалсявГрэеещетогда,когда,приставивкстене
стул,чтобыдостатькартину,изображавшуюраспятие,онвынулгвоздииз
окровавленных рук Христа, т. е. попросту замазал их голубой краской,
похищенной у маляра. В таком виде он находил картину более сносной.
Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги
распятого,нобылзастигнутотцом.Старикснялмальчикасостулазаушии
спросил:—Зачемтыиспортилкартину?
—Янеиспортил.
—Этоработазнаменитогохудожника.
—Мневсеравно,—сказалГрэй.—Янемогудопустить,чтобыпри
мнеторчалиизрукгвоздиитеклакровь.Яэтогонехочу.
ВответесынаЛионельГрэй,скрывподусамиулыбку,узналсебяине
наложилнаказания.
Грэйнеутомимоизучалзамок,делаяпоразительныеоткрытия.Так,на
чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в
железо и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где
хранилось вино, он получил интересные сведения относительно лафита,
мадеры,хереса.Здесь,вмутномсветеостроконечныхокон,придавленных
косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и большие
бочки;самаябольшая,вформеплоскогокруга,занималавсюпоперечную
стенупогреба,столетнийтемныйдуббочкилоснилсякакотшлифованный.
Среди бочонков стояли в плетеных корзинках пузатые бутыли зеленого и
синегостекла.Накамняхиназемляномполурослисерыегрибыстонкими
ножками: везде — плесень, мох, сырость, кислый, удушливый запах.
Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце
высматривалоеепоследнимлучом.Водномместебылозарытодвебочки
лучшегоАликанте,какоесуществовалововремяКромвеля,ипогребщик,
указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая повторить историю
знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая
фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать,
действует ли кран большой бочки, и отходил от него, видимо, с
облегченнымсердцем,таккакневольныеслезычересчуркрепкойрадости
блестеливегоповеселевшихглазах.
— Ну вот что, — говорил Польдишок Грэю, усаживаясь на пустой
ящикинабиваяострыйностабаком,—видишьтыэтоместо?Тамлежит
такоевино,закотороенеодинпьяницадалбысогласиевырезатьсебеязык,
еслибыемупозволилихватитьнебольшойстаканчик.Вкаждойбочкесто
литров вещества, взрывающего душу и превращающего тело в
неподвижноетесто.Егоцветтемнеевишни,иононепотечетизбутылки.
Оно густо, как хорошие сливки. Оно заключено в бочки черного дерева,
крепкого, как железо. На них двойные обручи красной меди. На обручах
латинскаянадпись: «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю». Эта надпись
толковалась так пространно и разноречиво, что твой прадедушка,
высокородныйСимеонГрэй,построилдачу,назвалее«Рай»,идумалтаким
образом согласить загадочное изречение с действительностью путем
невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали
сбиватьобручи,отразрывасердца,—такволновалсялакомыйстаричок.С
техпорбочкуэтунетрогают.Возниклоубеждение,чтодрагоценноевино
принесет несчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский
сфинкс. Правда, он спросил одного мудреца: — «Съем ли я тебя, как
съедаю всех? Скажи правду, останешься жив», но и то, по зрелом
размышлении…
—Кажется,опятькаплетизкрана,—перебивалсамсебяПольдишок,
косвеннымишагамиустремляясьвугол,где,укрепивкран,возвращалсяс
открытым,светлымлицом.—Да.Хорошорассудив,аглавное,неторопясь,
мудрецмогбысказатьсфинксу:«Пойдем,братец,выпьем,итызабудешь
обэтихглупостях».«МенявыпьетГрэй,когдабудетвраю!»Какпонять?
Выпьет, когда умрет, что ли? Странно. Следовательно, он святой,
следовательно,оннепьетнивина,нипростойводки.Допустим,что«рай»
означает счастье. Но раз так поставлен вопрос, всякое счастье утратит
половину своих блестящих перышек, когда счастливец искренно спросит
себя:райлионо?Вотто-тоиштука.Чтобыслегкимсердцемнапитьсяиз
такойбочкиисмеяться,моймальчик,хорошосмеяться,нужнооднойногой
стоять на земле, другой — на небе. Есть еще третье предположение: что
когда-нибудь Грэй допьется до блаженно-райского состояния и дерзко
опустошитбочечку.Ноэто,мальчик,былобынеисполнениепредсказания,
атрактирныйдебош.
Убедившись еще раз в исправном состоянии крана большой бочки,
Польдишок сосредоточенно и мрачно заканчивал: — Эти бочки привез в
1793 году твой предок, Джон Грэй, из Лиссабона, на корабле «Бигль»; за
вино было уплачено две тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках
сделанаоружейныммастеромВениаминомЭльяномизПондишери.Бочки
погружены в грунт на шесть футов и засыпаны золой из виноградных
стеблей.Этоговинаниктонепил,непробовалинебудетпробовать.
—Явыпьюего,—сказалоднаждыГрэй,топнувногой.
— Вот храбрый молодой человек! — заметил Польдишок. — Ты
выпьешьеговраю?
— Конечно. Вот рай!.. Он у меня, видишь? — Грэй тихо засмеялся,
раскрыв свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертаний ладонь
озариласьсолнцем,имальчиксжалпальцывкулак.—Вотон,здесь!..То
тут,тоопятьнет…
Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и наконец, довольный
своей шуткой, выбежал, опередив Польдишока, по мрачной лестнице в
коридорнижнегоэтажа.
ПосещениекухнибылостроговоспрещеноГрэю,но,разоткрывуже
этотудивительный,полыхающийогнемочаговмирпара,копоти,шипения,
клокотания кипящихжидкостей, стуканожейи вкусныхзапахов,мальчик
усердно навещал огромное помещение. В суровом молчании, как жрецы,
двигалисьповара;ихбелыеколпакинафонепочерневшихстенпридавали
работехарактер торжественногослужения;веселые,толстыесудомойкиу
бочек с водой мыли посуду, звеня фарфором и серебром; мальчики,
сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и
фруктов. Там на длинном столе лежали радужные фазаны, серые утки,
пестрые куры: там свиная туша с коротеньким хвостом и младенчески
закрытыми глазами; там — репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые
персики.
На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всем двигают
темные силы, власть которых есть главная пружина жизни замка; окрики
звучали как команда и заклинание; движения работающих, благодаря
долгомунавыку,приобрелитуотчетливую,скупуюточность,какаякажется
вдохновением. Грэй не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую
большую кастрюлю, бурлившую подобно Везувию, но чувствовал к ней
особенноепочтение;онстрепетомсмотрел,какееворочаютдвеслужанки;
на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар, поднимаясь с
зашумевшейплиты,волнаминаполнялкухню.Разжидкостивыплеснулось
так много, что она обварила руку одной девушке. Кожа мгновенно
покраснела, даже ногти стали красными от прилива крови, и Бетси (так
звали служанку), плача, натирала маслом пострадавшие места. Слезы
неудержимокатилисьпоеекругломуперепутанномулицу.
Грэйзамер.Втовремя,какдругиеженщиныхлопоталиоколоБетси,
онпережилощущениеострогочужогострадания,котороенемогиспытать
сам.
—Оченьлитебебольно?—спросилон.
— Попробуй, так узнаешь, — ответила Бетси, накрывая руку
передником.
Нахмуривброви,мальчиквскарабкалсянатабурет,зачерпнулдлинной
ложкойгорячейжижи(сказатькстати,этобылсупсбараниной)иплеснул
насгибкисти.Впечатлениеоказалосьне слабым,нослабостьотсильной
болизаставилаегопошатнуться.Бледный,какмука,ГрэйподошелкБетси,
заложивгорящуюрукувкарманштанишек.
— Мне кажется, что тебе очень больно, — сказал он, умалчивая о
своемопыте.—Пойдем,Бетси,кврачу.Пойдемже!
Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонники домашних
средств наперерыв давали служанке спасительные рецепты. Но девушка,
сильно мучаясь, пошла с Грэем. Врач смягчил боль, наложив перевязку.
Лишь после того, как Бетси ушла, мальчик показал свою руку. Этот
незначительный эпизод сделал двадцатилетнюю Бетси и десятилетнего
Грэя истинными друзьями. Она набивала его карманы пирожками и
яблоками, а он рассказывал ей сказки и другое истории, вычитанные в
своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не может выйти замуж за
конюхаДжима,ибо унихнетденегобзавестисьхозяйством.Грэйразбил
каминнымищипцамисвоюфарфоровую копилкуивытряхнул оттудавсе,
что составляло около ста фунтов. Встав рано. когда бесприданница
удалиласьнакухню,онпробралсявеекомнатуи,засунувподароквсундук
девушки,прикрылегокороткойзапиской:«Бетси,этотвое.Предводитель
шайки разбойников Робин Гуд». Переполох, вызванный на кухне этой
историей,принялтакиеразмеры,чтоГрэйдолженбылсознатьсявподлоге.
Онневзялденегназадинехотелболееговоритьобэтом.
Егоматьбылаодноюизтехнатур,которыежизньотливаетвготовой
форме. Она жила в полусне обеспеченности, предусматривающей всякое
желание заурядной души, поэтому ей не оставалось ничего делать, как
советоваться с портнихами, доктором и дворецким. Но страстная, почти
религиозная привязанность к своему странному ребенку была, надо
полагать, единственным клапаном тех ее склонностей,
захлороформированныхвоспитаниемисудьбой,которыеуженеживут,но
смутно бродят, оставляя волю бездейственной. Знатная дама напоминала
паву, высидевшую яйцо лебедя. Она болезненно чувствовала прекрасную
обособленностьсына;грусть,любовьистеснениенаполнялиее,когдаона
прижимала мальчика к груди, где сердце говорило другое, чем язык,
привычно отражающий условные формы отношений и помышлений. Так
облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами,
проникает в симметрическую обстановку казенного здания, лишая ее
банальных достоинств; глаз видит и не узнает помещения: таинственные
оттенкисветасредиубожестватворятослепительнуюгармонию.
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь
ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее
отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное
усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй,
оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей
любящим,кроткимтономтесамыесердечныепустяки,какиенепередашь
набумаге—ихсилавчувстве,невсамихних.Онарешительнонемоглав
чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала ему все: пребывание в
кухне,отвращениекурокам,непослушаниеимногочисленныепричуды.
Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались
нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо,
заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой
лошади,братьвзамоклюбуюсобаку;рытьсявбиблиотеке,бегатьбосиком
иесть,чтоемувздумается.
Егоотецнекотороевремяборолсясэтим,ноуступил—непринципу,
а желанию жены. Он ограничился удалением из замка всех детей
служащих, опасаясь, что благодаря низкому обществу прихоти мальчика
превратятся в склонности, трудно-искоренимые. В общем, он был
всепоглощенно занят бесчисленными фамильными процессами, начало
которыхтерялосьв эпохевозникновениябумажных фабрик, а конец — в
смертивсехкляузников.Крометого,государственныедела,делапоместий,
диктант мемуаров, выезды парадных охот, чтение газет и сложная
перепискадержалиеговнекоторомвнутреннемотдаленииотсемьи;сына
онвиделтакредко,чтоиногдазабывал,сколькоемулет.
Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл один —
обыкновенноназаднихдворахзамка,имевшихвстаринубоевоезначение.
Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом
каменнымипогребами,былиполныбурьяна,крапивы,репейника,тернаи
скромнопестрыхдикихцветов.Грэйчасамиоставалсяздесь,исследуяноры
кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного
ломакрепости,которыебомбардировалпалкамиибулыжником.
Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все
разрозненныечертыдухаиоттенкитайныхпорывовсоединилисьводном
сильноммоментеитемполучивстройноевыражениесталинеукротимым
желанием.Доэтогоонкакбынаходиллишьотдельныечастисвоегосада
—просвет,тень,цветок,дремучийипышныйствол—вомножествесадов
иных, и вдруг увидел их ясно, все — в прекрасном, поражающем
соответствии.
Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом
вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в
гнезде створок; надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и
раскрывалась. Когда дух исследования заставил Грэя проникнуть в
библиотеку, его поразил пыльный свет, вся сила и особенность которого
заключалась в цветном узоре верхней части оконных стекол. Тишина
покинутости стояла здесь, как прудовая вода. Темные ряды книжных
шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между
шкаповбылипроходы,заваленныегрудамикниг.Там—раскрытыйальбом
с выскользнувшими внутренними листами, там — свитки, перевязанные
золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей,
насыпьминиатюрныхтомиков,трещавших,каккора,еслиихраскрывали;
здесь — чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты; разнообразие
переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых, толстых,
тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они
казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В
отраженияхшкапныхстеколвиднелисьдругиешкапы,покрытыебесцветно
блестящими пятнами. Огромный глобус, заключенный в медный
сферическийкрестэкватораимеридиана,стоялнакругломстоле.
Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину,
сразу содержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки.
Картина изображала корабль, вздымающийся на гребень морского вала.
Струипеныстекалипоегосклону.Онбылизображенвпоследнеммоменте
взлета. Корабль шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт
заслонял основание мачт. Гребень вала, распластанный корабельным
килем, напоминал крылья гигантской птицы. Пена неслась в воздух.
Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше бугшприта, полные
неистовой силы шторма, валились всей громадой назад, чтобы, перейдя
вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно к новым
лавинам.Разорванныеоблаканизкотрепеталинадокеаном.Тусклыйсвет
обреченноборолсяс надвигающейся тьмойночи. Но всего замечательнее
былавэтойкартинефигурачеловека,стоящегонабакеспинойкзрителю.
Она выражала все положение, даже характер момента. Поза человека (он
расставил ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о том,
чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность
внимания, обращенного к чему-то на палубе, невидимой зрителю.
Завернутыеполыегокафтанатрепалисьветром;белаякосаичернаяшпага
вытянуторвалисьввоздух;богатствокостюмавыказываловнемкапитана,
танцующее положение тела — взмах вала; без шляпы, он был, видимо,
поглощенопасныммоментомикричал—ночто?Виделлион,каквалится
за борт человек, приказывал ли повернуть на другой галс или, заглушая
ветер,звалбоцмана?Немысли,нотениэтихмыслейвыросливдушеГрэя,
пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что слева подошел, став
рядом,неизвестныйневидимый;стоилоповернутьголову,какпричудливое
ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это. Но он не погасил
воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько
отрывистыхфраз,непонятных,какмалайскийязык;раздалсяшумкакбы
долгихобвалов;эхоимрачныйветернаполнилибиблиотеку.ВсеэтоГрэй
слышалвнутрисебя.Оносмотрелся:мгновенновставшаятишинарассеяла
звучнуюпаутинуфантазии;связьсбурейисчезла.
Грэйнесколькоразприходилсмотретьэтукартину.Онасталадлянего
темнужнымсловомвбеседедушисжизнью,безкотороготруднопонять
себя.Вмаленькоммальчикепостепенноукладывалосьогромноеморе.Он
сжилсясним,роясьв библиотеке, выискиваяижадно читаяте книги, за
золотой дверью которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за
кормой пену, двигались корабли. Часть их теряла паруса, мачты и,
захлебываясь волной, опускалась в тьму пучин, где мелькают
фосфорическиеглаза рыб. Другие,схваченные бурунами,бились о рифы;
утихающее волнение грозно шатало корпус; обезлюдевший корабль с
порванными снастями переживал долгую агонию, пока новый шторм не
разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одном порту и
выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал
плавание и любовно пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным
флагомистрашной,размахивающейножамикомандой;корабли-призраки,
сияющие мертвенным светом синего озарения; военные корабли с
солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций,
высматривающие вулканы, растения и животных; корабли с мрачной
тайнойибунтами;кораблиоткрытийикораблиприключений.
Вэтоммире,естественно,возвышаласьнадвсемфигуракапитана.Он
былсудьбой,душой и разумомкорабля.Егохарактеропределялдосугаи
работукоманды.Самакомандаподбираласьимличноивомногомотвечала
егонаклонностям.Онзнал привычки и семейныедела каждогочеловека.
Он обладал в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря
которомууверенношел,скажем,изЛиссабонавШанхай,понеобозримым
пространствам. Он отражал бурю противодействием системы сложных
усилий,убиваяпаникукороткимиприказаниями;плавалиостанавливался,
где хотел; распоряжался отплытием и нагрузкой, ремонтом и отдыхом;
большую и разумнейшую власть в живом деле, полном непрерывного
движения,труднобылопредставить.Этавластьзамкнутостьюиполнотой
равняласьвластиОрфея.
Такое представление о капитане, такой образ и такая истинная
действительность его положения заняли, по праву душевных событий,
главное место в блистающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме
этой,немоглабытакудачносплавитьводноцелоевсесокровищажизни,
сохранивнеприкосновеннымтончайшийузоркаждогоотдельногосчастья.
Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная
неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой;
увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие
жизни,междутемкаквысоковнебетоЮжныйКрест,тоМедведица,ивсе
материки—взоркихглазах,хотятвоякаютаполнанепокидающейродины
с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми
шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на
пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за
золотыеворотаморя.ВскоростиизпортаДубельтвышлавМарсельшхуна
«Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой
девочки.ЭтотюнгабылГрэй,обладательизящногосаквояжа,тонких,как
перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными
коронами.
В течение года, пока «Ансельм» посещал Францию, Америку и
Испанию, Грэй промотал часть своего имущества на пирожном, отдавая
этимданьпрошлому,аостальнуючасть—длянастоящегоибудущего—
проигралвкарты.Онхотелбыть«дьявольским»моряком.Он,задыхаясь,
пил водку, а на купаньи, с замирающим сердцем, прыгал в воду головой
внизсдвухсаженнойвысоты.По-немногуонпотерялвсе,кромеглавного
—своейстраннойлетящейдуши;онпотерялслабость,ставшироккостью
и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную
беспечностьдвиженийотдалзаувереннуюметкостьработающейруки,ав
его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на
огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую
текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным
серебромрыб.
Капитан«Ансельма»былдобрыйчеловек,носуровыйморяк,взявший
мальчикаизнекоегозлорадства.ВотчаянномжеланииГрэяонвиделлишь
эксцентрическуюприхотьизаранееторжествовал,представляя,какмесяца
через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: — «Капитан Гоп, я
ободраллокти,ползаяпо снастям;у меняболятбокаи спина, пальцыне
разгибаются,головатрещит,аногитрясутся.Всеэтимокрыеканатывдва
пуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и
саллинги созданы на мучение моему нежному телу. Я хочу к маме».
Выслушав мысленно такое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же,
следующую речь: — «Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик. Если к
вашимчувствительнымкрылышкампристаласмола,выможетеотмытьее
домаодеколоном„Роза-Мимоза“.ЭтотвыдуманныйГопомодеколонболее
всего радовал капитана и, закончив воображенную отповедь, он вслух
повторял:—Да.Ступайтек„Розе-Мимозе“.
Междутемвнушительныйдиалогприходилнаумкапитанувсережеи
реже, так как Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим
лицом.Онвыносилбеспокойныйтрудсрешительнымнапряжениемволи,
чувствуя,чтоемустановитсявселегчеилегчепомеретого,каксуровый
корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой.
Случалось,чтопетлейякорнойцепиегосшибалосног,ударяяопалубу,что
непридержанныйукнекаканатвырывалсяизрук,сдираясладонейкожу,
чтоветербилегополицумокрымугломпарусасвшитымвнегожелезным
кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей
пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая
спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил
насмешки,издевательстваинеизбежнуюбрань,дотехпорпоканесталв
новой сфере «своим», но с этого времени неизменно отвечал боксом на
всякоеоскорбление.
ОднаждыкапитанГоп,увидев,каконмастерскивяжетнареюпарус,
сказал себе: «Победа на твоей стороне, плут». Когда Грэй спустился на
палубу,Гопвызвалеговкаютуи,раскрывистрепаннуюкнигу,сказал:—
Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под
капитана.
Ион сталчитать—вернее,говоритьикричать—по книгедревние
словаморя.ЭтобылпервыйурокГрэя.Втечениегодаонпознакомилсяс
навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и
бухгалтерией.КапитанГопподавалемурукуиговорил:«Мы».
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он
ответил:«Язнаю.Ноеслибытывидела,какя;посмотримоимиглазами.
Если бы ты слышала, как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной
волны;еслибытылюбила,какя—вс„,втвоемписьмеянашелбы,кроме
любвиичека,—улыбку…»Ионпродолжалплавать,пока«Ансельм»не
прибылсгрузомвДубельт,откуда,пользуясьостановкой,двадцатилетний
Грэйотправилсянавеститьзамок.Всебылотожекругом;такженерушимо
в подробностях и в общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще
стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде здания сдвинулся и
разросся.
Слуги,сбежавшиесякнему,обрадовались,встрепенулисьизамерлив
тойжепочтительности,скакой,какбынедалеекаквчера,встречалиэтого
Грэя. Ему сказали, где мать; он прошел в высокое помещение и, тихо
прикрывдверь,неслышноостановился,смотрянапоседевшуюженщинув
черном платье. Она стояла перед распятием: ее страстный шепот был
звучен, как полное биение сердца. — «О плавающих, путешествующих,
болеющих, страдающих и плененных», — слышал, коротко дыша, Грэй.
Затембылосказано:—«имальчикумоему…»Тогдаонсказал:—«Я…»
Но больше не мог ничего выговорить. Мать обернулась. Она похудела: в
надменности ее тонкого лица светилось новое выражение, подобное
возвращенной юности. Она стремительно подошла к сыну; короткий
груднойсмех,сдержанноевосклицаниеи слезыв глазах—вотвсе.Нов
эту минуту она жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. — «Я сразу
узнала тебя, о, мой милый, мой маленький!» И Грэй действительно
перестал быть большим. Он выслушал о смерти отца, затем рассказал о
себе.Онавнималабезупрековивозражений,нопросебя—вовсем,чтоон
утверждал, как истину своей жизни, — видела лишь игрушки, которыми
забавляется ее мальчик. Такими игрушками были материки, океаны и
корабли.
Грэйпробылвзамкесемьдней;навосьмойдень,взявкрупнуюсумму
денег,онвернулсявДубельтисказалкапитануГопу:«Благодарю.Выбыли
добрым товарищем. Прощай же, старший товарищ, — здесь он закрепил
истинноезначениеэтогословажутким,кактиски,рукопожатием,—теперь
ябудуплаватьотдельно,насобственномкорабле».Гопвспыхнул,плюнул,
вырвалрукуипошелпрочь,ноГрэй,догнав, обнял его.И они уселисьв
гостинице, все вместе, двадцать четыре человека с командой, и пили, и
кричали,ипели,ивыпилиисъеливсе,чтобылонабуфетеивкухне.
Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечерняя звезда
сверкнула над черной линией новой мачты. То был «Секрет», купленный
Грэем; трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так, капитаном и
собственникомкорабляАртурГрэйплавалещечетырегода,покасудьбане
привела его в Лисе. Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной
смех,полныйсердечноймузыки,какимвстретилиегодома,иразадвавгод
посещал замок, оставляя женщине с серебряными волосами нетвердую
уверенность в том, что такой большой мальчик, пожалуй, справится с
своимиигрушками.
III.РАССВЕТ
Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грэя «Секрет», прошла
через океан белой чертой и погасла в блеске вечерних огней Лисса.
Корабльвсталнарейденедалекоотмаяка.
Десять дней «Секрет» выгружал чесучу, кофе и чай, одиннадцатый
денькомандапровеланаберегу,вотдыхеивинныхпарах;надвенадцатый
деньГрэйглухозатосковал,безвсякойпричины,непонимаятоски.
Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот день
начался в черных лучах. Он мрачно оделся, неохотно позавтракал, забыл
прочитать газету и долго курил, погруженный в невыразимый мир
бесцельного напряжения; среди смутно возникающих слов бродили
непризнанныежелания,взаимноуничтожаясебяравнымусилием.Тогдаон
занялсяделом.
В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль, велел подтянуть
ванты, ослабить штуртрос, почистить клюзы, переменить кливер,
просмолить палубу, вычистить компас, открыть, проветрить и вымести
трюм. Но дело не развлекало Грэя. Полный тревожного внимания к
тоскливости дня, он прожил его раздражительно и печально: его как бы
позвалкто-то,ноонзабыл,ктоикуда.
Под вечер он уселся в каюте, взял книгу и долго возражал автору,
делая на полях заметки парадоксального свойства. Некоторое время его
забавляла эта игра, эта беседа с властвующим из гроба мертвым. Затем,
взяв трубку, он утонул в синем дыме, живя среди призрачных арабесок,
возникающих в его зыбких слоях. Табак страшно могуч; как масло,
вылитое в скачущий разрыв волн, смиряет их бешенство, так и табак:
смягчаяраздражениечувств,онсводитихнесколькимитонаминиже;они
звучатплавнееимузыкальнее.ПоэтомутоскаГрэя,утративнаконецпосле
трехтрубокнаступательноезначение,перешлавзадумчивуюрассеянность.
Такое состояние длилось еще около часа; когда исчез душевный туман,
Грэйочнулся,захотелдвиженияивышелнапалубу.Былаполнаяночь;за
бортом в сне черной воды дремали звезды и огни мачтовых фонарей.
Теплый,какщека,воздухпахнулморем.Грэй,поднялголову,прищурился
на золотой уголь звезды; мгновенно через умопомрачительность миль
проникла в его зрачки огненная игла далекой планеты. Глухой шум
вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по
чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно
прозвучав,онагаславскрипеснастей;набакевспыхнуласпичка,осветив
пальцы, круглые глаза и усы. Грэй свистнул; огонь трубки двинулся и
поплылкнему;скорокапитанувиделвотьмерукиилицовахтенного.
—ПередайЛетике,—сказалГрэй,—чтоонпоедетсомной. Пусть
возьметудочки.
Он спустился в шлюп, где ждал минут десять. Летика, проворный,
жуликоватый парень, загремев о борт веслами, подал их Грэю; затем
спустился сам, наладил уключины и сунул мешок с провизией в корму
шлюпа.Грэйселкрулю.
— Куда прикажете плыть, капитан? — спросил Летика, кружа лодку
правымвеслом.
Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание нельзя вставлять
слова,ипоэтому,замолчавсам,сталсильногрести.
Грэйвзялнаправлениекоткрытомуморю,затемсталдержатьсялевого
берега. Ему было все равно, куда плыть. Руль глухо журчал; звякали и
плескаливесла,всеостальноебыломоремитишиной.
В течение дня человек внимает такому множеству мыслей,
впечатлений,речейислов,чтовсеэтосоставилобынеоднутолстуюкнигу.
Лицо дня приобретает определенное выражение, но Грэй сегодня тщетно
вглядывался в это лицо. В его смутных чертах светилось одно из тех
чувств,какихмного,нокоторымнеданоимени.Какихниназывать,они
останутсянавсегдавнесловидажепонятий,подобныевнушениюаромата.
ВовластитакогочувствабылтеперьГрэй;онмогбы,правда,сказать:—
«Я жду, я вижу, я скоро узнаю …», — но даже эти слова равнялись не
большему,чемотдельныечертеживотношенииархитектурногозамысла.В
этихвеянияхбылаещесиласветлоговозбуждения.
Там, где они плыли, слева волнистым сгущением тьмы проступал
берег.Надкраснымстекломоконносилисьискрыдымовыхтруб;этобыла
Каперна. Грэй слышал перебранку и лай. Огни деревни напоминали
печнуюдверцу,прогоревшуюдырочками,сквозькоторыевиденпылающий
уголь.Направобылокеан,явственный,какприсутствиеспящегочеловека.
Миновав Каперну, Грэй повернул к берегу. Здесь тихо прибивало водой;
засветивфонарь,онувиделямыобрываиеговерхние,нависшиевыступы;
этоместоемупонравилось.
—Здесьбудемловитьрыбу,—сказалГрэй,хлопаягребцапоплечу.
Матроснеопределеннохмыкнул.
— Первый раз плаваю с таким капитаном, — пробормотал он. —
Капитандельный,нонепохожий.Загвоздистыйкапитан.Впрочем,люблю
его.
Забив весло в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх,
карабкаясь по выскакивающим из-под колен и локтей камням. От обрыва
тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив
дерево, Летика развел костер на обрыве. Двинулись тени и отраженное
водой пламя; в отступившем мраке высветились трава и ветви; над
костром,перевитыйдымом,сверкая,дрожалвоздух.
Грэйселукостра.
—Ну-ка,—сказалон,протягиваябутылку,—выпей,другЛетика,за
здоровьевсехтрезвенников.Кстати,тывзялнехинную,аимбирную.
—Простите,капитан,—ответилматрос,переводядух.—Разрешите
закуситьэтим…—Онотгрызсразуполовинуцыпленкаи,вынувизорта
крылышко, продолжал: — Я знаю, что вы любите хинную. Только было
темно,аяторопился.Имбирь,понимаете,ожесточаетчеловека.Когдамне
нужноподраться,япьюимбирную.Покакапитанелипил,матросискоса
посматривал на него, затем, не удержавшись, сказал: — Правда ли,
капитан,чтоговорят,будтобыродомвыиззнатногосемейства?
—Этонеинтересно,Летика.Бериудочкуилови,еслихочешь.
—Авы?
— Я? Не знаю. Может быть. Но… потом. Летика размотал удочку,
приговаривая стихами, на что был мастер, к великому восхищению
команды:—Изшнуркаидеревяшкияизладилдлинныйхлысти,крючокк
немуприделав,испустилпротяжныйсвист.—Затемонпощекоталпальцем
вкоробкечервей.—Этотчервьвземлескиталсяисвоейбылжизнирад,а
теперьнакрюкпопался
—иегосомысъедят.
Наконец, он ушел с пением: — Ночь тиха, прекрасна водка,
трепещите,осетры,хлопнисьвобморок,селедка,—удитЛетикасгоры!
Грэйлегукостра,смотрянаотражавшуюогоньводу.Ондумал,нобез
участияволи;вэтомсостояниимысль,рассеянноудерживаяокружающее,
смутно видит его; она мчится, подобно коню в тесной толпе, давя,
расталкивая и останавливая; пустота, смятение и задержка попеременно
сопутствуют ей. Она бродит в душе вещей; от яркого волнения спешит к
тайным намекам; кружится по земле и небу, жизненно беседует с
воображенными лицами, гасит и украшает воспоминания. В облачном
движении этом все живо и выпукло и все бессвязно, как бред. И часто
улыбается отдыхающее сознание, видя, например, как в размышление о
судьбевдругжалуетгостемобразсовершеннонеподходящий:какой-нибудь
прутик,сломанныйдвагоданазад.ТакдумалукостраГрэй,нобыл«где-
то»—нездесь.
Локоть,которымонопирался,поддерживаярукойголову,просырели
затек. Бледно светились звезды, мрак усилился напряжением,
предшествующим рассвету. Капитан стал засыпать, но не замечал этого.
Емузахотелосьвыпить,ионпотянулсякмешку,развязываяегоужевосне.
Затемемупересталосниться;следующиедвачасабылидляГрэянедолее
техсекунд,втечениекоторыхонсклонилсяголовойнаруки.Заэтовремя
Летикапоявлялсяукострадважды,курилизасматривализлюбопытствав
ротпойманнымрыбам—чтотам?Нотам,самособой,ничегонебыло.
Проснувшись, Грэй на мгновение забыл, как попал в эти места. С
изумлением видел он счастливый блеск утра, обрыв берега среди этих
ветвейипылающуюсинююдаль;надгоризонтом,новтожевремяинад
егоногамивиселилистьяорешника.Внизуобрыва—свпечатлением,что
подсамойспинойГрэя—шипелтихийприбой.Мелькнувслиста,капля
росы растеклась по сонному лицу холодным шлепком. Он встал. Везде
торжествовал свет. Остывшие головни костра цеплялись за жизнь тонкой
стру„й дыма. Его запах придавал удовольствию дышать воздухом лесной
зеленидикуюпрелесть.
Летикинебыло;онувлекся;он,вспотев,удилсувлечениемазартного
игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма.
Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно
умытыехолоднойводой.Зеленыймирдышалбесчисленностьюкрошечных
ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан
выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь
спящуюмолодуюдевушку.
Онтихоотвелрукойветкуиостановилсясчувствомопаснойнаходки.
Недалеекаквпятишагах,свернувшись,подобраводнуножкуивытянув
другую,лежалаголовойнауютноподвернутыхрукахутомившаясяАссоль.
Ееволосысдвинулисьвбеспорядке;ушеирасстегнуласьпуговица,открыв
белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на
щеке, в тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого темной прядью;
мизинец правой руки, бывшей под головой, пригибался к затылку. Грэй
приселнакорточки,заглядываядевушкевлицоснизуинеподозревая,что
напоминаетсобойфавнаскартиныАрнольдаБеклина.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы
замеченаимтолькоглазами,нотутониначеувиделее.Всестронулось,все
усмехнулось в нем. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее имени, ни, тем
более,почемуонауснуланаберегу,нобылэтимоченьдоволен.Онлюбил
картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины
несравненно сильнее; ее содержание, не связанное словами, становится
безграничным,утверждаявседогадкиимысли.
Теньлиствыподобраласьближекстволам,аГрэйвсеещесиделвтой
жемалоудобнойпозе.Всеспалонадевушке:спал;!темныеволосы,спало
платье и складки платья; даже трава поблизости ее тела, казалось,
задремалавсилусочувствия.Когдавпечатлениесталополным,Грэйвошел
в его теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика
кричал:—«Капитан.гдевы?»—нокапитаннеслышалего.
Когда он наконец встал, склонность к необычному застала его
врасплох с решимостью и вдохновением раздраженной женщины.
Задумчивоуступаяей,онснялспальцастаринноедорогоекольцо,небез
основания размышляя, что, может быть, этим подсказывает жизни нечто
существенное, подобное орфографии. Он бережно опустил кольцо на
малыймизинец,белевшийиз-подзатылка.Мизинецнетерпеливодвинулся
и поник. Взглянув еще раз на это отдыхающее лицо, Грэй повернулся и
увидел в кустах высоко поднятые брови матроса. Летика, разинув рот,
смотрелназанятияГрэястакимудивлением,скаким,верно,смотрелИона
напастьсвоегомеблированногокита.
— А, это ты, Летика! — сказал Грэй. — Посмотри-ка на нее. Что,
хороша?
— Дивное художественное полотно! — шепотом закричал матрос,
любивший книжные выражения. — В соображении обстоятельств есть
нечторасполагающее.Япоймалчетыремурены иещекакую-тотолстую,
какпузырь.
—Тише,Летика.Уберемсяотсюда.
Ониотошлив кусты.Имследовало бытеперь повернутьклодке,но
Грэймедлил,рассматриваядальнизкогоберега,гденадзеленьюипеском
лилсяутреннийдымтрубКаперны.Вэтомдымеонсноваувиделдевушку.
Тогда он решительно повернул, спускаясь вдоль склона; матрос, не
спрашивая,чтослучилось,шелсзади;ончувствовал,чтовновьнаступило
обязательноемолчание.УжеоколопервыхстроенийГрэйвдругсказал:—
Не определишь ли ты, Летика, твоим опытным глазом, где здесь
трактир?—Должнобыть,вонтачернаякрыша,—сообразилЛетика,—а,
впрочем,может,инеона.
—Чтожевэтойкрышеприметного?
—Самнезнаю,капитан.Ничегобольше,какголоссердца.
Они подошли к дому; то был действительно трактир Меннерса. В
раскрытомокне,настоле,виднеласьбутылка;возленеечья-тогрязнаярука
доилаполуседойус.
Хотя час был ранний, в общей зале трактирчика расположилось три
человекаУокнасиделугольщик,обладательпьяныхусов,ужезамеченных
нами; между буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и пивом
помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с
веснушчатым скучным лицом и тем особенным выражением хитрой
бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще,
перетиралзастойкойпосуду.Нагрязномполулежалсолнечныйпереплет
окна.
ЕдваГрэйвступилвполосудымногосвета,какМеннерс,почтительно
кланяясь, вышел из-за своего прикрытия. Он сразу угадал в Грэе
настоящего капитана — разряд гостей, редко им виденных. Грэй спросил
рома. Накрыв стол пожелтевшей в суете людской скатертью, Меннерс
принес бутылку, лизнув предварительно языком кончик отклеившейся
этикетки.Затемонвернулсязастойку,поглядываявнимательнотонаГрэя,
тонатарелку,скоторойотдиралногтемчто-топрисохшее.
Втовремя,какЛетика,взявстаканобеимируками,скромношептался
с ним, посматривая в окно, Грэй подозвал Меннерса. Хин самодовольно
уселся на кончик стула, польщенный этим обращением и польщенный
именнопотому,чтооновыразилосьпростымкиваниемГрэевапальца.
—Вы,разумеется,знаетездесьвсехжителей,—спокойнозаговорил
Грэй. — Меня интересует имя молодой девушки в косынке, в платье с
розовымицветочками,темнорусойиневысокой,ввозрастеотсемнадцати
додвадцатилет.Явстретилеенеподалекуотсюда.Какееимя?
Онсказалэтос твердойпростотойсилы,не позволяющейувильнуть
отданноготона.ХинМеннерсвнутреннезавертелсяидажеухмыльнулся
слегка,новнешнеподчинилсяхарактеруобращения.Впрочем,преждечем
ответить,онпомолчал—единственноизбесплодногожеланиядогадаться,
вчемдело.
—Гм!—сказалон,поднимаяглазавпотолок.—Это,должнобыть,
«КорабельнаяАссоль»,большебытьнекому.Онаполоумная.
— В самом деле? — равнодушно сказал Грэй, отпивая крупный
глоток.—Какжеэтослучилось?
—Когдатак,извольтепослушать.—ИХинрассказалГрэюотом,как
лет семь назад девочка говорила на берегу моря с собирателем песен.
Разумеется,этаисториястехпор,какнищийутвердилеебытиевтомже
трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность
оставаласьнетронутой.—Стехпортакееизовут,—сказалМеннерс,—
зовутее«АссольКорабельная».
Грэй машинально взглянул на Летику, продолжавшего быть тихим и
скромным, затем его глаза обратились к пыльной дороге, пролегающей у
трактира, и он ощутил как бы удар — одновременный удар в сердце и
голову. По дороге, лицом к нему, шла та самая Корабельная Ассоль, к
которойМеннерстолько чтоотнессяклинически.Удивительныечертыее
лица, напоминающие тайну неизгладимо волнующих, хотя простых слов,
предсталипереднимтеперьвсветееевзгляда.МатросиМеннерссиделик
окну спиной, но, чтобы они случайно не повернулись — Грэй имел
мужество отвести взгляд на рыжие глаза Хина. Поле того, как он увидел
глаза Ассоль, рассеялась вся косность Меннерсова рассказа. Между тем,
ничегонеподозревая,Хинпродолжал:—Ещемогусообщитьвам,чтоее
отецсущиймерзавец.Он утопилмоегопапашу,каккошкукакую-нибудь,
простигосподи.Он…
Егоперебилнеожиданныйдикийревсзади.Страшноворочаяглазами,
угольщик, стряхнув хмельное оцепенение, вдруг рявкнул пением и так
свирепо,чтовсевздрогнули.
Корзинщик,корзинщик,Дериснасзакорзины!..
—Опятьтынагрузился,вельботпроклятый!—закричалМеннерс.—
Уходивон!
…НотолькобойсяпопадатьВнашиПалестины!..
— взвыл угольщик и, как будто ничего не было, потопил усы в
плеснувшемстакане.
ХинМеннерсвозмущеннопожалплечами.
— Дрянь, а не человек, — сказал он с жутким достоинством
скопидома.—Каждыйразтакаяистория!
—Болеевыничегонеможетерассказать?—спросилГрэй.
— Я-то? Я же вам говорю, что отец мерзавец. Через него я, ваша
милость,осиротелиещедитейдолженбылсамостоятельноподдерживать
бренноепропитание..
—Тыврешь,—неожиданносказалугольщик.—Тыврешьтакгнусно
и ненатурально, что я протрезвел. — Хин не успел раскрыть рот, как
угольщикобратилсякГрэю:—Онврет.Егоотецтожеврал;вралаимать.
Такая порода. Можете быть покойны, что она так же здорова, как мы с
вами. Я с ней разговаривал. Она сидела на моей повозке восемьдесят
четырераза,илинемногоменьше.Когдадевушкаидетпешкомизгорода,а
япродалсвойуголь,яужнепременнопосажудевушку.Пускайонасидит.
Я говорю, что у нее хорошая голова. Это сейчас видно. С тобой, Хин
Меннерс, она, понятно, не скажет двух слов. Но я, сударь, в свободном
угольном деле презираю суды и толки. Она говорит, как большая, но
причудливыйееразговор.Прислушиваешься
—какбудтовсетожесамое,чтомысвамисказалибы,аунеетоже,
данесовсемтак.Вот,кпримеру,раззавелосьделооееремесле.—«Ятебе
что скажу, — говорит она и держится за мое плечо, как муха за
колокольню, — моя работа не скучная, только все хочется придумать
особенное.Я,—говорит,—такхочуизловчиться,чтобыуменянадоске
сама плавала лодка, а гребцы гребли бы по-настоящему; потом они
пристаюткберегу,отдаютпричаличесть-честью,точноживые,сядутна
берегу закусывать». Я, это, захохотал, мне, стало быть, смешно стало. Я
говорю:—«Ну,Ассоль,этоведьтакоетвоедело,имыслипоэтомуутебя
такие,авокругпосмотри:всевработе,каквдраке».—«Нет,—говорит
она,—язнаю,чтознаю.Когдарыбакловитрыбу,ондумает,чтопоймает
большуюрыбу,какойниктонеловил».—«Ну,ая?»—«Аты?—смеется
она,— ты,верно, когданаваливаешь углемкорзину,тодумаешь,чтоона
зацветет». Вот какое слово она сказала! В ту же минуту дернуло меня,
сознаюсь,посмотретьнапустуюкорзину,итакмневошловглаза,будтоиз
прутьевпоползлипочки;лопнулиэтипочки,брызнулопокорзинелистоми
пропало. Я малость протрезвел даже! А Хин Меннерс врет и денег не
берет;яегознаю!
Считая,чторазговорперешелвявноеоскорбление,Меннерспронзил
угольщика взглядом и скрылся за стойку, откуда горько осведомился: —
Прикажетеподатьчто-нибудь?
— Нет, — сказал Грэй, доставая деньги, — мы встаем и уходим.
Летика,тыостанешьсяздесь,вернешьсяквечеруибудешьмолчать.Узнав
все,чтосможешь,передаймне.Тыпонял?
— Добрейший капитан, — сказал Летика с некоторой
фамильярностью, вызванной ромом, — не понять этого может только
глухой.
— Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из тех случаев, какие
могуттебепредставиться,нельзяниговоритьобомне,ниупоминатьдаже
моеимя.Прощай!
Грэй вышел. С этого времени его не покидало уже чувство
поразительныхоткрытий,подобноискревпороховойступкеБертольда,—
одного из тех душевных обвалов, из-под которых вырывается, сверкая,
огонь.Духнемедленногодействияовладелим.Онопомнилсяисобралсяс
мыслями, только когда сел в лодку. Смеясь, он подставил руку ладонью
вверх—знойномусолнцу,—каксделалэтооднаждымальчикомввинном
погребе;затемотплылисталбыстрогрестипонаправлениюкгавани.
IV.НАКАНУНЕ
Наканунетогодняичерезсемьлетпослетого,какЭгль,собиратель
песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми
Парусами,Ассольв одноизсвоих еженедельныхпосещений игрушечной
лавкивернуласьдомойрасстроенная,спечальнымлицом.Своитоварыона
принеслаобратно. Она была такогорчена, чтосразу не могла говоритьи
только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена увидела,
что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала
рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стала, рассеянно
наблюдаяморе.
Хозяинигрушечнойлавкиначалвэтотразстого,чтооткрылсчетную
книгу и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев
внушительноетрехзначноечисло.—«Вотскольковызабралисдекабря,—
сказал торговец, — а вот посмотри, на сколько продано». И он уперся
пальцемвдругуюцифру,ужеиздвухзнаков.
—Жалостноиобидносмотреть.Явиделапоеголицу,чтоонгруби
сердит.Ясрадостьюубежалабы,но,честноеслово,силнебылоотстыда.
Ионсталговорить:—«Мне,милая,этобольшеневыгодно.Теперьвмоде
заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он
сказал.Онговорилещемногочего,ноявсеперепуталаизабыла.Должно
быть, он сжалился надо мной, так как посоветовал сходить в «Детский
Базар»и«АладиновуЛампу».
Выговоривсамоеглавное,девушкаповернулаголову,робкопосмотрев
настарика.Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцырукмежду колен,на
которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул.
Поборов тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась
сидетьрядоми,продевсвоюлегкуюрукуподкожаныйрукавегокуртки,
смеясь и заглядывая отцу снизу в лицо, продолжала с деланным
оживлением: — Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я
пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча
народа.Менязатолкали;однакоявыбраласьиподошлакчерномучеловеку
вочках.Чтояемусказала,яничегонепомню;подконецонусмехнулся,
порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как
было,вплатокиотдалобратно.
Лонгренсердитослушал.Онкакбывиделсвоюоторопевшуюдочкув
богатой толпе у прилавка, зава ленного ценным товаром. Аккуратный
человек в очках снисходительно объяснил ей, что он должен разориться,
ежелиначнетторговатьнехитрымиизделиямиЛонгрена.Небрежноиловко
ставил он перед ней на прилавок складные модели зданий и
железнодорожных мостов; миниатюрные отчетливые автомобили,
электрические наборы, аэропланы и двигатели. Все это пахло краской и
школой.Повсемегословамвыходило,чтодетивиграхтолькоподражают
теперьтому,чтоделаютвзрослые.
Ассольбыла еще в «АладиновойЛампе»и в двух другихлавках,но
ничегонедобилась.
Оканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и выпив стакан
крепкогокофе,Лонгренсказал:—Разнамневезет,надоискать.Я,может
быть,сновапоступлюслужить—на«Фицроя»или«Палермо».Конечно,
ониправы,—задумчивопродолжалон,думаяобигрушках.—Теперьдети
неиграют,аучатся.Онивсеучатся,учатсяиникогданеначнутжить.Все
это так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время
одногорейса?Немыслимооставитьтебяодну.
—Ятакжемоглабыслужитьвместестобой;скажем,вбуфете.
— Нет! — Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по
вздрогнувшемустолу.—Покаяжив,тыслужитьнебудешь.Впрочем,есть
времяподумать.
Онхмуроумолк.Ассольпримостиласьрядомснимнауглутабурета;
он видел сбоку, не поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и
чуть было не улыбнулся. Но улыбнуться — значило спугнуть и смутить
девушку. Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные
седые волосы, поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши
своимималенькимитоненькимипальцами,сказала:—«Нувот,теперьты
не слышишь, что я тебя люблю». Пока она охорашивала его, Лонгрен
сидел, крепко сморщившись, как человек, боящийся дохнуть дымом, но,
услышавееслова,густозахохотал.
—Тымилая,—простосказалони,потрепавдевушкупощеке,пошел
наберегпосмотретьлодку.
Ассольнекотороевремястоялавраздумьепосредикомнаты,колеблясь
между желанием отдаться тихой печали и необходимостью домашних
забот;затем,вымывпосуду,пересмотрелавшкалуостаткипровизии.Она
невзвешивалаи не мерила,новидела, чтос мукойне дотянутьдоконца
недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе
почти пусты, нет масла, и единственное, на чем, с некоторой досадой на
исключение,отдыхалглаз,—былмешоккартофеля.Затемонавымылапол
и села строчить оборку к переделанной из старья юбке, но тут же
вспомнив,чтообрезкиматериилежатзазеркалом,подошлакнемуивзяла
сверток;потомвзглянуланасвоеотражение.
За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты стояла
тоненькаяневысокаядевушка,одетаявдешевыйбелыймуслинсрозовыми
цветочками.Наееплечахлежаласераяшелковаякосынка.Полудетское,в
светлом загаре, лицо было подвижно и выразительно; прекрасные,
несколько серьезные для ее возраста глаза посматривали с робкой
сосредоточенностью глубоких душ. Ее неправильное личико могло
растрогатьтонкойчистотойочертаний;каждыйизгиб,каждаявыпуклость
этоголица,конечно,нашлибыместовмножествеженскихобликов,ноих
совокупность,стиль—былсовершеннооригинален,—оригинальномил;
на этом мы остановимся. Остальное неподвластно словам, кроме слова
«очарование».
Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как и Ассоль.
Улыбка вышла грустной; заметив это, она встревожилась, как если бы
смотреланапостороннюю.Онаприжаласьщекойкстеклу,закрылаглазаи
тихо погладила зеркало рукой там, где приходилось ее отражение. Рой
смутных,ласковыхмыслеймелькнулвней;онавыпрямилась,засмеяласьи
села,начавшить.
Пока она шьет, посмотрим на нее ближе — вовнутрь. В ней две
девушки, две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной
неправильности. Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая
игрушки,другая—живоестихотворение,совсемичудесамиегосозвучий
иобразов,стайнойсоседстваслов,вовсейвзаимностиихтенейисвета,
падающихотодногонадругое.Оназналажизньвпределах,поставленных
ее опыту, но сверх общих явлений видела отраженный смысл иного
порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в них нечто не
линейно,но впечатлением—определенночеловеческое,и — также,как
человеческое — различное. Нечто подобное тому, что (если удалось)
сказалимыэтимпримером,виделаонаещесверхвидимого.Безэтихтихих
завоеванийвсепростопонятноебылочуждоеедуше.Онаумелаилюбила
читать, но и в книге читала преимущественно между строк, как жила.
Бессознательно, путем своеобразного вдохновения она делала на каждом
шагу множество эфирнотонких открытий, невыразимых, но важных, как
чистота и тепло. Иногда — и это продолжалось ряд дней — она даже
перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как
тишинавударесмычка,ивсе,чтоонавидела,чемжила,чтобыловокруг,
становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и
робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав рассвет,
совершенно серьезно высматривала корабль с Алыми Парусами. Эти
минутыбылидлянеесчастьем;намтруднотакуйтивсказку,ейбылобы
неменеетрудновыйтиизеевластииобаяния.
В другое время, размышляя обо всем этом, она искренне дивилась
себе, не веря, что верила, улыбкой прощая море и грустно переходя к
действительности; теперь, сдвигая оборку, девушка припоминала свою
жизнь.Тамбыломногоскукиипростоты.Одиночествовдвоем,случалось,
безмерно тяготило ее, но в ней образовалась уже та складка внутренней
робости,тастрадальческаяморщинка,скоторойневнестиинеполучить
оживления.Наднейпосмеивались,говоря:— «Она тронутая, невсебе»;
она привыкла и к этой боли; девушке случалось даже переносить
оскорбления, после чего ее грудь ныла, как от удара. Как женщина, она
была непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотя дико и
смутно, что ей дано больше прочих — лишь на другом языке. Капернцы
обожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и
могучихрук;здесьухаживали,ляпаяпоспинеладоньюитолкаясь,какна
базаре.Типэтогочувстванапоминалбесхитростнуюпростотурева.Ассоль
так же подходила к этой решительной среде, как подошло бы людям
изысканной нервной жизни общество привидения, обладай оно всем
обаянием Ассунты или Аспазии: то, что от любви, — здесь немыслимо.
Так, в ровном гудении солдатской трубы прелестная печаль скрипки
бессильна вывести суровый полк из действий его прямых линий. К тому,
чтосказановэтихстроках,девушкастояласпиной.
Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькие руки
работали прилежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко перед
собой,ноэтонемешалоейровноподвертыватьрубецикластьпетельный
шовсотчетливостьюшвейноймашины.ХотяЛонгренневозвращался,она
не беспокоилась об отце. Последнее время он довольно часто уплывал
ночьюловитьрыбуилипростопроветриться.
Еенетеребилстрах;оназнала,чтоничегохудогоснимнеслучится.В
этом отношении Ассоль была все еще той маленькой девочкой, которая
молилась по-своему, дружелюбно лепеча утром: — «Здравствуй, бог!», а
вечером:—«Прощай,бог!».
Поеемнению,такогокороткогознакомствасбогомбылосовершенно
достаточно для того, чтобы он отстранил несчастье. Она входила и в его
положение: бог был вечно занят делами миллионов людей, поэтому к
обыденным теням жизни следовало, по ее мнению, относиться с
деликатным терпением гостя, который, застав дом полным народа, ждет
захлопотавшегосяхозяина,ютясьипитаясьпообстоятельствам.
Кончившить,Ассольсложилаработуна угловойстолик,разделасьи
улеглась. Огонь был потушен. Она скоро заметила, что нет сонливости;
сознаниебылоясно,каквразгаредня,дажетьмаказаласьискусственной,
тело,какисознание,чувствовалосьлегким,дневным.Сердцеотстукивало
сбыстротойкарманныхчасов;онобилоськакбымеждуподушкойиухом.
Ассольсердилась,ворочаясь,тосбрасываяодеяло,тозавертываясьвнегос
головой. Наконец, ей удалось вызвать привычное представление,
помогающееуснуть:онамысленнобросалакамнивсветлуюводу,смотря
нарасхождениелегчайшихкругов.Сон,действительно,какбылишьждал
этой подачки; он пришел, пошептался с Мери, стоящей у изголовья, и,
повинуясь ее улыбке, сказал вокруг: «Шшшш». Ассоль тотчас уснула. Ей
снился любимый сон: цветущие деревья, тоска, очарование, песни и
таинственные явления, из которых, проснувшись, она припоминала лишь
сверканье синей воды, подступающей от ног к сердцу с холодом и
восторгом. Увидев все это, она побыла еще несколько времени в
невозможнойстране,затемпроснуласьисела.
Снанебыло,какеслибыонанезасыпаласовсем.Чувствоновизны,
радости и желания что-то сделать согревало ее. Она осмотрелась тем
взглядом,какимоглядываютновоепомещение.Проникрассвет—невсей
ясностьюозарения,нотемсмутнымусилием,вкоторомможнопонимать
окружающее.Низокнабылчерен;верхпросветлел.Извнедома,почтина
краю рамы, блестела утренняя звезда. Зная, что теперь не уснет, Ассоль
оделась, подошла к окну и, сняв крюк, отвела раму, За окном стояла
внимательнаячуткаятишина;онакакбынаступилатолькосейчас.Всиних
сумеркахмерцаликусты,подальшеспалидеревья;веялодухотойиземлей.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто,
подобноеотдаленномузову,всколыхнулоееизнутриивовне,ионакакбы
проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и
несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло
ее.Так,понимая,слушаем мы речилюдей, но, если повторить сказанное,
поймемещераз,синым,новымзначением.Тожебылоисней.
Взявстаренькую,нонаееголовевсегдаюнуюшелковуюкосынку,она
прихватила ее рукою под подбородком, заперла дверь и выпорхнула
босикомнадорогу.Хотябылопустоиглухо,ноейказалось,чтооназвучит
какоркестр, что ее могут услышать. Все было мило ей, все радовало ее.
Теплая пыль щекотала босые ноги; дышалось ясно и весело. На
сумеречном просвете неба темнели крыши и облака; дремали изгороди,
шиповник,огороды,садыинежновидимаядорога.Вовсемзамечалсяиной
порядок,чемднем,—тотже,новускользнувшемранеесоответствии.Все
спалосоткрытымиглазами,тайнорассматриваяпроходящуюдевушку.
Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение. За
Каперной простирались луга; за лугами по склонам береговых холмов
рослиорешник,тополяикаштаны.Там,гдедорогакончилась,переходяв
глухую тропу, у ног Ассоль мягко завертелась пушистая черная собака с
белой грудью и говорящим напряжением глаз. Собака, узнав Ассоль,
повизгиваяижеманновиляятуловищем,пошларядом,молчасоглашаясьс
девушкой в чем-то понятном, как «я» и «ты». Ассоль, посматривая в ее
сообщительные глаза, была твердо уверена, что собака могла бы
заговорить, не будь у нее тайных причин молчать. Заметив улыбку
спутницы,собакавеселосморщилась,вильнулахвостомировнопобежала
вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла лапой ухо,
укушенноесвоимвечнымврагом,ипобежалаобратно.
Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой луговую траву;
держа руку ладонью вниз над ее метелками, она шла, улыбаясь
струящемусяприкосновению.
Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, она
различала там почти человеческие намеки — позы, усилия, движения,
чертыивзгляды;еенеудивилабытеперьпроцессияполевыхмышей,бал
сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим
фуканьем.Иточно,еж,серея,выкатилсяпереднейнатропинку.—«Фук-
фук»,—отрывистосказалонссердцем,какизвозчикнапешехода.Ассоль
говорила с теми, кого понимала и видела. — «Здравствуй, больной, —
сказала она лиловому ирису, пробитому до дыр червем. — Необходимо
посидеть дома», — это относилось к кусту, застрявшему среди тропы и
потому обдерганному платьем прохожих. Большой жук цеплялся за
колокольчик,сгибаярастениеисваливаясь,ноупрямотолкаясьлапками.—
«Стряхни толстого пассажира», — посоветовала Ассоль. Жук, точно, не
удержалсяистрескомполетелвсторону.Так,волнуясь,трепещаиблестя,
она подошла к склону холма, скрывшись в его зарослях от лугового
пространства,ноокруженнаятеперьистиннымисвоимидрузьями,которые
—оназналаэто—говорятбасом.
То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника. Их
свисшие ветви касались верхних листьев кустов. В спокойно тяготеющей
крупнойлиствекаштановстоялибелыешишкицветов,ихароматмешался
сзапахомросыисмолы.Тропинка,усеяннаявыступамискользкихкорней,
то падала, то взбиралась на склон. Ассоль чувствовала себя, как дома;
здоровалась с деревьями, как с людьми, то есть пожимая их широкие
листья.Онашла,шепчатомысленно,тословами:«Вотты,вотдругойты;
многожевас,братцымои!Яиду,братцы,спешу,пуститеменя.Явасузнаю
всех, всех помню и почитаю». «Братцы» величественно гладили ее чем
могли — листьями — и родственно скрипели в ответ. Она выбралась,
перепачкав ноги землей, к обрыву над морем и встала на краю обрыва,
задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая вера, ликуя,
пениласьишумелавней.Онаразбрасывалаеевзглядомзагоризонт,откуда
легким шумом береговой волны возвращалась она обратно, гордая
чистотой полета. Тем временем море, обведенное по горизонту золотой
нитью,ещеспало;лишьподобрывом,влужахбереговыхям,вздымаласьи
опадалавода.Стальнойуберегацветспящегоокеанапереходилвсинийи
черный.Зазолотойнитьюнебо,вспыхивая,сиялоогромнымвееромсвета;
белые облака тронулись слабым румянцем. Тонкие, божественные цвета
светились в них. На черной дали легла уже трепетная снежная белизна;
пенаблестела,ибагровыйразрыв,вспыхнувсредьзолотойнити,бросилпо
океану,кногамАссоль,алуюрябь.
Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно
наклоняясь к морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в
которыхнеосталосьуженичеговзрослого,—глазамиребенка.Все,чего
онаждалатакдолгоигорячо,делалосьтам—накраюсвета.Онавиделав
стране далеких пучин подводный холм; от поверхности его струились
вверхвьющиесярастения;средиихкруглыхлистьев,пронизанныхукрая
стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья блестели на
поверхностиокеана;тот,ктоничегонезнал,какзналаАссоль,виделлишь
трепетиблеск.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой
середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая
веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый
огонь.Корабльш„лпрямокАссоль.Крыльяпенытрепеталиподмощным
напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная
играсветаперешлавзыбь;взошлосолнце,ияркаяполнотаутрасдернула
покровысвсего,чтоещенежилось,потягиваясьнасоннойземле.
Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была
еще во власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало,
затем стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на
траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула — по-настоящему,
крепким,какмолодойорех,сном,беззаботыисновидений.
Ееразбудиламуха,бродившаяпоголойступне.Беспокойноповертев
ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы,
поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но считая его не более, как
стебельком,застрявшиммежпальцев, она распрямила их; таккакпомеха
не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась,
мгновенновскочивссилойбрызнувшегофонтана.
НаеепальцеблестелолучистоекольцоГрэя,какначужом,—своим
немоглапризнатьонавэтотмомент,нечувствовалапалецсвой.—«Чья
этошутка?Чьяшутка?—стремительновскричалаона. —Развея сплю?
Можетбыть,нашлаизабыла?».Схвативлевойрукойправую,на которой
было кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и
зеленыезаросли;нониктонешевелился,никтонепритаилсявкустах,ив
синем,далекоозаренномморенебылоникакогознака,ирумянецпокрыл
Ассоль, а голоса сердца сказали вещее «да». Не было объяснений
случившемуся,нобезсловимыслейнаходилаонаихвстранномчувстве
своем, и уже близким ей стало кольцо. Вся дрожа, сдернула она его с
пальца;державпригоршне,какводу,рассмотрелаегоона—всеюдушою,
всемсердцем,всемликованиемияснымсуевериемюности,затем,спрятав
залиф,Ассольуткнулалицовладони,из-подкоторыхнеудержиморвалась
улыбка,и,опустивголову,медленнопошлаобратнойдорогой.
Так,—случайно,какговорятлюди,умеющиечитатьиписать,—Грэй
иАссольнашлидругдругаутромлетнегодня,полногонеизбежности.
V.БОЕВЫЕПРИГОТОВЛЕНИЯ
КогдаГрэйподнялсянапалубу«Секрета»,оннесколькоминутстоял
неподвижно,поглаживаярукойголовусзадиналоб,чтоозначалокрайнее
замешательство.Рассеянность—облачноедвижениечувств—отражалась
веголицебесчувственнойулыбкойлунатика.ЕгопомощникПантеншелв
этовремяпошканцамстарелкойжаренойрыбы;увидевГрэя,онзаметил
странноесостояниекапитана.
—Вы,бытьможет,ушиблись?—осторожноспросилон.—Гдебыли?
Что видели? Впрочем, это, конечно, ваше дело. Маклер предлагает
выгодныйфрахт;спремией.Дачтосвамитакое?..
—Благодарю,— сказалГрэй,вздохнув,—какразвязанный.— Мне
именно недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как
холоднаявода.Пантен,сообщителюдям,чтосегоднямыподнимаемякорь
и переходим в устье Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито
сплошнымимелями.Проникнутьвустьеможнолишьсморя.Придитеза
картой.Лоцмананебрать.Покавсе…Да,выгодныйфрахтмненуженкак
прошлогоднийснег.Можетепередатьэтомаклеру.Яотправляюсьвгород,
гдепробудудовечера.
—Чтожеслучилось?
—Решительноничего,Пантен.Яхочу,чтобывыприняликсведению
моежеланиеизбегатьвсякихрасспросов.Когданаступитмомент,ясообщу
вам, в чем дело. Матросам скажите, что предстоит ремонт; что местный
докзанят.
— Хорошо, — бессмысленно сказал Пантен в спину уходящего
Грэя.—Будетисполнено.
Хотя распоряжения капитана были вполне толковы, помощник
вытаращил глаза и беспокойно помчался с тарелкой к себе в каюту,
бормоча: «Пантен, тебя озадачили. Не хочет ли он попробовать
контрабанды?Невыступаемлимыподчернымфлагомпирата?»Ноздесь
Пантен запутался в самых диких предположениях. Пока он нервически
уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту, взял деньги и, переехав бухту,
появилсявторговыхкварталахЛисса.
Теперьондействовалужерешительноипокойно,домелочизнаявсе,
что предстоит на чудном пути. Каждое движение — мысль, действие —
грели его тонким наслаждением художественной работы. Его план
сложился мгновенно и выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому
последнему набегу резца, после которого мрамор спокоен в своем
прекрасномсиянии.
Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное значение точности
выбора, так как мысленно видел уже нужный цвет и оттенок. В двух
первых лавках ему показали шелка базарных цветов, предназначенные
удовлетворить незатейливое тщеславие; в третьей он нашел образцы
сложных эффектов. Хозяин лавки радостно суетился, выкладывая
залежавшиеся материи, но Грэй был серьезен, как анатом. Он терпеливо
разбирал свертки, откладывал, сдвигал, развертывал и смотрел на свет
такое множество алых полос, что прилавок, заваленный ими, казалось,
вспыхнет.НаносоксапогаГрэялеглапурпурнаяволна;наегорукахилице
блестелрозовыйотсвет.Роясьвлегкомсопротивлениишелка,онразличал
цвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи
вишневых,оранжевыхимрачно-рыжихтонов;здесьбылиоттенкивсехсил
и значений, различные — в своем мнимом родстве, подобно словам:
«очаровательно» — «прекрасно» — «великолепно» — «совершенно»; в
складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый
цвет долго не представлялся глазам нашего капитана; что приносил
лавочник,былохорошо,ноневызывалоясногоитвердого«да».Наконец,
одинцветпривлекобезоруженноевниманиепокупателя;онселвкреслок
окну,вытянулизшумногошелкадлинныйконец,бросилегонаколении,
развалясь,струбкойвзубах,сталсозерцательнонеподвижен.
Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный
благородного веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым
цветом,какойразыскивалГрэй.Внемнебылосмешанныхоттенковогня,
лепестковмака,игрыфиолетовыхилилиловыхнамеков;небылотакжени
синевы,ни тени—ничего,чтовызываетсомнение.Онрдел,какулыбка,
прелестью духовного отражения. Грэй так задумался, что позабыл о
хозяине, ожидавшем за его спиной с напряжением охотничьей собаки,
сделавшей стойку. Устав ждать, торговец напомнил о себе треском
оторванногокускаматерии.
—Довольнообразцов,—сказалГрэй,вставая,—этотшелкяберу.
—Веськусок?—почтительносомневаясь,спросилторговец.НоГрэй
молча смотрел ему в лоб, отчего хозяин лавки сделался немного
развязнее.—Втакомслучае,сколькометров?
Грэй кивнул, приглашая повременить, и высчитал карандашом на
бумагетребуемоеколичество.
—Дветысячиметров.—Онссомнениемосмотрелполки.—Да,не
болеедвухтысячметров.
—Две?—сказалхозяин,судорожноподскакивая,какпружинный.—
Тысячи? Метров? Прошу вас сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть,
капитан, образцы новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички, вот
прекрасныйтабак;прошувас.Дветысячи…дветысячипо.—Онсказал
цену, имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому
«да», но Грэй был доволен, так как не хотел ни в чем торговаться. —
Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, — товар вне
сравнения,толькоуменянайдететакой.
Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился с ним о
доставке, взяв на свой счет издержки, уплатил по счету и ушел,
провожаемый хозяином с почестями китайского короля. Тем временем
через улицу от того места, где была лавка, бродячий музыкант, настроив
виолончель, заставил ее тихим смычком говорить грустно и хорошо; его
товарищ,флейтист,осыпалпениеструилепетомгорловогосвиста;простая
песенка, которою они огласили дремлющий в жаре двор, достигла ушей
Грэя, и тотчас он понял, что следует ему делать дальше. Вообще все эти
дни он был на той счастливой высоте духовного зрения, с которой
отчетливозамечалисьимвсенамекииподсказыдействительности;услыша
заглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр важнейших
впечатленийимыслей,вызванных,сообразноегохарактеру,этоймузыкой,
уже чувствуя, почему и как выйдет хорошо то, что придумал. Миновав
переулок, Грэй прошел в ворота дома, где состоялось музыкальное
выступление. К тому времени музыканты собрались уходить; высокий
флейтист с видом забитого достоинства благодарно махал шляпой тем
окнам, откуда вылетали монеты. Виолончель уже вернулась под мышку
своегохозяина;тот,вытираявспотевшийлоб,дожидалсяфлейтиста.
— Ба, да это ты, Циммер! — сказал ему Грэй, признавая скрипача,
который по вечерам веселил своей прекрасной игрой моряков, гостей
трактира«Деньгинабочку».—Какжетыизменилскрипке?
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я
играю на всем, что звучит и трещит. В молодости я был музыкальным
клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил
незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу
двух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по
вечерам,тоестькакбыплачу,рыдаюопогибшемталанте.Неугостители
винцом,а?Виолончель—этомояКармен,аскрипка.
—Ассоль,—сказалГрэй.Циммернерасслышал.
— Да, — кивнул он, — соло на тарелках или медных трубочках —
Другоедело.Впрочем,чтомне?!Пустькривляютсяпаяцыискусства—я
знаю,чтовскрипкеивиолончеливсегдаотдыхаютфеи.
—Ачтоскрываетсявмоем«тур-лю-рлю»?—спросилподошедший
флейтист, рослый детина с бараньими голубыми глазами и белокурой
бородой.—Ну-ка,скажи?
—Смотряпотому,сколькотывыпилсутра.Иногда—птица,иногда
—спиртныепары.Капитан,этомойкомпаньонДусс;яговорилему,каквы
соритезолотом,когдапьете,ионзаочновлюбленввас.
— Да, — сказал Дусс, — я люблю жест и щедрость. Но я хитер, не
верьтемоейгнуснойлести.
—Вотчто,—сказал,смеясь,Грэй.—Уменямаловремени,аделоне
терпит. Я предлагаю вам хорошо заработать. Соберите оркестр, но не из
щеголей с парадными лицами мертвецов, которые в музыкальном
буквоедствеили
—чтоещехуже—взвуковойгастрономиизабылиодушемузыкии
тихо мертвят эстрады своими замысловатыми шумами, — нет. Соберите
своих, заставляющих плакать простые сердца кухарок и лакеев; соберите
своих бродяг. Море и любовь не терпят педантов. Я с удовольствием
посиделбы с вами,и даженес одной бутылкой, но нужноидти. У меня
много дела. Возьмите это и пропейте за букву А. Если вам нравится мое
предложение, приезжайте повечеру на «Секрет», он стоит неподалеку от
головнойдамбы.
—Согласен!—вскричалЦиммер,зная,чтоГрэйплатит,какцарь.—
Дусс,кланяйся,скажи«да»ивертишляпойотрадости!КапитанГрэйхочет
жениться!
— Да, — просто сказал Грэй. — Все подробности я вам сообщу на
«Секрете».Выже…
—ЗабуквуА!—Дусс,толкнувлоктемЦиммера,подмигнулГрэю.—
Но…какмногобукввалфавите!Пожалуйтечто-нибудьинафиту…
Грэйдалещеденег.Музыкантыушли.Тогдаонзашелвкомиссионную
конторуидалтайноепоручениезакрупнуюсумму—выполнитьсрочно,в
течениешестидней.Втовремя,какГрэйвернулсянасвойкорабль,агент
конторы уже садился на пароход. К вечеру привезли шелк; пять
парусников, нанятых Грэем, поместились с матросами; еще не вернулся
Летика и не прибыли музыканты; в ожидании их Грэй отправился
потолковатьсПантеном.
Следуетзаметить,чтоГрэйвтечениенесколькихлетплавалсодним
составом команды. Вначале капитан удивлял матросов капризами
неожиданных рейсов, остановок — иногда месячных — в самых
неторговых и безлюдных местах, но постепенно они прониклись
«грэизмом» Грэя. Он часто плавал с одним балластом, отказываясь брать
выгодный фрахт только потому, что не нравился ему предложенный груз.
Никтонемогуговоритьеговезтимыло,гвозди,частимашинидругое,что
мрачно молчит в трюмах, вызывая безжизненные представления скучной
необходимости.Ноонохотногрузилфрукты,фарфор,животных,пряности,
чай, табак, кофе, шелк, ценные породы деревьев: черное, сандал, пальму.
Все это отвечало аристократизму его воображения, создавая живописную
атмосферу; не удивительно, что команда «Секрета», воспитанная, таким
образом, в духе своеобразности, посматривала несколько свысока на все
иные суда, окутанные дымом плоской наживы. Все-таки этот раз Грэй
встретилвопросывфизиономиях;самый тупойматрос отлично знал, что
нетнадобностипроизводитьремонтвруслелеснойреки.
Пантен, конечно, сообщил им приказание Грэя; когда тот вошел,
помощникегодокуривалшестуюсигару,бродяпокаюте,ошалевотдымаи
натыкаясь на стулья. Наступал вечер; сквозь открытый иллюминатор
торчалазолотистаябалкасвета,вкоторойвспыхнуллакированныйкозырек
капитанскойфуражки.
— Все готово, — мрачно сказал Пантен. — Если хотите, можно
подниматьякорь.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко
заметилГрэй.
—Неттайнывтом,чтояделаю.Кактолькомыбросимякорьнадно
Лилианы, я расскажу все, и вы не будете тратить так много спичек на
плохиесигары.Ступайте,снимайтесьсякоря.
Пантен,неловкоусмехаясь,почесалбровь.
— Это, конечно, так, — сказал он. — Впрочем, я ничего. Когда он
вышел, Грэй посидел несколько времени, неподвижно смотря в
полуоткрытуюдверь,затемперешелксебе.Здесьонтосидел,толожился;
то, прислушиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую цепь,
собирался выйти на бак, но вновь задумывался и возвращался к столу,
чертя поклеенкепальцемпрямуюбыструюлинию.Ударкулакомвдверь
вывелегоизманиакальногосостояния;онповернулключ,впустивЛетику.
Матрос, тяжело дыша, остановился с видом гонца, вовремя
Предупредившегоказнь.
— «Летика, Летика», — сказал я себе, — быстро заговорил он, —
когда я с кабельного мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши
ребята, поплевываяв ладони. Уменяглаз, каку орла.И яполетел;ятак
дышалналодочника,чточеловеквспотелотволнения.Капитан,выхотели
оставитьменянаберегу?
—Летика,—сказалГрэй,присматриваяськегокраснымглазам,—я
ожидалтебянепозжеутра.Лиллитыназатылокхолоднуюводу?
—Лил.Нестолько,сколькобылопринятовнутрь,нолил.Всесделано.
— Говори. — Не стоит говорить, капитан; вот здесь все записано.
Беритеичитайте.Яоченьстарался.Яуйду.
—Куда?
— Я вижу по укоризне глаз ваших, что еще мало лил на затылок
холоднойводы.
Он повернулся и вышел с странными движениями слепого. Грэй
развернулбумажку;карандаш,должнобыть,дивился,когдавыводилпоней
эти чертежи, напоминающие расшатанный забор. Вот что писал Летика:
«Сообразно инструкции. После пяти часов ходил по улице. Дом с серой
крышей,подваокнасбоку;принемогород.Означеннаяособаприходила
двараза:заводойраз,защепкамидляплитыдва.Понаступлениитемноты
прониквзглядомвокно,ноничегонеувиделпопричинезанавески».
Затем следовало несколько указаний семейного характера, добытых
Летикой, видимо, путем застольного разговора, так как меморий
заканчивался,нескольконеожиданно,словами:«Всчетрасходовприложил
малостьсвоих».
Носуществоэтогодонесенияговорилолишьотом,чтомызнаемиз
первойглавы.Грэйположилбумажкувстол,свистнулвахтенногоипослал
за Пантеном, но вместо помощника явился боцман Атвуд, обдергивая
засученныерукава.
—Мыошвартовалисьудамбы,—сказалон.—Пантенпослалузнать,
что вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то люди с трубами,
барабанами и другими скрипками. Вы звали их на «Секрет»? Пантен
проситвасприйти,говорит,унеготуманвголове.
— Да, Атвуд, — сказал Грэй, — я, точно, звал музыкантов; подите,
скажитеим,чтобышлипокавкубрик.Далеебудетвидно,какихустроить.
Атвуд,скажитеимикоманде,чтоявыйдунапалубучерезчетвертьчаса.
Пустьсоберутся;выиПантен,разумеется,тожепослушаетеменя.
Атвудвзвел,каккурок,левуюбровь,постоялбокомудвериивышел.
Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не
приготовлялсяиничегонерассчитывал,нохотелмысленнопомолчать.Тем
временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным
догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но
таккаксамнаходилсовершающеесявполнеестественным,тонапряжение
чужихдушотразилосьвнемлегкойдосадой.
— Ничего особенного, — сказал Грэй, присаживаясь на трап
мостика. — Мы простоим в устье реки до тех пор, пока не сменим весь
такелаж.Вывидели,чтопривезенкрасныйшелк;изнегоподруководством
парусного мастера Блента смастерят «Секрету» новые паруса. Затем мы
отправимся,нокуда—нескажу;вовсякомслучае,недалекоотсюда.Яеду
кжене.Онаещенеженамне,нобудетею.Мненужныалыепаруса,чтобы
ещеиздали,какусловленоснею,оназаметиланас.Вотивсе.Каквидите,
здесьнетничеготаинственного.Идовольнообэтом.
— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что
они приятно озадачены и не решаются говорить. — Так вот в чем дело,
капитан… Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете, так и будет. Я
поздравляювас.
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав
невероятноеусилие,ответилтакимпожатием,чтокапитануступил.После
этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и
бормочапоздравления.Никтонекрикнул,незашумел—нечтонесовсем
простое чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен
облегченновздохнулиповеселел—егодушевнаятяжестьрастаяла.Один
корабельныйплотникосталсячем-тонедоволен:вялоподержаврукуГрэя,
онмрачноспросил:—Какэтовампришловголову,капитан?
—Какудартвоеготопора,—сказалГрэй.—Циммер!Покажисвоих
ребятишек.
Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул семь человек,
одетыхкрайненеряшливо.
—Вот,—сказалЦиммер,—это—тромбон;неиграет,апалит,какиз
пушки.Этидвабезусыхмолодца—фанфары;какзаиграют,таксейчасже
хочетсявоевать.Затемкларнет,корнет-а-пистонивтораяскрипка.Всеони
—великиемастераобниматьрезвуюприму,тоестьменя.Авотиглавный
хозяин нашего веселого ремесла — Фриц, барабанщик. У барабанщиков,
знаете, обычно — разочарованный вид, но этот бьет с достоинством, с
увлечением.Вегоигреестьчто-тооткрытоеипрямое,какегопалки.Так
ливсесделано,капитанГрэй?
—Изумительно,—сказалГрэй.—Всемвамотведеноместовтрюме,
которыйнаэтотраз,значит,будетпогруженразными«скерцо»,«адажио»и
«фортиссимо».Разойдитесь.Пантен,снимайтешвартовы,трогайтесь.Явас
сменючерездвачаса.
Этих двух часов он не заметил, так как они прошли все в той же
внутренней музыке,неоставлявшейего сознания, какпульсне оставляет
артерий. Он думал об одном, хотел одного, стремился к одному. Человек
действия,онмысленноопережалходсобытий,жалеялишьотом,чтоими
нельзя двигать так же просто и скоро, как шашками. Ничто в спокойной
наружности его не говорило о том напряжении чувства, гул которого,
подобно гулу огромного колокола, бьющего над головой, мчался во всем
егосуществеоглушительнымнервнымстоном.Этодовелоего,наконец,до
того, что он стал считать мысленно: «Один», два… тридцать…» и так
далее,поканесказал«тысяча».Такоеупражнениеподействовало:онбыл
способен наконец взглянуть со стороны на все предприятие. Здесь
несколько удивило его то, что он не может представить внутреннюю
Ассоль,таккакдаженеговорилсней.Ончиталгде-то,чтоможно,хотябы
смутно, понять человека, если, вообразив себя этим человеком,
скопировать выражение его лица. Уже глаза Грэя начали принимать
несвойственноеимстранноевыражение,агубыподусамискладыватьсяв
слабую, кроткую улыбку, как, опомнившись, он расхохотался и вышел
сменитьПантена.
Былотемно.Пантен,поднявворотниккуртки,ходилукомпаса,говоря
рулевому:«Левочетвертьрумба;лево.Стой:ещечетверть».«Секрет»шел
споловиноюпарусовприпопутномветре.
—Знаете,—сказалПантенГрэю,—ядоволен.
—Чем?
—Темже,чемивы.Явсепонял.Вотздесь,намостике.—Онхитро
подмигнул,светяулыбкеогнемтрубки.
—Ну-ка,—сказалГрэй,внезапнодогадавшись,вчемдело,—чтовы
там поняли? — Лучший способ провезти контрабанду, — шепнул
Пантен. — Всякий может иметь такие паруса, какие хочет. У вас
гениальнаяголова,Грэй!
— Бедный Пантен! — сказал капитан, не зная, сердиться или
смеяться. — Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы. Идите
спать.Даювамслово,чтовыошибаетесь.Яделаюто,чтосказал.
Онотослалегоспать,сверилсяснаправлениемкурсаисел.Теперьмы
егооставим,таккакемунужнобытьодному.
VI.АССОЛЬОСТАЕТСЯОДНА
Лонгренпровелночьвморе;оннеспал,неловил,ашелподпарусом
без определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму,
обветриваясь и думая. В тяжелые часы жизни ничто так не
восстанавливало силы его души, как эти одинокие блужданья. Тишина,
толькотишинаибезлюдье—вотчтонужнобылоемудлятого,чтобывсе
самые слабые и спутанные голоса внутреннего мира зазвучали понятно.
Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль. Ему было крайне
трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся воскресить
утихшуюболь.Бытьможет,поступивнакорабль,онсновавообразит,что
там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, и возвращаясь, он
будетподходитькдомусгореммертвогоожидания.Мериникогдабольше
не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было что есть,
решивпоэтомупоступитьтак,какприказываетзабота.
Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние
прогулкинесмущалиотца;наэтотразоднаковегоожиданиибылалегкая
напряженность. Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу
увидел Ассоль; вошедшая стремительно и неслышно, она молча
остановилась перед ним, почти испугав его светом взгляда, отразившего
возбуждение.Казалось,открылосьеевтороелицо
—тоистинноелицочеловека,окоторомобычноговоряттолькоглаза.
Она молчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро
спросил:—Тыбольна?
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее
духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и
засмеяласьдолгим,ровнымсмехомтихоготоржества.Ейнадобылосказать
что-нибудь,но,каквсегда,нетребовалосьпридумывать—чтоименно;она
сказала:—Нет,яздорова…Почемутытаксмотришь?Мневесело.Верно,
мне весело, но это оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж
вижупотвоемулицу,чтотычто-тонадумал.
— Что бы я ни надумал, — сказал Лонгрен, усаживая девушку на
колени,—ты,язнаю,поймешь,вчемдело.Житьнечем.Янепойдуснова
в дальнее плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между
КассетомиЛиссом.
—Да,—издалекасказалаона,силясьвойтивегозаботыидело,но
ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. — Это очень плохо. Мне
будет скучно. Возвратись поскорей. — Говоря так, она расцветала
неудержимойулыбкой.—Да,поскорей,милый;яжду.
—Ассоль!—сказалЛонгрен,беряладонямиеелицоиповорачиваяк
себе.—Выкладывай,чтослучилось?
Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победив
ликование, сделалась серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела
ещеноваяжизнь.
—«Тыстранный,—сказалаона.—Решительноничего.Ясобирала
орехи.»
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своими
мыслями.Ихразговорсталделовымиподробным.Матроссказалдочери,
чтобы она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал
несколькосоветов.
—Явернусьдомойднейчерездесять,атызаложимоеружьеисиди
дома.Есликтозахочеттебяобидеть,скажи:—«Лонгренскоровернется».
Недумайинебеспокойсяобомне;худогоничегонеслучится.
Послеэтогоонпоел,крепкопоцеловалдевушкуи,вскинувмешокза
плечи,вышелнагородскуюдорогу.Ассольсмотрелаемувслед,покаонне
скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ
предстояло ей, но она забыла об этом. С интересом легкого удивления
осматривалась она вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в
сознание с детства, что, казалось, всегда носила его в себе, а теперь
выглядевшему подобно родным местам, посещенным спустя ряд лет из
круга жизни иной. Но что-то недостойное почудилось ей в этом своем
отпоре, что-то неладное. Она села к столу, на котором Лонгрен мастерил
игрушки,ипопыталасьприклеитьрульккорме;смотрянаэтипредметы,
невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось
утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо,
величинойссолнце,упалочерезморекееногам.
Неусидев,онавышлаиздомаипошлавЛисе.Ейсовершеннонечего
было там делать; она не знала, зачем идет, но не идти — не могла. По
дорогеейвстретилсяпешеход,желавшийразведатькакое-тонаправление;
онатолковообъяснилаему,чтонужно,итотчасжезабылаобэтом.
Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла
птицу, поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного
развлекласьшумом,летевшимсегоогромногокруга,ноонбылневластен
надней,какраньше,когда,пугаяизабивая,делалеемолчаливойтрусихой.
Она противостояла ему. Она медленно прошла кольцеобразный бульвар,
пересекая синие тени деревьев, доверчиво и легко взглядывая на лица
прохожих,ровнойпоходкой,полнойуверенности.Породанаблюдательных
людей в течение дня замечала неоднократно неизвестную, странную на
взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с видом глубокой
задумчивости.Наплощадионаподставиларукуструефонтана,перебирая
пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и вернулась
на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в
настроениимирномиясном,подобновечернейречке,сменившей,наконец,
пестрыезеркаладняровнымвтениблеском.Приближаяськселению,она
увидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него
зацвелакорзина;онстоялвозлеповозкисдвумянеизвестнымимрачными
людьми,покрытымисажейигрязью.Ассольобрадовалась.—Здравствуй.
Филипп,—сказалаона,—чтотыздесьделаешь?
—Ничего,муха.Свалилоськолесо;яегопоправил,теперьпокуриваю
дакалякаюснашимиребятами.Тыоткуда?
Ассольнеответила.
— Знаешь, Филипп, — заговорила она, — я тебя очень люблю, и
потому скажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем. Ты не
говориникомуобэтом.
— Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? — изумился
угольщик,вопросительнораскрыврот,отчегоегобородасталадлиннее.
—Незнаю.—Онамедленноосмотрелаполянуподвязом,гдестояла
телега,
— зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливых
угольщикови,подумав,прибавила:—Всеэтомненеизвестно.Янезнаю
нидня,ничасаидаженезнаю,куда.Большеничегонескажу.Поэтому,на
всякийслучай,—прощай;тычастоменявозил.
Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние
относительноготрясения.Лицорабочегоразверзлотрещинунеподвижной
улыбки.Девушкакивнула,повернуласьиотошла.Онаисчезлатакбыстро,
чтоФилиппиегоприятелинеуспелиповернутьголову.
—Чудеса,—сказалугольщик,—поди-ка,поймиее.—Что-тосней
сегодня…такоеипрочее.
— Верно, — поддержал второй, — не то она говорит, не то —
уговаривает.Ненашедело.
—Ненашедело,—сказалитретий,вздохнув.Затемвсетроеселив
повозкуи,затрещавколесамипокаменистойдороге,скрылисьвпыли.
VII.АЛЫЙ«СЕКРЕТ»
Былбелыйутреннийчас;вогромномлесустоялтонкийпар,полный
странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой
костер, двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных
пустот, но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий
следмедведя,направляющийсякгорам.
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью
тревожнойпогони;этозапелкларнет.Музыкант,выйдянапалубу,сыграл
отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук
дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным
переливомиоборвался.Далекоеэхосмутнонапевалотужемелодию.
Охотник,отметивследсломаннойветкой,пробралсякводе.Туманеще
не рассеялся; в нем гасли очертания огромного корабля, медленно
повертывающегося к устью реки. Его свернутые паруса ожили, свисая
фестонами, расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами
огромных складок; слышались голоса и шаги. Береговой ветер, пробуя
дуть, лениво теребил паруса; наконец, тепло солнца произвело нужный
эффект; воздушный напор усилился, рассеял туман и вылился по реям в
легкиеалыеформы,полныероз.Розовыетенискользилипобелизнемачти
снастей, все было белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов
цветаглубокойрадости.
Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза, пока не
убедился,чтовидитименнотак,анеиначе.Корабльскрылсязаповоротом,
аонвсе еще стоял и смотрел; затем,молчапожавплечами,отправилсяк
своемумедведю.
Пока «Секрет» шел руслом реки, Грэй стоял у штурвала, не доверяя
руля матросу — он боялся мели. Пантен сидел рядом, в новой суконной
паре, в новой блестящей фуражке, бритый и смиренно надутый. Он по-
прежнемунечувствовалникакойсвязимеждуалымубранствомипрямой
цельюГрэя.
—Теперь,—сказалГрэй,—когдамоипарусардеют,ветерхорош,ав
сердцемоембольшесчастья,чемуслонапривиденебольшойбулочки,я
попытаюсьнастроитьвассвоимимыслями,какобещалвЛиссе.Заметьте
—янесчитаювасглупымилиупрямым,нет;выобразцовыйморяк,аэто
много стоит. Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых
истин сквозь толстое стекло жизни; они кричат, но, вы не услышите. Я
делаю то, что существует, как старинное представление о прекрасном-
несбыточном, и что, по существу, так же сбыточно и возможно, как
загородная прогулка. Скоро вы увидите девушку, которая не может, не
должнаиначевыйтизамуж,кактолькотакимспособом,какойразвиваюя
навашихглазах.
Он сжато передал моряку то, о чем мы хорошо знаем, закончив
объяснение так: — Вы видите, как тесно сплетены здесь судьба, воля и
свойствохарактеров;яприхожуктой,котораяждетиможетждатьтолько
меня,яженехочуникогодругого,кроменее,можетбытьименнопотому,
чтоблагодаряейяпонялоднунехитруюистину.Онавтом,чтобыделать
так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное —
получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит
зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в
состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник
тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер подарит писцу
виллу,опереточнуюпевицуисейф,ажокейхотьразпопридержитлошадь
радидругогоконя,которомуневезет,—тогдавсепоймут,какэтоприятно,
как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье,
прощение,и—вовремясказанное,нужноеслово.Владетьэтим—значит
владетьвсем.Чтодоменя,тонашеначало—моеиАссоль—останется
нам навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца,
знающего,чтотакоелюбовь.Поняливыменя?
—Да,капитан.—Пантенкрякнул,вытеревусыаккуратносложенным
чистым платочком. — Я все понял. Вы меня тронули. Пойду я вниз и
попрошупрощенияуНикса,котороговчераругалзапотопленноеведро.И
дамемутабаку—свойонпроигралвкарты.
Прежде чем Грэй, несколько удивленный таким быстрым
практическимрезультатомсвоихслов,успелчто-либосказать,Пантенуже
загремел вниз по трапу и где-то отдаленно вздохнул. Грэй оглянулся,
посмотрев вверх; над ним молча рвались алые паруса; солнце в их швах
сияло пурпурным дымом. «Секрет» шел в море, удаляясь от берега. Не
былоникакихсомненийвзвонкойдушеГрэя—ниглухихударовтревоги,
ни шума мелких забот; спокойно, как парус, рвался он к восхитительной
цели;полныйтехмыслей,которыеопережаютслова.
Кполуднюнагоризонтепоказалсядымоквоенногокрейсера,крейсер
изменилкурсисрасстоянияполумилиподнялсигнал—«лечьвдрейф!».
—Братцы,—сказалГрэйматросам,—наснеобстреляют,небойтесь;
онипростоневерятсвоимглазам.
Он приказал дрейфовать. Пантен, крича как на пожаре, вывел
«Секрет» из ветра; судно остановилось, между тем как от крейсера
помчался паровой катер с командой и лейтенантом в белых перчатках;
лейтенант, ступив на палубу корабля, изумленно оглянулся и прошел с
Грэем в каюту, откуда через час отправился, странно махнув рукой и
улыбаясь,словно получилчин, обратноксинему крейсеру. По-видимому,
этотразГрэйимелбольшеуспеха,чемспростодушнымПантеном,таккак
крейсер, помедлив, ударил по горизонту могучим залпом салюта,
стремительный дым которого, пробив воздух огромными сверкающими
мячами, развеялся клочьями над тихой водой. Весь день на крейсере
царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было
неслужебное,сбитое—подзнакомлюбви,окоторойговориливезде—от
салона до машинного трюма, а часовой минного отделения спросил
проходящегоматроса:
—«Том,кактыженился?»—«Япоймалеезаюбку,когдаонахотела
выскочитьотменявокно»,—сказалТомигордозакрутилус.
Некотороевремя«Секрет»шелпустымморем,безберегов;кполудню
открылсядалекийберег.Взявподзорнуютрубу,ГрэйуставилсянаКаперну.
Еслибынерядкрыш,онразличилбывокнеодногодомаАссоль,сидящую
за какой-то книгой. Она читала; по странице полз зеленоватый жучок,
останавливаясьиприподнимаясьнапереднихлапахсвидомнезависимым
идомашним.Ужедваразабылонбездосадысдунутнаподоконник,откуда
появлялся вновь доверчиво и свободно, словно хотел что-то сказать. На
этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол
страницы;здесьонзастрялнаслове«смотри»,ссомнениемостановился,
ожидаяновогошквала,и,действительно,едваизбегнеприятности,таккак
Ассоль уже воскликнула: — «Опять жучишка… дурак!..» — и хотела
решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от
одной крыши к другой открыл ей на синей морской щели уличного
пространствабелыйкорабльсалымипарусами.
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с
головокружительнопадающимсердцем,вспыхнувнеудержимымислезами
вдохновенного потрясения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс,
держаськберегуугломлевогоборта;негромкаямузыкалиласьвголубом
дне с белой палубы под огнем алого шелка; музыка ритмических
переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами:
«Налейте, налейте бокалы — и выпьем, друзья, за любовь»… — В ее
простоте,ликуя,развертывалосьирокоталоволнение.
Непомня,какоставиладом,Ассольбежалаужекморю,подхваченная
неодолимымветромсобытия;напервомуглуона остановиласьпочтибез
сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание
держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула
ногойиоправилась.Временамитокрыша,тозаборскрывалиотнееалые
паруса; тогда, боясь, не исчезли ли они, как простой призрак, она
торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев корабль,
останавливаласьоблегченновздохнуть.
Тем временем в Каперне произошло такое замешательство, такое
волнение, такая поголовная смута, какие не уступят аффекту знаменитых
землетрясений.Никогдаещебольшойкорабльнеподходилкэтомуберегу;
укораблябылитесамыепаруса,имякоторыхзвучалокакиздевательство;
теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта,
опровергающего все законы бытия и здравого смысла. Мужчины,
женщины, дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был; жители
перекликались со двора в двор, наскакивали друг на друга, вопили и
падали; скоро у воды образовалась толпа, и в эту толпу стремительно
вбежала Ассоль. Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с
нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили
мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие
женщины,ноеслиужкотораяначиналатрещать—ядзабиралсявголову.
КактолькопоявиласьАссоль,всесмолкли,всесострахомотошлиотнее,и
она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная,
пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо,
беспомощнопротянуврукиквысокомукораблю.
Отнегоотделиласьлодка,полнаязагорелыхгребцов;срединихстоял
тот,кого,какейпоказалосьтеперь,она знала, смутно помниласдетства.
Он смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи
последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего —
ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи — она вбежала
попоясвтеплоеколыханиеволн,крича:—Яздесь,яздесь!Этоя!
Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по
нервамтолпы,нонаэтотразполным,торжествующимхором.Отволнения,
движенияоблаковиволн,блескаводыидалидевушкапочтинемоглауже
различать, что движется: она, корабль или лодка — все двигалось,
кружилосьиопадало.
Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй
нагнулся, ее руки ухватились за его пояс. Ассоль зажмурилась; затем,
быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу и,
запыхавшись,сказала:—Совершеннотакой.
—Итытоже,дитямое!—вынимаяизводымокруюдрагоценность,
сказалГрэй.—Вот,япришел.Узналалитыменя?
Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно
зажмуреннымиглазами.Счастьесиделовнейпушистым котенком.Когда
Ассоль решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск волн,
приближающийся,мощноворочаясь,борт«Секрета»,—всебылосном,где
свет и вода качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на
струящейся лучами стене. Не помня — как, она поднялась по трапу в
сильных руках Грэя. Палуба, крытая и увешанная коврами, в алых
выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро Ассоль увидела, что
стоитвкаюте—вкомнате,которойлучшеуженеможетбыть.
Тогдасверху,сотрясаяизарываясердцевсвойторжествующийкрик,
вновькинуласьогромная музыка.Опять Ассоль закрыла глаза, боясь,что
все это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй взял ее руки и, зная уже
теперь,кудаможнобезопасноидти, онаспряталамокроеотслезлицона
груди друга, пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам
потрясенныйиудивленныйтем,чтонаступиланевыразимая,недоступная
никомудрагоценнаяминута,Грэйподнялзаподбородоквверхэтодавным-
давнопригрезившеесялицо,иглазадевушки,наконец,яснораскрылись.В
нихбыловселучшеечеловека.
—ТывозьмешькнаммоегоЛонгрена?—сказалаона.
—Да.—Итаккрепкопоцеловалонеевследзасвоимжелезным«да»,
чтооназасмеялась.
Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним.
Многонасветесловнаразныхязыкахиразныхнаречиях,новсемиими,
даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в день этот друг
другу.
Межтемнапалубеугротмачты,возлебочонка,изъеденногочервем,с
сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь
экипаж.Атвудстоял;Пантенчинносидел,сияя,какноворожденный.Грэй
поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул
граненымстаканом,впеснезолотыхтруб,святоевино.
—Ну,вот…—сказалон,кончивпить,затембросилстакан.—Теперь
пейте,пейтевсе;ктонепьет,тотврагмне.
Повторитьэтисловаемунепришлось.Втовремя,какполнымходом,
подвсемипарусамиуходилотужаснувшейсянавсегдаКаперны«Секрет»,
давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде происходит на
великихпраздниках.
—Какпонравилосьонотебе?—спросилГрэйЛетику.
— Капитан! — сказал, подыскивая слова, матрос. — Не знаю,
понравилсялиемуя,новпечатлениямоинужнообдумать.Улейисад!
—Что?!
— Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад. Будьте
счастливы,капитан.Ипустьсчастливабудетта,которую«лучшимгрузом»
яназову,лучшимпризом«Секрета»!
Когданадругой деньсталосветать, корабльбылдалеко отКаперны.
Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая
виномГрэя;держалисьнаногахлишьрулевойдавахтенный,дасидевший
на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной
Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить
волшебным,неземнымголосом,идумалосчастье…
